Текст книги "Портрет поздней империи. Андрей Битов"

Дмитрий Быков
Москва
Своя воля

Есть манера – побивать покойником живых, о чем, собственно, еще Баратынский – «чтобы живых задеть кадилом», – и тянет сказать, что все повторяют банальщину, потому что не помнят, когда открывали Битова в последний раз. Отсюда ярлык «постмодернист», ничего не объясняющее «интеллектуал» и сетование на тему «ничего равного себе раннему» (или зрелому). И тут бы сказать – все это неправда, а правду я сейчас вам выложу! Но Битов трудноопределим. Ясно, что эти штампы мимо, а что не мимо?

Не мимо, думаю, вот что: мы будем постепенно нащупывать, в процессе письма, как делал он сам, это его метод, и он срабатывает, делая читателя соучастником; топчется, наворачивает круги и вдруг прямо говорит то, что думать и говорить нельзя.

Не мимо то, что он писал так, как хотел. То есть был свободен от любых обязательств, включая обязательства перед собой. Не хотел после пятидесяти – даже после сорока – сочинять шедевры, ну и не сочинял. Вообще писал, как бог на душу положит. Он мог писать очень хорошую шестидесятническую прозу, что доказал своими первыми двумя книгами, но отошел от нее уже в третьей. Каково место Битова в том исключительно плотном ряду, в контексте семидесятых годов, когда работали Аксенов и Трифонов, Шукшин и Стругацкие, Казаков и Распутин? (И Маканин, с которым их обычно упоминали в паре.) Как было себя обозначить на таком фоне? Думаю, Битов был наиболее свободен от канона, даже собственного: Трифонов, например, выработал манеру – до сих пор не превзойденную – и этой манере следовал. Битов каждую вещь делал по-новому, то лучше, то хуже. Можно было написать не один, а пять романов в эстетике «Пушкинского дома», но Битов предоставил это эпигонам. Можно было тиражировать «Улетающего Монахова», но он не стал. Пожалуй, в поздней манере, обозначенной «Уроками Армении», в манере свободных путевых записок написал он больше всего, – но и здесь не повторялся. А когда не хотел писать – просто не писал: разговаривал, пил, сочинял дежурные предисловия или выступал по календарным поводам.

Битов был одним из очень немногих, кто прекрасно чувствовал свое время (Трифонов, кстати, тоже – и понимал, что скоро оно закончится). Его время было – вторая половина шестидесятых и первая – семидесятых, когда, собственно, он и сделал все лучшее. Это время сложное, многослойное, тяжелое, вязкое, скучное снаружи, страшно интересное внутри: все характеристики его прозы. В это время можно было вписываться в систему и делать работу, а можно было самовыражаться без оглядки на контекст, что-то публикуя, а главное, держа в столе.

Битов выбрал стиль восхитительного своеволия, отчасти саморазрушения – не столь радикального, как у Вен. Ерофеева; стиль свободного скитальчества по городам и текстам.

Он позволял себе все то, чего советская проза, даже и самая свободная, не позволяла. Считалось, что роман не должен быть литературоцентричен, – а он написал книгу, словно намеренно кажущую фигу всем, кто требует от литературы жизнеподобия и знания жизни. Считалось, что нужен срез жизни, внятный герой, – его герой подчеркнуто вял, рефлексивен, он явный и сознательный аутсайдер, не Лев, а Лева, и живет он в литературе, а не в унылой ленинградской реальности. Описаний мало – все больше мысли по поводу. Битовская проза обходится без героя, почти без действия, без быта почти, – она ловит авторские состояния, ну и достаточно.

Битов вел себя с той свободой, какую может позволить себе человек, уверенный в своей уместности. То есть человек, шире говоря, уверенный в том, что есть Бог (и доказательства этого обнаруживаются в себе, в своей несомненной творческой способности и сложности, а не во внешнем мире, который обычно ненадежен). Он в этом никогда не сомневался и прямо на эту тему высказывался.

Из всех современников наиболее тесная внутренняя связь была у него с Ридом Грачевым (Вите), который сходил с ума и знал об этом. И в миг, когда безумие окончательно застлало ему горизонт, – Битов жил уже в Москве, и вдруг его накрыло при спуске в метро отчаяние такой силы, которого он не знал в жизни. Ему хотелось биться головой о колонны, и какой-то голос в нем кричал: без Бога жизнь бессмысленна! (Так он рассказывал.) Спускаясь в метро, он каким-то образом сумел подняться на свет, а Грачева затянуло безумие. И Битов всегда об этой возможности помнил – почему и оставался таким рациональным даже в собственных безумствах. В основе всего лежала уверенность в осмысленности и гармонии мира, и потому он сделал все, что хотел, а чего не хотел – не сделал.

У меня с ним было не так много осмысленных разговоров. Однажды он сказал фразу, которая нравится мне больше всей его прозы. Летели мы в самолете с какой-то книжной ярмарки, сидели рядом, я еще тогда пил понемногу. Самолеты я не очень люблю. Тут что-то в звуке этого самолета изменилось, я и говорю:

– Андрей Георгиевич, что это?

– Падает, наверное, – сказал Битов невозмутимо, попивая вискарик.

– А как вы думаете, – спросил я, – вот я понимаю, конечно, что душа бессмертна, но куда денется мое «я»?

– Твое «я», – сказал Битов, – не более чем мозоль. Мозоль от трения души о внешний мир.

Меня эта формула совершенно успокоила, и я отдался на волю Божию.

И когда мне разные люди говорили, – а иногда и сам я думал, – что в прозе Битова слишком много умствований, а то и умничанья, а то и чесания левого уха правой пяткой, я возражал (в том числе и себе), что он может себе это позволить. Если у него в случайной фразе столько точности и ума, то, наверное, и в этих умничаньях есть исключительный смысл, мне неведомый. Алла Драбкина говорила мне однажды, что перечитывает «Пушкинский дом» раз в полгода и всегда находит новые глубины. Я перечитывал не раз, иногда с удовольствием, но больше всего любил у Битова шутки, необязательности, проговорки, иногда довольно циничные остроты, и из всего «Пушкинского дома» больше всего люблю «Комментарии к общеизвестному», а из всех этих комментариев – «Павлик Морозов. Пионер, убитый кулаками. Шекспир заключается в том, что кулаками его убил родной дед».

Эти прелестные взбрыки как раз и есть квинтэссенция его свободы, он позволяет себе сказать – и знать за собой – то, чего другие стараются вслух не говорить.

Как в рассказе «Пенелопа» он первым рассказал о мужчине, который боится взаимности, – так с тех пор (1962) он и рассказывал о стыдном, и рассказывал гордо, победительно, даже нагло. Все стыдились, а он нет. И потому было ощущение, что он нечто тебе позволяет.

Нельзя, конечно, не сказать о битовских героинях – вот здесь то, что он внес в литературу, то, что принадлежит ему и только ему, особенно наглядно. Был новый тип девушки шестидесятых, которая не знает, чего хочет; у которой, по-горьковски говоря, душа не по телу. Телу жить бы да радоваться, а душе хочется небывалого. Они не были умны, но многое понимали; само это несоответствие довольно примитивного ума, довольно убогого опыта, но какого-то сверхчувственного знания и понимания было очень сексуально. Я думаю, это и был голос сексуальности, что в этом она и заключается – в особого рода догадливости, в знании жизни и людей, не приобретенном, а врожденном. Не мозг, а какой-то телесный ум. Что, Ася в «Монахове» умна? Или Фаина в «Пушкинском доме»? Они всегда старше героев, но не по возрасту – возрастная разница пренебрежимо мала; они взрослей, циничней, и они не стыдятся себя.

Герой всегда стыдится, а женщина эта – нет: наоборот, перед ней все виноваты. Вот проза Битова была как эта женщина, которая перестала себя стыдиться и стала все себе позволять; и, как Леша верит Асе или Лева – Фаине, все тут же поверили, что эта проза особо интеллектуальна, интертекстуальна, мудра… А она просто такая, как автору хочется; он перестал оглядываться на других.

И, кстати, в поздних своих эскападах Битов тоже был восхитительно свободен. Вот говорят – и будут это вспоминать обязательно, – что он стал чуть ли не путинистом, чуть ли не «крымнашистом», что отрекся от собственного диссидентства, что развалил Пен-центр, да мало ли что говорят. Но мне почему-то – применительно к Битову – это нравится; применительно к остальным – нет, а вот для него это очень органично.

Каждая новая книга разрушает репутацию и созидает ее заново. Не боялся писать хуже – боялся писать одинаково.

Ну и вел себя так, как захочется. Ностальгирует по империи – не скрывает. Ненавидит коллег – признается. Надоели либералы – рассорился. Перед властью, кстати, тоже не приседал. Вообще наговорил такого, что как бы нарыл над собой курган; но если остальные делали это с надрывом, с внезапно обретенной почвенной серьезностью – поведение Битова с друзьями и коллегами чаще всего напоминало внезапную придурь алкоголика: вот он только что с тобой обнимался – и вдруг заорал: пошел нах!

Никогда нельзя было уверенно сказать, что вы Битову приятны, что он вам рад. Как и Леша Монахов никогда не знал, рада ему Ася или нет, – и еще больше любил Асю за это. При этом, между нами говоря, Ася была шлюховата, но самые сильные чувства мы испытываем именно с такими женщинами. Проза и поведение Битова тоже внушают сильные чувства: иногда это отвращение, но никогда – спокойное уважение.

Уважать этого классика и умиляться ему могут только те, кто его не читал, – как и оценивать советскую власть в категориях «хорошо – плохо» могут только те, кто при ней не жил.

Советская власть – это было, наверное, ужасно, но это было сложно и очень интересно, и писателей она формировала настоящих. Выросши в несвободе, они ценили свою волю – и с необычайной легкостью могли в один прекрасный момент развернуть свою судьбу. Из перспективных молодых писателей уйти в диссиденты. Из диссидентов – в почетные юбиляры. Из почетных юбиляров – мало ли куда. Иногда, да, поиграть в демонстративных, хрестоматийных озлобленных маразматиков – просто ради поиска новой интонации; все это с точной рефлексией, с прекрасным осознанием всего, что говорится и делается. Иногда писателю полезней навлекать на себя гнев, чем соответствовать репутации.

А если кому-нибудь не нравится все написанное – правильно. Иногда ведь пишешь не как положено, а как хочется. Раз в жизни можно написать некролог не по канонам жанра, а в соответствии с характером и стилистикой покойного.

2018

Екатерина Варкан
Москва
Ай да Пушкин!

Мне нравилось начало некоего текста Андрея Георгиевича. И я шутила, что текст замечательный, но можно уже после первого предложения смело ставить точку. Отчего объем и качество сказанного далее никак не умаляется. Даже если и не читать. Но всегда я забывала название этой вещи и спрашивала у АБ. (Аббревиатура ненавистна для Андрея Георгиевича. Ну, так пришлось, идет от его автографов, − буквосочетание, используемое в переписке.) Такая беспамятность моя относилась и еще к некоторым его отменным сочинениям. Например, где именно он входил в водку по щиколотку, потом по колено. АБ почему-то никогда не злился, а снисходительно вспоминал, приговаривая: «Что я вам тут?..»

Так вот и сейчас, то первое предложение того текста я пишу по памяти, потому как опять не понимаю, откуда взять точную цитату. «Это нам только кажется, что мы про Пушкина знаем все, на самом деле мы не знаем даже размера его ботинок».

Если поразмыслить, отсутствие такого важнейшего знания, размера ботинок Пушкина, конечно, неизмеримая потеря для пушкинистики, которую она даже и не приметила. А между тем сам Александр Сергеевич в своих дневниках настоятельно советовал записывать всякие мелочи, которые и составляют бытовую культуру времени. Кроме определения личностей и событий, перелагания анекдотов сам Пушкин иной раз, возвращаясь с раутов и балов, аккуратно заносил в дневник и такие пустяки, как то: кто в каком мундире был, кто одет дитятей, кто скоморохом, кто шутом и всякие другие будто глупости, на которых потом взрастали цельные его произведения. При таких заметках случалась порой приписка автора: «Замеч. для потомства».

Вслед за своим старшим товарищем АБ так же ценил безделицы, что не всякий раз памятью упомнишь, и исправно твердил о них. Что стоила петрушка в каком-нибудь 70-м году 20-го века? – три копейки. А ведь без нее, петрушки, никак не разочтешь, почем отпускали корову крестьянину в 20-х годах века 19-го. Беспокоила его и стоимость бутылки водки в разные времена, что, безусловно, всегда весьма актуально. Так именно он и сообразил, что «поллитра» выдумана в России в каком-то мохнатом времени Петра Первого.

Мы дневников по-прежнему не пишем и ничему не научились.

Кто бывал у АБ на Краснопрудной, знает, что посиделки обычно проходили на кухне за старым дубовым столом на фоне старого дубового буфета. Оба – и стол, и буфет – некогда явились в Москву из Петербурга, тогда еще Ленинграда. Это семейное наследие. Их заказал краснодеревщику дед (или прадед?) АБ еще в начале 20-го века.

Если же любопытный посетитель отваживался заглянуть в жилую комнату, он непременно знал любимую игрушку хозяина – Пушкин на лошадке. Чудо это когда-то сотворил Резо Габриадзе, вырезав из листа фанеры, и подарил восхищенному другу. Резо Леванович украсил волоокую лошадку дивными стекляшками и камушками, обвешал серьгами и браслетами, а Пушкина одарил пером. Живописный объект этот как-то хитро прикреплялся к старинному круглому столику. Если нежно тронуть лошадку, она принималась скакать, а наездник Пушкин помахивал ручками собравшимся.

Столик круглый, по затее старых мастеров, предназначался для чайных и кофейных церемоний. И правда, почти всякий раз наблюдались на нем маленькая чашечка с остатками кофе и пепельничка с окурком. Обозначая некое присутствие.

Был у АБ и настоящий письменный стол. Тоже старый, с зеленым потертым сукном. Никто или мало кто видел хозяина за этим столом занимающимся.

Как-то взялись какие-то люди отреставрировать этот суконный стол. Но только испортили дело. АБ впал в ярость. Стол, однако, был здесь никак не виноват. Но так и остался неприкаянным, заваленный книгами и бумагами.

Писал АБ обыкновенно (в последние годы) либо лежа в кровати – ручкой в толстых тетрадях, либо в ноутбуке, который размещался на еще одном, также старом, сложенном ломберном столике. Это – к слову.

Раздавая телевизионные интервью, АБ по обыкновению садился за круглый столик рядом с лошадкой и как бы, может быть, собеседовал с Пушкиным, а вовсе не с выставленной камерой.

Однажды мы с Оксаной Ивановной, бывшей тогда его секретарем, воспользовались долговременным отъездом хозяина и решили навести хотя какой порядок в доме. Заручились даже и разрешением, что было сделать непросто. АБ любил свой порядок, который частым посетителям его жилища хорошо известен.

Мы изрядно потрудились − призвана была уборщица, куплены стиральная машина, диван и новые шторы. Когда пространство пришло к какой-то стройности, с изумлением обнаружено было в сиянии новой чистоты: Пушкин скакал на лошадке… без головы. Потерял, вероятно, в радостях уюта. Неописуем ужас, охвативший нас. Представлять АБ, открывшего потерю… Дело пахло убиением младенцев. Предприняты были тщательные розыски – под столами, шкафами, диваном. Головы как не бывало.

Резо Леванович в это время был в Москве, и мы, собравши мужество, позвонили ему и поведали о своем бедственном положении. Он все следствия происшествия представил себе живо и проявил невиданную отзывчивость.

«Ладно-ладно», − сговорчиво пробубнил Резо Леванович своей мягкой южной интонацией. Велено было доставить калеку в руки мастера.

Оксана Ивановна, подхватив лошадку под мышку, помчалась на Мосфильмовскую, в московскую квартиру Габриадзе. Резо Леванович, усердно кряхтя, выпиливал из фанеры Пушкину новую голову и аккуратный его цилиндр. Раскрашивал, винтил, чтоб голова приросла обратно и, как старенькая, встала на место.

Словом, лошадка с именитым всадником прискакала домой и разместилась за столиком.

И вот приехал АБ. Он подивился блеску перемен. Но острый взор его затмился лишь на миг и прозорливо обратился к столику.

«Ё! – присвистнул он в чудесном восторге. – А Пушкин-то! Пушкин! С головой!»

Оказалось, что пушкинская голова задевалась куда-то довольно давно. Обнаружив это чудовищное исчезновение, АБ впал в отчаяние, уныние, печаль. Открыть Резо такую утрату − немыслимо.

Непонятно было, как вообще поправить дело. Просить помощи не у кого. Искусных чудесников, кроме самого Резо, не наблюдалось в округе. Страшная правда была тогда скрыта. История на время оставлена с покоем.

И вот теперь цельный Пушкин снова скакал на лошадке, помахивая нам счастливыми ручками.

Кстати. Если кто забыл про ботинки,− размер ботинок у АБ 43-й. Чтоб не мучился таким простым вопросом неведомый нам восторженный потомок, который когда-то заживет с АБ дружно и весело. Так же, как дружно и весело живет Андрей Георгиевич с Александром Сергеевичем.

Занавес.

2019

Вместо постскриптума

Андрей Битов

Предположение жить. 1836

(Современник и потомок)

В любви нашей к Пушкину, конечно, всего много. И конечно, она давно уже больше говорит о нас, чем о нем. «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет…» И впрямь, второй первой любви не бывает. А мы всё хотим как впервые, всё не забываем. И уже не столько Пушкин – наш национальный поэт, сколько отношение к Пушкину стало как бы национальной нашей чертою. Одно – что уже ни одна жизнь не обходится без его стихов, другое – поклонничество, чрезвычайно развитое. До страсти, до пристрастия, до сектантства. Есть пушкинисты, пушкиноведы, но есть и пушкинофилы, пушкинианцы – пушкинолюбы. Пушкинофобии практически нет, хотя она узнаваема с одного раза как нечто типологическое, то есть могла бы проявляться куда чаще как особая степень снобизма. Дух противоречия в отношении канонизации Пушкина проявляется очень слабо; спор заходит лишь о степени любви или о ее точности, спор поклонников как соперников; будто мы в силах добиться ответной любви за силу и проникновенность чувства: тут каждый считает себя наиболее достойным и таит надежду.

Текст написан при участии Оксаны Леоненко (Москва).

Александр Великанов
Москва
«Качок»

Те, кто не знал Битова молодого, с трудом поверят, что он был тем, что сейчас называется «качок». Его шея была шире головы, грудные мышцы резко выделялись на фигуре. Он занимался классической борьбой. Андрей хвастался, что раньше иностранцев для себя открыл то, что после получило название «культуризм». Открыл еще в школе, в последних классах. Таким культуристом Битов поступил в Горный институт. Там познакомился с Яковом Виньковецким, который страшно завидовал его борцовским успехам. Сам Виньковецкий состоял в Литобъединении Горного института, известном в Ленинграде, и решил тоже похвастаться перед Андреем, пригласив его на занятие кружка. Андрею кружок сразу очень понравился и когда руководитель Глеб Семенов попросил его почитать что-нибудь свое. Андрей пообещал в следующий раз. Но у него ничего не было, что делать? Помогла любовь к мистификации: он взял поэму старшего брата, журналиста Олега, и что-то мелкое написал сам.

На следующем занятии он все это прочел и очень удивился, когда Семенов поэму старшего брата разругал, а мелкое, что написал Андрей, похвалил!

Так началась замечательная карьера писателя Битова. А Виньковецкого судьба закинула в Америку, где он очень преуспел на геологическом поприще, но за какие-то махинации попал под суд и, чтобы сохранить для семьи все, что было накоплено, не дожидаясь суда, покончил с собой. Андрей часто вспоминал его воистину героический поступок.

* * *

Этой истории не было бы, если бы Андрей Битов не был влюблен в прекрасный самогон моей жены Розы. Он дал ему название «Розовый крепчайший».

Было время, и совсем недавно, в Москве не было не чего-нибудь, – а простой водки. Сейчас это даже трудно представить, что за водкой стояли очереди с утра до вечера. Каких только случаев не было. Давали по справкам о смерти – на поминки, о свадьбе – на праздник. С ночи ставили в очереди ночных сторожей и уборщиц, покупавших «на коллектив». Я сам как-то, обзаведясь справкой о покойнице, купил водку. Правда, первую рюмку мы выпили не чокаясь – за усопшую.

Но и пьющий человек не дремал. У многих, в частности у моей жены, неожиданно появился талант самогоноварения. При ее медицинской закалке самогон выходил высшей пробы. Были задействованы семь емкостей по три литра, получилась «неделька» – как ее тут же окрестили друзья.

Маленькие тогда внуки собирали корень калгана, мы его сушили и резали. Настаивали чистейший самогон на этом корне. Получали некий напиток, явно целебный. Выпив его, один (одна) член Верховного совета сказала: «Чувствую, сразу полегчало в печени». Другим тоже полегчало выжить в это тяжелое безалкогольное время. Спрос рождает предложение, работа пошла; «недельки» заполнялись и опорожнялись в скороварку, над которой высился сложнейший аппарат.

Но однажды наш друг великий микрохирург, узнав об этом страшном самодельном приборе, принес в подарок маленький американский теплообменник для переливания крови во время операции на сердце. Величиной с портсигар или очечник, он работал с поразительной производительностью. Перегонял четырех пьющих мужиков запросто. Феномен, умещающийся в карман. Наша «фирма» расцвела и завоевала новых приверженцев. Битов был «первый из равных».

Но годы шли, законы, хотя и не отменялись, но как-то старели и умирали. Началась перестройка, а потом и постсоциалистическое общество. Водка появилась в несметном количестве наименований. И, хотя нашей калгановки среди них не было, «фирма» как-то сама собой распалась, и американский прибор спокойно лежал на полке шкафа. И вот как-то Битов спросил у жены, куда же делся ее чудный самогон. Жена как-то ответила неточно, и получилось, что сломался (хотя это невозможно) американский кардиологический аппарат. Или Битов так понял. Неизвестно.

Только звонит наша подруга, она же подруга жены микрокардиохирурга, и говорит, что она нам привезет два новых аппарата, которые лежат в московской квартире хирурга. Мы возражаем: нам они не нужны, у нас и тот аппарат чудесно работает, просто он нам уже не нужен, кругом просто море водки. «Но мне звонила из Берлина подруга и сообщила, что у вас, наверное, сломался аппарат, и ее муж решил, что если так, то есть еще в московской квартире парочка, и попросил Вам их передать».

Полное недоумение, но мы решили в этом разобраться. И вот что выяснилось. Битов в Лондоне встретился с О. Иоселиани и в разговоре рассказал, что моя жена гнала чудесный самогон, настоянный на калгане, что замечательно, но сейчас это уже в прошлом. Больше самогона нет уже несколько лет; наверное, сломался самогонный аппарат. О. Иоселиани через некоторое время в Париже встретился с микрокардиохирургом. А тот сразу позвонил в Берлин жене. Уже она позвонила в Москву своей и моей жены подруге. Таким образом, нам привезла аппарат подруга моей жены. Теперь у нас целых три теплообменника для операций на сухом сердце.

Эта история напомнила мне известный в свое время фильм «Если бы парни всей земли», там, правда, речь шла о необходимом морякам лекарстве. Но и в нашем случае лекарство для наших широт необходимое.

* * *

Где-то в 60-х годах в Ленинград приехали молодые английские писатели, и в Союзе писателей решили, что их должен принять молодой ленинградский писатель. Стал искать, а никто из писателей не говорил свободно по-английски. Тогда это было «немодно», даже как-то подозрительно – не фарцовщик ли. Вспомнили Битова. А Битов кончил единственную в Питере английскую школу. Попросили его. Нужно показать Ленинград, сходить в ресторан. Платить будет человек, который будет с ними. Наш человек, вопросов ему лучше не задавать – он не по части писателей. Он – от НИХ.

Сидят в ресторане, выпивают, и англичане спрашивают: «Как вы, Андрей, относитесь к советской власти?». Вопросик лихой, в то время особенно. Но Андрей начинает подробно и полно на него отвечать. Иностранцы (писатели) довольны и качают головой. Наш человек что-то силится понять. Расплачивается, и встреча с английскими молодыми писателями окончена. Все прощаются. Однако на следующий день Битову звонок от НИХ. Вежливый незнакомый голос просит зайти. Битов приходит – полковник любезно просит садиться (хочется добавить – предлагает папиросу «Казбек») и говорит, что их сотрудник рассказал, что вам задали провокационный вопрос – как вы относитесь к советской власти. Вы ответили, но что вы им ответили, он передать не смог. Не получилось у него ничего. Так не могли бы вы сами рассказать это мне. Битов повторяет. Полковник как-то весь напрягается; чувствуется, хочет понять. Но… Потом говорит: «А не могли бы вы все это рассказать прямо самому товарищу генералу?»

Пошли к генералу. Тоже любезен, спрашивает, как дела в литературе и вообще… Ну, расскажите нам. Битов рассказывает, что он ответил иностранцам. Генерал тоже как-то весь напрягается – чувствуется, хочет понять. Но… Спасибо за визит. Рад был познакомиться.

Поскольку Битова оставили в покое, генерал понял – ответил хорошо… Если вообще понял.

* * *

Гости собрались на даче у Андрея Битова… Выпито было уже достаточно, и основная часть (точнее, все, кроме меня и Андрея) разошлись спать. Мы беседовали. Естественно, на какую-то высокую тему. Но темы быстро менялись, как и положено в нашем подпитом состоянии. Прыгали то туда, то сюда. Вдруг Андрей говорит: «Саша, что ты видишь общего между мадам Бонасье и Фанни Каплан? Я вижу близость их судеб!» Я задумался. И как-то сразу решил: «Андрей, не знаю, как ты, но я сейчас должен немедленно идти спать. Голова уже не варит». Наутро этот разговор как-то забылся. А через некоторое время я его вспомнил, рассказал Андрею, но он, оказывается, его уже и не помнил. Я же этот странный вопрос о Фанни и Бонасье время от времени вспоминал и как непонятную мне хохму даже рассказывал.

Прошло много лет (лет тридцать), и я, уже сидя у себя на даче в Тарусе на веранде, вспомнил эту историю. Сидевшая рядом Белла Ахмадуллина выслушала ее внимательно и минут десять молчала. Я уже подумал, что она забыла о ней – нет, оказывается, думала. «А знаешь что, Сашка, Андрей прав. Я еще в детстве, читая «Трех мушкетеров», не понимала, зачем в романе взялась Бонасье, она только сбивала игровой темп романа. Как-то лишняя она в нем. Никакого отношения к действию не имеет. Такая же и Фанни Каплан – какое она имеет отношение к смерти Ленина? Никакого. Просто тоже в этой истории лишняя».

Действительно, кто только не имел отношение к смерти Ильича, даже сам Свердлов. При чем тут полуслепая безумная фанатичка Каплан? Просто так было истории проще. Вот и стала бедная еврейка убийцей Ленина.

Белла очень уважала и любила Битова – не мог же он (даже в нетрезвом виде) сказать чепуху!

Фрагмент из книги «Интимная книжка», 2017

Мне кажется, что у Андрея Битова было желание чем-то расширить, что-то добавить к своему тексту. Например, к «Пушкинскому дому» он написал целый том «Примечаний к общеизвестному». И когда он объединил под одной обложкой «Оглашенные» (издательство Ивана Лимбаха, 1995 год) повести «Птицы», «Человек в пейзаже» и «Ожидание обезьян», он решил расширить их огромным (173 страницы) послесловием. Там было более двадцати разделов. Мне он предложил написать на выбор: от алкоголика, художника или архитектора. Я выбрал архитектора.

Сущее и несущее

Послесловие к «Оглашенным» А. Битова

Я, конечно, понимаю, что писать такое словами, да еще как послесловие к книге писателя, по меньшей мере неэтично. Однако то, что я сам не пишущий человек, а простой строящий архитектор и что писатель – мой многолетний близкий друг, позволило мне решиться на нижеследующие рассуждения.

Луначарскому приписывают такие слова: «Я берусь все на свете объяснить с точки зрения марксистской философии, кроме того факта, что все новые течения в искусстве начинаются с живописи». Так вот, если в XX веке все художественные течения начинались с живописи, то наиболее сильное влияние на людей в наше время оказывает архитектура. Совершенно неважно, знает ли человек имена Миса ван дер Роэ, Корбюзье, Гропиуса, Мельникова, Бофила, Роджерса, Захи Хадид. Он, может, и слыхом не слыхивал о них, но порожденные Мисом ван дер Роэ «стеклянные коробки» стоят по всему миру, от Нью-Йорка до улицы Тверской (гостиница «Националь»), и даже в каждом областном городе есть своя «стекляшка». А живя или работая в доме из «стекла и бетона», почти никто не ассоциирует его с именем Ле Корбюзье. Я в данном случае утверждаю сам факт и не хочу вдаваться в качественные его оценки. Нравится нам это или нет, но именно эти архитекторы заложили основы среды нашего обитания, а следовательно, и какие-то важные стороны нашего мировоззрения. Влияние архитектуры сказывается и на представителях других искусств (как у нас говорят – «смежниках»). Даже терминология архитектуры переходит в литературу. Например, возник архитектурный стиль «постмодерн», и через некоторое время критика уже заговорила о «постмодернистской» литературе.

Сейчас в мировой архитектуре господствуют три основных направления: постмодерн, хай-тек и деконструктивизм. Я убежден, что все новое и сто́ящее в литературе так или иначе соотносится с этими архитектурными стилями. Возможно, не прямо, а приблизительно так же, как наши «стекляшки» похожи на знаменитый мисовский «Сиграм».

Если термин «постмодернизм» уже прогрызен литературной критикой буквально насквозь, то, наверное, что такое архитектура в стиле хай-тек, нужно немного пояснить. «Хай-тек» означает – высокое, великолепное качество, технология. Самым известным и одним из первых крупных зданий этого стиля стал Центр Помпиду в Париже, наиболее ярким – здание фирмы Ллойдс в Лондоне. Самые известные имена: Роджерс, Пьяно, Фостер, Чуми. Если у кого-нибудь названные мною имена не вызвали никаких ассоциаций – представьте себе крупный современный химический завод с емкостями, трубопроводами, открытыми фермами и т. п. – это, грубо говоря, и есть архитектура стиля хай-тек, некое обнажение великолепных, прекрасных технологий.

Наконец – деконструктивизм. Здесь сложнее – этот стиль самый молодой. Если постмодерн и хай-тек имеют свои классические примеры, то деконструктивизм их только создает. Я не рискну их назвать (хотя они есть – и в Германии, и в Париже) – главные достижения этого стиля пока еще на бумаге. Попытаюсь описать этот стиль словами; правда, моя попытка безнадежна. Пожалуй, это стиль-обманка. Все, что ты видишь и по привычке принимаешь за конструкции (в смысле «несущие») является декором, а сама конструкция (несущая) спряталась, ее-то никто и не видит. В этом стиле есть вызов общепринятому – «что полезно, то и красиво»; демонстрация того, что возможности позволяют настоящие (несущие) конструкции и вовсе скрыть: есть для того и умение, и технический уровень. Вот очень приблизительно и, конечно, неточно – такой стиль деконструктивизм.