Текст книги "В этом мире, в этом городе…"

Наиля Ахунова
хайбун

Стрижи и бабочки

Вчера меня разбудили стрижи и бабочки. Стрижи со свистом и щебетом носились за окном, а пара крупных нарядных бабочек залетела в мою комнату. Одна из них присела на одеяло прямо передо мной, а потом перепорхнула на занавеску, бахрому которой перебирал своими длинными пальцами залётный утренний ветерок. А в приоткрытую дверь балкона нетерпеливо заглядывали цветы…

 
Стрижи стригут воздух.
Бабочки облаков
уносятся ветром.
 

Клад

С возрастом начинаешь себя ощущать золотоискателем. В завалах пройденного перебираешь воспоминания, ощущения, впечатления… В поисках тех драгоценных крупиц, тех счастливых мгновений, что составляют настоящую суть и смысл твоей жизни, которые хотелось бы вспоминать напоследок…

 
Частое сито памяти.
Золотые крупицы
воспоминаний.
 

Снеговичок

За ночь выпало много снега. Да и сейчас метель из сил выбивается, навёрстывая упущенное. На детской площадке во дворе всем широко улыбается аккуратный снеговичок, но некому улыбнуться ему в ответ, в это время во дворе пустынно, одни лишь вороны…

 
Крахмальная манишка
зимнего утра
запятнана кляксами ворон.
 

Наперегонки с одуванчиками

В маминой комнате висит большая картина, по сути пленэрный этюд: холст, масло. Солнечный день в конце мая или начале июня, зелёный косогор, кое-где заросший деревьями и кустарником, вдалеке угадывается река… Этот пейзаж я подарила родителям много лет назад, на папин юбилей. Он ему напоминал родное арское холмогорье, где берёт начало река Казанка. А мне сейчас – покойных маму и отца. И беззаботные летние каникулы в Арске…

 
Взбегаю на косогор
наперегонки
с одуванчиками.
 

Вечерняя молитва

Иду старинным татарским кладбищем в Арске. Тихо, лишь под ногами шуршат опавшие листья. Узкая тропинка, влажная после дождя, вьётся мимо старой части кладбища. Но вот и родительские могилы… Над ними, склонившись, вовсю полыхают рябины. По-летнему тепло, последние погожие дни бабьего лета. Заботливый паучок оплёл калитку в три ряда серебристыми нитями. Хризантемы и бархатцы ещё свежи и ярки, но бабочек уже не видно…

 
Серебряный полумесяц
над кладбищем.
Вечерняя молитва.
 

Лунные блики

«Лунные блики таят неизбывную печаль…» – написал как-то Китахара Хакусю. В бессонную морозную ночь уходящего года Дракона читаю стихи японских поэтов Серебряного века. Луна серебрит изголовье. Улыбаются со старой фотографии молодые папа и мама…

 
Лунный круг.
Как трудно разомкнуть
Объятия…
 

Снова метель

Один за другим погасли огоньки тюльпанов, подаренных на 8 Марта. А за окном снова и снова кружит метель. Март – четвёртый месяц зимы в наших широтах…

 
Снова метель.
Рисую пастелью
цветы и бабочек.
 

Люблю сказки

Больше всего на свете я люблю сказки. С хорошим концом. С самого раннего детства. Благодаря им я полюбила книги и чтение. Почти все современные мелодрамы – это современные варианты «Золушки» или «Дюймовочки», или «Гадкого утёнка»… Из сказочных персонажей больше всего мне нравились феи и добрые волшебницы. В раннем детстве я мечтала быть похожей на них. И вряд ли была в этом одинока. И сейчас эта мечта, похоже, не совсем исчезла. Но жизнь, увы, часто превращает милых мальчиков и девочек в Бабу-ягу, в Бармалея, в Снежную королеву, в Дуремара, в Карабаса-Барабаса, Лису Алису… Но иногда чудеса всё же случаются, особенно под Новый год. Главное, верить в это, как в детстве…

 
Под Новый год
верят в сказки
не только дети.
 

Айсберг

На углу улиц Бутлерова и Маяковского Казани долго зиял пустыми глазницами-окнами Дом культуры медработников, от них веяло ледяным холодом заброшенности… А раньше здесь двери не закрывались: драмкружок, народная оперная студия, клуб книголюбов, вечера, дискотеки… С этим домом связано десять с лишним лет моей жизни: я работала здесь сначала библиотекарем, а потом заведующей библиотекой – вплоть до её закрытия. Наступили перемены и в самом начале 90-х профсоюзные библиотеки стали закрываться. Некогда большая и сильная межсоюзная библиотечная система развалилась. Перестали существовать старейшие библиотеки в центре Казани: Дома учёных, ДК госторговли, обувной фабрики «Спартак»… А ведь они обслуживали и взрослых, и студентов, и школьников… Один мудрый человек заметил когда-то, что если экономить на культуре и образовании – потом придётся тратиться на тюрьмы.

 
Капля камень точит.
Сколько слёз нужно,
чтобы растопить айсберг?
 

Аллея Жемчуговой

Дома на Аллее Жемчуговой выходят окнами в парк «Кусково». Сквозь зелень, слегка тронутую желтизной, пробивается сентябрьское солнце. На карнизе голуби заглядывают в окно. Они терпеливо ждут, пока хозяин не насыплет им горсть проса. Прилетают ещё, но чужаков дружно прогоняют. Вот по тропинке прошла девушка с далматинцем, который ярко выделяется на общем фоне. Проехала медленно поливалка. Солнце незаметно исчезло и всё как-то потускнело…

 
Поливальная машина,
а следом —
дождь…
 

Млечный Путь

Гулять в сосновом лесу ясным днём в пору цветения ландышей – ни с чем не сравнимое удовольствие. К терпким запахам сосновой хвои и смолы примешивается тонкий, дурманящий аромат цветов, которые матово светятся под широкими листьями, словно рассыпанные крупные жемчужины. Они прячутся в ложбины, в лощины, жмутся поближе к могучим соснам, пока светотени по-хозяйски делят лес…

 
Гуляю в лесу
среди ландышей.
Млечный Путь.
 

Slow life («медленная жизнь») – движение, объединившее множество людей из самых разных стран мира. Адепты Slow life руководствуются желанием жить неспешно, наслаждаясь повседневными моментами. Завоевание новых и новых рубежей, карьерная гонка не являются приоритетами для сторонников «медленной жизни»; они не лентяи, они, скорее, гедонисты, стремящиеся каждый день своей жизни прожить не зря.

Одним из самых популярных пособий по Slow life, первые предпосылки которого появились ещё в середине 80-х, является книга канадского журналиста Карла Оноре «Похвала медлительности» («In Praise of slowness»), переведённая на 30 языков.

Гость

Сегодня ко мне в гости без стука ворвался ветер. Переворошил все бумаги на столе, перешерстил волосинки коту на хвосте, запарусил занавеской, словно приглашая за собой… Сначала увлёк на балкон, а затем я и сама не заметила, как оказалась во дворе. Там было так хорошо после душной надоевшей комнаты, а ветерок всё кружил вокруг, обволакивая запахами летнего вечера…

 
Город заснул.
Гуляем вдвоём —
ветер и я.
 

Мамин портрет

 
Здесь одиночество меня поймало в сети.
Хозяйкин чёрный кот глядит как глаз столетий,
И в зеркале двойник не хочет мне помочь.
 

А. Ахматова

На книжной полке стоит в простой деревянной рамочке мамин портрет. Её последняя прижизненная фотография. На нём видны царапины. Любимец мамы, чёрный кот Шаян, после её смерти каким-то образом умудрился забраться именно на эту книжную полку и долго трогал лапой портрет…

 
Портрет в простой рамке.
Два жёлтых тюльпана.
Надолго ли разлука?
 

Евгений Баратынский

Признание

 
Притворной нежности не требуй от меня,
Я сердца моего не скрою хлад печальный.
Ты права, в нём уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной.
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой, и прежние мечтанья:
Безжизненны мои воспоминанья,
Я клятвы дал, но дал их выше сил.
Я не пленён красавицей другою,
Мечты ревнивые от сердца удали;
Но годы долгие в разлуке протекли,
Но в бурях жизненных развлёкся я душою.
Уж ты жила неверной тенью в ней;
Уже к тебе взывал я редко, принуждённо,
И пламень мой, слабея постепенно,
Собою сам погас в душе моей.
Верь, жалок я один. Душа любви желает,
Но я любить не буду вновь;
Вновь не забудусь я: вполне упоевает
Нас только первая любовь.
Грущу я; но и грусть минует, знаменуя
Судьбины полную победу надо мной;
Кто знает? мнением сольюся я с толпой;
Подругу, без любви – кто знает? – изберу я.
На брак обдуманный я руку ей подам
И в храме стану рядом с нею,
Невинной, преданной, быть может, лучшим снам.
И назову её моею;
И весть к тебе придёт, но не завидуй нам:
Обмена тайных дум не будет между нами,
Душевным прихотям мы воли не дадим,
Мы не сердца под брачными венцами —
Мы жребии свои соединим.
Прощай! Мы долго шли дорогою одною;
Путь новый я избрал, путь новый избери;
 
 
Печаль бесплодную рассудком усмири
И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.
Не властны мы в самих себе
И в молодые наши леты,
Даём поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей
Судьбе.
 

Сергей Малышев
перо и время

Неподражаемый Баратынский

Подражатели есть у каждого незаурядного поэта. А уж чужие находки использовать – дело самое естественное, на этом вся поэзия и держится. Не случайно Анна Андреевна Ахматова и Владислав Фелицианович Ходасевич всю жизнь перечитывали Пушкина и всякий раз открывали для себя что-то новое и нужное.

Я тоже иногда перечитываю Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина, Заболоцкого, Пастернака… Восторга при этом не испытываю, просто любуюсь сделанным ими и думаю – как это сделано? Всё-таки интереснее, чем телевизор смотреть. И никогда не возвращаюсь к стихам Евгения Абрамовича Баратынского. Те три или четыре стихотворения, которые когда-то сразили меня наповал, я и так помню почти наизусть. И понимаю, что «развинчивать» их мне не по силам. Все они подходят под определение «философская лирика».

Мысль и поэзия… Сразу вспоминается пушкинское «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». То есть излагать свои раздумья в ритмизированный форме необязательно, прозы для этого вполне достаточно. Всё-таки стихи предназначены для передачи переживания, настроения. Как там у Верлена? «Довольно музыки одной». Если же и появляется в стихах мысль, то это не какая-то глубокая мудрость (хотя иногда и может оказаться такой), а попытка передать ощущение мысли, эмоций, которые она вызывает.

Странный комплимент сделал Александр Сергеевич Баратынскому: «Он у нас оригинален, ибо мыслит». Как будто сам гений творил легко и просто. «Ангел точности» (по определению одной французской исследовательницы) думать умел ох как хорошо. Его черновики показывают, что к гармонии и ясности он шёл через хаос в собственной душе, – а для этого нужен ум дисциплинированный и настойчивый. Да и его проза, даже мелкие наброски, настолько богаты идеями, что уже второй век хватает их для написания огромного числа статей и монографий.

Среди настоящих поэтов людей, не умеющих думать, нет.

Философская лирика Фёдора Ивановича Тютчева – глубока она или нет, это другой вопрос – формально сделана довольно просто. Советский поэт Николай Николаевич Ушаков, прекрасный версификатор, в стихотворении «Бино» продемонстрировал один из приёмов, на которых работал безусловно гениальный творец – гениальный всё-таки в «чистой» лирике, без всяких там философий:

 
Я знаю,
трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорную рукой.
Вино молчит,
А годы лягут
В угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.
Виноторговцы – те болтливы,
От них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
Храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье
Копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.
 

Последние две строчки – чем не тютчевские?

Похоже, Баратынский неповторим.

Он, усвоивший легкость Батюшкова, Жуковского, Пушкина обдуманно утяжелил, архаизировал свой поэтический язык и создал несколько шедевров, в которых мысль, чувство, интонация и образ сплавлены воедино.

В России сейчас одновременно творят сотни интересных поэтов. Автор считается явлением, если у него есть с полтысячи читателей. Из которых едва ли десяток понимает, что же на самом деле выдаёт на-гора их кумир. Угробить жизнь, чтобы создать парочку шедевров, которые всё равно фактически никто не поймёт? Обидно как-то. Лучше творить эффектное – и быстренько. Что и делается.

Так что рядом с Баратынским не встанет никто.

Николай Беляев

«Здравствуй, радость моя усталая…»

* * *

 
Здравствуй, радость моя усталая,
стариковская, неоглядная!
Наши годы – мелькнули стаями
перелётными, листопадными…
Где они – за которым облаком
что трубили – не так и важно.
Посидим за кухонным столиком,
помолчим… Умирать не страшно.
Что-то сделано всё же хорошее,
что-то выросло из желанного,
в новый век заглянули, пожили,
наглотались его туманами…
 

«На последней прямой…»

* * *

 
На последней прямой
не щадят ни коней, ни моторов.
На последней прямой —
гонят, всё выжимая из них.
На последней прямой —
не до праздных глухих разговоров.
Бормочи, не стесняйся,
из глубин твоих рвущийся стих!
 

«В душу запавшие с детской поры…»

* * *

 
В душу запавшие с детской поры,
(ввек не найти живописней и краше!) —
волжские кручи, холмы и бугры,
это былинное зрелище наше.
Этот – до Каспия – дивный простор,
рощи и пажити, и деревеньки,
эхо Урала, предчувствие гор,
память Орды, Пугачёва и Стеньки.
Нам не уйти от тебя никуда,
вечно звучит твоя музыка в сердце —
золото, синь, голубая вода,
небо, в которое не наглядеться!
 

«Снег выпал, как всегда – прекрасный…»

* * *

 
Снег выпал, как всегда – прекрасный
и чистый снег.
И над землёй сияет месяц ясный,
льёт ровный свет.
И что-то явно деется с душою —
молчит, светясь.
Ей снова по плечу – большое,
что держит нас
на этом сине-белом свете:
твори, пророчь!
На неразгаданной планете,
летящей в ночь.
 

«Ах, молодость! – не сдуру ли? – полез…»

* * *

 
Ах, молодость! – не сдуру ли? – полез
на стену, на скалу береговую,
без снаряженья, без страховки, без
верёвок, крючьев… Понял, чем рискую, —
когда до верха – метра три, а вниз —
и глянуть страшно – берег, осыпь, камни…
и под ногами – узенький карниз,
а вверх – крошится сланец под руками…
Завис, завис, дурак, над Ангарой!
На том карнизе – стой, зови подмогу…
Вжимаюсь в стенку: «Что же ты, герой?
Допрыгался? Куда поставишь ногу?»
Но ищут пальцы и глаза – возможный путь,
шиш – кварцевый с кулак – надёжен вроде,
и трещина – расширь её чуть-чуть —
опорой станет, и сосновый корень
повыше – в трещине – поможет одолеть
и уцелеть, и выбраться…
Спасенье —
в одном рывке.
А дальше – можно петь
и любоваться Ангарой осенней!
Рывок, и – выдержали кварц и корешок —
я наверху, в траве лицом горячим…
Не торжествую – был от смерти на вершок.
Мне повезло… Случайно, не иначе…
Сочувственно насмешлив лик Удачи…
Тяжёл и тёмен глаз её укор.
Я – знаю, чую на себе его с тех пор.
 

«Поэт в столице больше, чем поэт…»

Евгению Евтушенко

* * *

 
Поэт в столице больше, чем поэт.
Поэт в провинции – талантлив или нет —
он что-то вроде местного придурка,
не выше пешки шахматной фигурка.
И сколько к небу взор не возноси —
так было, есть и будет на Руси.
Но – живы, свищут в роще соловьи:
«Пой, не скрывайся, милый, не таи!»
 

«Невидимы, под козырьком крыльца…»

* * *

 
Невидимы, под козырьком крыльца,
сидим мы за полночь, от родины отца,
от Костромы, в недальнем далеке,
он чуть поодаль – на одной доске
крылечка нашего сидит…
Нам хорошо.
Мы чувствуем: меж нами – тьма и сырость,
меж нами время навсегда остановилось,
и нет его, как будто, да и что
мы называли временем когда-то?
Лишь воздух, холодящий поры щёк,
и звёздной бездны яма…
Маловато
мы говорили с ним…
А он мне дал
так много – мне вовек не отдариться.
Я многого не понял, не узнал,
и чувствую себя теперь тупицей,
бездельником, плохим учеником…
Он смотрит – сбоку, вопрошающе, сурово,
а у меня застряло в горле слово,
и по щеке слеза бежит тайком…
– Прости, отец! За всё меня прости!
– Чего уж там… Всё позади. Сиди…
 

«Почти две тысячи моих стихотворений…»

* * *

 
Почти две тысячи моих стихотворений —
итог скорее грустный, чем весёлый.
Почти две тысячи ударов головой,
несчётное число ударов сердца —
о стены каменные и стальные двери,
о стены, разделяющие нас:
– Услышьте, спорьте или – улыбнитесь!
Я не для вечности – для вас дышал, творил.
 

«Не старость, нет…»

* * *

 
Не старость, нет.
А всё же первый снег
сверкает, чист, стеклянно-сух, бесстрастен.
Ещё вчера его слепой набег,
его круженье я назвал бы счастьем.
А ныне я стою, задумчив, тих,
смотрю на снег – подарок рваной тучи…
Я старше стал. На этот снег. На стих —
вчерашний, холодно-наивный и блескучий.
 

«И – мимо, мимо весны…»

* * *

 
И – мимо, мимо весны,
мимо лета, мимо осени, мимо
самих себя и мимо своей эпохи…
В Курземе, не добежав до моря,
валуны навсегда увязли.
Кажется – только мимо Земли
не удалось никому промчаться.
Велта Калтыня
То ли юность окликнула,
то ли опыт труда и лишений,
бесконечных обманов,
с которыми каждый знаком,
но похож я сегодня на камень,
валун обомшелый,
в чистом поле лежащий,
заброшенный к нам ледником.
Под развесистой клюквой
чужих философских суждений,
я лежу под покровом мечтаний,
метаний слепых,
в переливах тональностей
вешнего света и тени,
в отраженьях на плёночке волжской,
и где-то в пространствах иных.
Светит солнце, и суша опять разрастается,
травы сорные сыплют на раны свои семена.
Вьюга к вальсу зовёт,
кувыркается, чуть издевается:
– Что один-то? Ведь полночь
глуха и, как прежде, – темна…
Голубые и синие, рыжие мамонты вымерли.
Не приходят бока почесать об меня уже тысячи лет.
Бородатый геолог один меня знает по имени,
да ещё прозорливая Велта,
хороший латышский поэт…
Это время распада, разлада,
оборванных связей,
нищеты и разбоя,
и поиска новых путей,
перекройки миров,
столкновений Европы и Азий,
под припляс хороводный
язычески-тёмных страстей.
Я под небом лежу, постигая вселенскую Тайну.
Тайну Света и Тьмы
в паутине межзвёздных лучей.
Притяжение душ в этом мире
совсем не случайно
и подвластно Любви
и Природе, всеобщей, ничьей…
 

«Я – клоун зеленомордый…»

* * *

 
Я – клоун зеленомордый,
пастой зубной раскрашенный,
я улыбаюсь грустно,
в руке – апельсин всегдашний —
как солнышко всем сияет,
весь мир собой освещает!
Я не ем апельсинов.
Я раздаю их детям:
– Живите честно, красиво,
как следует жить на свете.
Не так, как мы умудрились —
веселей, бесшабашней!
Сияйте, не торопитесь
и помните: жить – не страшно!
 

Андрей Битов
переводы сур Корана

О человек!
(Сура 36)

 
Ужель не хочет человек
Понять, что он из капли создан,
С Творцом торгуясь весь свой век,
Забыв, чьи есть вода и воздух?
 
 
Он предлагает притчи нам,
Как будто послан мимо цели, —
Кто может жизнь сухим костям
Вернуть, когда они истлели?
 
 
Создатель Неба! Ты один
Исполнен необъятным знаньем.
Ты – моей воле Господин,
И Ты – узда моим желаньям.
 
 
Иначе – только взблеск и вскрик —
И помыслы мои иссякли…
Всё это длилось сущий миг,
И бритва воплотилась в капле.
 

Отсрочка
(Сура 77)

 
Нас шлют вдогонку друг за другом,
И мы летим во все концы,
Оповещая круг за кругом
Весну конца. Конца гонцы,
 
 
Мы чертим грани различенья
Добра и зла между собой,
Предупрежденья иль прощенья
Не возвестив своей трубой.
 
 
Но что обещано, то будет…
Но не сегодня, не сейчас.
И грешник всё ещё подсуден
Лишь в смерти. Как один из вас.
 
 
А то, когда погаснут звёзды
И распадётся небосвод,
Вам не страшней шипов у розы,
Что преподносит вам Господь.
 

Ашшар
(Сура 94)

 
Не мы ль раскрыли грудь тебе?
И залили души пожар?
Не уступи свой мир борьбе!
Аллаху Слава! и – ашшар!
 
 
Не мы ль возвысили ту честь,
К которой частью ты приставлен?
Сумей же дни свои прочесть,
Пролистывая страницы Славы…
 
 
Как вдох и выдох, мир живёт:
Наступит время сбросить ношу,
И облегчение придёт
И тяготы твои раскрошит.
 
 
Да, облегчение придёт!
Тащи же ту же тяжесть в гору.
За высью – высь, за годом – год…
Но связи нет меж них, ни спору.
 
 
Трудись! пока спекутся жилы
В броню от неустанных битв…
Отдай свой долг – верни все силы:
Труд – продолжение молитв.
 

Аззальзаля
(Сура 99)

 
Когда в конвульсиях Земля
Извергнет бремя
И будет повернуть нельзя
Вспять время,
 
 
То будет явленная речь
Земли и Неба,
И в ней дано будет испечь
Подобье хлеба…
 
 
Разделится, толпа с толпой,
Людская лава,
Как разлучает нас с тобой
Здесь – слава.
 
 
Добра горчичное зерно
И зла пылинку
В одном глазу и заодно
Узришь в обнимку.
 
 
С терновым лавровый венец
В одной посуде…
И сварят из тебя супец,
А не рассудят.
 
 
В тот день, когда вскипит Земля…
Аззальзаля!
 

Перевод Андрея Битова

Лоренс Блинов

Ночной тополь
поэма

 
«Кто мог знать, волнуется он
или нет… сложная глубокая душа»
 

И. Бунин «О Чехове»

1

 
…то умолкал он, слегка покачиваясь,
А то порой пламя какое-то
с ног до головы
внезапно окутывало его
сумеречно-белесоватой рябью,
и весь он словно светился изнутри
невысказанными своими тайнами,
и степь,
степь неоглядная
всякий раз оживала
и шелестела едва слышно
в каждом его затаённом вздохе.
Тихо и осторожно,
стараясь не спугнуть ни один блик,
входил я в этот воздух,
в эти серовато-замшелые сети,
это трепетанье,
надеясь уловить, высмотреть, понять:
как же это он слагает
свою прозрачную прозу —
нет, лучше сказать —
свои пронизанные серебристым мерцанием,
и струящиеся в глубину корней
стихи.
Я недоумевал:
откуда в нём,
таком, с виду стройном,
элегантном даже,
так много первобытных лишайников,
мха дремучего…
Откуда в нём эта паутина,
это серое висенье умаявшейся летучей мыши!
И ведь он будто бы понимает эти муки,
эту влажную вселенскую дрожь
затаившегося кокона,
а самое главное – тогда,
когда ветер! —
и как только ему удаётся
так преобразиться:
стать обыденным
и похожим неожиданно
на всех,
на всё окружающее,
и в этой пьесе своей
он так же буйствует,
так же ораторствует
в сумеречном своём запале,
и он столь же по-актёрски деятелен
и неприметен, как все.
Но – крылья!
Крылья у него, кажется, и тогда
будто вдвое больше, чем у всех прочих —
тех, кто подобно ему, всё же силится взлететь,
но, увлекаемый незримым ужасом
мгновенного небытия,
оказывается театрально изувеченной,
трафаретно изувеченной чайкой,
неестественным и отвратительно красивым узором
распластанной на мокром песке
декоративного побережья.
 
 
Но когда он начинает быть
уж совсем ни на кого не похожим,
и пробуждается изнутри
лёгкое полыхание и лепет —
это тогда,
когда ветра-то как раз и нет!
И луны нет.
(Но что-то всё-таки серебрит
и как-то слегка зажигает его седину.)
Тогда до меня долетает вдруг
этот тихий прохладный шёпот,
и я начинаю понимать:
«нет, это не пустяк —
листвы безлунной трепетанье,
и это трепетное таянье
тончайших бликов и…»
 
 
Но вот я,
стараясь быть ещё более неприметным,
чем его безлунная тень,
приблизился
к раскрытым страницам его повести,
и будто бы совсем случайно
взглянул туда,
куда он был устремлён
всей своей непреднамеренной листвой.
 

2

 
Ах, вот оно что! —
совсем невдалеке
через дорогу
робкое деревце
чуть выступало
из недвижного пространства
ночного закулисья,
всё окутанное лимонным светом
весьма кстати оказавшегося рядом
фонаря.
 
 
С чуть приметной застенчивостью
(почти кустик,
только уж очень высокий)
стояла она,
стройная молодая липка,
вся прозрачная листвой
перед бархатной портьерой
безмолвного ночного театра,
стояла она,
единственная актриса
на той обнажённой сцене тротуара,
чуть покачиваясь,
совершенно, как и он иногда
(только ещё призрачнее и невесомее),
и вся излучала такую тишину,
такую щемящую свежесть,
недоступную банальным рукоплесканиям,
что и я ощутил,
почувствовал, что весь погружён
в эту тёмно-сиреневую маяту
тополиной страсти,
что руки мои покрываются уже
нежно-серебристой замшелостью,
слегка фосфоресцирующей в темноте,
что глаза, мои глаза —
уже не мои.
 

3

 
Я,
прежде не допускавший и мысли,
что за столом поэта
может быть какое-то и иное
освещение,
кроме лунного,
всегда презиравший
обнажённую мишуру торшеров
и полуночных фонарей
(свеча – и та смотрела на меня
с насмешливым подозрением),
Я
обнаружил здесь
каким-то внутренним зеркалом,
что начинаю видеть то же, что и он,
 
 
мой неуёмный серебристолистый воздыхатель,
что и дышу-то я
уже не своей листвой —
что это – он, он,
что я, так же, как и он,
весь окутанный тем же трепетаньем,
устремляюсь куда-то,
бормоча и пошатываясь;
и совершенно так же, что и он,
не понимаю уже —
как можно чего-то иного желать,
что-то иное видеть,
кроме этого одинокого фонаря,
этого ослепительного и бесстрастного
светового потока,
и такой нежной под ним,
зеленовато-прозрачной,
чистой
после вечернего дождя
молодой липки;
и что разве столь уж необходимо,
чтобы что-то ещё,
какие-то особые слова,
чтобы какой-то иной ветер,
какой-то ещё спектакль состоялся,
дабы выразить,
попытаться высветить то,
что невозможно,
чего не может быть,
потому что…
чего уже никогда…
 
 
Корни мои ощутили упругую свежесть
и полноту.
Лёгкое мерцающее покалывание
глубоко заструилось где-то внутри ствола
и охватило, поднявшись, вес ветви,
всю мою листву – целиком.
 

4

 
…А утром
он – вполне будничен, запылён,
сер и обветшал. И – боже! —
кажется, – в очках и с бородкой
(и с зонтиком – в виде трости);
и я едва узнаю его,
непроизвольно обернувшись.
 
 
Он вежливо и галантно
застывает в приветствии,
словно бы приподняв шляпу…
 
 
Но не говорит ни слова.