Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 3"

Глава 4. Информатор

12.01

…Детальный осмотр дела не дал почти ничего. Снимки напудренных подружек первых лиц. Оглушительно яркие цветы на идеально прореженных клумбах. Все это странным образом оттенялось сухими, сжатыми формулировками на писчей бумаге. Такой-то сказал… Такая-то утверждает… Перечитывая в сотый раз один и тот же абзац, Евгений Борисович поймал себя на странном и томительном ощущении – всё большем восхищении туповатой отвагой электрика.

Больше всего поражал сам побег – готовая, документально подтвержденная героическая история. Невеста и жених прибыли на праздник не на белом коне или лимузине, а на самом настоящем вертолете – приземлились прямо на специальную площадку. И, прижав к холеной шее шуруповерт, именно к вертолету потащил Озерцов свой живой щит. Вертолет взлетел, унося трех пассажиров на борту, и все трое канули в Лету.

Живой или мертвой дочь Вяткина так и не нашли. Выкупа никто не просил. «Не трогай моих, тогда я твою не трону», – единственное, что сказал он на прощание. Даже вертолет – и тот будто канул в неведомый портал вместе с летчиком. Евгений Борисович разглядывает её портрет – живой, кокетливый взгляд, полные губы, темные волосы – и сразу узнаёт лицо из погасшего субботнего кадра.

– Эх, такую и я бы того… украл, – мечтательно произносит Вениамин из-за соседнего стола, и Евгений Борисович вздрагивает, выдернутый из плоского бумажного мира.

– Да по-любому пластика и косметика, – щурится он недоверчиво.

– Может быть, – соглашается собеседник. – На папины деньги я б тоже, может, сделал себе парочку операций…

Евгений Борисович смотрит на напарника изумленно.

Вениамин торопливо пьет кофе из памятной кружки и делает вид, что читает перевернутый листок со свидетельскими показаниями.

Когда на обложку легла последняя страница, Евгений Борисович отложил дело в сторону и закурил. Теперь становилось понятным, почему этот томик занимал центральное место на полке, старательно отряхаемый от пыли и загромождения другими делами. Это была история местного Робин Гуда, борца за справедливость, только вместо денег он отбирал электричество и вряд ли потом его кому-то отдавал.

У каждого Робин Гуда есть своя леди Мэриан, с усмешкой подумал он. Но какого черта самопальный разбойник может быть замешан в его деле? Найдешь ответ на этот вопрос – найдешь и его самого, уверял себя участковый. Где-то в глубине серой милицейской души зарождался охотничий азарт. Где-то в глубине души грезилась кружка с надписью «Лучшему сотруднику отдела», ровно в два раза больше, чем Венина.

Пора было приступать к не совсем законным методам добычи информации.

* * *

Вислый сидел на своем привычном рабочем месте. Спиной он подпирал светофор на ржавом столбе, сложенными по-турецки ногами – картонную табличку с жалостливым безграмотным текстом. В помятой фетровой шляпе белели бумажные десятки и золотистая чешуя мелочи. Еще одна помятая фетровая шляпа венчала худую голову, усеянную бело-рыжими клочками волос. Откуда у бездомного две одинаковые фетровые шляпы, никто не знал, как и то, в какой момент к бродяге прицепилось это прозвище.

Евгений Борисович ухмыльнулся. Носком ботинка подопнул копилку. Вислый забубнил проклятия, но, подняв голову, замолчал: суровый нрав участкового известен ему на собственной шкуре. Или скорее на содержимом обеих фетровых шляп. Лишиться дневной выручки было даже больнее.

– Есть разговор.

Когда он говорит это таким тоном, без привычного фальшиво-дружеского «Ну что, как сидится?» – это означает, что ему нужна не половина дневной доли, как уговорено, а что-то еще. По огоньку в глазах стало понятно, что товарищ в погонах подсел на конька, на котором обычно его не увидишь.

– Пошли, – со вздохом отозвался Вислый, сгреб под полы залатанного советского ватника рабочие инструменты. Поднялся, забрал, бережно отряхнув от снега, стылую картонку. Рабочее место следовало содержать в чистоте, даже если эта чистота находится возле немытого тела.

Столовая «Диетическая» называлась так не потому, что в ней могли питаться больные диабетом или язвенники. Скорее тут имелась в виду диета для тех, у кого денег совсем немного. С десяти до семи в зале, оклеенном красными и белыми квадратами, сидели люди разной степени вынужденности. Студенты в тонких пуховиках. Старухи в многослойных шалях. Цыганки с бесконечным выводком детей. И – коллеги Вислого по несчастью.

Евгений Борисович уверенно подошел к темному столику, зажатому между вешалкой и туалетом. Он с грохотом поставил на стол два бледных чая в граненых стаканах и сейчас же разломал над одним из них бумажные палочки сахара. Крупинки с легким шелестом скатились вниз. Свой сахар Вислый картинно разорвал над желтым прокуренным языком: так вкуснее. Участковый брезгливо поморщился, сунул дырявое весло палки-размешивалки в чай.

– Стаканы купили, а ложечек нет…

– Ложечки слямзить проще, – отозвался Вислый, – а стоят они дороже… Когда они только открылись, я штук пятна…

– Заткнись, – грубо прервал его собеседник.

Бомж обиженно замолчал. Отпил чай. На вкус он был соломенным, как и на цвет, и отдавал веником – тем самым светлым веником, который заматывали в капроновую колготину, чтобы круглые у основания стебли не рассыпались в труху. Впрочем, сейчас образ веника вызывал скорее приятное умиление, чем отвращение, и Вислый расплылся в довольной улыбке. Евгений Борисович отхлебнул из своего стакана и фыркнул недовольным конем.

Чай разлетелся янтарными брызгами и осел крошечными каплями на зачатках темной щетины возле рта.

– Есть дело, – произнес влажный, обрызганный чаем рот.

– Какое? – пробормотал Вислый, усиленно отклеивая свой взгляд от квадратного с сальным блеском лица.

– Мне нужно знать, кто орудует с вывесками. Может, ты видел чего или слухи ходят по району… – Евгений Борисович буравил информатора пристальным взглядом.

Информатор зябко поежился, опустил глаза к поцарапанному пластику столешницы. У самой кромки кто-то нацарапал слово «Рита».

– Не видел, – пробормотал он. – Не знаю. Щас зима, я рано ухожу. Холодно на улице долго сидеть. Реально инвалидом стать можно.

– Значит, не знаешь… – задумчиво протянул Евгений Борисович. – А если подумать? Может, кто их на цветмет спиливает или ещё чего?

– Цветмет? – Вислый осклабился. – Да в них металла с гулькин нос! То ли дело провод в Чистяках…

И замолчал, испуганно уставившись на собеседника.

– Продолжай, – властно потребовал Евгений Борисович. – Провод, говоришь, срезали в коттеджном поселке Чистые Ручьи?

– Нннну… это… да. Сам не видел, слыхал только.

Чистые ручьи проходили в деле Озерцова красной ниткой. Погасшие дома, поломанная свадьба. И это опять не то, что он ищет. Он поежился от неприятного чувства, что делает работу за соседа по кабинету.

– Только мастера проложили новый кабель – той же ночью кто-то откопал. Будто знали, где надо искать, – хирургически извлекли.

– Откуда только слова такие знаешь, – ухмыльнулся снова Евгений. – Хирургически.

Вислый завращал головой, как испуганный воробей. Шляпа на макушке угрожающе задергалась, собираясь свалиться.

– Пора мне, – бросил он коротко. – Сегодня на углу у школы бесплатно гречу с котлетами дают. Извини, начальник…

* * *

– Я ничего ему не сказал, – шептал он торопливо во тьму поддверной щели, в которую заползал гибкий черный кабель. – Ничего, слышите?

Темнота молчала, но в этом молчании ощущалось уверенное одобрение.

Вислый погладил дверь ладонью. В его углу из вспоротых ватных одеял было уже сплетено уютное подобие круглого гнезда. Возле гнезда кабель раздваивался, и заканчивался у тканевой кромки советской плитой с раскаленной докрасна спиралью. На ней грелась вырезанная из жестяной банки кружка с густым черным (не то что в диетической) байховым отваром.

Теперь Вислый жил в этом недострое как в настоящей квартире: есть стены, пол и теперь даже свет. До ветру и по делам более серьезным Вислый старался ходить на улицу, если за стеной не трещал мороз. Пока здесь не пролег магический змей-провод, было туго: чтобы не замерзнуть, завернуться надо было в несколько тулупов. Иногда он сжигал мусор в металлическом тазу, и тот принимался беспощадно чадить и кусать глаза.

– Хи-рур-ги-чески, – повторил он заклинание, подсмотренное на бесплатной газете.

Глава 5. Детский вопрос

13.01

– И что, никто вам провода не сдавал?

Он ходил вдоль длинного гробообразного склада, в котором вместо человеческих останков разложились отжившее свое круглые бочки стиральных машин, холодильниковые остова. Вся лишняя начинка выдиралась безжалостной рукой приемщика. Оставались только металлические ржавые корпуса, рыжие паутины проводов, ребра спиленных кладбищенских оградок.

– Никто, – просто отозвался мясник-приемщик. – А ежели приносят, то жженые-пережженные, без обмотки – за чистую медь больше дают. Ну а как накопится, – он пнул дверцу старенького «ЗИЛа», – увозим на переработку.

– С Чистых Ручьев срезали всю линию подчистую, – сказал полицейский.

– Может, натянули в другом месте? – подмигнул приемщик и почесал черной рукой острую щетину.

– Может быть, – задумчиво отозвался Евгений Борисович и вышел наружу через открытую настежь металлическую дверь, сваренную из обрезков ажурных прутов.

– Этой зимой будто вал прошел, – изрекает приемщик неохотно. – Не только в Чистяках. Везде. Торжок, Соснянка… Причем не деревня, нет, а эти, как их… коттеджные поселки.

Евгений Борисович слушает вполуха.

На профлисте, служившем и вывеской, и козырьком, слово “ПриЕм” было выведено красной краской. Когда-то здесь тоже висели объемные буквы. Сейчас от них остались только выцветшие на солнце контуры с.т.е.к.л.о. и круглые дырки от болтов.

– Давно сняли? – махнул он рукой на вывеску.

– Что? – удивился приемщик и тоже вышел наружу.

Долго задумчиво изучал полоски на профлисте.

– Дак да, – наконец вынырнул из глубины своих воспоминаний. – Года три назад, когда бизнес поменялся. С бутылками невыгодно стало возиться, ну и… Мужик-электрик скрутил аккуратненько и унес куда-то, обещали починить. Мне-то что – я подневольный, хозяин даже расписки с них брать не просил. Ну и…

– Не вернул, – медленно-медленно проговорил Евгений Борисович.

В его воображении заколебался бумажный бантик на тонкой веревочке. Вот оно, совсем близко.

– Мышиного такого типа человек… и еще с ним сынишка – серьезный на вид пацан, молчаливый, надутый…

– Сынишка? – поднял бровь участковый. – Три года прошло. Откуда такие детали?

– А, вспомнил, – нахмурился приемщик, не спуская пристального взора со светлых контуров «стекло». – Мальчишку ударило током. Прикинь, держался руками за кабеля и трясся… Я такое только в фильмах раньше видел.

Он коротко заржал, а Евгений Борисович наконец заметил выжженную кляксу над «е», автоматически сдвигающую её на одно место дальше в алфавите.

* * *

В тесной раздевалке взрослому смешно, как в домике-аттракционе «Гулливер» – только мебель не большая, а маленькая. Средняя между игрушечной и нормальной: шкафчики по пояс, лавочки ростом не выше сапога. Взрослые, оказавшись здесь, разом скукоживаются, пытаясь втиснуть себя в крошечные пропорции это странного ярко зелено-желтого-розового мирка.

И только дети чувствуют себя здесь уютно.

На крошечных узких дверках грибочки: мухомор, синявка, лисичка, боровичок. На сидушках лавочек – цифры. На подоконнике – прикрученные шурупами цветочные горшки. Фикус кажется огромным – как пальма. Когда стоящий под ним малыш подпрыгивает, чтобы дотянуться до ветки, его подхватывает нянечка и ласковым профессиональным движением отбрасывает в сторону родительницы, стоящей на пороге.

– Пока, Ванечка, до завтра, – ласково поет она ему в спину, но для Ванечки перестала существовать уже и она, и пальма, и шкафчик с боровичком.

– До свидания, Маргарита Петровна, – шелестит вместо Ванечки высокая рослая блондинка в лыжном костюме и забирает сына за дверь.

На лавке под рыжей дверцей осталась только девочка, нахохлившаяся в коричневой шали, как январский воробей. Мама опаздывала – как обычно по пятницам. Маргарита Петровна, рассовавшая остальные кульки по рукам, теперь возвышалась где-то сверху и слева темной мрачной птицей, нервно поглядывая на большие ромашковые часы. Короткая черная стрелка угрожающе сдвинулась левее на градус. Короткие черные брови Маргариты Петровны угрожающе сдвинулись ближе друг к другу.

Входная дверь подалась внутрь не быстро и виновато. С таким шелестом в полной, звенящей тишине открывается обычно дверь во время контрольной по математике, чтобы запустить внутрь опоздавшего ученика. Вместо опоздавшего ученика внутри сначала оказалась кудрявая барашковая шапка на темноволосой голове, а потом – все тело в черной блестящей шубке.

– Здравствуйте, – проговорила вошедшая извиняющимся тоном. – Я за…

– Заходите, – проговорила нянечка, и ее брови сомкнулись в одно сплошное нарисованное тире. – Вы опоздали.

– Вечерняя смена, – откликается мать. В этом лилипутьем царстве она – виноватая морозная тень. – Пришлось задержаться.

Девочка хмурится от знакомой фразы. Вечерняя смена. Сквозь испарения тающего на шубе снега она чувствует знакомый и сложный запах. Мамины духи, не мамины духи, сигаретный дым, хотя дома мама не курит. Приторный и спиртовый запах того, что наливают обычно в бутылки с высоким горлышком. Девочка на лавочке дернулась вперед – но ласковым, профессиональным движением Маргарита Петровна придвинула её локтем к шкафу.

– Может быть, сначала расскажем, что сегодня произошло? – спросила она ласково настолько, что из уголков её губ брызнула крошечная розовая слюна.

Девочка всхлипнула, открыла дверцу с лисичкой, вытащила наружу полусмятый листочек, протянула матери. На белом фоне плясала выведенная синим фломастером фигура с круглой головой. В правой руке фигура сжимала палочку. Красную палочку. Красный и синий. Маргарита Петровна торжествующе молчала, и по её лицу гостья поняла, что должна обо всем догадаться сама.

– Кто это, милая?

– Папа, – ответила она исподлобья.

Маргарита Петровна заложила точеные, покрытые темным пушком руки друг за друга, важно кивнула, но продолжала молчать.

– Ну… А почему у него лица нет? – аккуратно спросила мама, разглядывая синий пустой круг на тонкой короткой шее.

– Мама, это кафа-а-а-андр, – тянет девочка, – а это шлем у него.

– Зачем папе шлем?

– Потому что он космонавт! Ты же сама сказала!

Мама, приоткрывшая было рот, сейчас же плотно сомкнула фиолетовые губы.

– А что тогда… за палочка у него в руке?

– Ин-ди-ка-тор, – с выражением произнесла малышка, нахмурив крошечный розовый лоб.

– Индикатор, – завороженно, качнувшись вперед, повторила Маргарита Петровна. – А теперь расскажи, зачем ты насыпала Ванечке в кашу стакан соли?

Глава 6. Семья электролетчика

– Ничего не пойму, – раздосадованно бормотал Евгений Борисович, по третьему разу перекладывая с места на места протоколы допросов. – Вы разговаривали с его семьей? Матерью? Соседями? Где все это?

Веня вместо ответа брякал ребром ложечки в кружке. Задумчиво наблюдал, как синица за окном клюет разложенное на железном подоконнике печенье.

– Вениамин!

– А?

– Где, говорю, протоколы допроса родственников?

– А… – отозвался Веня вяло. – Там, в файлике посмотри…

Евгений Борисович нащупал в ворохе гладкий, липнущий к пальцам файлик. Толщина файлика не оставляла надежд: три тонких листочка А4. Пробег глазами по диагонали подтвердил ожидания: не знаем, не подозрительный, не шумел, хорошо чинил. Жена: Анастасия Буранова. Дети: Иван Буранов, Авдотья Буранова.

– Они что, незарегистрированные?

– Не-а, – ответил Веня. – Жена библиотекарша, получает копейки. Тихо ненавидит мужика. Зачем рожала от него двоих – непонятно. Сын какой-то ненормальный, не разговаривает совсем, и дерганый. Дочка тогда еще только по полу ползала – какой там допрос.

Он помолчал. Отпил кофе. В тишине было слышно, как комок растворенного неспрессо скатился вниз по пищеводу и со всхлипом шлепнулся в желудок.

– Знаешь, нам ведь даже не пришлось их искать, – сказал Веня, прицепившись взглядом к черной дорожке шрифта. – Она сама на нас вышла. Сказала, мол, муж пропал. Так и так, электрик. А мы как раз искали злодея из Чистяков, ну и сложили два и два. Выходит, баба сама его и заложила нам, пусть и не нарочно.

– Так, может, не он? – нахмурил брови Евгений Борисович. – Вдруг она сама его порешила и следы заметает, а там, в поселке – совсем другой тип?

– Может, – покорно согласился Вениамин. – Только улик никаких не нашли. Хотя… она была рада, что он исчез. Говорила, жизнь всю испортил. Мол, обещал забрать в новый дом и все такое, а сам… Типичная бабская песня.

Евгений Борисович, хмыкнув, переписывает адрес огрызком карандаша в свой потрепанный блокнотик. «Интересно, кто такой Горбоносов, что в его честь улицу назвали? – думает он, выводя последнюю букву круглым, как в начальной школе, почерком. – А, впрочем, нет. Неинтересно».

* * *

Троллейбус. На стекле – вмерзшая в снежные завихрения открытка. Мэр города с бородой Деда Мороза держит мешок с субсидиями и прибавками к пенсиям и стипендиям.

За стеклом проплывает чернильная тьма леса. Там, за стволами, угадывается прямоугольник дома. Дома, окна которого не светятся, вопреки обещаниям того самого мэра. Женщина в кудрявой барашковой шапке недоверчиво поджимает губы, вздыхает. Облачко серебристого пара сейчас же растворяется в воздухе.

– О чем ты думала, Дуня? – раздраженно говорит женщина девочке на соседнем сиденье.

Девочка увлеченно и ритмично пинает серым валенком спинку сиденья напротив.

С сиденья встает, тревожно оглядываясь, худощавый мужик неопределенного возраста. Близоруко щурится в круглых очках, замечает девочку, закрывает рот прежде, чем выплеснуть свой дрожащий упрек. Мать нервно и быстро мотает головой. Дуня быстро подмигивает правым глазом, и незнакомец тотчас расплывается в улыбке. А потом старик в нелепой шляпе, неровно балансируя от поручня к поручню, исчезает в глубине салона. Дуня разворачивается валеночками в проход.

– Дуня, – вкрадчиво тянет мать. – Зачем ты насыпала соли в кашку этому… мальчику?

– Стакан соли может убить человека, – серьезно отвечает она, не оборачиваясь. – Я читала в твоем журнале. Мама, он сказал, что не бывает электриков-космонавтов! – срывается она вдруг на жалобный крик. – Он сказал, что я сама придумала все! Он сказал, что нету никакого папы.

Мать вздыхает, выпуская облачко винного пара. Привычно быстро считает цифры на красно-белом билете: несчастливый.

– Глупенькая, – проговаривает она ласково. – Он ведь заметил бы, что каша соленая.

– Да, – грустно констатирует девочка. – Он и заметил.

Про отца речь не заходит: правду знают обе женщины, и маленькая, и большая.

– Пошли, бедовая, – вздыхает мать, подталкивая девочки к двери. – И брат твой такой же…

До дома Дуня и мать идут молча.

У подъезда стоит синеватая тень с надписью во всю спину.

Оборачиваясь к ним от сломанного домофона, Евгений Борисович приветливо машет рукой:

– Вы не знаете, как Анастасию Буранову найти?

Женщина замирает на месте с открытым ртом, мучительно вглядывается в краснощекое лицо.

– А зачем вам? – осторожно интересуется она, закрывая спиной девочку в маленьком полушубке.

– По поводу мужа, – суровеет участковый.

В его ладони – небольшая, распечатанная на плохом принтере фотография с портретом. Даже среди горизонтальных помех можно различить прямой нос, большие впалые и будто вечно уставшие глаза, сжатые тонкие губы – и понять, что хозяйка портрета стоит напротив.

– Не знаю я, где он, – сердито отвечает женщина. – Он не приходил, не звонил, не писал, я переехала на новую квартиру и вообще никому из соседей не говорила куда. Не хочу ничего о нем слышать, и знать его не хочу.

– Ма-а-ам, не ври, – отчетливо произносит девочка за спиной.

Дуня наклоняется вбок – чтобы выглянуть из-за шубяной маминой спины и внимательно рассмотреть полицейского. Полицейский наклоняет голову вниз, чтобы внимательно рассмотреть крошечную девочку – с высоким лбом отца и прямым маминым носом.

* * *

В тесной кухне только и хватает места для двух взрослых. Все остальное сжирает сервант, ящики, ящички, холодильник – советский, потрепанный, рычащий северным зверем, полоска белья на диагональной веревке, кастрюли. Каждый квадратик занят посудой, прихваткой, статуэткой. Евгений Борисович ловит себя на двойственном ощущении: все эти мелочи кажутся очень уютными и напоминают кухню в собственной (поправка: материнской) квартире. Но здесь их будто больше, чем нужно: отчаянная попытка заполнить малейшее проявление пустоты. Даже красивая хрустальная ваза для цветов не пуста: на три четверти она засыпана цилиндриками из спрессованной стружки. На выпуклых донцах – латинские буквы. Евгений Борисович прищуривается: среди обычных пробок парочка пластиковых. Хмыкает в пустоту.

Дуня сидит в коридоре, возится у самого порога с инструментами. Прикасается к пальцу индикаторной отверткой, отчего в полупрозрачном брюшке вспыхивает крошечный оранжевый огонек.

– Рассказывайте.

– Нечего рассказывать, – разводит руками Анастасия.

Бросает косой взгляд на дочь.

– А где же Ваня? – деловито интересуется Евгений Борисович, быстро делая пометки в блокноте.

Дуня вскидывает круглую голову.

– В школе, – отвечает мать после паузы.

Чашка в руках подрагивает, и женщина торопливо ставит её на стол.

– Времени – семь часов, – комментирует участковый. – Не поздновато ли для школы? Мальчик учится во вторую смену?

Женщина все-таки подносит к губам кружку, хлебает темный напиток, проглатывает – быстро, как алкоголь.

– Мальчик учится в интернате, – говорит она четко и размеренно, глядя в темную заоконную пустоту.

Стараясь не смотреть на треугольное нахмуренное лицо мальчика с холодильника, похожее на отцовское. Его день рождения обведен красным фломастером на крошечном квадратном календаре, который дали ей в банке. Календарь кричащего розового цвета – неизвестно, кто придумал, будто розовый – это женский, так ещё и возле месяца крошечным апострофом дописано слова «Мария». А возле двузначного числа – только одна буква.

Январь – «Мария».

13 – В.

Но участковый тоже бродит глазами по холодильнику. Наткнувшись на знакомое слово, в первый момент Евгений Борисович щурится, потом достает блокнот.

– Вы обращались в банк «Мария»?

– Да, – отвечает собеседница. – Надо было платить за квартиру, а зарплата в том месяце была совсем маленькая. Никому сейчас не нужны книги. А кроме этого женского банка, никто кредит не давал.

Она растерянно посмотрела на обветренные пальцы гостя, сжимающие крохотную записную книжку.

– Телефоны продавать пойду, наверное, – рассуждает она вслух. – Или какие профессии нынче в ходу?

– Электрики, – подает голос из коридора Дуня. – Хороший мастер всегда пригодится, так папа говорил…

– Да откуда ты вообще помнишь, что он говорил? – срывается мать. – Тебе только два исполнилось, когда… когда… Когда он улетел.

Дуня вскакивает с места, убегает в глубину комнаты. Немерцающая отвертка остается лежать в коридоре, направив жало к двери.

Евгений Борисович улыбается, трясет головой. Чудная семейка. Все с прибабахом. Дочь-вундеркинд, мать, застрявшая в книжках. Сыночек, которого нет. Призрак отца, заключенный крошечным огоньком в крошечном индикаторе. «А своего-то помнишь?» – напоминает он сам себе бессильно. Его мать на вопросы, когда он был в Дунином возрасте, не отвечала. А потом он перестал спрашивать.

И все-таки он это чуял своим тем самым шестым чувством, охотницким носом, зудящей фантомной трубкой Холмса – что напал наконец на нужный след.

– Скажите… – произнес он после паузы. – А у вас не найдется фотографии Озерцова?

Женщина вздыхает, уходит в темноту комнаты, возвращается с цветным, но старым снимком. На нем они оба – она со взбитыми темными кудрями и он с рыжими волосами. Футболка с Че на нем, красная блузка с необычно широкими плечами на ней.

– Почему вы не дали эту фотографию год назад?

Она опустила взгляд, отвела в сторону.

Слова давались ей тяжело, особенно правда.

– Я тогда не хотела, чтобы его нашли. Сказала, что нет никаких фотографий.

– А теперь?

– А теперь надеюсь, что, может, хоть вы его найдете. Живого… или… или…

Она всхлипнула, затряслась. Сначала молча, прикусывая губу, но потом все громче, уронила лицо в вытянутые ладони, волосы скрыли её темным занавесом, как девочку из колодца. Евгений Борисович положил ладонь на гудящую спину. Оглянулся – зачем-то.

Из глубины комнаты внимательно смотрела на него маленькая девочка с отверткой в руках.