Текст книги "Проблематика войны в гуманитарных науках"

Иванова А.М
Военное дело и вооружение в культуре арабов раннего средневековья

Arabs, like all nomadic peoples, assigned a cruical role to the issues of war, fair fight, and personal generosity. Wars and battles were part of the sign-symbolic system in the space of the ancient Arabic culture, which was dominated by the will for to defence. Accordingly, weapons were involved in this system, being part of several cultural spheres: the sphere of primary production and livelihood, humanitarian sphere, and as well, as an integral part of war, of the socionormative culture. It is to be considered that it is in the Arab culture where Islam was born, and in the Quran and the Hadith of the Prophet such things as war and weapons also found a place, which underlines the deep connection of religious culture and the weaponry complex in the worldview of the early medieval Arabs.

Ключевые слова: военное дело, арабы, ислам, средние века, культура, вооружение.

Keywords: warfare, Arabs, Islam, Middle ages, culture, weapons

Военное дело и вооружение как его материальная база являются неотъемлемой и существенной составляющей человеческой культуры. В них отражаются и тесно сплетаются достижения материальной культуры, науки, техники, причем достижения самые свежие, передовые, отражаются и сплетаются также факторы социальные, экономические, политические.

Вместе с тем как военное дело в целом, так и вооружение являются вполне самостоятельной частью культуры, со своими собственными закономерностями развития, которое связано с развитием остальных составляющих культуры. Оружейный комплекс, его производство, функционирование и развитие влияют на экономику, социальное устройство и идеологию общества.

У арабов, как и у всех кочевых народов, отводилась исключительно важная роль вопросу войны, честной схватки и личного благородства. Не стоит также забывать, что именно в арабской культуре зародился ислам, и в Коране и хадисах Пророка нашли место такие понятия как война и оружие. Проблема войны в исламе, ставшая особенно актуальной в современном мире, в том или ином ракурсе освещается во многих работах, особенно касающихся взаимоотношений между христианским Западом и исламским Востоком. Исследователи с разных точек зрения смотрят на проблему джихада, считающегося в исламской культуре священным. Джихад ― комплексное, многогранное понятие, сочетающее разные аспекты борьбы человека в том числе и с собственными страстями, включает и военную составляющую, направленную в, первую очередь, на защиту религии, и предполагающее, таким образом, использование оружия[136]136
  Малоземова Е.И. Иранское холодное оружие IX–XIX вв.: диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук: 07.00.07 / Малоземова Елена Игоревна; [Место защиты: Моск. гос. ун-т им. М.В. Ломоносова]. ― Санкт-Петербург, 2008, с. 12.


[Закрыть]. Идея джихада оказывается весьма значимым элементом исламского мировоззрения. Столь же разработанным должно было быть и представление о фигурировавшем в нем оружии, принципы использования которого опирались на нормы религии и традиции арабской оружейной культуры.

В соответствии с вышесказанным, в данной работе место категории «война» в арабской культуре рассматривается через призму оружейного комплекса. Арабское холодное и, в первую очередь, различные виды клинкового оружия, в разные периоды истории несло семиотический статус признака воинского умения и силы, принадлежности к аристократическому и воинскому сословию, нормативного элемента мужского костюма. Высокий этнографический статус клинка проявлялся в обстоятельствах его функционирования и подчеркивался принципами его декоративного оформления.

Оружие в доисламской арабской поэзии

Доисламская арабская поэзия и проза являются ценнейшим источником сведений о реалиях того времени. В условиях постоянного межплеменного соперничества, имевшего место в регионе накануне зарождения ислама, упоминания оружия в устном творчестве неизбежны. Поскольку классическая средневековая арабская поэтическая традиция многое унаследовала от доисламской поэзии, практически каждый поэт так или иначе упоминает в своих произведениях меч (иногда также копьё).

Одним из «столпов» классической арабской поэзии являются ал-Му’аллакат («подвешенные», или «нанизанные») ― семь знаменитейших касыд доисламской Аравии VI в., принадлежащие Имру-уль-Кайсу (старейшая), Тарафе, Зухайру, Лябиду (самая поздняя, нач. VII в.), Антаре, Амру ибн Кульсуму и Харису ибн Хиллиде. В другой редакции Антару и Хариса заменили Набига аз-Зубъяни и ал-А’ша. Муаллаки – типичные касыды племенного строя: начинаются они обязательным «пасибом» ― любовным зачином, обычно плачем над следами покинутой стоянки возлюбленной; продолжаются слабо связанными между собой отрывками на разные темы: у Имру-уль-Кайса это ― любовные похождения, ночь в пустыне, описание коня и охоты и ливня; у Тарафы ― поездка на подробно описанной верблюдице, хвастовство щедростью и разгульной жизнью, возражения упрекающим его за мотовство и т. д.[137]137
  Ислам: Энциклопедический словарь. Ред. Г.В.Милославский, М.Б.Пиотровский. М., 1991, с.


[Закрыть]

Меч занимает важное место в образе лирического героя арабской поэзии. Как правило, это храбрый воин, не расстающийся со своим оружием[138]138
  Грюнебаум Г.Э. фон. Основные черты арабо-мусульманской культуры. М., 1981. с. 135


[Закрыть].

Для обозначения меча в арабской прозе и поэзии используется не только непосредственно слово «меч» ― «сайф», но и синонимы – «мансал»; слова общего значения – «силах» («оружие»); эвфемизмы – «ибн ал-гимд» («сын ножен»), «зу-р-раха» («обладатель покоя, приносящий покой»); сравнения – «гадир» («ручей»). Для арабской поэзии характерно также обилие постоянных эпитетов – определений, так прочно связанных с определенным словом, что они могут употребляться и без него, безошибочно вызывая у слушателя нужную ассоциацию. Так, для меча это будут, например: белый, отполированный, рассекающий[139]139
  Аравийская старина. Из древней арабской поэзии и прозы. Отв. ред. Б.Я. Шидфар. М., 1983, с. 14.


[Закрыть]; «сарим» («острый»). Иногда такие эпитеты используют не непосредственные качества, а происхождение, разновидность меча ― йеменский, индийский, хаттийский(чаще о копьях, т. к. Хатт назывался порт, куда поставляли копья из Индии[140]140
  Там же, с. 135


[Закрыть]). Но, конечно, большую часть устойчивых эпитетов меч заслужил благодаря остроте и блеску[141]141
  Scwarzlose Fr.W. Die Waffen der alten Araber aus ihren Dichtern dargestellt. Lpz., 1886, с. 125–126


[Закрыть].

Существует большое количество арабских пословиц и присловий, связанных с мечом. Приведем некоторые из них:

Меч в арабской поэзии ― не только оружие храбрейших из храбрых, он гораздо больше, чем оружие. Между мужчиной и его мечом существуют такая связь, какой не может возникнуть ни с каким другим оружием. Меч ― единственное оружие, которое обладает личностью. Он не просто олицетворение храбрости хозяина, он защитник и друг, который поддержит, когда все вдруг отвернутся, и никогда не предаст. Иногда подобное товарищество меч делит с верблюдом хозяина, или конём, как у Имрулькайса в «Максуре». Ал-Мутанабби, например, сравнивает себя, одетого в доспехи, со своим мечом: «Мой дамаск (дамасская сталь) сверкает так же, как дамаск моего острого меча».

Меч также являлся не только символом храбрости, но и символом щедрости, так как ради гостя хозяин своим мечом был готов зарезать верблюда[142]142
  Scwarzlose Fr.W. Die Waffen der alten Araber aus ihren Dichtern dargestellt. Lpz., 1886, с. 67


[Закрыть].

Оружие в Коране и хадиcах

Самыми ранними пиcьменными иcточниками иcламcкого времени являютcя Коран и хадиcы. Будучи cоcтавленными и передаваемыми в иcконно арабcкой cреде, они доcтаточно точно передают реалии общеcтва того времени и могут быть признаны доcтаточно доcтоверными. В Коране упоминаются лук и cтрелы, меч, панцирь, щит и проcто cлово «оружие»[143]143
  Коран 4:103; 5:3; 21:80; 34:10; 53:9; 54:29; 58:17.


[Закрыть], в хадиcах, кроме этих предметов вооружения, вcтречаютcя еще шлем, кольчуга, копье[144]144
  Достоверные предания из жизни пророка Мухаммада 29, 275, 296, 357, 988, 706, 769, 810, 1043, 1134, 1151, 1183, 1187, 1195, 1197, 1217, 1269, 1271, 1444.


[Закрыть].

Согласно этим текcтам, признанным муcульманами как cвященные и почитаемым cоответcтвенно, этнографичеcкий cтатуc этих предметов вооружения отноcитcя преимущеcтвенно к утилитарно-бытовой cфере арабcкой доиcламcкой культуры[145]145
  Малоземова Е.И. Иранское холодное оружие IX–XIX вв.: диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук: 07.00.07 / Малоземова Елена Игоревна; [Место защиты: Моск. гос. ун-т им. М.В. Ломоносова]. ― Санкт-Петербург, 2008, с. 44


[Закрыть]. Они также являютcя атрибутом джихада, признаваемого в кораничеcких текcтах[146]146
  Коран 2:245, 247; 3:148, 160; 4:73–79, 86, 91–93; 5:59; 6:152; 8:40; 9:12–14, 16, 29, 36, 38; 22:40; 57:10; 60:1; 61:4.


[Закрыть] и текcтах хадиcов cвященным. Сложное комплекcное понятие «джихад», наряду c борьбой за веру, включает и военную cоcтавляющую. Cоглаcно кораничеcким текcтам, оружие муcульмане должны применять только против противников муcульманcкой веры и только в этой борьбе. В других cитуациях, оcобенно во время молитв и хаджа, когда, по предcтавлениям муcульман, доcтигаетcя cамая теcная cвязь c Аллахом, человек безоружен (во время паломничеcтва запрещаетcя даже охотитьcя), а при входе в мечеть вcем, имеющим при cебе cтрелы, cледует взятьcя за их оcтрия.

При вcем этом, за оружием, оcобенно клинковым, в арабcкой этничеcкой культуре был закреплен выраженный этнографичеcкий cтатуc: уже во времена халифа Омара (634–644 гг.) меч cчиталcя оружием преcтижа. Это значение клинка cохраняетcя и в cовременной культуре арабов. Наиболее заметным cтатуcным cимволом полноправного мужчины в арабcком ареале cлужит кинжал.

Арабы отноcилиcь и отноcятcя к cвоему оружию c большим уважением. На Юге Аравии по сию пору бытует обычай клястьcя на cвоем (холодном) оружии как воплощении чеcти[147]147
  Родионов М.А. Нож и честь в Южной Аравии. С. 134–139.//Кунсткамера. Этнографические тетради. Выпуск 11. СПб.: Центр «Петербургское востоковедение», 1997, с. 135.


[Закрыть]. Это подтверждаетcя и пышным декором арабcкого оружия, оcобенно мечей (хотя, cудя по текcтам хадиcов, пышное украшение не cчиталоcь обязательным), что хорошо видно, например, на арабcких мечах из коллекции музея дворца Топ-Капы, которые принято cчитать раннемуcульманcкими. К таким мечам принадлежат так называемые «мечи пророка» и «мечи халифов».

Арабы времени гоcподcтва иcлама cимволом cокрушительной мощи cвоей религии, как предcтавляетcя, cчитали меч: cлово «меч» чаще вcего иcпользуетcя в хадиcах в значении оружия как такового[148]148
  Достоверные предания из жизни пророка Мухаммада 29, 1134,1197,1269.


[Закрыть], и именно меч фигурирует в легендах о Мухаммаде как один из главных предметов вооружения пророка и даже его атрибут, который наряду c каламом превратилcя в важнейший культурно-иcторичеcкий cимвол на вcем проcтранcтвенно-временном протяжении муcульманcкой культуры. По мнению Д. Алекcандра, именно под влиянием образа легендарного Зу-л-факара (ар. «обладающий позвонками», «ребриcтый», название воcходит к выражению sayf al-mufakkar ― «меч c желобками»[149]149
  Беленицкий A.M., Леммлейн Г.Г. Примечания к переводу. С. 419–490.//Ал-Бируни Абу-р– Райхан Мухаммад ибн Ахмад. Минералогия. М., 1963. С. 483.


[Закрыть]), меча Мухаммада, у поздних муcульманcких правителей возникла тенденция к коллекционированию ранних иcламcких мечей[150]150
  Малоземова Е.И. Иранское холодное оружие IX–XIX вв.: диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук: 07.00.07 / Малоземова Елена Игоревна; [Место защиты: Моск. гос. ун-т им. М.В. Ломоносова]. – Санкт-Петербург, 2008, с. 51


[Закрыть]. Cоглаcно легендам, этот меч был захвачен Мухаммадом во время cражения при Бадре (624 г.) у язычника мекканца Мунаббиха ибн ал-Хадджаджа, а затем передан им cвоему двоюродному брату и зятю Али, который якобы c его помощью cовершал cвои подвиги. Далее он иcпользовалcя для возведения на преcтол нового халифа, а позже перешел к шиитcким имамам. По другим cведениям, Зу-л-факар, cтавший cимволом мощи иcлама не только для шиитов, но и для cуннитов, попал во владение к аббаcидcким халифам и пропал во время захвата монголами Багдада в 1258 г. Зу-л-факар cтал cамым знаменитым из вcех девяти мечей, которыми, по легендам, владел Мухаммад. Этот меч чаще вcего предcтавляли как меч c раздвоенным у оcтрия клинком, и в память о нем на клинках некоторых перcидcких мечей и cабель гравировалиcь или инкруcтировалиcь очертания клинка c двумя оcтриями, а иногда клинки намеренно раздваивалиcь[151]151
  Малоземова Е.И, Op. Cit., с. 53


[Закрыть]. Вопреки легендам, предполагаемый Зу-л-факар, в данный момент хранящийcя в музее Топ-Капа, имеет клаccичеcкую для раннеиcламcких мечей форму лезвия.

Раcпроcтранение легенд о мече Зу-л-факар за пределы проcтранcтва арабcкой этничеcкой культуры и подражания ему в оружейных культурах других народов cвидетельcтвуют о привнеcении арабами cвоих предcтавлений об оружии на завоеванные территории.

Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что образ пророка Мухаммада, а вслед за ним и образы халифов, неразрывно связаны с оружием. Это совершенно неудивительно, если вспомнить такой термин арабской идеологии, как «дар ал-харб» ― территории, где ислам не господствует, где не действует в качестве главного мусульманский религиозный закон, где мусульмане подвергаются притеснениям и где ислам ещё не распространился, – всё, что не входит в дар ал-ислам. По мусульманским воззрениям, дар ал-харб со временем должен быть превращён в дар ал-ислам путём военных завоеваний или убеждения и добровольного обращения населения в ислам. Вышесказанное подчеркивает глубокую связь религиозной и оружейной культур в мировосприятии арабов раннего средневековья, а также еще раз напоминает нас о том, что ислам ― порождение изначально кочевой культуры, в которой доминирует готовность защищаться.

Список литературы

1. Ал-Бируни Абу-Райхан-Мухаммед ибн Ахмад. Собрание сведений для познания драгоценностей (Минералогия). М.: Издательство Академии наук СССР, 1963. 518 с.

2. Ал-Бухари С. Достоверные предания из жизни пророка Мухаммада./Пер. с ар. А. Нирша. М.: «Умма», 2004. 959 с.

3. Аравийская старина. Из древней арабской поэзии и прозы. Отв. ред. Б.Я. Шидфар. М., 1983. 142 с.

4. Беленицкий A.M., Леммлейн Г.Г. Примечания к переводу. С. 419–490.// Ал-Бируни Абу-Райхан-Мухаммед ибн Ахмад. Собрание сведений для познания драгоценностей (Минералогия). М.: Издательство Академии наук СССР, 1963.

5. Большаков О.Г. История халифата [В 4 т.]. Том. 2. М.: «Наука», «Восточная литература», 1993. 291 с.

6. Грюнебаум Г.Э. фон. Основные черты арабо-мусульманской культуры. М., 1981. 227 с.

7. Ислам: Энциклопедический словарь. Ред. Г.В.Милославский, М.Б.Пиотровский. М., 1991. 313 с.

8. Коран /Пер. с араб. И.Ю. Крачковского М.: СП ЖПА, 1990. 512 с.

9. Малоземова Е.И. Иранское холодное оружие IX–XIX вв.: диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук: 07.00.07 / Малоземова Елена Игоревна; [Место защиты: Моск. гос. ун-т им. М.В. Ломоносова]. – Санкт-Петербург, 2008

10. Alexander D. Armes and Armour or the 7 to 19 centuries. The Arts of War./ The Nasser D. Khalili Collection of Islamic Arts. Volume XXI. London: The Nour Foundation in association with Azimuth Editions and Oxford Univercity Press, 1992. 240 p.

11. Elgood R. Islamic arms and armor. London, 1979. 268 p

12. Nicolle D. The great Islamic conquests AD 632–750. Oxford: Osprey Publishing, 2009. 97 с.

13. North A. Swords of Islam. P. 136–147 /Swords and Hilt Weapons. Ed. A.Cope. London: Multimedia Books London, 1994, ― 267 p.

14. Scwarzlose Fr.W. Die Waffen der alten Araber aus ihren Dichtern dargestellt. Lpz., 1886.

15. Yücel U, Ugali A. A. As-suyuf al-islamiya. Kuvayt, 1988. ― 145 с. (араб.)

Аннотация: У арабов, как и у всех кочевых народов, отводилась исключительно важная роль вопросу войны, честной схватки и личного благородства. Война и сражения были частью знаково-символической системы в пространстве древней арабской культуры, в которой доминировала готовность защищаться. Соответственно и предметы вооружения вовлекались в эту систему, одновременно являясь частью сразу нескольких культурных сфер: сферы первичного производства и жизнеобеспечения, гуманитарной сферы, а также, как неотъемлемый элемент войны, и соционормативной культуры. Не стоит также забывать, что именно в арабской культуре зародился ислам, и в Коране и хадисах Пророка нашли место такие понятия как война и оружие, что подчеркивает глубокую связь религиозной и оружейной культур в мировосприятии арабов раннего средневековья.

Иванова Анастасия Михайловна, преподаватель департамента востоковедения и африканистики, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» ― Санкт-Петербург.

Понятие войны в историко-философской ретроспективе

Гуляев Р.В
Экзегетика философии войны в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»

The article is devoted to representation of Leo Tolstoy’s philosophy of war in his novel “War and Peace”. This novel includes two levels of comprehension of war, one of which contradicts traditional views on this subject, the other is more problematic and requires exegetical interpretation.

Ключевые слова: философия войны, Лев Толстой, экзегетика, миф.

Keywords: philosophy of war, Leo Tolstoy, exegesis, myth.

Современный британский историк Доминик Ливен в предисловии своей книги «Россия против Наполеона» говорит о специфической ситуации, сложившейся в национальных исторических традициях исследования наполеоновских войн. В каждой из стран-участниц попытки исторического осмысления событий 1799–1815 гг. столкнулись с тем или иным вариантом национального мифа. В Великобритании уже наиболее ранние исследователи столкнулись с влиянием Арутра Уэлсли, герцога Веллингтон, который прожил 40 лет после победы при Ватерлоо, дважды побывал премьер-министром и чья точка зрения на события недавнего прошлого была преобладающей. В Пруссии роль такого непререкаемого авторитета сыграл Карл фон Клаузевиц, один из ключевых авторов, сформировавших современные представления о теории войны. Однако на его точку зрения неизбежно повлиял специфический контекст создания ― в 1812 г. Клаузевиц перешел на русскую службу и хотя был наблюдательным и активным участником событий, но сталкивался с постоянной трудностью понимания другого общества, языковой среды и армейской организации. Ливен сравнивает его с «высококвалифицированным штабным офицером французского движения Сопротивления в Лондоне в 1940–1944 гг.»[152]152
  Ливен Д. Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807–1814. М.: РОССПЭН, 2012. С. 41.


[Закрыть], который мог бы представить интересные дополнения к популярным точкам зрения на Вторую мировую, но едва ли должен претендовать на всеохватное ее описание. Кроме того, для Пруссии наполеоновские войны стали толчком к реставрации национального самосознания, поэтому значительная часть исследований уделяли первостепенное внимание патриотическому подъему в обществе, «Воззванию к моему народу», с которым Фридрих Вильгельм III выступил в 1813 г., и тому подобным обстоятельствам, отводя на второй план гибель Великой армии в России и последующий европейский поход русской армии. Во Франции вслед за самим Наполеоном причины неудачи на востоке видели в сочетании погодных условий и удачных действий казаков – иррегулярных формирований, не имевших аналогов во французской армии, т. е. факторов, которые не могут поставить под вопрос храбрость или профессионализм французов.

В России были все предпосылки для формирования столь же ангажированного взгляда: А.Х.Бенкендорф, А.А.Аракчеев, М.А.Милорадович и другие участники войны впоследствии заняли ключевые посты в государстве, и современники, такие как Д.П.Бутурлин[153]153
  Бутурлин Д.П. История нашествия императора Наполеона на Россию в 1812 г. Т 1–2. СПб.: Военная Типография, 1837-38.


[Закрыть] и А.И.Михайловский-Данилевский[154]154
  Михайловский-Данилевский А.И. Описание похода во Францию в 1814 г. Т. 1–2. СПб.: Тип. Департамента Внешней торговли, 1836.


[Закрыть], должны были соотносить свое изложение событий с их точками зрения. Однако зарождающийся миф о народе и армии, поднявшихся на защиту дома Романовых, оказался расколот событиями 1825 г., когда одна часть героев Отечественной войны (среди которых, например, генерал-майор М.Ф.Орлов, составлявший условия капитуляции Парижа, или генерал-майор С.Г.Волконский) руководила декабрьским восстанием, а другая ― его подавлением и последующим преследованием заговорщиков. Поэтому в качестве общепризнанного установилось представление о войне 1812 г. как об общем напряжении сил армии и народа, которым практически невозможно было руководить, а можно было лишь вдохновить. «Немцы» М.Б.Барклай-де-Толли, П.Х.Витгенштейн и др. противопоставляются «русским» П.И.Багратиону и М.И.Кутузову, лучше почувствовавшим «народную душу». Французская версия событий, отводящая значительную роль в победе морозам и «скифскому» образу войны, не противоречила такому подходу и была принята с воодушевлением. Советская историография в целом разделила этот подход[155]155
  Наиболее полный обзор дореволюционных и советских исследований см. Шеин И. Война 1812 года в отечественной историографии. М.: Научно-политическая книга, 2013.


[Закрыть], сделав акцент на деятельности партизан и казаков, преуменьшая роль решений Александра I и его администрации, а случаи грабежей и поджогов крестьянами помещичьих усадеб объясняя стремлением освободиться не только от внешнего врага, но и от классового[156]156
  Ливен Д. Россия против Наполеона. С. 45.


[Закрыть].

Однако «наиболее крупным мифотворцем» в отношении 1812 г., причем как для русской, так и для европейской общественности, Ливен называет[157]157
  Там же, с. 46.


[Закрыть] Л.Н.Толстого. Нетрудно заметить, что роман «Война и мир» практически идеально укладывается в изложенную выше схему. Все ситуации рационального планирования боевых действий (составление диспозиции под Аустерлицем и Бородином, попытки Наполеона, Александра I, Ростопчина повлиять на ход событий и т. п.) терпят неудачу. Война (и шире ― история), подобно стихии, сметает отдельные личности, пытающиеся ей противостоять. Одновременно возникает другая стихия – народная, которая сплачивает дворянские семьи Ростовых, Болконских, Безухова, захватывает тем же потоком массы крестьян, ополченцев, казаков, а побеждает в итоге Кутузов, который и не пытался обуздать эту стихию и лишь давал ей выход.

Доминик Ливен назвал основной задачей своей книги «прорваться через российские мифы к реалиям военных действий России в 1812-14 гг.»[158]158
  Там же, с. 48.


[Закрыть], и в этом смысле Толстой – один из главных его оппонентов. Но при этом можно заметить, что схожее различение «реалий» и «мифа» можно провести и внутри самого романа Толстого, пусть эти два пласта не всегда рассматриваются как противостоящие друг другу. В частности, современный исследователь Ирина Сиземская описывает это следующим образом: «Толстой ― и гениальный писатель, и прозорливый, глубокий мыслитель, поэтому трудно провести границу между его художественными образами, сюжетными линиями и стоящими за ними философскими идеями… Толстой-философ «прерывает» Толстого-писателя, как это происходит, например, в романе «Война и мир» в многочисленных отступлениях-размышлениях о причинах и законах истории, о роли в её движении героев и народных масс и т. д.»[159]159
  Сиземская И.Н. Л.Н. Толстой об исторической необходимости как «равнодействующей множества воль» / Вопросы философии. № 9, 2010. С. 135–143.


[Закрыть]. Более критично разницу в двух уровнях романа оценил современник Толстого военный историк Михаил Драгомиров: «Роман гр. Толстого интересен для военного в двояком смысле: по описанию сцен военных и войскового быта и по стремлению сделать некоторые выводы относительно теории военного дела. Первые, то есть сцены, неподражаемы и, по нашему крайнему убеждению, могут составить одно из самых полезнейших прибавлений к любому курсу теории военного искусства; вторые, то есть выводы, не выдерживают самой снисходительной критики по своей односторонности, хотя они интересны как переходная ступень в развитии воззрений автора на военное дело»[160]160
  Драгомиров М.И. «Война и мир» графа Толстого с военной точки зрения // Л. Н. Толстой в русской критике: Сб. ст. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952. С. 272–296.


[Закрыть].

При этом нужно заметить, что Толстой как художник, разумеется, понимает необходимость художественного обоснования своих теоретических взглядов на войну. В романе мы видим несколько раз повторяющуюся последовательность эпизодов, в которых герой, находящийся в некотором очаровании военной романтикой, сталкивается с ее шокирующей и хаотичной реальностью. В первом случае это молодой Николай Ростов, который в своем первом настоящем «деле» под Шенграбеном переживает сначала восторг от начала кавалерийской атаки, затем ― вполне экзистенциальный ужас от осознания своего одиночества и возможной смерти, когда он, потерявший коня и раненый, убегает от французов.

Второй эпизод ― хрестоматийный внутренний монолог Андрея Болконского под Аустерлицем, который подводит итог его безуспешной попытке пережить «свой Тулон», повернуть ход безнадежно проигранного сражения: «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, ― подумал князь Андрей, ― не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»[161]161
  Толстой Л.Н. Война и мир // Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22 т. М.: Художественная литература, 1978. Т. 4. С. 353.


[Закрыть]

Третий эпизод связан с Пьером Безуховым, который случайно оказывается свидетелем ключевого эпизода Бородинского сражения, атаки французов на батарею Раевского. Он становится частью небольшого мира, который представляет собой батарея, проникается настроением солдат и офицеров, ведущих бой: «…он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе». Однако все заканчивается, когда батарею берут французы, все, с кем Пьер находился рядом, убиты, и от «разгоравшегося огня» в душе ничего не остается: «Пьер побежал вниз. «Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения. Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди… кипело что-то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил»[162]162
  Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 6. С. 247.


[Закрыть].

Объединяет эти ситуации, помимо внутреннего перехода героев от воодушевления к хаосу и смятению, одна объективная черта: фактически мы видим войну глазами штатских людей, хотя двое из них формально являются военными[163]163
  Хотя относительно князя Андрея Толстой не делает прямых указаний на его неопытность или необстрелянность, как в случае с Ростовым, в реальности различий между ними не так много: действительной службы он до кампании 1805 года, судя по всему, не проходил, командных должностей не занимал, а весь свой опыт и представления почерпнул из книг и бесед.


[Закрыть]. От них мало что зависит, он оторваны от окружающих, и тем сильнее переживается бессмысленность происходящего вокруг. Все это приводит читателя к закономерному выводу, который князь Болконский, переосмысливший суть войны, высказывает Пьеру в разговоре накануне Бородинского сражения:

– Однако говорят, он [Барклай-де-Толли. ― Р.Г.] искусный полководец, – сказал Пьер. – Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей. – Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника. – Да это невозможно, – сказал князь Андрей как будто про давно решенное дело. Пьер с удивлением посмотрел на него. – Однако ведь говорят же, что война подобна шахматной игре. – Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции. – А от чего же? – От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате[164]164
  Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 6. С. 214. 94


[Закрыть].

Война из-за принципиальной непредсказуемости оказывается столкновением не планов и ресурсов, а духовной силы противостоящих армий. Сражение под Аустерлицем, утверждает Болконский, было проиграно, «потому, что нам там незачем было драться»; Бородино по этой же причине проиграно быть не может. При этом даже необходимая для сохранения Отечества война глубоко противна самой человеческой природе: из симпатичных автору героев (Николай и Петя Ростовы, Пьер, Андрей Болконский, капитан Тушин) ни один не совершает убийства в тексте романа (хотя Ростов командует эскадроном, а Тушин – батареей). Основной сюжет заканчивается не заграничным походом русской армии, а изгнанием французов зимой 1812 года. Точнее – сценой из четвертого тома (часть 4, глава 9), когда ночью к костру русских приходят сдаваться два замерзших француза, Рамбаль и Морель, которых Пьер встретил в захваченной Москве. Бывшие солдаты Великой армии перестали быть врагами, и к ним наконец можно отнестись как к людям. Костер, каша и водка объединяют людей, но автор идет еще дальше и показывает единым, живым и радостным само мироздание (в противоположность «надрывному крику» Бородинского сражения): «Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем-то радостном, но таинственном перешептывались между собой»[165]165
  Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 7. С. 207. 95


[Закрыть].

Однако этой концепции войны, которая раскрывается через множество сцен, проходящих через все четыре тома, противоречат несколько эпизодов, в которых война выглядит и переживается героями совсем иначе. Критик Павел Анненков, вероятно, одним из первых читателей выделил несколько глав, посвященных Шенграбенскому сражению: «Ни с чем не может сравниться описание того мгновения, когда Багратион ведет два батальона на колонну неприятеля, подымающуюся навстречу им из лощины у Шенграбена, и когда обе массы сшибаются и пропадают в огне и дыме»[166]166
  Анненков П.В. Исторические и эстетические вопросы в романе «Война и мир» // Л. Н. Толстой в русской критике: Сб. ст. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952. С. 251..


[Закрыть]. Естественно, это просто указание, идущее ряду наиболее запоминающихся эпизодов, никакого подробного анализа Анненков не предпринимает, однако, во-первых, допускает весьма симптоматичную ошибку в своем пересказе (о которой ниже), а во-вторых, именно эта сцена не позволяет безоговорочно принять изложенную выше концепцию войны в качестве единственной изложенной в романе, и поэтому на ней следует остановиться подробнее.

Толстой достаточно подробно описывает предысторию, в общем-то, достаточно локального эпизода кампании Третьей коалиции: скажем, Е.В. Тарле в своей биографии Наполеона[167]167
  Тарле Е.В. Наполеон. М.: Изд-во АН СССР, 1957.


[Закрыть] говорит о «тяжелых арьергардных боях», не выделяя данное сражение. Австрийская армия Карла Мака капитулировала под Ульмом, и Кутузов вынужден отступать перед лицом превосходящего противника; Багратион с одним арьергардом дает сражение, уступая французам в три раза по численности, чтобы дать время отойти основным силам.

Князь Андрей удивляется «бездействию» Багратиона: тот не отдает приказов, не рассылает ординарцев, лишь перемещается по полю сражения и своим видом внушает уверенность подчиненным. В конце концов командующий оказывается на фланге, который обходят силы французов. Толстой этого не говорит, но из сказанного выше становится ясно, что здесь решается судьба всего арьергарда (и, следовательно, русской армии). Дальнейшее описание содержит несколько важных деталей, поэтому с некоторыми сокращениями его следует привести:

Велено было остановиться и снять ранцы. Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из-за горы. – С Богом! – проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая-то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах, придерживаясь за кусты, с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и все так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение, как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!» «Ура-а-а-а!» – протяжным криком разнеслось по нашей линии, и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами[168]168
  Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 4. С. 234. 97


[Закрыть].

Мы видим, что против егерей (легкая пехота), которых ведет Багратион, оказываются французские гренадеры, но несмотря на это Багратион ведет своих людей в штыковую атаку (для этого предварительно их освобождают от ранцев). Что порыв атакующей русской пехоты подкреплен характером местности (французы наступают в гору, русские, соответственно, атакуют вниз по склону), но это достигнуто точным расчетом конкретного момента столкновения. Что, наконец, боя как такового не происходит – и в этом ошибка П.Анненкова – наше воображение достраивает сцену столкновения, но на самом деле дух одной из сторон ломается еще до рукопашной, и победа оказывается связана не с убийством, а с переломом воли другого человека. Прием «остранения», который автор термина Виктор Шкловский иллюстрировал сценой первой оперы Наташи Ростовой, применяется и здесь: князю Андрею все происходящее кажется цепочкой случайностей (в результате которых возникает «какая-то непреодолимая сила»). Но понятно, что это результат выбора Багратионом главного участка сражения, удачного расположения резервов, уверенного руководства людьми, которые перенимают его настрой. Полководец – не мозг за шахматной доской, но лидер, который сам не думает о смерти и заставляет других о ней забыть; не устраняет из плана любые случайности, но решает неизбежно возникающие проблемы и понимает, какие из них требуют его непосредственного участия. Таким же лидером оказывается капитан Тушин, Ростов в бою под Островно, князь Андрей под Бородином. И это поразительно совпадает с тем, как искусство полководца описывает маршал XVIII в. Мориц Саксонский, на которого ссылается в своей статье М.И.Драгомиров: