Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018"

 
…и стоят над землей вифлеемские крупные звезды; и найдутся волхвы, – отчего же не быть Рождеству?.. Но в России – зима, в это время – снега и морозы, и лишенные крова – к утру отойдут в синеву, и не будет чудес… И волхвы разбредутся понуро от остывшего тела – и сгинут в метельном краю, где замерзшие люди рядятся в звериные шкуры, и продрогшие звери – ночами подходят к жилью… Не бывает чудес!..
 
 
Оттого-то и верим,
безоглядно:
– ВОСКРЕС!..
 
 
И не надо чудес, – эта вера важней и чудесней,
Это – весть о любви и надежде под зимней звездой:
– Если кто-то воскрес, если верим, – мы тоже воскреснем!..
Мы растаем, как лед, – и родимся живою водой;
 
 
И – не поздно любить, и надеяться,
Верить не поздно,
Оседая в снега на дорогах Сумы и Войны,
Потому что – стоят над землей вифлеемские звезды, —
И светлы, и чисты, и для всех Рождеством зажжены…
 

1986, 2016

В сердце эха
Евгения Изварина

Евгения Викторовна Изварина. Родилась в г. Озерске Челябинской области.

Живет в Екатеринбурге. Работает редактором отдела газеты Уральского отделения РАН «Наука Урала». Автор восьми книг стихов, публикаций в российских и зарубежных журналах, антологиях и коллективных сборниках. Лауреат литературной премии им. П.П. Бажова. Член Союза писателей России.

 
вздохнул ли кто-то ни о чём
и свечка свечку отыскала
за перекошенным плечом
 
 
и лёд вода прополоскала
возле запруды ли какой
иссиня-ржавой под мукой
пороши, тронувшей – округу
 
 
и свечи благодарности друг другу
за вьюгу
не отражённую рекой
 

 
Разметённому пухом по руслам ветра,
вернувшемуся овечьей пряжей
серебру – на месте человека
человек вспоминается, состоявший
из огромных арок, хрустальных спаек,
один под Богом,
введён подкожно
тонкий лёд…
Сам
в сон
переступает,
 
 
а там и не возвращаться можно.
 

 
встанем накрест карнавалу
льдом с воды, иглой из пепла
имя Богу подберём
 
 
как бороздка по металлу
октября ветхозаветна
свечка перед ноябрём
 
 
скачка молний, сном над явью
то скрепляющих, то рвущих
голубые удила
 
 
словно души обнимают
рядом временно плывущих
параллельные тела
 

 
обменял – не продал
всё на ничего
 
 
шорохом по водам
человечьего
зрения беремя
дереву темно
 
 
исчезать ли время
самое оно
 
 
в календарной сетке
заметать следы
собирать по ветке
дерево с воды
 

 
три на а июль чужая дача
 
 
прежде чаще ничего не знача
проще в год по весточке кому-то
обгоняла б ласточка рыбачья
вёсла бросив по теченью будто
прежде не знакомы кто мы где я
проще только золото играя
загребное посвети не грея
 
 
агния агата и аглая
 

 
школьными расклёванное мелками
скажешь не имея зачем храним
каждому за взломом сердечных камер
есть простор неискореним
 
 
море междусмертия степь-таласса
не осталось тайны о чём она
торными протравленными до мяса
колеями рассечена
 
 
в обморочном бравшая травостое
за руку за горло кому куда
каждому в киот божество морское
не разлей-вода
 

 
…а погоду к июлю —
семистрельную пулю,
колыбель на болтах
собери хоть какую —
что-нибудь так и так
рушится по ошибке,
говорит – позвони,
собирает пожитки,
норовя – не свои…
 

 
Ливни над колыбелью,
или венки —
память волны – забвению
в обе руки:
 
 
вёсла – среда и пятница,
память гребца —
житница звёзд,
невнятица
в оба конца…
 

 
лбом и ладонями
в золото знамени
жизнь – чтобы поняли
 
 
меж поездами ли
в общей их барщине
скрытые скорые
 
 
жизнь придержащие
Власти искомые
 

 
Что-то движется ходко,
рвёт с груди амулеты…
 
 
Случай – фокусник,
тот, кто
ниоткуда букеты
вынимает для каждого,
 
 
проходящим не мимо
отвечает: не важно,
что это было…
 

 
шум в сердце
сглаживай
не остави крох
 
 
ангелы ли каждый
праздновали вдох
крыльями сшивали
полые шары
 
 
сердце за шумами
обух тишины
 

 
эхо выдоха
шаг назад
 
 
у курящих не по погоде
близкородственные глаза
как бы нож по ножу проводит
с черенка и до острия
искр древесная колея
цвета сумаха и ореха
 
 
неизведанные края
в центре города
в сердце эха
 

 
не наш, а тоже думает: а ну
как дотяну, и мост через войну
во всю длину – ладонь по волосам
и страж моста не замечает сам
как пешехода за руку берёт
и шум воды в ушах стоит, как мёд
всем поровну у сбитых кромок чаш
стоит
не наш
 

 
поиск мест без адреса
выбор вин
по карте кленового листа
золото, бирюза, кармин
геральдические цвета
говорят не о том, чьи небеса
 
 
в небесах
но об этом не говорят
Бог собирается как гроза
из промедлений, примет, утрат
улыбнуться накоротке
повернуться на каблуке
как на вокзале без вещей
 
 
кленовый лист у него в руке
говорит, подобрал
не знаю
чей
 

 
Царь, к лицу поднёсший мышь, —
в рай глухонемых
по наречиям домчишь,
на гортанях их
затянув небесный жгут,
васильковый яд…
 
 
Странно —
с чем к тебе идут,
в чём тебя винят…
 

 
Только предыстория – не потеря.
 
 
Только у слепого – звезда во лбу.
 
 
Через книги глядя,
закладкам веря —
нужно, не испытывая судьбу,
знать, почём тепло её и прохладца,
ледяного ливня вино-токай
нужно заборматывать,
и метаться,
и найти покой…
 
 
и – не упрекай.
 

 
хранимый вывих
жизнь, казней перемол
 
 
где топоры их
все обухами – в пол
 
 
все ивы – оземь
повинной головой
 
 
из лета – в осень
как из гостей – домой
 

На гулких торжищах земных…
Надежда Кондакова

Кондакова Надежда Васильевна – поэтесса, переводчица, драматург. Родилась в г. Оренбурге. Окончила два курса филологического факультета Саратовского гос. университета и Литературный институт им. А.М. Горького. Заведовала отделом поэзии журнала «Знамя» и журнала «Октябрь». Печатается как поэт с 1966 г., в центральных литературных журналах – с 1968 г.

Автор 12 книг, изданных в основном в Москве. В 2018 г. в Оренбурге вышло избранное поэта – «Книга любви». Стихи переводились на английский, немецкий, шведский, финский, венгерский, польский, румынский, сербский, украинский, болгарский языки; публиковались в антологиях поэзии, выходивших в Венгрии, США, Швеции, Финляндии. Автор более 10 книг переводов с языков народов СССР, переводила также американских, финских, польских поэтов. За переводы и популяризацию болгарской поэзии награждена грамотой и медалью Министерства культуры Республики Болгария (2008). В соавторстве с мужем В.В.Чепкуновым составила и издала «Пушкинский календарь» (М. Тольятти, 1999). Член СП СССР (с 1977).

Член Союза писателей Москвы и «Союза писателей России». Лауреат многих премий, в том числе – государственной Премии Москвы в области литературы и искусства (2011). Живет и работает в Переделкино.

…Она естественная часть народного потока, и в силу вот своего дарования, которое ей подсказало ту естественную мелодию, тот ритм, те слова, она часть нашего языка, языка современного и одновременно исторического, и, может быть, частично архаического. И она превратила это в лирику, естественную, сильную, душевную лирику.

Евгений Рейн, русский поэт, прозаик

Надежда Кондакова поэт совершенно особенный, не похожий ни на кого другого, ни на предыдущих поэтов, ни на своих современников, но настоящий Божьей Милостью Поэт. О чем она пишет – совершенно безразлично. Важно ее поэтическое восприятие и поэтическое выражение мира. Диапазон ее творчества громадный. Содержание ее поэзии глубоко, богато и разнообразно. Поэзия есть молитва, это ни к кому так не применимо, как к Кондаковой, и молитвенность сказывается у нее не только в стихах религиозных, но и в стихах, чуждых религиозным мотивам. К поэзии Кондаковой можно применить слова Жуковского «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».

Ренэ Герра, д-р. фил. наук Парижского университета

Это 3-я публикация стихотворений Надежды Кондаковой в «Плавучем мосте» и 1-я (по моей просьбе) – в качестве одного из его редакторов. Кажется, в наше не спокойное время поэзия осталась «на задворках», мало востребована. Почему же к стихам Надежды Кондаковой читатель идёт, ждёт её стихи? В чём притягательная сила творчества этого замечательного поэта? Думаю, одна из причин – способность вовлекать читателя в действо описываемого, делать его своим собеседником. Одного доверительного тона здесь мало. Когда читаешь её стихи, обнаруживаешь невероятную их привязанность к «месту событий». Я бы назвал это присуствием памяти. Читатель верит ей, сопереживает вместе с ней. Её пером никогда не движет гнев и ненависть. Но всегда – любовь и стремление к примирению. Примирению даже с противниками её любви.

Виталий Штемпель, поэт, редактор

 
В овечьей одёжке, в заморской дублёшке
и в волчией шкуре
была ты когда-то надежной дублёршей
отчаянной дури.
О молодость, молодость, как же нелепы
твои балаганы,
как слепы твои ненадёжные скрепы,
пустые карманы.
Как глупо прощалась с любимым дитятей
своим нерожденным…
О молодость, молодость, тыщу проклятий
постыдным знамёнам!
В совет нечестивых ходила? Ходила!
Лукавым – внимала.
Скажи мне теперь, под завязку хватило,
иль все еще мало?
Откуда полова неверья, оттуда
тупая двужилость.
Обмякла полова, исчезла полуда —
порода сложилась.
О молодость, молодость, дыры латая,
я ставлю заплаты.
 
 
… Но что без тебя я, моя золотая,
и что без меня ты!
 

Памяти Б.П.

 
Сыграй мне, скрипач ненаглядный,
такую музыку сыграй,
чтоб сердце, как голубь опрятный,
рвануло за радостью в Рай.
 
 
Чтоб всплыли большие светила
на небе тревожного дня
и музыки этой хватило
не только уже для меня.
 
 
Чтоб мой ненаглядный, мой бывший,
смущенно не пряча лица,
прощенный стоял и простивший
пред музыкой Бога Отца.
 

 
Уйдут последние свидетели
эпохи серой Москвошвея
и слушатели и глядетели,
и пониматели идеи.
 
 
Уйдем и мы, не зная лучшего,
ученики, в пример иным,
но не Леонтьева и Тютчева,
а Кожинова с Бахтиным.
 
 
Из рук вторых и третьих подано,
но не бессмыслица и жмых,
а все, что предано и продано
на гулких торжищах земных.
 

«Вагоны шли привычной линией..»

А. Блок

 
Исчезли – желтые и синие.
В зеленых плакали и пели
продрогшие, невыносимые
простонародные свирели.
 
 
И флейты провожали жаляще
челночные, душе угодные
одежды из турецких залежей
в те девяностые, свободные.
 
 
Одни намылились отваливать,
а ты пытался в это встроиться.
И я еще могла отмаливать
тебя у Господа на Троицу.
 
 
И я еще могла надеяться
в Егорьевске у храма Божия,
что мной посаженное деревце
тобою будет обихожено.
 
 
Свобода била неуверенно
кому – под дых, а многим – мимо.
Но музыка была потеряна,
осталась только пантомима.
 

 
Недострой эпохи перестроя.
Мы ли столь в строительствах сильны,
что горят огнем они, как Троя,
на виду у обмершей страны.
 
 
В августе – февральская погода,
не развидеть в будущем ни зги.
Господи, спаси у перехода!
Всецарица, плакать помоги!
 
 
То отчасти плачущи от счастья,
То прося у жизни передых,
на сносях беременная Настя
молит соименников святых.
 
 
Просит о великом разрешеньи
для себя, как будто для страны —
о прощеньи, о неразрушеньи,
о противоядии войны.
 
 
Но у войн, незванской и нежданской
тыщи невостребованных чад.
Как везде и присно на Гражданской,
победитель будет без пощад.
 
 
Потому и Фрося не в вопросе,
и у Веры веры больше нет.
И Фавор не явит нам в Форосе
умопомрачительный билет.
 
 
И не вспомнит Ваня на диване
как стоял осьмнадцатым в ряду
дед его – матрос на заднем плане,
на японском жутком холоду,
 
 
как «Варяг» их погружался рядом,
и дрожал в оторванной руке
мичмана, растертого снарядом,
дальномер, зажатый в кулаке.
 
 
Так у молодого недостроя
начался всемирный перестрой.
И горел огнем он, словно Троя,
словно тыща покоренных Трой.
 
 
…В августе февральская погода —
не развидеть в будущем ни зги.
Господи, прими их всех у входа,
Всецарица, плакать помоги!
 
 
Чтобы люд, измотанный строеньем,
нестроеньем балок и стропил,
водку пил и пел под настроенье
но слепую родину любил.
 
 
И не веря массовости куцей,
не беря партийности в пример,
знал: у двух бескровных революций
одинаков жуткий глазомер.
 

 
Дед лежал в вышиванке на узких нарах.
И откуда-то с невидимой высоты
его мучителям обещалась кара,
а на него сыпались живые цветы.
 
 
И об этом горе пела мобила,
то Бах, то Моцарт сиял во мгле,
и в этих цветах утопала могила,
могила, которой нет на земле.
 
 
И когда в Украине или на Украине
зашевелились живые гробы,
дед восстал, и в человечьей пустыне
не было более русской судьбы.
 

 
Отец ее был генерал большого полета,
знал Сталина, к Хрущову был вхожим в дом.
То ли броню он изобрел,
то ли фюзеляж самолета —
теперь уже вспомню с трудом.
 
 
А еще у них была маленькая квартира —
всего 140 метров – на четверых:
четыре комнаты и два сортира;
на полках – три золотых потира
и много-много церковных книг.
 
 
Когда отец умер, она так рыдала,
на Новодевичьем… А потом
отвезла свою бабушку – мать генерала,
то ли в дом престарелых,
то ли просто в дурдом.
 
 
С тех пор я у них никогда не бывала.
Она писала об отце книги, снимала кино,
перед пионерами выступала.
И в комнате, где бабушка проживала,
Музей генерала живет давно.
 

 
Жену поэта хоронили пышно…
Он был поэт известный и главред.
Она ушла внезапно и неслышно,
и запил вновь непьющий вновь поэт.
 
 
Она лежала в ритуальном зале.
Был полон зал, и сразу не понять,
зачем столпились, словно на вокзале,
зачем спешили все его обнять, —
 
 
кто из машины – с палочкой, кто пёхом,
кто с кучей роз, кто с парочкой гвоздик.
Казалось, что прощаются с эпохой,
а он, эпоха, был суров и дик,
 
 
сидел у гроба, никого не видя,
хотелось выпить, и болел живот,
и ныло сердце пьяное в обиде,
что вряд ли он ее переживет.
 
 
Его везли по кладбищу на «скорой»,
поэта и героя соцтруда,
военную эпоху, от которой
еще чуть-чуть – не станет и следа.
 
 
Он месяц пил, потом лечился месяц.
Средь фолиантов и великих книг
он жить решил, от мира занавесясь,
как довоенный мальчик, как двойник.
 
 
А умер скоро, на восьмой неделе.
Жара стояла, белый пух летел.
И шли старухи к гробу еле-еле,
ифлийские старухи – в ЦДЛ.
 
 
Его народу хоронило мало —
шесть-семь поэтов, дальняя родня.
И дочь от брака первого стояла,
и улыбнулась, увидав меня.
 
 
Он был дитя, герой больного века,
и нет вины – и в том его вина.
…Осиротела лишь библиотека,
а год спустя исчезла и она.
 

 
Она кричала «за что?» «зачем?!
теперь, когда денег хренова туча?!»
…Рванулась в Оптину, в Вифлеем,
рыдала в голос, и даже круче —
 
 
звонила в ужасе всем врагам,
просила смирно себе прощенья,
чтоб корпус раковый пал к ногам
в метампсихозовом превращеньи.
 
 
И вновь кричала врачу «За что?!»,
совала доллары в два кармана.
…А солнце сыпало в решето
простое золото Инкермана.
 
 
И там, под золотом ЮБК,
над жизнью шаткой, смурной, короткой
пил то запоями, то слегка
муж нелюбимый в печали кроткой.
Она кричала ему «Вернись!»,
она грозила небесной карой,
потом в рыданьях швыряла вниз
мобильник «Vertu» на даче старой.
 
 
И не поехала хоронить,
и обезножила в две недели.
У парки злой вырывая нить,
концы пыталась соединить
над жизни дышащей еле-еле.
 
 
…На старом кладбище раз уж сто
необъяснимо и потрясенно
я вспоминаю то время оно.
И неизменно одна ворона
скрипит устало: «За что?» «За что?»
 

 
Она стояла на седьмом этаже
у распахнутого окна.
И, как рассыпанное драже,
была ее дрожь видна.
 
 
Она проглатывала нембутал
и запивала вином.
И лист сиреневый трепетал
в неверном огне ночном.
 
 
Она дышала в трубку всю ночь,
ни слова не говоря…
И ангел силился ей помочь
в преддверии октября.
 
 
А на рассвете спросила, где ты,
а я не знала – где ты.
Но вдруг завяли твои цветы,
предвестники немоты.
 
 
Она сказала мне: Сорок лет
веду с тобой этот бой…
А я отправила время вспять,
ответила: Сорок пять…
 
 
Она вздохнула: Ну все… и вот
победа твоя близка,
уже снотворное не берет
с полфляжкою коньяка.
 
 
…И вдруг на меня из ее окна
надвинулась глубина.
И стала жалость моя нежна,
отчаяния полна.
 
 
Я так любила тебя в ту ночь
неслышно, издалека,
пока меня уносила прочь
невидимая рука,
и нерожденную нашу дочь
баюкали облака.
 
 
…Тех лет и бед провалился след.
Но, ветреницы судьбы,
слепые мойры идут на свет
из интернеттолпы.
И мне приносят такую весть,
ну просто ни встать, ни сесть.
 
 
Мол, генерал, боевая стать,
нарисовал свой дом,
чтобы без памяти выживать.
И научился в нем вышивать
гладью или крестом.
 

 
Облепиха облепила, облепила, оплела.
Если ты его любила, почему не умерла —
от отчаянья, от знанья,
сердце взявшего в тиски,
от его ко мне желанья
и моей к нему – тоски!
Облепиха, облепиха, ты колючая, как тать,
ты зачем будила лихо – если с ним не совладать?
Ты зачем его пленила,
увела в глухую муть,
ты зачем его сроднила,
несродненного ничуть?!
И с тех пор на переправе, у прохожих на виду,
берег левый – твой, а правый – тот, где я сейчас иду!
Я иду и сушит слезы
ветер едкий, словно дым.
И от этой жалкой прозы
невозможно всем троим.
 

 
Дует ветер форштадский,
задевает крылом
то военный, то штатский
облик где-то в былом.
Мы с тобой часовые
друг у друга в судьбе,
что дала чаевые,
то ли мне, то ль тебе.
Горстка мелочи, пепла
от былого огня,
чтобы память ослепла
вплоть до этого дня.
До Урала, что мелок,
до суда, что глубок,
где остался от сделок
лживой парки клубок.
Там не тень – Деифоба,
что водила в Аид,
у знакомого гроба
в школьной форме стоит.
 

 
Я – птица Феникс,
женское начало, как говорят в Китае,
как сказал
мне не китаец, а Олег Чухонцев.
Я в третий раз – из пекла да из пепла,
я в пятый раз – сухая из воды,
от горя глохла, от рыданий слепла,
с ума сходила из-за ерунды.
 
 
Потом пошли уже иные гости —
отчаянье, безумие и страх.
Поэт искал людей, чтоб делать гвозди? —
Так вот же я! —
Сжигайте на кострах,
топите в море, сдайте в переплавку —
не страшно мне, я все уже прошла.
Я схоронила сына, я удавку
у мужа с горла мертвого сняла.
Второго мужа – тоже схоронила, —
Альцгеймеру служила года три.
Цветы завяли. Высохли чернила.
Вам рассказать – что у меня внутри?
…Вот третий муж стоит со мною рядом
у прошлого, сожженного дотла,
глядит влюбленным, неотрывным взглядом.
 
 
…Я правда птицей на земле была?
 

 
Память это скляночка,
тоненькие стенки,
девочка-беляночка,
в ссадинах коленки,
Помнишь, как на истовой
школьной пересменке —
мальчик ей насвистывал
робко из-за стенки?
 
 
В эту склянку осени
ссыплем лето с осами,
с пятнышками рыжими,
золотыми брызжами.
Не разбейся, скляночка,
не рассыпься, баночка
листопада дального,
золота сусального.
 
 
Осень – крестословица,
тайна, недотрога.
Но за ней готовится
дальняя дорога.
И в дороге пристальной
никого не бросят,
лишь на крайней пристани
о последнем спросят.
 

Поздний портрет
Александр Радашкевич

Александр Павлович Радашкевич, поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1950 г. в Оренбурге. Вырос в Уфе. В 70-е годы жил и работал в Ленинграде. Эмигрировал в 1978 г. в США, работал в библиотеке Йельского университета (Нью-Хейвен). В 1984 г. перебрался в Париж, где работал редактором в еженедельнике «Русская мысль». В 1991-97 гг. был личным секретарём Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи. Автор десяти книг поэзии, прозы и переводов. Член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века, официальный представитель Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции. Участник фестивалей поэзии во многих странах. Стихи переведены на английский, французский, сербский, болгарский и арабский языки.

Живёт в Париже.

 
Распахнуто предутро в мои густые сны,
где тени сокровенные разматывают нить
из града опустелого зазимовавших душ.
Разубранные сени, расшатанный порог, и мы
сжимаем крепко стеклянный чемоданчик
с писчебумажным прахом отчаливших надежд.
Пора. Подходит поезд в обратные края, но не
сыскать билета, и в кассовом окошке качнёт
начёсом Пьеха: «где-то есть город, которого
нет». Уже почти светает, стирается перрон,
где лица непроглядные сворачивают взгляд,
и всё как на ладони отыгранных судеб, где
небеса краплёные, обжулившие нас на
тропах преткновений, на полустанке
встреч, где шпалы упираются
в мои пустые сны.
 

Александру Мельнику

 
Не грусти, что нам не двадцать в акватории любви,
что не к нам скользит сей парус по целующей волне,
не тужи, что ветры никнут, провисают небеса над
курчавыми садами безвозвратной стороны, не грусти,
что никого, не пеняй, что ничего в переулках отрешенья,
где возлюбленные тени из зеркальных лабиринтов,
не моргнув, не обернувшись, за премудрыми котами
в расповапленных пирогах отплывают в никуда.
 
 
Золотое вино одиночеств подливая в бездонный фиал,
на широких атласных листах мы дописываем судьбы
под глухой и враждебный шумок, пересчитывая кляксы
симпатических чернил. Не грусти, нам вечно двадцать
в средостении любви, где ютятся души наши до заведомой
поры. Дальше было всё не то: подтасовки да подмены,
и пустые измены себе. Бездну вешних предвкушений
не наполнить местным небом
и стихами никогда.