Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 3"

Глава 7. Пробелы и столбы

14.01

Ваня пошевелился на кровати, сел в темноте.

Поводил носом. Душная комната наполнена дыханием семерых его спящих соседей. В полумраке они медленно вздымаются на своих кроватях, освещенные фонарем из окна.

Прислушался: из коридора не доносились шаги, свет погашен. На этаже, по правилам, должна сидеть и бдеть покой ночная дежурная; но в такой час она тоже засыпает – на узкой лавке, накрытой тонким шерстяным одеялом. Мимо неё можно прошмыгнуть незаметно и свернуть к туалету – если проснется, то ничего не заподозрит: парень просто пошел отлить.

Она не будет задавать даже лишних вопросов, и не придется оправдываться или врать. Все знают, что Иван Буранов, страдающий задержкой психического развития, не говорит.

В туалете – секретный карандаш под оконной фрамугой. Его нужно аккуратно поддеть, чтобы тяжелая рама пришла в движение. В небольшую щель можно сначала выбросить припрятанную у батареи куртку, потом пролезть самому. Осторожно спуститься вдоль стены со второго этажа вниз, прыгнуть в наросший за ночь сугроб.

Идти нужно вдоль темных кустов. Тогда, если кто-то выглянет в окно, темное пятно не будет сильно заметно на фоне других темных пятен. Разве что отражающие полоски на куртке да оранжевый верх… Но там, где света нет, и отражаться нечему, а в папиной форме всегда будто теплее. Секретная тропинка, невидимая, но выученная наизусть, уводит дальше, к забору у стадиона, где есть еще один «секрет». Вперед, вперед.

От стадиона дорога изгибается между гаражей к частному сектору. На границе поселка живых и поселка машин стоит «собачий домик» – брошенная хозяевами сгоревшая изба без крыши и окон, которую облюбовали дворняги. Если двигаться не слишком быстро и не слишком медленно, можно пройти мимо собачьего домика и не потревожить его обитателей.

В хорошие времена Ваня старался приберечь немного еды из столовой, чтобы занести псам, но сегодня весь ужин съел сам. Для финального рывка нужны были силы. Впрочем, тут тихо. Значит, стая сама пошла на охоту по спящему району. Он знал слишком хорошо, чем может быть чревата встреча – под правым коленом остались шрамы от зубов. «Бедовый», – говорила мама. К своим четырнадцати годам он мог быть четырежды мертв. Пуповина, обвившаяся вокруг шеи восьмеркой. Глубокое озеро в первом классе. Стая собак. Электрический разряд. Прочие травмы были сущими мелочами – обычные для мальчишек вывихи, синяки, царапины; не очень обычные для мальчишек, но обычные для интернатовцев мокрые полотенца, подушка, прижатая к лицу, пока не начинают бегать в глазах черные муравьи…

Он вздрогнул от воспоминаний. Тропинка давно уже вывела сквозь частный сектор к спальному району многоэтажек. В одной из них его ждала сестра.

Темное пятно у дома ожило. Завернутая в шали, девочка вышла навстречу – прищурившись, Ваня махнул рукой.

– Она спит, – быстро сказала Дуня в ответ на вопросительный взгляд. – К нам сегодня полицейский приходил.

Ваня нахмурился.

– Спрашивал про него… Ну, про папу. И про тебя. Ну, она потом расстроилась. Долго не спала. А потом уснула.

Подросток передернул плечами, плюнул в хрустящий снег. Слюна прожгла в корочке крохотную круглую лунку.

– Мы ведь успеем, да?

* * *

Угрожающая синева на щеках давно лопнула, высвободив колючие волосы. На холоде они торчали дыбом, придавая Евгению Борисовичу еще более устрашающий вид. Впрочем, это было даже на руку в его нелегкой работе.

С утра он обошел все лишившиеся букв точки – с единственным снимком в руке.

– Вот этот, слева – не знаком?

– Нет, – пожимали плечами женщины.

Менялись только лица, но это растерянное «нет» оставалось одним и тем же, с одной интонацией. Одной безнадежностью. Одним полуудивлением. На месте пробелов расцвели новые временные буквы – без лампочек, наспех выпиленные из фанеры. Слово дописано. В то, что пропажа найдется, – никто не верил, и никто уже не ждал.

Еще оставался ломбард и тот самый женский банк, с которого все началось. Он внушал Евгению Борисовичу невнятное беспокойство и антипатию, и поход туда он отчаянно пытался отложить; но другое, более внятное чувство – долга – тащило его вперед.

В ломбарде – еще одно печальное разведение рук в сторону. Равнодушный взгляд. Семерки висели на месте – новенькие, еще не выцветшие. Ломбардовский оборот легко покрыл двузначную утрату.

М.РИЯ.

Борисович скрежетнул зубами, почесал ладонь о металлическую щетину.

«Мария – банк для женщин, – подумал он весело. – А ломбард, выходит, для мужиков». Синие щеки приподнялись в суровой ухмылке. Пора ставить последнее «нет» в блокноте.

– …Вот этот, слева – видели его?

Софья Михайловна глядит на фотографию сквозь тонкую золотистую оправу.

– Видели? – настойчиво переспрашивает визитер, оглядывая по диагонали кабинет. С прошлого раза здесь ничего не поменялось, разве что сдвинулся правее красный бегунок на календаре.

Таком же, как дома у гражданки Бурановой А.

– Я знаю, кто справа, – не спеша говорит Софья Михайловна.

– Кто справа, я и сам знаю, – нетерпеливо огрызается участковый. – Она и дала мне эту фотографию. Вы видели человека слева?

– Видела, – растерянно отвечает женщина. – Так ведь сегодня его весь район видел.

Евгений Борисович прикипает к стулу. Вот оно! А еще не хотел сюда идти. Да надо было…

– …Он на каждом столбе висит, – продолжает женщина невозмутимо. – А эта женщина, выходит, его жена?

– Бывшая, – цедит сквозь зубы Евгений Борисович.

Бросив прощальный взгляд на персиковую стену с календарем, он шумно выходит из кабинета заведующей банка.

* * *

Нахмуренное треугольное лицо действительно смотрело на него с каждого столба.

Евгений Борисович бежал вдоль улицы от фонаря к фонарю, от одной копии Озерцова к другой, как по дорожке из хлебных крошек, ускоряя шаг. Пока не застал – квартал спустя – смешного невысокого брюнета с усиками, педантично прилеплявшего очередной листок к рекламному щитку. Поверх пожелтевших предложений с работой на дому и призывом взять мужа на час «особо опасный» Озерцов смотрелся на редкость органично.

– Что это на тебя нашло? – хмуро крикнул в спину коллеге Евгений Борисович, и Вениамин испуганно дернулся.

– А, это вы… – протянул он с напускным равнодушием. – Ищем вот. Вам ли, товарищ, не знать – пропавших людей ищут в день пропажи и в день рождения, а сегодня…

– Тринадцатое число, – прошептал участковый, – 13 В.

– А вы с чем ходите? – осведомился Вениамин, заглядывая в снимок. – Ах… Тоже с ним?

– Угу, – ответил Евгений, пряча фотографию в карман. Сейчас начнет клянчить.

Вениамин, вопреки ожиданиям, промолчал. Любовно пригладил ориентировку. Отошел на два шага – наклонив голову так и сяк, примерился, как художник к написанной картине. Цокнул языком:

– Ну-с, Евгений Борисович, я дальше пойду. Мне ещё до Мартовской дойти нужно.

Напарник замер.

В голосе выскочки не было ни мольбы, ни жалобы, зато откуда-то выперла гордость, чуть ли не самоупоение, и это казалось очень подозрительным.

– А зачем это вам, Вениамин Алексеевич, – вкрадчиво сказал (и сам удивился, что вспомнил отчество), – на Мартовскую?

Кончики усиков тревожно дернулись на ветру. Вениамин пожевал губами. Поправил теплую шапку на голове.

– А вот сразу видно, Евгений Борисович, что дело, которое вы так просили, вы изучили невнимательно. Плохо, прямо скажем.

Он медленно развернулся и бодро зашагал прочь по обледеневшему тротуару. Евгений Борисович, постояв пару секунд, рванул следом.

Глава 8. Сквот

Скрип, скрип. Сапоги искусственной кожи оставляют две цепочки следов – большие, почти сорок пятого, и маленькие, почти сорок первого. Двое разнокалиберных полицейских углубляются в небольшой лесопарк, вставший плотной стеной вокруг темного дома.

– Слыхали ли вы, Евгений Борисович, что такое сквот?

– Скот? – поморщился Евгений Борисович. Ледяные крошки летели ему в глаза, заставляя морщиться и то и дело сбивать застывшую росу с ресниц. Он жалел, что не надел так же, как его коллега, форменную ушастую шапку, тормозящую снег на подлете к лицу. – Склад?

– Сквот, – прокричал вверх Вениамин. – Это самовольное заселение на покинутую или незанятую жилплощадь. У нас эта культура распространена не очень. Не так, как, скажем, в Европе, но свои прецеденты есть.

– Что за Поле чудес, блин! – сердится Евгений Борисович, выплёвывая снежинку.

– Не читали вы дело, не читали, – сетует Вениамин. – Вот вы думаете, наверное, что Озерцов наш просто так, видимо из личных анархистких убеждений отрезал свет в Чугунках. Что он, наверное, дочку Вяткина просто так похитил. Вот что я вам скажу. – Он останавливается, устремляет на старшего прямой, победительный взгляд. – Этот Вяткин – директор компании «СтройМарт», которые года три назад начали строить дом на Мартовской.

– Не вижу связи, – буркнул Евгений Борисович, хотя осознание собственной никчемности уже вплотную подобралось к его самооценке.

– Озерцов продал свою квартиру, – упоенно продолжал Вениамин. – Озерцов хотел расширить жилплощадь. Дочка была уже на подходе.

– Ну и?

– Смотрите, – тянет сквозь темные ветки крохотную руку Вениамин. – Смотрите туда.

Там, куда он показывает, стоит прямоугольный дом. Темные клетки окошек. Серые стены. Ровные темные горизонтали, отмеряющие этажи. «Семь? Семь», – отсчитал в воздухе пальцем тот, что повыше.

– Так при чем тут твой сквот? Его баба живет давно на съемной хате вместе с дочкой, сын в интернате.

– Потому что дом не достроен, – торжествующе шепчет Вениамин. – Когда стройка заглохла окончательно, а из проданной квартиры нужно было съезжать, наш Робин Гуд начал все гасить, а потом, как ты помнишь, вовсе пропал. Сам загасился.

– Думаешь, он живет здесь? – беспокойно спросил Евгений Борисович, пытаясь пробиться прищуренный взглядом сквозь помехи летящего снега.

Дом казался безжизненным и темным.

– Чем черт не шутит, – пожимает плечами Вениамин. – Там недавно бабки видели какое-то оживление, вот и проверим заодно сигнал от неравнодушных горожан… Плюс кто-то зацепился от электропередачи…

Пихает старшего товарища под локоть и беззвучно дергает рукой. Под его домашней вязаной варежкой на снегу отчетливо видна не заросшая ещё сугробом продольная отметина полозьев. И уверенно протоптанная тропинка змеится к забору у дома.

– За мной, – командует Евгений Борисович.

Выпускает из ноздрей клубистый пар.

– Ты тут не главный, – огрызается Венеамин, но все-таки послушно, хотя и медленно идет за напарником.

В темном доме морозно. Это, видно, должен быть холл. В пустой лифтовой шахте навалило снега, воздух гуляет в ней как в трубе. По углам стыдливо распихан мусор. «Как будто прибрался кто», – шепчет про себя Евгений Борисович. Вдоль стены, еле заметный, крадется черный толстый провод и выбегает в не зашитый дверью проем.

Веня направляет на стену смартфоновский фонарик.

Кружок выдирает из темноты короткую надпись, нарисованную баллончиком.

– Смотри-ка, – ржет он в спину товарищу. – И тут букву умудрились стибрить!

Евгений Борисович прижимает палец к губам. Напарник замолкает, скептично провожая его взгляд наверх. В тишине только завывает ветер, пронизывающий этаж насквозь, как нитка игольное ушко.

– Ничего тут нет, – бормочет он растерянно. – Мы обошли здесь все.

Второй полицейский выходит наружу из недостроя в прямоугольную арку. Там, за ней, должен был вырасти внутренний двор с ровными грядками парковки и островком детской площадки, а пока пусто. Большое снежное поле, обрамленное голым кустарником и заворачивающимися в букву «п» корпусами.

– Эй! тут есть пожарная лестница! – кричит он, и ветер радостно и послушно приносит его слова Евгению Борисовичу. – И эти, как их… санки.

* * *

…Голова болела, как будто накануне они распили не «Молоко любимой женщины», а слезы какой-то загадочной ведьмы. Настенные часы лениво перемахнули на двенадцатый час. По комнате летал ощутимый холодный ветерок из незакрытого окошка.

– Дуня, просыпайся, – кликнула Анастасия в сторону кроватки у окна. Кроватка промолчала, не зашевелилась, не покачнулась.

Приподнявшись на исшрамленном простыней локте, женщина всмотрелась. Наспех накинутое покрывало. Подушка уголком, как учил отец.

– Ушла, значит, – проговорила женщина.

Неловко встала с кровати.

Даром что полдень – зимой потемки почти весь день. Солнце едва пробивалось сквозь снежные тучи и шторы. И те, и те, казалось, повисли в этом мире навечно. Она все-таки раздернула тонкие занавески, и сначала даже прищурилась с непривычки: белое все слепило.

В зеркале на неё глядела испуганная чужая женщина с опухшими щеками и темной подглазницей. Может, и хорошо, что Дуня уже ушла: Насте каждый раз было стыдно в похмельные субботы.

– Погуляет два часа и вернется, – шепнула она темноте.

Район тут тихий, додумала она. Спальный.

Червячок продолжал точить её изнутри. Ещё раз заглянув в пыльное стекло, она пообещала отражению вслух:

– Сейчас только приведу себя в порядок – и пойду.

Вывернула холодный кран: ледяная вода обожгла лицо и руки, зато сразу улетучился сон.

Подмигнула пушистыми мокрыми ресницами. Сразу вспомнила Володю: он всегда восхищался ресницами. Нет, и волосами тоже, и фигурой, и всем остальным, но ресницами в особенности. «Лучший подарок на день рождения», – восхищенно говорил он, когда пятнадцать лет назад она вместо поцелуя уткнулась в его щеку лбом и несколько раз сомкнула веки. Он называл это поцелуем бабочки, и звучало это жутко романтично. Так романтично, что через девять месяцев родился Ванюша.

А еще спустя пять лет – Дуня.

Настя прошла на кухню, нажала кнопку чайника. Вода внутри неохотно зашуршала. Женщина прижала оконную створку к раме, повернула ручку – наконец потихоньку стало возвращаться тепло. Тепло исходило невидимыми волнами от чайника, от ребристого радиатора, от оборотной стороны холодильника – черной металлической сетки. На лицевой стороне холодильника розовым пятном мерцал календарь с обведенной датой.

Сегодняшней датой. Красный прямоугольник бегунка и неровный фломастеровый кружочек совпали.

– С днем рождения, Володя, – прошептала Анастасия тихо.

К черту чай.

Она стащила с полки открытое еще со вчера розовое крымское. Пробки у «импортозамещающего» ни к черту – никакой роскоши, суровый гладкий пластик, но правило есть правило, и пробка ложится в вазу к своим соседкам.

Она помнит, когда туда легла первая – в день, когда Володя пришел домой с новеньким договором и блестящим буклетом.

– Заживем как люди! – радостно говорил он, а она целовала его ресницами.

С тех пор прошло триста шестьдесят две пробки.

Глава 9. Место встречи

…Второе пробуждение было таким же внезапным, как и первое, и тоже от сквозняка. Она дернула во сне холодной ногой и очнулась – только теперь уже в темной комнате. Часы настойчиво двигались к шести.

– Дуня, – шепнула женщина.

Бок колол острый угол. Она нащупала книгу под покрывалом, вытащила. В сумерках ничего не видать – дотянулась до шнурка на советской настенной лампе. Желтый свет вырвал яркую глянцевую обложку: приклеенные из других фотографий дети на фоне нарядного дома. Синие, красные, желтые балконы делали его похожим на гигантский кубик Рубика.

– Наш дом, – сказала Анастасия.

Откинула журнал прочь. Крыльями разлетелась обложка, но журнал все равно приземлился на ковер. Дети продолжали бежать в неведомую пустоту.

«Надо её найти», – думала она устало.

Голова разрывалась, язык пересох. Пустая бутылка выглядывала из-под дивана насмешливо, будто дразнясь. Настя ударила её пяткой, и с жалобным бряканьем она укатилась к стене.

– Наверное, с Ваней гуляет, – рассуждала она вслух. – Да, точно.

Так ведь уже бывало раньше, шевелилось в памяти. Не о чем волноваться.

Тряхнула головой – и боль внутри перекатилась тяжелым шаром – так, что Настя сжала зубы, тихонько заныла. Откинулась на подушку – обратно – свет рисовал на потолке ровный круг, проходя сквозь колпак лампы. Нельзя, нельзя спать.

Женщина скрипнула челюстью – как будто это движение, подсмотренное в фильмах – должно было придать решимости. Села – почти рывком, почти не обращая внимания на очередной тяжелый раскат в костяном своде. Фух, вот и все. Идти, искать. Просто пройти по району, да. Не могли ведь ребята уйти далеко?

Дети на обложке смеются. Кудрявый мальчик в джинсовых шортах, девочка в красном платье и белой панамке. Между ними – золотистый щенок. Золотистый щенок говорит:

– Вы можете видеть, как мы строим ваш дом.

Его человеческий лай заключен в шипастую рамку. Желтый фон, черный контур – беспроигрышное сочетание, если хочешь, чтобы твой текст заметили. Но здесь это не сработало. Она готова поклясться, что видит эту надпись впервые в жизни, как и электронный адрес, написанный ниже.

– Прошло три года, – напоминает она себе, но все-таки открывает побитый жизнью ноутбук.

Он издает знакомую трель. Привет, Настя.

На рабочем столе – та самая фотография: красная блузка, Че, черные кудри, рыжая копна. Фотографию, которая осталась, и так – не жалко; а он на ней похож на себя. Гораздо больше, чем тот угрюмый злобный тип с черно-белого фоторобота.

Так, какой там адрес?..

Она вбивает дрожащими пальцами латинские буквы, близоруко щурится. Enter. Странно. На сайте по-прежнему улыбается счастливая ребятня, бежит пес. Она находит крошечный прямоугольник с надписью «видео». На экране распускается плохого качества картинка.

Пару секунд Настя глядит на трансляцию, а потом срывается с дивана.

* * *

Она бежит по снежному полю наперерез, по диагонали, увязая сапогами в сугробах, цепляясь за плотную корку. Чуть не упала – но темный дом, который должен был быть и её домом, уже близко; уже свернулся квадратным калачом.

– И эти, как их… Санки! – говорит невысокий человек в темно-синей форме.

Из проема навстречу выходит второй синий человек, повыше, и слепит фонариком ей в лицо.

Она пытается отдышаться, часто глотая воздух, как рыба.

– Вы…. вы их… видели? – шепчет она без приветствий, тыкая пальцем в необъятное ватное небо.

– Кого, гражданочка? – интересуется Веня. – Как вас зовут?

Евгений Борисович тыкает его локтем и говорит:

– Плохо вы изучали дело, Вениамин как-там-вас! Эта гражданочка – Анастасия Буранова.

Женщина прячет лицо в пушистом шарфе.

– Куда интереснее, зачем вы тут.

Она глядит на них быстро. Сначала растерянно, но потом взгляд проясняется. Настя переводит взгляд по треугольнику – крыша – санки – круглое усатое лицо Вениамина. Взгляд цепляется за черный провод, колотящийся на ветру между лестницей и стеной.

– Вы ничего не знаете, – шепчет она полуубедительно, полувиновато.

Забирается на первую ступеньку лестницы, сваренную из трех прутьев. Хватается за стылые ребристые перила. Перебирая ногами в модных сапожках, цепляется ещё и ещё, с каждым шагом удаляясь от них в беспросветную высь.

– Дамочка, вы куда? – растерянно басит вслед Вениамин.

Оглядывается на Евгения Борисовича. Тот качает головой:

– Я не полезу. Вдруг они внизу. Буду тут ловить… Разделимся, типа.

Вениамин поправляет большую шапку на маленькой голове.

Черная морозная тень движется вверх короткими рывками.

– На су-е-фа, – робко говорит Вениамин, сжимая варежечный кулачок.

– Лезь уже, – сурово настаивает Евгений Борисович, и Вениамин, бурча проклятия сквозь усы, встает на узкую лесенку.

Евгений Борисович нащупывает пачку в кармане. Стоять, похоже, придется долго.

Внезапный, но очень знакомый звук заставляет разжать пальцы и выронить тлеющую сигарету.

Со стороны леса к недостроенному дому стремительно приближается, разгоняя лопастями снежных мух, вертолет.

Тяжело вздохнув и бросив прощальный взгляд на недокуренную сигарету, участковый неловко забирается на бочку. Впереди его ждут двадцать пять метров ненавистной лестницы.

Утешало только то, что она могла превратиться в карьерную.

Глава 10. Крыша мира

Как быстро можно забраться вверх на семь этажей по металлической лесенке? С него сошло семь потов, когда он понял разом несколько вещей. Что зря не любил физкультуру. Что опрометчиво лезть без страховки. Что если он раздумает сейчас – то спускаться вниз нужно будет столько же, сколько забираться наверх. Что отсюда открывается чудесный вид на пустырь и темные кусты, из которых они зачем-то сюда вышли.

Что вертолет, которого он не видит из-за бесконечной, огромной стены перед собой, завис где-то над ним и над крышей, и в треске его лопастей и ветре в ушах теряются прочие звуки.

Надо поднажать.

Сквозь пелену он слышит чьи-то крики, морщится, но слова не становятся разборчивее. В тяжелых ботинках уже мокро от снега и пота, но надо быстрее передвигать ноги… Он клянет мамины пирожки и упрямо шагает вверх. Стена, окно, узкая площадка – отдышаться и выше, выше. Почему эту лестницу еще никто не срезал? Столько металла пропадает! Глядишь – и не нужно было бы сейчас никуда забираться. Да что же там наверху?

Когда он наконец забирается на крышу, поток ветра едва не сбивает его обратно. Он прижимается к земле ватной черепахой.

Ему кажется, будто он не просто забрался на крышу, а оказался в неведомом новом шоу.

Вертолет висит над крышей, как гигантская стрекоза над цветком. Из голубоватого блестящего брюшка свисает веревочная лесенка, и за неё цепляются трое: крошечная девочка – уже у самого верха – подросток в куртке электрика – женщина без шубы. Шуба нелепой кляксой размазалась прямо под вертолетом, беззащитная, лишившаяся хозяйки. Евгений Борисович протирает глаза, ползет к середине.

Человек с редкой бородкой утирает скупую слезу белой бумажной салфеткой. Евгений Борисович с изумлением узнает в нем Вислого. Вислый, узнав в ползущем госте ненавистного участкового, на всякий случай уходит подальше.

– Где Веня? – шепчет одними губами участковый и наконец неловко поднимается, закрывая уши от шума.

Крошечный Веня, сняв с себя куртку, укрывает ею кого-то.

Вертолет поднимается вверх. Женщина исчезает в темном проеме. Дверь отрезает её от мира и от преследования.

– Чёрт, – ругается Евгений Борисович.

Оглядывается назад.

Расцвеченная огнями, его встречает выложенная неровная надпись, в которой он без труда узнает шрифты марий, молока, ломбарда:

«С днем рАждения, папа Мы ждем тебя горбоносова 77».

– Чёрт!

Вениамин что-то ласково шепчет на ухо незнакомке. Евгений Борисович вглядывается в её худое, скуластое лицо:

– Вяткина?

– У неё вообще-то имя есть, – обиженно заявляет Вениамин. – Маша. Этот говнюк год с лишним продержал принцессу в деревне.

Девушка всхлипывает.

Черная обводка вокруг глаз исчезла, но губы по-прежнему выглядят полными, мягкими. Темные волосы собраны в тугой хвост. На ней простой свитер и штаны, от которых даже в морозном воздухе отчетливо расходится запах деревни. С клеенчатого фартука на поясе улыбается в лицо Евгению Борисовичу мультяшный коричневый теленок.

Евгений Борисович пинает алую «а». Не видать ему памятной кружки. Но одна мысль упрямо не дает ему покоя. Что-то не сходится.

– Почему он тебя отпустил? – трясет он девушку за плечи.

– Он… он не хотел меня здесь сажать… мы должны были прилететь к папе на работу… а потом… потом… надпись эта… – Она рыдает и раскрывает свитер.

Под свитером, поверх футболки и передника – смешная круглая блямба с узкими ремешками, как в кино. Цифры на прямоугольном экране стремительно бегут обратно. Стрекочущий вертолет скрылся за лесом. Бежать бессмысленно.

– …, – шепчет Вениамин.

– …, – шепчет Евгений Борисович.

Сейчас они солидарны как никогда, без фальшивой вежливости и иронии.

Вислый пьет водку из крошечной бутылки и машет белым промокшим от слез платочком темноте.

32, 31, 30.

Можно спрыгнуть с крыши, лихорадочно думает участковый. Перерезать провода или что там… какой – красный, черный?

29, 28, 27.

Седьмой этаж, лучше по лесенке, шепчет второй голос. Ну какая может быть взрывная волна от такой штуки? А если она ещё и накроет её своим телом – то просто отползти. Поближе к буквам, ага. Вениамин, поймав лихорадочный взгляд товарища, быстро кивает. Нежно гладит девушку по спине и отползает в сторону.

…25, 24… кричат цифры на экране.

«Это ж надо было смастерить такое!» – восхищается участковый, ощупывая ногой край крыши. Дальше ползти некуда.

15… 14… 13…

– Не надо было сюда лезть, – бессильно одними губами выводит Вениамин, и это второй раз за минуту, когда напарник с ним согласен.

Когда цифры добегают до нуля, на людей постепенно – как будто целую вечность – обрушивается темнота.

В самом прямом смысле слова. Первыми гаснут буквы на крыше, прощально мигнув.

А потом выключается небо, подсвеченное рекламными щитами. Бац-бац-бац… Фонари и дома, стеклянные высотки, торчащие из-за деревьев.

– Вот это я понимаю – загасился, – восхищенно шепчет Вениамин.

Маша подбирает распластанную шубу и торопливо накидывает себе на плечи. Распускает гладкий хвост. Легонько дергает спиной – и вот уже видно: не случайная Маша, сгустившаяся из воздуха, а Вяткина, ночная царица.

– Поехали, – командует она призрачному экипажу, вытирая несуществующую тушь. Въевшаяся намертво привычка. – Я готова давать показания. Я все расскажу. Только папе надо набрать.

– Кажется, будет нам премия, – шепчет Евгений Борисович Вениамину, и тот тихонько смеется в ответ.