Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 10"

«Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба в мире. На время с Анненкова сняли железа и сейчас же по окончании обряда опять надели и отвели обратно в тюрьму».

Н. В. Басаргин «Записки»

 
Снегами зябкими застужена
Чужачка, неженка, жемчужина…
– За мужем?
– К другу!
Смотрят зло.
Как занесло тебя, француженка,
Зимой в сибирское село?
 
 
Звезда какого небосклона?
Пожар Москвы, заря Тулона
И мрак декабрьской темноты…
Земного русского поклона
За мужество достойна ты.
 
 
Полине Гебль пророчат гибель.
Ведь из рядов дворянства выбыл
Твой друг – шальная голова.
Ещё не всю он чашу выпил
Позора. Правда такова.
 
 
О, парижаночка, модистка,
Из обедневших. Сколько риска
В просторах варварской страны!
Но в строчках каторжного списка,
Когда бесправны – все равны.
 
 
Полина, жизнь здесь – не малина.
Морозом щёки опалило,
Такая страшная земля.
Приданым здесь неумолимо,
Полина, снежные поля.
 
 
Как странно в этой синей стыни —
Здесь из любовниц – в героини,
Здесь в бунтари идут князья,
России цвет в острогах ныне,
Но разлучиться с ней нельзя.
 
 
Ведь здесь любить – так только с кровью,
Полина, превратись в Прасковью
(В Чите венчают в кандалах),
Но предпочти мечту – здоровью,
А осторожности – размах.
 
 
Ищите женщину. Да где там!
За белым краем, белым светом
В глуши холодных зим и стен.
И был пароль её ответом
На вызов жизни: «Je vous’ aime».[4]4
  «Я Вас люблю» (фр.)


[Закрыть]
 

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!»

Надпись, сделанная Ниной Грибоедовой на могиле А. С. Грибоедова

 
Чуть пригубила месяц медовый —
Не качать тебе русского сына.
Из невесты влюблённой во вдовы…
О, грузинское деревце – Нина.
 
 
Словно Демона гордые крылья
Унесли её к горной вершине…
Называл он «Мадонной Мурильо»,
В чёрном платье невеста отныне.
 
 
Улыбалась женою живою,
Не умевшей ещё целоваться,
И оплакала юность вдовою,
Обвенчавшейся с горем в шестнадцать.
 
 
Бал вершит Натали Гончарова…
Но, как лезвие сабли старинной,
Беспощадна, светла и сурова
В своей страсти и верности – Нина.
 
 
Изуверская месть Тегерана
Кровь поэта алмазом оплатит.
Кто узнает, какого чекана
Сердце девочки в траурном платье?
 
 
В небе след затерялся орлиный,
Не сбывается счастье на свете…
Но любовь бесконечная – Нина —
Не подвластна забвенью и смерти.
 

 
Боярышник, боярышник
Зацвёл два дня назад —
Провинциальной барышни
Трепещущий наряд.
 
 
Шла в шали кашемировой
Под соловьиный свист,
Стихи ей декламировал
Знакомый гимназист.
 
 
Изображала грацию
В спектаклях для шарад…
Умчалась в эмиграцию
В восточный эмират.
 
 
Где веткой отцветающей
Закончила свой путь?
(Боярышник кивающий,
Ответь хоть что-нибудь?)
 
 
Царицей шемаханскою,
Шахиней нефтяной,
Наложницею ханскою,
Четвёртою женой?
 
 
Боярышник под окнами
Склонился в белизне
И сказками подобными
Тревожит душу мне.
 

 
Стою на краю, на пороге рассвета,
Где небо с землёй обнялись,
И в волосы лентами запахи лета,
Июльские ливни вплелись.
 
 
И поутру мир так прекрасен и впору
Душе – так просторно широк…
А рядом деревня карабкалась в гору,
И кверху тянулся дымок.
 
 
Но в радостной роще, как видно недаром,
Раздвинув густые кусты,
Не клады нашла, а на кладбище старом
Застывшие скорбно кресты.
 
 
У братской могилы под вспененной синью,
Под сенью осин и ракит
Увидела крест, что несла Ефросинья, —
Слегка покосившись, стоит.
 
 
Она не глядела на мир с укоризной,
Хоть знала немало обид.
Её тракторист в сорок первом был призван,
Вернулся без ног инвалид.
 
 
Натружены руки привычнейшим кругом —
Работа с темна до темна.
И трудные роды, и стирка, и ругань,
И смерти детей, и война…
 
 
Хоть краски той жизни темны и неярки,
Покорно приемля судьбу,
Крестьянские жёсткие руки доярки
Теперь отдыхают в гробу.
 
 
И я преклоняюсь и взглядом объемлю
Тернистый терпения путь —
Без ропота лечь в эту бедную землю,
Чтоб стала добрее чуть-чуть.
 
 
Поклон и покой Ефросинье Андревне
От бурного мира окрест.
Не первый уж год на ладони деревни
Лежит её маленький крест.
 
 
Над ивою старой, над силосной башней
Тревожно кричит вороньё…
Но белые птицы над храмом, над пашней,
Над холмиком скромным её.
 

 
Рождается мир из тумана,
И юг, задыхаясь, цветёт.
А смуглая женщина Анна
С ребёнком вдоль моря идёт.
 
 
Без вызова, без чемодана
(Как буря, судьба и беда)
Несчастная женщина Анна
Сегодня вернулась сюда.
 
 
Как чудно – случайно, нежданно
Нагрянуть в свой город родной!
Но гордая женщина Анна
Тоскует по жизни иной.
 
 
Отчаянный шум ресторана,
Но в сборище людном – одна
Печальная женщина Анна
Брезгливо пригубит вина.
 
 
Бряцанье колец и гребёнок
И музыки пена и гул.
А в комнате тихой ребёнок
Давно уже сладко уснул.
 
 
Во тьме улыбается странно,
Бокал допивая до дна,
Прекрасная женщина Анна,
Безмолвная, как тишина.
 
 
А утром счастливо и пьяно
Усталые чьи-то уста
Прошепчут влюблённое: «Анна!»
…Но комната будет пуста.
 

Памяти Ольги Герасимовой

 
Ты выходишь блуждать в коридор —
Лабиринт коммунальной квартиры.
Но потупит насмешливый взор
Беспощадная муза сатиры,
 
 
Потому что мечту я прочту
В дерзких строчках, взрывчатее тола.
Ведь в суровом кухонном быту
Завелась вдохновенья крамола.
 
 
Ей оставлена узкая щель,
Но живуча – и в сторону шутки!
С двух сторон – колыбель и постель —
И восстанье её в промежутке.
 
 
Мятежа и смятенье, и дрожь —
Безрассудно затворами щёлкай!
Хороша, как парижский Гаврош,
Под лохматой ахматовской чёлкой.
 
 
Вот друзья торопливой толпой
Возвещают приход громогласно.
Но здесь воздух пропитан тобой —
Даже спичку оставить опасно.
 
 
Я в тревожный звонок позвоню
Сквозь игольчатый запах мороза.
Но как выжить чужому огню
В жадном воздухе, полном угрозы?
 
 
И вхожу я в чужое жильё
Напряжённее сжатой пружины,
Где колотится сердце её
С неизбежностью адской машины.
 

Дарья Солдатёнкова

Посвящается А. А.

 
В каком-то городе один
В какой-то комнате стоишь.
Вещей забытых звукоряд
Переставляешь в темноте.
Кувшинка белая души
На рукаве дождя дрожит,
Стекло завешено водой.
И смыто тихою тоской.
В забытой комнате темно.
Предметов, вынутых из рам
Меняешь связь и цвет.
И пуст чернильницы объём, —
Пыль букв на дне её.
И странен циферблат часов,
Словно пустой монокль.
Переставляешь голоса,
Стекло с убитым мотыльком.
Словно мальчишка,
Над абсурдною задачей
Трудишься —
«Как дождь унять?»
«Как прошлое вернуть?»
Ты смотришь в них
Сквозь луч Луны…
Стекло завешено дождём. —
И ничего не сохранить.
 

 
Сегодня я рассеянна, как дождь,
Как золотистый свет весенний в декабре.
Прозрачный ветер студит мне лицо,
А сердцу горячо.
И сердце солнцем светится в глазах,
И птицы залетают в душу.
По-птичьи вижу я
Бульвар, дома, скамейку,
И створку акварельного окна,
На запад растворённого к закату…
Сегодня я рассеянна, как дождь,
Как золотистый свет весенний в декабре.
Я словно в первый раз смотрю на мир.
 

 
Жизнь сложи в руки ветру.
Озёра глаз – в лазурь утра, —
Холсты мыслей в его воде полоская,
Босиком по заливному лугу уходя, —
Рукой колокольчики спящие тронь,
Лицом сосновой ветки коснись
Доверчиво —
Всё вспомнишь о себе прошлое
И примиришься…
 

 
Клинком вдохновенья рисуешь жесты,
Дающие свободу дыханью замереть на острие восторга,
И сердцу сопротивляться скомканной жизни без дублей,
Набирающей скорость в накатанной колее безумья.
Мим! – трагический комик, смеющийся на арене,
В колесе, разорванного рыданьем сердца,
Тебе подвластно всё – ты творец иллюзий. —
Кривое, сжатое судорогой тело,
Кнутом воли и в силу дара,
Способное быть послушным, ведомым
В мир смысла другого рода,
 
 
Нежели стены за окном квартиры,
В которой перед зеркалом
Ты мучаешь свои скулы, глаза и тело,
Чтобы жесты, которые почти всегда фальшивы,
В висках стучали смерчем, птицей,
Залетевшей ввысь, сложившей крылья —
Упасть в объятья совершенных очертаний,
Рождающихся на лету.
 

 
Когда зима наполнит небо снегом,
Ночная тишина опустится на землю,
И в свете фонарей заснут деревья в белом, —
Тогда в душе мятежной боль утихнет;
Как затихает ветер бурный
В смиренном кружеве заснеженных ветвей.
И снег летучий станет только дымкой,
Сплошной кулисой он укроет
Пьесу жизни…
 

 
Розовый храм в лепестках нежных утренних мальв,
Облачный храм отрешённый, затерянный,
Будто прежде бытия мира здесь опустил
Лёгкие белые веки и замер у вечной реки.
Ласточки свили гнезда в его закомарах,
Птичьей вьюгой вьются в купольной выси.
Небо ложится и приникает к стенам прохладным, —
Храм, как река, принимает его изменчивый цвет.
Храм покоя вместе с рекою и облаками
Плывут в беспредельную вечность.
 

 
Мы не встретимся в электричке,
Не столкнемся в толпе случайно.
По одной дороге пройдём
Я – сегодня, ты – послезавтра —
Разных стай перелётные птицы.
Ниоткуда я не узнаю
Быстрокрылые твои думы —
Только образ твой буду помнить.
Ниоткуда ты не узнаешь
Цвета складок моей накидки —
Не забудешь мой профиль гордый.
Лишь однажды встретятся где-то
Поезда наши друг с другом.
И под стук колёс, пролетая,
Шум берёз ворвётся снаружи,
Птичий гомон и тёплый ветер.
 

 
Благодарю
За капли благодати в горсти детства —
Жасмин, лепнину яблонь, голоса травы,
За контуры листов и сок внутри
Полыни, жимолости, горицвета,
Отраду бабочек, жуков, шмелей,
За спящих ящериц в жаровне лета —
Фигурок яшмовых, неведомым путём
Оброненных у нас на поленнице,
За круг огня настурций у дверей
И голос Августы, зовущий нас с поляны —
И завтра и вчера – всегда над нами,
Как колокольный звон из-за реки.
 
 
За ненасытную тоску и слезы Глана
В горах и фьордах Нурланна,
За ядовитый вкус его пути и смуту
Души, ветров, дождей, листвы,
Что надо мной чертили безнадёжность.
За радость вешнего цветения кустов
На праведной дороге к Свану.
За стих Аполлинера «Исфагань»,
Открывший мне поэзии просторы,
Где я нашла себя.
 
 
И что не суждено пройти мне вдохновенной
По площадям далёких городов,
Которые в стихах и розах на мгновенье
Всплывают затаённым миражом
С кострами блёклыми дрейфующих соборов
В оправах ветреных из колких вееров
Акаций худощавых и высоких,
Там, где жива ещё любовь и грусть Гарсиа,
И воздух весь пропитан ими
И лепестками белыми весны.
 
 
За вздох – «Омпаро, как ты одинока»…
«И тополя уходят…», но ты не уходи…
За вечную печаль и праздники твои —
О, творчество…
И тихие шаги по солнечному склону.
 

 
И вновь по секундам песчинок,
По жемчужинкам дней драгоценных,
По старинным ракушкам печали —
Здесь – на призрачной кромке
Юности и реки.
Отраженьем скользну мимолётным
В горькой бронзе сосновой хвои,
И ведомая ласковой ветвью
Я миную страшные бездны.
Только сухость в очах от света,
Сухость цвета листвы на прощанье, —
Взмахи меди, лазури, охры,
Золота и киновари…
И дыхание сжав, как время, —
Длить мгновение до горизонта,
Когда птицы с полей вспорхнут,
Чиркнув спичкой крыла по стерне.
 

 
Время не вернуть вспять.
Много раз солнце
Прошло круг,
Но как молодости
Ищу друг, чтобы
В Новгород опять махнуть.
Посидеть обнявшись,
На берегу реки,
И судьбы ладонь
Подержать у губ.
Ничего не сделать —
Очерчен круг.
И наверно Он прав
В этом кругу…
 

Март 2018 г.

Н. М.

 
Я роняла с пальцев
Лепестки цветов.
Я была жасмином
И носила облачный
Платок,
Млечный иль цветочный —
Помнишь только ты,
А другие все забыли —
Были таковы.
А мне и так быль —
Невидаль какая. —
Лишь бы рядом – ты.
 

Март 2018 г.

 
Я тебя отпускаю.
Я пропала, исчезла
Для тебя навсегда.
А в небесах —
Печаль да тоска.
Улетел сокол мой
Далеко… Высоко…
Как забыть его?
Я в жасминный плат
Завернусь и пойду
По полям и лесам,
Чтоб из сердца
Выпорхнула любовь —
Нежность моя.
Ты забудь меня.
И летай всегда
В небесах, больших,
Как моя тоска…
И как радость моя.
 

Март 2018 г.

Ольга Наровчатова

 
Мы прошли с тобой по экранам
По России и разным странам,
Незабытый мой друг Актёр.
А теперь, со следами грима,
Вдалеке ты проходишь мимо,
И шаги твои ветер стёр.
 
 
Но появится очень скоро
Растушёвка в руках гримёра
И привычно коснётся век,
Очень мягко и очень ловко
По лицу пробежит пуховка
И рассыплется пудры снег.
 
 
Пролетела годов эскадра,
Хоть мы вышли теперь из кадра,
Незабытый мой друг Актёр,
Всё же где-то, от нас в сторонке
Реставрируют киноплёнки,
Где мы молоды до сих пор.
 

12 июня 2016 г.

 
Подвижников святые лики,
– Алейников – один из вас,
Кинематограф наш великий
Его навек для жизни спас.
 
 
Он из детдома, горя, вздоха
Пришёл – и близким стал для всех,
В ролях он отразил эпоху,
Её трагедию и смех.
 
 
Хорош в работе и пирушке,
Улыбкой светел, сердцем чист,
Он был стремителен, как Пушкин,
И заводной, как Тракторист!
 
 
И семьянин он был от Бога:
Арина – дочь и сын Тарас,
Как жаль, что прожил так немного,
Но всю любовь вложил он в Вас!
 
 
Любовь святая Валентины,
Его жены, его Весны,
Всё перешло в его картины,
Они теплом озарены.
 
 
И над пространством океана
Кинематографа Звезда
Пускай нам светит неустанно!
И жив Алейников всегда!
 

Инга Гланцова

 
Среди полночных сновидений
Я вдруг увидела Поэта.
И с удивленьем, и с почтеньем,
Его спросила: – Ты ли это?
 
 
– Как отыскал ты нас в ночи?
И как нашёл дорогу?
– А вот огарочек свечи,
И шёл с молитвой Богу.
 
 
– Хочу узнать, как жизнь у вас,
Скучна ли? Весела?
И где гарцует мой Пегас,
И как его дела?
 
 
О, тайна незабвенных снов,
Забудешь ли такое…
Для пересказа нет и слов,
И нет душе покоя.
 
 
Поговорили, то да сё,
И я ему сказала:
– А знаешь, ты ведь наше всё,
Теперь всего нам мало.
 
 
Он улыбнулся и пропал.
И оборвался сон.
И мыслей утренних накал
Продолжил телефон.
 

 
«С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка…»
«Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт…»
«Никто моим словам не внемлет… я один»
 
 
Кто дал тебе все эти знанья,
Что ими одарил ты нас?
Природа, зная всё заранее,
Тебе вручила про запас.
 
 
Какими чувствами глубокими
Ты обладал с начала лет!
Идя давно твоими строками,
Ищу в судьбе твоей ответ.
 
 
Печальный Демон… И полёт…
Увидел юными глазами
Грехи земли и гор, и вод
Под голубыми небесами.
 
 
И что случилось, если Бог
Подаренное им же слово
От пули злой не уберёг…
Душа живёт в земной неволе,
 
 
Возьмите жизнь, коли нужна.
Жалеть о ней он будет что ли?
«Всё тихо – полная луна…»
Лежит дорога в одиночество.
 
 
Как точно было предсказанье.
Но не услышано пророчество.
И продолжаются страдания…
 
 
Пророков нет в моём отечестве,
И, уже стоя на краю,
Ты стал им. Спорить, право, не о чем.
И я, поэт, тебя пою.
 

 
Фонтанный дом – судьба великой Анны
Всея Руси, как и России всей.
Фонтанный дом, там нет давно фонтана.
Фонтанный дом – теперь её музей.
 
 
Всё те же клёны руки простирают
К её окну и ждут её ответ.
А мальчики здесь прежние бывают?
Кто далеко. Вот одного уж нет.
 
 
У входа рыжий кот лежит на страже,
Большой, как полтора кота,
Глядит, внимателен и важен,
И мысль моя бесхитростно проста.
 
 
И этот гордый, царский профиль,
Как на медали, в память вбит.
А рядом полубог Иосиф,
И младший старшему – пиит.
 
 
Евгений, Дмитрий, Анатолий,
Сошли вы с этого крыльца.
И причастились высшей доли
От сердца и из рук Творца.
 
 
А в комнате, за кухней сразу,
Среди обид и горьких дней,
Слова рождались, в строки связаны,
На волю двигаясь за ней.
 

 
Этот синий апрель
В ноябре! Не бывает?
Стынут окна и руки,
Сама остывает земля.
 
 
Этот синий апрель
Донага меня раздевает,
Чтобы бросить в мороз,
И в моря, и в поля.
 
 
Чтобы каждою точкой
Костенеющей кожи
Я могла ощутить,
Я могла бы понять,
 
 
Что бывают на свете
Тяжёлые ноши,
Что моя – чепуха,
И не стоит о ней вспоминать.
 
 
Ведь печаль, как зима,
От тепла и растает.
Так не бойся того,
Что мороз впереди.
 
 
Этот синий апрель
В ноябре… Всё бывает.
Ты навстречу апрелю
Сама поскорей выходи.
 

 
Нитки жемчуга на шее,
Камни крупные на пальцах,
Мысль изогнута затейно,
Будто вышивка на пяльцах.
 
 
Голос льётся и течёт,
Как журчанье родника.
Слово к слову вяжет плот,
За строкой плывёт строка,
 
 
Как петельку за петелькой
Спицы ловят при вязанье…
Из-под чёлки взгляды мельком,
 
 
Слово слышу осязаньем.
Голос льётся, голос длится,
Стих – ладьёю по реке,
Пенье – в небо синей птицей
И слезою по щеке.
 

 
О чём он пел, когда газеты врали?
Нам рассказал об этом микрофон,
Который сделан был из прочной стали.
Актёр, к несчастью, был приговорён.
 
 
Ну, сорок два, какой же это возраст,
Чтоб кануть в Лету вдруг и навсегда…
Ведь у него был самый главный козырь —
Он был талантлив, ни при чём года.
 
 
Народом принят был роднее сына.
И сквозь цветы пролёг последний путь.
Печаль и боль – прощальная картина.
Он Олимпийцем был. И в этом суть.
 

 
Булат играет и поёт
Теперь лишь на экране.
А время мчит за годом год,
Как с зимней горки сани.
 
 
Живёт печаль в душе моей.
Я слушаю твой голос.
Из зёрен брошенных полей
Вдруг прорастает колос.
 
 
И дарит нам свои плоды
Та косточка винограда.
И вновь расцветают сады,
Где солнце и прохлада.
 
 
Быть светом в кромешной мгле —
Тобой заслужено право.
Твои песни живут на Земле.
Поклон тебе, Окуджава.
 

к разгрому выставки в Манеже

 
Люди, пишущие музыку
И сочиняющие сказки!
Не доверяйте нашей грубости,
Не доверяйтесь нашей ласке.
 
 
Мы очень мудрые читатели
И очень тонкие ценители.
И потому мы вам, мечтатели,
Святые мать – отец – крестители.
 
 
Следим мы зорко за поэтами,
Не забываем вас, художники.
И скажут всем статьи газетные,
Что мы в искусстве не сапожники.
 
 
Мы не допустим безобразий!
В своей народной простоте
Мы против всяческих фантазий
На государственном холсте.
 
 
Все наши мысли станут вашими.
Покаетесь, мы вас простим.
Но будут залы вернисажные
Для вас страшнее гильотин.
 
 
Вперед, поэт! Вперед, художник!
Творец и мастер – все вперёд!
Своей идейности ничтожность
Сегодня празднует народ!
 

 
Ты не вернулся
На Васильевский,
А на Литейный —
Не пустили.
Жизнь под давлением
Насилия
Без поэтического стиля.
 
 
Пойдём. Пройдёмся
По Венеции.
В ней что-то есть
Почти родное,
Как звуки,
Кварты или терции,
Мне не дающие покоя.
 
 
Между каналов,
Маскарадов,
И голубей,
Клюющих крошки
Ах, я была бы
Очень рада
Там рыженькую встретить кошку.
 
 
И в храм зайдём
Послушать эхо
Твоих стихов
И песнопений.
Как много
Пройдено без смеха,
Как мало умерло сомнений.
 
 
Но дождь и ветер
Не всесильны.
Мы посидим
С тобой в кофейной.
Тебя помянут
На Васильевском
И не забудут на Литейном.
 

На перекрёстках эпох

Ирина Егорова-Нерли

Эссе

Однажды в морозный январский день 2017 года я пришла в Российскую академию художеств. От выставки «И невозможное возможно» веяло зимним аскетизмом и печалью неразрешимых споров. Как будто ледяные объятия января проникали в белые просторные залы. Казалось, высокие стены, как отвесные срезы айсберга, застыли, чтоб неожиданно двинуться в полифоническую даль Пречистенки. Присутствие скульптурных произведений и живописных полотен сдерживало холодные вздохи зимы ударным драматизмом и многомерностью философских и художественных ассоциаций.

Напротив входа в главный зал моё внимание сразу привлекла скульптурная композиция «Любовь небесная и земная». Конечно, творчество всемирно известного скульптора Александра Николаевича Бурганова живёт в своём измерении и по своим правилам. Классическая школа ремесла, античные идеалы, христианская надежда на обретение гармонии и неутолимая страсть к приключениям во времени – всё это, как, пронзительная музыкальная фраза, не раз захватывало меня врасплох ответным поэтическим куражом. Подобное случилось и тогда. Огромное ухо (дабы всё расслышать) и большая протянутая ладонь (попытка успеть прикоснуться и понять), издалека похожие на белоснежные крылья, обрамляли круг головы (или солнца с пучком лучей?). Эти очевидные сравнения напоминали о подсознательном желании удержать равновесие двух стихий и соединить улетающих в бесконечность Ангела небесного и музу земную.

Но больше всего (действительно «и невозможное возможно») поразила меня сюрреалистическая притча М. А. Бургановой. Опираясь на тонкие стебли и совсем не мешая друг другу, из паркетного покрытия поднимались то ли упругие листья, то ли причудливые кактусы с фрагментами человеческих лиц. Ровная горизонталь зала утратила свою материальную убедительность. Пол – твердыня. Или это земля? Может, очередное – давно не вспаханное – поле России разродилось такой растительной символикой? Может, в ознобе сжигающей лихорадки одеревенело зелёное и молодое? Или пробивающееся в мир будущее не смиряется с уготованной когда-то долей небытия?.. Загадка интеллекта и вдохновения – задача без ответа.

Если земля отвыкнет от заботливых рук, то, минуя привычную жизнь, с превеликим усердием будет произрастать небывалое – обретающее свои корни своим путём. Или, перетекая из столетия в столетие, жизнь тоже ищет новые формы? А если народ по неведомым причинам покидает землю, то его присутствие всё равно остаётся. Корни дают почки.

В жестокой борьбе цивилизации из бездны неизвестности на откуп фантазии мастера появляется Нечто, доступное только его пониманию. Кажется, что абсурд и внутренний трагизм этого сюжета (предположительно родного для природных заповедников саванн или пустынь) теряет мифическое значение, если попадает в другой масштаб – в обычную жизнь комнатных растений, помещённых в керамические горшки на подоконниках московских квартир. Глобализированный земной шар подаёт сигналы бедствия, ибо неизбежно столкновение между силами прогресса, природы и человека.

Мне кажется, на первый план в композиции-метафоре Марии Александровны Бургановой выступает душа, ищущая смысловые связи и балансирующая на грани сна, предвиденья и новой реальности, в которой будет место для прозрения и самопознания – будет устойчивая опора в противостоянии «с этой безмерностью в мире мер!» (М. Цветаева). Как дерево приспособлено для своей почвы, человек, обречён на свой мир и свою землю, так и произведение искусства нуждается в своём зрителе.

Скульптуры, представленные в зале, – участники игры и борьбы сакральных смыслов. Мысль художника, опережающая время, даёт соответствие – единство формы и содержания. Таким образом, обнажённая пластика форм живёт по законам искусства: непрерывно взаимодействуют слово и скульптура, символ и пространство. Объединяя религиозный подтекст и виртуозную пластическую идею с пограничной заострённостью чувств, возникает тема, воплощённая в «Скорбящей» А. Н. Бурганова:

 
Нас трогает то, что понятно:
Портрет превращается в знак,
И мысль говорит многократно
Загадкой, увиденной в снах.
 
 
Мозаика кружит в пространстве,
Фрагментами собрана суть.
Но, может быть, сны в постоянстве
Находят осмысленный путь.
И складки колышатся в робе,
Прямая спешит в завиток.
Наклон головы – форма скорби,
А в жесте руки – диалог…