Текст книги "В этом мире, в этом городе…"

– Эрик, профессор Кохлер из Чикаго хочет помочь тебе. Ты хочешь поехать в Чикаго? – радостно сообщил Пол приятную новость. Но она не вызвала у его ученика никакого оживления.

– Не знаю… мне всё равно… – по обыкновению вяло, сонно ответил он.

– Мне нужно поговорить с твоими родителями насчёт этой поездки.

Испуг промелькнул в глазах Эрика:

– Не надо с ними говорить, мистер Андерсон.

И всё же Пол решил съездить к родителям Лемке.

Стояла уже середина декабря, но снега всё не было. Иногда ветер нёс по мрачным заледеневшим полям редкую белую крупу. Неубранная кое-где кукуруза шелестела бледно-серыми неряшливыми листьями. Удушливый смрадный запах испражнений доносился с животноводческих ферм. По ночам, пугая Алисию, в округе на разные лады завывали койоты.

В Висконсине всё ещё продолжался сезон охоты, и по полям и холмам бродили оранжевые люди. Хлопки выстрелов доносились со всех сторон с утра и до позднего вечера. В кузовах фермерских машин лежали распластанные туши оленей. А те олени, которых ещё не успели убить охотники, носились по полям в панике, бездумно выскакивали на дорогу прямо под колёса автомобиля. Два раза, возвращаясь домой в темноте, Пол чуть не сбил оленя.

Пол никогда не был охотником и не понимал страсти к охоте. Убивать живое существо ради развлечения, вешать потом на стены рогатые головы со стеклянными глазами или чучела птиц – всё это казалось ему дремучей дикостью. Но больше всего его поражало, что здесь любили убивать животных и птиц не только взрослые, но и дети. С восьми лет их учили стрелять в животных, брали с собой на охоту. Местные газетёнки пестрели снимками детишек, победно сжимающих ружьё и сидящих на трупах убитых ими оленей или индюков. На заправочных станциях и в придорожных кафе, где тусовались охотники, важно и деловито расхаживали мальчики и девочки в оранжевых куртках. Глядя на этих ангелочков, Пол Андерсон в некотором смятении думал: «Где же проходит грань между способностью убить животное и способностью убить человека?…Если ты хладнокровно стреляешь в оленя, видя его глаза, то что может тебе помешать убить и человека? И это делает ребёнок, для которого ещё нет реалий, для которого вся жизнь – большая компьютерная игра…»

Маленький домик Лемке стоял среди полей возле покосившегося амбара с дырявой силосной башней. Пространство перед домом напоминало свалку. Несколько поржавелых старых машин, давно заброшенный комбайн, замшелый остов трактора, бочки, брёвна, гнилая фанера – видно, хозяин дома принадлежал к той плюшкинской породе людей, что собирают по всей округе всё самое бесполезное и ненужное.

Два худых бигля, привязанных цепью, дрожа то ли от холода, то ли от жадности, глодали окровавленную оленью голову. Они равнодушно затявкали на незнакомую машину и тут же вернулись к своему занятию.

Запустение, бедность, безнадёжность. Как жаль Эрика…

Пройдя через грязную прихожую, больше напоминающую хлев, он постучал в дверь.

– Войдите! – крикнули из-за двери.

В прокуренной тесной комнате за низким столом, уставленным пивными бутылками, почему-то в спортивной шерстяной шапочке, сидел Лемке-старший и играл в компьютерную игру, непрерывно в кого-то стреляя и матерясь. У плиты стояла женщина, возле неё на полу сидел хныкающий белобрысый карапуз. Пахло пережаренным луком. Пол невольно присмотрелся к игре: это была новая игра про ученика, который пришёл в школу расстреливать одноклассников и учителей. В прессе поднялся скандал по поводу неэтичности и вредности подобной игры, но тем не менее игра эта пользовалась огромной популярностью у обывателей.

– Здравствуйте, извините, что я без звонка, телефон ваш всё время занят. Меня зовут Пол Андерсон, я учитель Эрика по математике.

– Опять что-то натворил, сукин сын, – проворчал Роджер Лемке, и наконец-то поднялся навстречу Полу. Похоже, что Лемке-старший редко выходил из перманентного алкогольного дурмана. Был он неопределённых лет, худой, небритый, с таким же узким, как у сына, лицом и ничего не выражающими тускло-серыми глазами. Правда, и на инвалида он походил мало.

– Нет-нет, наоборот, я хотел вам сказать, что ваш сын обладает феноменальными математическими способностями! Он необыкновенно талантлив…

– Чего-чего? Фе-но-ме-нальными?.. – недоверчиво хмыкнул Лемке-старший.

– Если мы все вместе поможем ему, вашего сына ждёт большое будущее, он может стать настоящей звездой. Я пришёл просить вас, мистер Лемке, или вас, миссис Лемке, поехать со мной и Эриком в Чикаго, на очень важную встречу с профессором. Речь идёт о получении гранта на образование Эрика.

Лемке-старший молчал, бессмысленно глядя куда-то мимо Андерсона. Пол в надежде обернулся к женщине, но она тут же опустила взгляд – она едва ли имела право голоса в этом доме.

– На фиг ему образование? Чем он лучше своего отца или деда? – с вызовом произнёс Роджер Лемке. – Хотите, так сами езжайте, только не поедет он никуда. Тюрьма плачет по этому сукиному сыну, вот что…

– А где Эрик?

– В комнате своей, в подвале заперся. Не хочет видеть вас. Вы всё придумали про него, мистер учитель. Он мне про математику никогда не говорил. Он хочет быть охотником и уехать на Аляску. Вчера мы с ним на охоту ходили, – оживился Лемке-старший. – Так вот, двух рогачей убил, прямо в глаз. Это он умеет, сукин сын!

– Хорошо, – растерянно промолвил Пол. – Но, значит, вы не будете против, если я назначу встречу с профессором.

– Вперёд и с песней, мистер учитель. – Лемке-старший принялся сосредоточенно набивать табаком папиросу, словно давая понять, что разговор на этом закончен.

– Спасибо, очень приятно было познакомиться, – сказал Пол и с чувством невыразимого облегчения вышел наружу.

В тот день, когда миссис О’Нил ледяным голосом вызвала к себе в кабинет Пола по внутреннему коллектору, он понял – случилось нечто из ряда вон выходящее.

Не первой свежести лицо миссис О’Нил было покрыто красными пятнами. Волосы взлохмачены, грудь высоко вздымалась.

– Садитесь, мистер Андерсон. Прочтите это!

Как в полусне, заворожённо, глядел Пол на её морщинисто-старческие, увитые кольцами пальцы, цепко и в то же время брезгливо держащие листочек бумаги.

В анонимном письме, которое было классически составлено из вырезанных газетных букв, говорилось, что учитель математики Пол Андерсон любит мальчиков и под предлогом дополнительных занятий математикой пытается склонить к гнусному сожительству своего ученика Эрика Лемке.

Вероломство и клевета анонима лишили Пола дара речи.

– Боже мой… какая мерзость… – только и пробормотал он.

– Я верю вам, мистер Андерсон, это просто бред какой-то, – неожиданно искренне сказала миссис О’Нил. – Но вы же знаете, что в таких случаях мы должны заявить в полицию и начать расследование. В данном случае я буду настаивать на расследовании и выявлении этого анонима и привлечения его к суду. Кто-то за что-то очень сильно ненавидит вас. Но поймите и меня. Моей школе не нужны скандалы. Я радовалась вашему приходу. Но вынуждена заявить вам, что работать вместе мы не сможем… Я не могу вас уволить в середине учебного года. У нас тут в глуши не хватает учителей. Но… ищите себе работу, мистер Андерсон.

«Тимоти, Тимоти, Тимоти», – почему-то упорно, словно сверло, вворачивалось в мозг Пола это имя.

Пол ощущал себя перепачканным с ног до головы вонючей несмывающейся грязью. Ему казалось, десятки глаз следят за каждым его шагом, за каждым движением. Бежать, бежать из этой висконсинской дыры прочь и немедленно. Но бежать – значит косвенно подтвердить свою виновность?! Нет, он будет бороться. Он готов пройти через всю эту грязь, через допросы и суды, через экспертизы и детекторы лжи. Ему не в чем упрекнуть себя, и он всё ещё верит в закон и справедливость. А значит, он будет продолжать заниматься с Эриком. Он повезёт его в Чикаго к Кохлеру. Обязательно. Но только не сегодня. Хотя они договорились встретиться в Макдоналдсе.

Эрик ждал его на заправке. На нём была такая же, как у отца, шерстяная шапочка.

– Эрик, сегодня мы не сможем позаниматься, я очень занят. Я отвезу тебя домой.

– О’кей, мистер Андерсон. Что-то случилось?

– Мне нужно везти жену к доктору.

– А-а… а я думал, что вы не хотите заниматься из-за этого… – Эрик вытащил из кармана листок, текст которого был выклеен газетными буквами.

– Как… и ты это получил?! – в ужасе пробормотал Пол.

– Да. Кто-то засунул это в мой портфель.

– Извини меня, что так получилось… это такая низость. Но я добьюсь справедливости…

– Не стоит извинений, мистер Андерсон. Это просто меня все ненавидят, а не вас. Я знаю, кто это сделал.

– Кто?! Кто это, Эрик?! Мы не можем это так оставить! Мы должны заявить в полицию.

– Я не скажу вам, кто.

Эрик впал в то знакомое, отчуждённо-замкнутое состояние, и пробиваться сквозь эту стенку было бесполезно.

Они молчали всю дорогу до самого дома Эрика.

В пятницу, в последний день перед рождественскими каникулами, выпал снег. Умиротворённо затихли поля, только весело поблёскивали на них золотистые стожки сена. Словно кто-то специально к Рождеству украсил причудливые скалы возле Логанвилла. С деревьев сыпались снежные хлопья, потревоженные белкой или пролетевшей птицей. Свежо и весело пахло молодым снегом.

Пять дней до Рождества, но уже ни о чём ином думать не хочется. И хотя с утра в школе было обычное расписание, никто в этот день не воспринимал уроки серьёзно. Всюду, в холлах и классах, украшенных блёстками, шарами, огоньками и цветными гирляндами уже поселилось предпраздничное настроение. После уроков состоится матч по баскетболу среди девочек, а потом – рождественский вечер с концертом и танцами.

Веселый хохот разливался по коридорам и классам. Право же, глупо корпеть над историей или литературой в такой день.

Пол чуть-чуть задержался в кабинете, проверяя свою электронную почту. Прочесть все пришедшие ему поздравления от бывших университетских коллег не было сейчас времени. Звонок уже вовсю трезвонил. Пол торопливо вышел из своего кабинета и в холле столкнулся с Эриком. На Лемке был странный чёрный плащ и у него не было школьного ранца. Бегущий Эрик буквально споткнулся об Андерсона. Холл был пуст, ученики уже разбрелись по классам.

– Эрик?.. Ты в порядке?

Воспалённый и мертвенный взгляд Эрика заставил Пола похолодеть. Лемке не вынимал рук из глубоких карманов плаща. С ужасающей ясностью Пол Андерсон понял, зачем пришёл сегодня Эрик. Не прошло и месяца с тех пор, как всю страну потряс расстрел учеников в Колорадо, убийство школьниц в Пенсильвании… На срочных собраниях школьное руководство решало, какие специальные меры безопасности нужно предпринять… Но никто и никогда не верил, что такое может случиться именно в их школе.

– Я пришёл, чтобы устроить им праздник… Идите в свой кабинет, мистер Андерсон! – прошептал Эрик, и попытался юркнуть мимо Пола. Невысокий и тщедушный, он казался совершенно безобидным. Пол бросился на Эрика, пытаясь схватить его за руки, но падая, Лемке каким-то неуловимым, киношным движением высвободил руку с пистолетом:

– Прочь, мистер Андерсон, я не хочу…

Сначала – безмолвная яркая вспышка, потом – оглушающий хлопок, потом – полыхнувшая в теле пронзительная боль. И снова вспышка, и снова – всплеск огня, и снова – боль. Только бы не потерять сознание. Сколько, сколько же всего патронов в этом проклятом пистолете?! Мёртвой хваткой обнимал Пол худенькое тело Эрика. Откуда столько силы у этого мальчишки! Вскрики ужаса, чей-то пронзительный визг. Ассистент учителя, мисс Робертс с искажённым лицом, с глазами на всё лицо, бежала к ним.

– Назад, Эмили!!!

Внезапно погас свет, и входные двери там, в конце холла, светились, как некий выход из чёрного тоннеля. Нелепая, не ко времени мысль: он где-то читал, что умирая, человек летит сквозь чёрный тоннель к свету… И в этот миг Полу удалось схватить тонкую руку Лемке, вырвать из неё горячий тяжёлый предмет и отбросить его прочь. Сухой треск катящегося по скользкому полу пистолета…

И тут же – вой сирен, чёрные силуэты вбегающих в холл полицейских, вновь вспыхнувший свет… Эрик, с неистовой злобой бьющийся в его руках. Теряя уже сознание, увидел Пол, как шериф выхватывает свой пистолет.

– Не стреляйте в него! – он хотел крикнуть, но голос изменил ему.

И по тому, как дёрнулось тело Эрика, и по тому, как гибкий и злобный зверёк вдруг ослаб в его руках, и тонкая струйка крови потекла с края его губ, Пол Андерсон понял всё.

Эрик откинулся на спину, сам уже вцепился в Пола. Полицейские бросились к ним.

– Нет! Подождите, он умирает, пожалуйста, прошу вас… – отчаянно, из последних сил крикнул Пол.

Он обнял Эрика Лемке, тихо положил его, как младенца, на свою окровавленную грудь, откинул со лба прядь светлых волос. Был ли это Эрик Лемке, или это был сын его, Эрик Андерсон…

– Простите меня, мистер Андерсон… Простите… это я написал то письмо на вас… я…

И наступила тьма.

И о маленьком городке Логанвилл мгновенно узнала вся страна. Вся Америка вновь замерла в тот вечер у телевизоров. В Техасе и в Аризоне, в Калифорнии и в Нью-Джерси, в Миссури, в Айдахо, Теннесси и Небраске… – у всех на устах был Логанвилл. Журналисты падки на горяченькое. Это их верный хлеб. Не будет им успеха без катастроф и терактов, без ураганов и чудовищных убийств.

Кареты «скорой помощи», полиция, пожарные, газетчики и телевизионщики заполонили маленький тихий городок. В небе кружили вертолёты.

В спортивном зале школы в тот вечер, вместо игры в баскетбол и рождественского вечера, собрались родители, ученики и все жители Логанвилла. Они молились за Пола Андерсона. В середине зала, окружённые молчаливой толпой, играли на скрипках две девушки – Клэр Миранда и Джесси Томпсон. Они играли что-то пронзительно-печальное, но кто был автор этой прекрасной музыки – жители Логанвилла не знали.

Молитвы не помогли. Пол Андерсон умер, не приходя в сознание, в университетском госпитале Мэдисона. На следующее утро все газеты вышли с огромными заголовками на первой странице: «ГЕРОЙ ОТДАЛ ЖИЗНЬ ЗА СВОИХ УЧЕНИКОВ».

Одна из крупных газет писала:

«…Учитель математики Пол Андерсон был тем человеком, который мог сделать всё ради помощи другому. И он это совершил в рождественскую пятницу, когда он погиб как герой, спасая учеников и персонал школы от вооружённого ученика этой школы, Эрика Лемке, который произвёл в своего учителя два выстрела. По словам свидетелей, Лемке имел особые способности к математике, и Пол Андерсон делал всё, чтобы развить его математический талант…».

Как стаи койотов к добыче, сбежались вновь журналисты на похороны Пола Андерсона. Спортивный зал школы утопал в живых цветах. Цветы заполонили кабинет Андерсона. Родители и ученики, особенно девочки, рыдали. Директор школы, миссис О’Нил, тоже заплакала, когда произносила речь о своём коллеге.

Алисия Андерсон стояла возле самого гроба. Она улыбалась всем. На вопрошающе-сочувственные взгляды отвечала:

– Я так рада за него… Он теперь с Эриком… навсегда…

Люди смущались, косились на неё, перешёптывались.

Но, несмотря на эту трагедию, жители Логанвилла были счастливы. Их дети живы, никого не убил этот маньяк, Эрик Лемке. Жаль, конечно, этого учителя из Кливленда. Пусть будет пухом ему земля. А пока ещё не наступило Рождество, нужно приготовиться к вечеру, накупить всем подарков, установить ёлку…

Снег шёл и шёл непрерывной пеленой.

В морге города Рицбурга лежало в холодильнике тело Эрика Лемке.

Жизнь продолжалась.

г. Барабу,

штат Висконсин,

США

Иван Данилов

Следы

 
Об этом трудно, но смолчать не легче…
А было просто – выпал первый снег,
И утро, потонувшее по плечи
В распухшей за ночь белой тишине.
Но вздрогнул снег на плечиках у липы,
И словно кто железо расстелил:
Как лист металла, так железным скрипом
Сверлили переулок костыли…
И вот на них наваливаясь круто,
Шёл человек, упрямо сжавши рот,
Шёл осторожно, напряжённо, будто
В сухом снегу отыскивая брод,
И в снег, глаза слепящий чистотою,
Который дорог был ему вдвойне,
Впечатывал единственной ногою
Безмолвное
     проклятие
          войне.
 

«Скажи мне правду, старый лес…»

* * *

 
Скажи мне правду, старый лес,
О чём твои осины шепчут?
Отдай берёз холодный жемчуг
И тайну годовых колец,
Что в каждом свежем срезе пня,
Являя копию улитки,
Горят во мхах средь бела дня,
Будто спираль электроплитки.
Открой мне тайны, старый лес,
Скажи – отмерила мне сколько
Лесное чудо из чудес,
Пророчица – кукушка бойкая?
Скажи, как много мне в траве
Твоей плутать не уставая?
Одну из тайн своих доверь —
Ты знаешь всё, а я не знаю.
Скажи мне что-то о себе…
Давай чуть-чуть порассуждаем
С тобой, горящим в сентябре,
Незыблемым,
Незабываемым.
 

«Всё отзвенело, отгорело…»

* * *

 
Всё отзвенело, отгорело,
Приобрело гравюрный вид.
Идут ветра, и в роще белой
Всё распьяным-пьяно стоит.
О, как пронзительны и резки
Осенние метаморфозы те —
От расточительного блеска
К негромкой мудрой простоте.
 

«Мир на совесть промыт, продут…»

* * *

 
Мир на совесть промыт, продут
И звенит голубой, торжественный.
Словно Волгой ладьи пройдут —
Облака над землёй прошествуют…
Будет слышно: буксир-старик
забубнит иззябшими плицами,
и высокий сорвётся крик
захлебнувшейся небом птицы.
 

«В моём окне прорезалась звезда…»

* * *

 
В моём окне прорезалась звезда
И вместо стёкол – бронзовые латы,
И где-то проверяют поезда
Устойчивость земли покатой.
Пронзительна заслуженная тишь,
Здесь шелест звёзд в густом тумане тонет
И два откоса островерхих крыш,
Как две больших натруженных ладони.
 

Те давние зимы…

 
Замыкаясь в кольцо,
Годы шли, как идут карусели.
В твоём доме тепло,
Как доценты, ковры облысели.
А над крышей хрипят
Трубы, будто бормочут шаманы.
Тихо в сумраке спят
Зеркала, словно пепел, туманны…
И так пусто кругом,
Так пустынно, необъяснимо,
И качают твой дом
Извлеченья из пианино.
Гаммы косо бегут,
Как усталые вёсла вдоль лодки,
Как олени в снегу,
Между клавиш горячие локти.
Совершенно в другом
Мире музыка эта кончается.
 
 
И качается дом.
По инерции, видно, качается…
 

«Принимаю влюблённо…»

* * *

 
Принимаю влюблённо
В преклоненье колен
Государство озона
И берёзовый плен.
Отдаюсь всплескам шалым
Белых птиц в высоте
И объятой пожаром
Предзакатной воде.
О, как ливни косые
Опадают рябя!
…Подскажи же, Россия,
Как понять мне тебя.
Ухожу до рассвета,
Где исконно, века
Источает планета
Синий звук родника.
И круги в зыбкой сини,
Как касанье орбит.
Как постичь мне те силы,
От которых знобит?!
Солнце сыплет веселье
Из зелёных прорех.
Приворотное зелье
Ослепительных рек.
И прильну, – как причастье! —
Я к тебе, как к ручью.
Это, может, и счастье,
Только я промолчу.
Бродит ветер травою.
Тропы входят в село.
Промолчу. Не раскрою,
Что во мне проросло.
Первозданно и чисто.
И не спится волне.
 
 
Постиженье Отчизны
Происходит во мне…
 

Волга

 
Там, где ночью чудачат совы,
В озорстве всполошивши сны,
Есть в лесной глухомани часовня,
Ладно сбитая из сосны.
 
 
Полонённая бездорожьем,
Тишиной, но и тем горда,
Что с неё на Руси безбожной
Начинаются города.
 
 
Белокаменные, златоглавые —
Словно в небыли, будто сны,
Вековой осияны славою,
Взмыты к небу, как звон косы.
 
 
Что с неё, от соснового кряжа
И, как прялка древней стены,
Началась голубая пряжа
Многотысячевёрстной длины.
 
 
Нитка-ниточка. Тонко – не рвётся.
Лишь позванивает под рукой,
Потому как уже зовётся
Волгой-матушкою рекой.
 
 
А потом, чуть взметнув рубахою,
Да в такие ли да в бега —
Только охают, только ахают
Изумлённые берега!
 
 
А ночами совсем не верится,
В ней такое – не разберёшь:
По соседству с Большой Медведицей
Пучеглазый елозит ёрш.
 
 
И от века в ладонях Волги
Круто смешивает волна
Пароходы и хворост молний,
Звёзды, судьбы и времена.
 

Начало

 
Я стою на земле. Облака белой вьюгой клубятся.
Мои ноги, как корни, пропадают в дремучей траве…
Подо мною озёра, как кержацкие древние святцы,
Неохватным туманом подымаются к голове.
 
 
Сколько минуло бед и веков пламенеющей крови,
Сколько тысяч восходов и закатов в ней ярко горят —
Над моей родословной то ль варяжские, скифские ль брови…
Табуны, ледоходы и славянские реки шумят.
 
 
Гордый месяц сквозь мглу к тропе соболиной выходит,
То ли сабли кривой предзакатный багровый всплеск,
Печенеги качаются на ременных стеблях поводий,
Храп коней сотрясает даже птицей покинутый лес…
 
 
И не с той ли поры, с тех ночей жутковатых и длинных,
Где плясали костры на испытанных кровью мечах,
Дремлют в пашнях, снегах очень медленные былины,
Что, сложившись, текли, словно реки, в сырых ночах.
 
 
Не оттуда ль восходят курганов лобастые сказы,
Неистлевшая мудрость поистлевшей уже бересты.
Вещий взгляд замерцал – о, тревожная кисть богомаза! —
И дымы прорастают, из огня – голубые кусты.
 
 
Сколько лет утекло – не сочтёшь, да и нету им счёта,
Сколько высохло рек и оттаяло горных вершин,
Но мне шепчут века про своё сокровенное что-то —
В русле памяти нам никаких не воздвигнуть плотин!
 
 
О мой пращур лесной, подари мне тугие ладони,
Что, как сёдла, крепки и смуглее крылатой зари,
Пусть вся мудрость твоя сединою виски мои тронет,
Своей доброю мыслью, нежным сердцем меня одари!
 
 
О вы земли России! – где мои простодушные предки
Так склонялись к сохе, так точили в золе топоры,
Что сквозь срубы, пожары, через битвы и пятилетки,
Как ядро из пращи, вырывались в иные миры.
 
 
От кольчуг и икон, обветшалых избушек саманных,
От певучей стрелы и зазубренного топора,
Шли сквозь пепел и гул в анфилады галактик туманных,
Где до вас – ничего, уж и впрямь – «ни кола, ни двора».
 
 
Я стою на земле. Облака надо мною клубятся.
Нынче снова в соседях у меня тишина и трава.
Подо мной – городов белокаменные вариации
И от дали сквозной шалеет чуть-чуть голова.
 
 
Но когда в наших днях второпях перепутаю тропы,
Словно звёздную карту, воскрешу эхо дальних времён —
И дорога ясна, если верю, как в лучшие строфы,
Что Непрядва журчит, что град Китеж всё так же силён…