Текст книги "Вершина Великой революции. К 100-летию Октября"

Короче: Чернышевский не зовет ни к «топорам», ни к революции. Но вся политика правящего слоя такова, что она (эта политика!) подготавливает революционный взрыв. И в случае, если это все-таки произойдет, то задача партии прогресса, «партии Чернышевских», будет не в том, чтобы проклинать начавшуюся против ее воли революцию, а попытаться ввести ее в более или менее цивилизованное русло.

Герцен против Бакунина: нельзя «шагать из первого месяца беременности в девятый»

Завещание Герцена. Оно, как и у Чернышевского, – в письмах-статьях. Только не к Верховному правителю России, а – «К старому товарищу». То есть к Михаилу Бакунину, с которым они вместе, с молодых лет, шли, связанные единой страстью революционного преобразования России. И вот в конце жизни Герцен итожит их опыт деятельности, прокладывая широкий водораздел между собой и своим старым другом и предлагая читателю выбирать, по какую сторону водораздела готов он встать.

Выбирая ту или другую сторону, надо очень внимательно присмотреться к тому различению пространств, как оно представляется Герценом. Надо поосновательнее вникнуть в тонкости герценовского письма. Иначе можно чересчур грубо, примитивно, упрощенно понять описываемое Герценом различие позиций. Что уже не раз случалось в герценоведении, когда суть этих разногласий видели в отходе Герцена от прежних своих идеалов – идеалов революции и социализма, по какой причине и возникала его острая критика Бакунина, остававшегося на позициях революционера-социалиста. В общем: мирно настроенный, склонный к либерализму просветитель против страстного революционера и социалиста.

Ничто не может быть примитивней такой оценки. Дело совсем, совсем в другом. Великого человека, – сказал как-то Плеханов о Белинском, – легче не понять, чем понять. «Легче» – ибо содержание его писаний кажется легко схватываемым. Но не заблуждайтесь. За внешней простотой у «великих» – глубокое, скрытое от поверхностного взгляда содержание, что называется, с двойным, а то и тройным дном. Не просто пробиться к этим глубинам. Придется пустить в ход всю свою эрудицию, свою интеллектуальную энергию. «Легче не понять» – это и о Герцене. Попробуем же, осторожно и аккуратно двигаясь по тексту его статьи, понять истинные смыслы его утверждений.

Начнем с того, что его расхождения с Бакуниным совсем не по линии «социализм» – «не социализм». Нет, пишет Герцен, «нас занимает один и тот же вопрос». И «конечное разрешение» его (то есть достижение рубежа социалистических идеалов) «у нас обоих одно». «Ни ты, ни я, мы не изменили наших убеждений» в главном; «дело между нами вовсе не в разных началах и теориях, а в разных методах и практиках, в оценке сил, средств, времени, в оценке исторического материала»[61]61
  Герцен А. И. Сочинения в девяти томах. Т. 8. М., 1958. С. 399.


[Закрыть].

И в чем же суть отмеченных Герценом разногласий? «Ты, – обращается он к Бакунину, – рвешься вперед по-прежнему со страстью разрушения… Я не верю в прежние революционные пути…» (там же, с. 410). Ну вот, сделает быстрый вывод простодушный читатель, Бакунин верит в революционные средства борьбы, Герцен – нет. Но вчитайтесь в текст Герцена повнимательней. Он не верит лишь в прежние революционные пути. Вы понимаете – в «прежние»! У него складываются новые, отличные от прежних, представления о революционно-преобразовательной деятельности. В этом суть дела.

И каково же содержание этой новизны? В основе прежних революционных представлений лежит идея радикального насилия, ломающего старый социальный мир и созидающего новый мир социального равенства. И такой революционный радикализм, в общем-то, понятен. «Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима». Эта-то «невыносимость» и порождает страстное желание ускорить исторический процесс, «и многие из нас… торопятся и торопят других» (с. 400). Но опыт этих страстных порывов (в которых Герцен принимал ту или другую степень участия) вынудил его уточнить ряд своих теоретических постулатов.

Он пишет, к примеру, о «тяжелых испытаниях» революционных событий 1848 года, об этом «примере кровавого восстания, в минуту отчаяния и гнева сошедшего на площадь». И какие из него извлекаются уроки? С одной стороны, хотя восставшие были смелы и самоотверженны, но оказалось, что у них, по сути, «нет знамени». И «что было бы, – задается вопросом Герцен, – если б победа стала на сторону баррикад?». Поскольку у восставших не было «ни одной построяющей, органической мысли», то их «экономические промахи, не косвенно, как политические, а прямо и глубже ведут к разорению, к застою, к голодной смерти». Иначе говоря, подытоживает он, «насилием» – без ясных программ преобразований, без опоры на массовые социальные силы – новый, лучший мир не создать. «Подорванный порохом весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнет с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир», мир новых форм насилия (с. 400–401).

В общем, «хотели взять грудью, усердием, отвагой и шли зря, на авось». А «на авось», без ясно продуманных программ преобразований, без масс, готовых биться за эти программы, победить и построить новый, лучший мир невозможно. Более того, «сплоченный в одну дружину, мир консервативный побил его (восстание. – Г. В.) – и следствие этого было… ретроградное движение» (с. 400). То есть выступление «на авось» не только не продвигает общество по пути прогресса, но даже провоцирует «ретроградное движение» – погружающее общество в более глубокую социальную трясину.

«Мы на авось не пойдем» – таков вступительный тезис Герцена в его новую социально-преобразовательную стратегию (с. 401). Ну, а если не «на авось», то как?

Начнем с центрального тезиса. Задолго до булгаковского профессора Преображенского Герцен знал, что «разруха» – не во внешнем обстоятельствах, а прежде всего в «головах человеческих». Герцен создал афоризм-шедевр, афоризм, вобравший в себя основную идею герценовской теории: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри» (с. 414). Тут в свернутом, «геномном» виде – вся философия социально-преобразовательной деятельности: нацеливаясь на преобразование социального бытия, озаботьтесь подготовкой к этому человеческих голов, сознания людей. Если сознание, а точнее, политическая культура масс будет монархическая, тоталитарная, патерналистская, то какие бы вы ни вводили «демократические» институты, структуры и процедуры, патерналистские установки народа в конечном счете переиначат их, наполнят далеко не демократическим содержанием. Эту закономерность в забавной образной форме выразил один из недавно ушедших политиков: «Строим новую политическую партию: на „входе“ закладываем „демократические“, толерантные принципы, а „на выходе“ – опять КПСС». И он же: «Начинаем конверсию: „на входе“ – заготовки кастрюль, сковородок, а „на выходе“ – опять автомат Калашникова».

Хотите осуществления прогрессивных социально-политических преобразований – трудитесь в сфере политической культуры людей, воздействуйте на человеческие головы. Причем относитесь к людям не как к пассивному «объекту» воздействия. Постарайтесь понять их как активных субъектов истории – с их чаяниями, надеждами, интересами, культурными установками и политическими ориентирами. «Народное сознание, – пишет Герцен, – так, как оно выработалось, представляет естественное, само собой сложившееся… произведение разных усилий, попыток, событий, удач и неудач людского сожития, разных инстинктов и столкновений – его надобно принимать за естественный факт… – изучая его, овладевая им и направляя его же средства сообразно нашей цели» (с. 400). «Народное сознание», «политическая культура» масс – это объективная данность, это важнейший фактор социально-преобразовательной деятельности. И они не поддаются легкому и быстрому преобразованию. Конечно, хотелось бы побыстрее и поосновательнее «внести» прекрасные идеи и идеалы в головы «обиженных и угнетенных». Но что делать? «Знание и понимание не возьмешь никаким coup d’état (государственным переворотом, силой. – Г. В.) и никаким coup de tête (наскоком. – Г. В.)» (с. 400). «Излечение от предрассудков, – пишет далее Герцен, – медленно, оно имеет свои фазы и кризисы» (с. 402). Насилие тут бессильно, скоропалительность – неэффективна и опасна. Это не означает, что невозможно активно влиять на ситуацию в сфере общественного сознания, в пространстве политической культуры. Нет, «ускорять внутреннюю работу» можно и нужно. «Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах – их трудно установить и страшно переступать» (с. 400). Но, во всяком случае, тут нельзя – и снова запоминающийся герценовский афоризм: тут нельзя «шагать семимильными сапогами из первого месяца беременности в девятый» (с. 400).

И далее слывший (и не без основания) за радикального (революционного) деятеля Герцен пишет шокирующую с революционной точки зрения фразу, и пишет ее не без некоторого вызова и даже гордости: «Я нисколько не боюсь слова „постепенность“, опошленного шаткостью и неверным шагом разных реформирующих властей. Постепенность так, как непрерывность, неотъемлемы всякому процессу разумения. Математика передается постепенно, от чего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозг так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот?» (с. 407). Да, Герцен отдает себе отчет, что эти мысли звучат необычно, даже кощунственно для традиционного революционного уха: «Высказать это в том кругу, в котором мы живем, требует если не больше, то, конечно, не меньше мужества и самостоятельности, как брать во всех вопросах самую крайнюю крайность» (с. 410).

И ему достало на это мужества. И добавлю: его программа не стала от этого менее революционной. Просто она не в духе прежних революционных установок. Она стала революционной на новый лад.

Она, повторяю, не перестала быть революционной, ибо осталась нацеленной на коренное (то есть революционное) преобразование общественных отношений. В ней просто предложены иные способы осуществления прежней задачи. Способы, ведущие к ее действительному, а не иллюзорно-утопическому решению.

И три момента этой по-новому революционной программы особенно важны и имеют особо важное значение для современной социально-преобразовательной деятельности.

Первое. «Новый водворяющий порядок, – пишет Герцен, – должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все не мешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании» (с. 405). Из этих слов встают очертания нового облика социализма, не сводящего все к проблеме «пропитания». Социализма, богатого духом и художественным смыслом. Способного сохранять все богатство мировой культуры, выработанной человечеством на протяжении многих веков. Социализм Герцена не рвет связь времен, он укрепляет и развивает ее.

Второе. Герцен, как и Чернышевский, никого не успокаивает насчет возможных в будущем революционных преобразований. Он не дает гарантии, что будущее обойдется без революций. Он, как и Чернышевский, хотел бы их избежать. И так же, как Чернышевский, предупреждает: мир «капиталистов и собственников» должен пойти на уступки интересам рабочих, найти формы «сделок» и реформ, облегчающих положение рабочего сословия. «А не пойдет (на реформы) – тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона – и тогда гибель его отсрочится только на столько, насколько у нового мира нет сил» (с. 406).

И третье. Чтобы «гибель» этого мира наемного рабства не привела к гибели общества в целом, чтобы под его обломками не была размолота мировая культура, нужно, чтобы субъект преобразования социального мира был на уровне современной цивилизации, современной культуры. Чтобы субъект этот был способен сохранить и преумножить производительные силы человечества. Нужна поэтому неустанная и титаническая работа передовых людей по формированию нового общественного сознания, новой политической (и общей) культуры народных масс. И тут – вещие слова-заветы о специфике наступающей предреволюционной эпохи: «Наше время – именно время окончательного изучения, того изучения, которое должно предшествовать работе осуществления так, как теория паров предшествовала железным дорогам» (с. 401). Иначе говоря, Герцен провозглашает начало эпохи нового Просвещения, подобной эпохе французских просветителей, сочинения которых, идеи которых предваряли Великую французскую революцию конца XVIII века.

«Просвещение», деятельность в сфере «слов» – разочарованно протянут радикально настроенные люди, читая эти призывы Герцена. Таких «радикалов», иронизирующих по поводу «просвещения», хватает во все эпохи. Немало их было и во времена Герцена. Эти «нетерпеливые люди» наседали на него. «Время слова, – цитирует их инвективы Герцен, – прошло; время дела наступило». И знаменитая герценовская отповедь: «Как будто слово не есть дело? Как будто время слова может пройти? Враги наши никогда не отделяли слова и дела и казнили за слово не только одинаким образом, но часто свирепее, чем за дело» (с. 411–412).

Запомним же, крепко запомним эти слова нашего великого предшественника.

А. Колганов
Предреволюционный кризис российского общества

Октябрьская революция стала следствием затяжного общественного кризиса, условия которого нарастали в Российской Империи длительное время. Противоречия, определившие собой развитие этого кризиса, уже привели к Первой русской революции 1905–1907 годов. Однако революция 1905 года не разрешила вызвавших ее коренных противоречий. Главными из них были: конфликт между мелким крестьянским и крупным помещичьим землевладением; низкая продуктивность мелкого крестьянского хозяйства и значительной части помещичьих имений; ограниченность прав, тяжелые условия труда и низкий уровень доходов как крестьянства, так и рабочего класса; отставание в промышленном развитии от более развитых держав; политическое неравноправие населения в условиях существования сословной монархии. Российская Империя представляла собой один самых реакционных политических режимов в Европе.

На селе происходили многочисленные голодовки, особенно тяжело затрагивавшие многочисленную группу малоземельных крестьян. Младенческая смертность и смертность от основных инфекционных заболеваний в России была выше, чем в самых отсталых европейских странах[62]62
  См. подробнее: Как жилось крестьянам в царской России. URL: http:// scisne.net/a-197.


[Закрыть]. Известна людоедская фраза одного из министров финансов царского правительства, Вышнеградского, об экспорте хлеба: «недоедим, но вывезем». Мало кто знает, правда, что Вышнеградский, узнав о действительных масштабах крестьянских голодовок, издал указ, останавливающий вывоз хлеба, и предложил для борьбы с голодом временно ввести прогрессивный налог на богатых. Однако эта мера была отвергнута придворными кругами, а запрет на вывоз вскоре отменен[63]63
  Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV – начало XX века. – Екатеринбург: Издательство УГГУ, 2005.


[Закрыть].

Весьма показательную картину дает анализ использования доходов, полученных российскими предпринимателями и землевладельцами от продажи хлеба за рубеж. Так, в 1907 году доход от хлебного экспорта достиг 431 млн руб. Из этой суммы 180 млн было израсходовано на покупку предметов роскоши. Немалая часть – 140 млн руб. – была потрачена за границей на курортах, в казино, на покупку недвижимости. Реинвестировано в Россию было лишь 58 млн руб.[64]64
  Нефедов С. А. О причинах Русской революции // Малинецкий Г. Г., Коротаев А. В. (Ред.). Проблемы математической истории: Основания, информационные ресурсы, анализ данных. М.: URSS, 2009.


[Закрыть]

При этом по урожайности Россия значительно отставала от других стран, в том числе и импортеров российского хлеба. В 1909–1913 годах средняя урожайность в России составляла лишь 45 пудов с десятины, тогда как в Дании – 195 пудов, в Германии – 152 пуда, во Франции – 90 пудов[65]65
  См.: Шигалин Г. И. Военная экономика в Первую мировую войну. М.: Воениздат, 1956. С. 134.


[Закрыть]. Отставала Россия по этому показателю и от экспортеров зерна – Канады, Аргентины, США. Это и неудивительно: отношение мощности механических двигателей, применявшихся в сельском хозяйстве и в обслуживавших его предприятиях, к живой рабочей силе (человека и животных) было: в России – 24 %; в Англии – 152 %, в Германии – 189 %, в Соединенных Штатах Америки – 420 %[66]66
  Там же. С. 133.


[Закрыть].

Промышленность России, несмотря на довольно быстрый рост, также сильно отставала от более развитых стран. Так, в 1913 году в России было добыто угля 29 млн т, во Франции – 41 млн т, в Германии – 277 млн т, в Англии – 292 млн т и в США – 508 млн т. В том же году в России было выплавлено чугуна 4,2 млн т, во Франции – 5,2 млн т, в Англии – 10,4 млн т, в Германии – 19,3 млн т и в США – 31 млн т[67]67
  Там же. С. 137.


[Закрыть].

Накануне Первой мировой войны произошел новый всплеск протестного рабочего движения. Ленский расстрел 1912 года (250 убитых, 270 раненых) в ответ на забастовку рабочих приисков «Лензото» вызвал волну протестных стачек по всей стране с числом участников около 300 тыс. чел. Общее число стачечников в 1912 году составило около миллиона, в 1913–1272 тыс. чел., а только за первое полугодие 1914 года – около полутора миллионов. В июне 1914 года во время 30-тысячной стачки нефтяников в городе Баку было объявлено военное положение. После обстрела 4 июля полицией на Путиловском заводе в Петербурге митинга солидарности с рабочими Баку в столице к 8 июля забастовало до 150 тыс. рабочих. Участились схватки с полицией, на Нарвской и Выборгской стороне стали сооружаться баррикады, чего там не было даже в годы Первой русской революции.

Начало военных действий временно приостановило забастовочную активность рабочих. Однако по мере развертывания военных действий неразрешенные социально-экономические и политические противоречия стали еще более обостряться. Стала выявляться неспособность монархии в достаточной мере обеспечить армию оружием и боеприпасами. Эта ситуация закладывалась еще в предвоенные годы. Так, программа накопления мобилизационных запасов в 1913 году была выполнена, поэтому в 1914 году военное ведомство почти прекратило заказы на вооружение. В результате наиболее мощный Тульский завод вынужден был за несколько месяцев до войны свернуть свое производство, выпуская по нескольку винтовок в месяц. «Ничтожными нарядами последних перед войной лет, – писал бывший начальник главного артиллерийского управления царской армии Маниковский, – было почти совсем заглушено с большим трудом развивавшееся производство на многих военных заводах, особенно на оружейных, разбрелись и распылились не только люди, но и станки, инструменты, лекала и самое главное – навыки»[68]68
  См.: Шигалин Г. И. Военная экономика в первую мировую войну. М.: Воениздат, 1956. С. 142.


[Закрыть]. Аналогичным образом обстояло дело с накоплением мобилизационных запасов снарядов, рассчитанных по явно заниженным нормам.

В результате уже в первые месяцы войны возник «винтовочный голод» и «снарядный голод». Руководство военными действиями также оставляло желать лучшего.

Буржуазия стремилась в этих условиях взять дело военного снабжения в свои руки, не упуская из виду и собственные коммерческие интересы. Созданные в 1915 году военно-промышленные комитеты и Союз земств и городов «Земгор» приложили немало усилий для мобилизации промышленности и развертывания военного производства. Однако отставание России в производстве наиболее современных средств вооруженной борьбы (тяжелая артиллерия, пулеметы, в особенности ручные, аэропланы…) оставалось весьма значительным (см. таблицу 1). В результате из основных воюющих держав Россия оказалась хуже всех обеспеченной в военно-техническом отношении. Так, если к началу Первой мировой войны на одну пехотную дивизию в российской армии приходилось по 32 пулемета, а на пехотную дивизию британской, французской и германской армий – по 24 пулемета, то к концу войны в пехотной дивизии российской армии было 72 пулемета, германской – 324 (из которых 216 ручных пулеметов), французской – 574 (441), британской – 684 (576)[69]69
  Поставки пулеметов в армию России в ходе Первой мировой войны // Военное обозрение. URL: http://topwar.ru/13549-postavki-pulemetov-v-armiyu-rossii-v-hode-pervoy-mirovoy-voyny.html.


[Закрыть].

Таблица 1. Производство вооружений в годы Первой мировой войны

Источники: Рассчитано по: Шигалин Г. И. Военная экономика в Первую мировую войну. М.: Воениздат. 1956.

В результате Россия вынуждена была ввозить значительное количество вооружения и военных материалов из-за границы, что вело к нарастанию внешнего долга и укреплению экономической и политической зависимости от Англии, Франции и США. Рос также и внутренний долг, поскольку для финансирования военных действий правительство неоднократно прибегало к займам, а затем и к выпуску необеспеченных бумажных денег.

Тяжелая обстановка войны и неспособность монархии решать наиболее сложные проблемы управления страной в таких условиях вели к расстройству экономики и к ухудшению положения населения. Несмотря на общий промышленный рост, в ходе войны в экономике выявились существенные диспропорции – не хватало топлива, металла (особенно острым был дефицит цветных металлов), железные дороги не справлялись с перевозками. Призыв значительной части мужского населения из деревни и проведение конских мобилизаций привели к падению сельскохозяйственного производства. В первый же год войны из сельского хозяйства было взято около 7,5 млн человек. Во второй и третий годы войны в армию было призвано еще 6 млн жителей деревни. В результате большое количество хозяйств осталось без мужских рабочих рук, например, в Московской губернии – 44 % хозяйств, Амурской – 43 %, Томской – 42 %, Тамбовской и Вологодской – 36 %, Киевской – 37 %, Харьковской, Саратовской и Уфимской – 30 %.

Плохо обстояло дело и с сельскохозяйственными машинами и орудиями. В 1913 году в сельском хозяйстве России имелось 97 тыс. жаток-лобогреек, а в 1916 году их осталось только 36 900; жаток-самосбросок – соответственно 38 700 и 13 130; сенокосилок – 61 700 и 3750, конных граблей – 62 473 и 5550[70]70
  См.: Шигалин Г. И. Военная экономика в первую мировую войну. М.: Воениздат, 1956. С. 195.


[Закрыть].

Основную роль в развитии продовольственного кризиса сыграло перенапряжение транспорта, вызвавшее разрыв между производящими и потребляющими районами. В 1914 году в России насчитывалось внушительное количество локомотивов – 20 057, из которых 15 047 работали на угле, 4072 – на нефти и 938 – на древесине. Но из них более чем 5 тыс. использовались дольше 20 лет, 2 тыс. – 30 лет, 1,5 тыс. – 40 лет и 147 – 50 лет. Только 7108 локомотивов работали меньше 10 лет. Поэтому постоянно снижалось количество пригодных к эксплуатации локомотивов. В 1917 году их количество и колебалось между 15 тыс. и 16 тыс. единиц. Железной дороге не хватало по меньшей мере 2 тыс. паровозов и 80 тыс. вагонов. Россия почти полностью зависела от английских поставок паровозных двигателей, которые прекратились с началом войны. Ремонт же их осложнялся нехваткой квалифицированных кадров, мобилизованных в действующую армию. Положение усугублялось недостатком топлива, взяточничеством на транспорте и бесхозяйственностью администрации железных дорог[71]71
  См.: История экономики / Под ред. Кузнецовой О. Д. и Шапкина И. Н. М.: ИНФРА-М, 2002.


[Закрыть].

В условиях отсутствия серьезного общего недостатка продовольствия значительно ухудшилось продовольственное снабжение не только городского населения, но и армии. В 1916 году в связи с сильным расстройством работы транспорта происходили частые срывы отправки на фронт уже заготовленного продовольствия и фуража. Так, в 1916 году было заготовлено провианта (муки, крупы) 376,5 млн пудов, а отправлено войскам только 171,9 млн пудов; фуража (овса, ячменя) заготовлено 393,3 млн пудов, а отправлено 347,2 млн пудов. В октябре 1916 года армия недополучила 45 % продовольственных грузов, в ноябре – 46,3 %, в декабре – 67,1 %, в январе 1917 года – 50,4 %, в феврале – 57,7 %. Города же получали лишь около четверти потребности. Реквизиции для нужд армии, попытки регулирования цен и введение с декабря 1916 года продовольственной разверстки не смогли изменить положение.

В военное время значительно возросла продолжительность рабочего дня. По официальным данным она увеличилась в среднем с 9,54 часа в 1913 году до 10,1 часа в годы войны. Фактически примерно у половины промышленных рабочих в 1915–1916 годах рабочий день составлял около 12 часов. На текстильных, кожевенных предприятиях рабочий день составлял 12–13 часов; на металлообрабатывающих – 11–12 часов, часто удлиняясь до 15–16 часов, в безотрывных производствах – до 18 часов. В связи с тяжелым материальным положением рабочие соглашались на значительное удлинение рабочего дня, выражали недовольство сокращением рабочих часов в связи с простоями предприятий[72]72
  Пушкарева И. М. Рабочие // Россия в Первой мировой войне 1914–1918. Энциклопедия в 3 т. М.: Политическая энциклопедия, 1914. С. 10.


[Закрыть].

Ухудшение обстановки на производстве (плохая техника безопасности, износ машин, теснота и антисанитария в переполненных помещениях) сочеталось с тяжелыми жилищно-бытовыми условиями. Неудивительно, что во время войны в фабричной среде возросло число заболеваний, сопровождавшихся большими потерями рабочих дней, а в горнозаводских районах вспыхивали эпидемии, казалось, забытых болезней[73]73
  Пушкарева И. М. Рабочее движение в России в годы Первой мировой войны (Историографические заметки) // Российская история. № 3, 2015. С. 93.


[Закрыть]. На Донбассе распространилась холера, в Екатеринославской и ряде других южных губерний – тиф.

Нарушение продовольственного снабжения провоцировало безудержную спекуляцию хлебом. При общих сравнительно невысоких темпах роста цен сильнее всего росли цены на продовольствие, на предметы первой необходимости, на жилье. Это вело к существенному падению реальной заработной платы по сравнению с довоенным периодом.

На 01.01.1915 в Петрограде на рис и гречневую крупу цены выросли за год соответственно на 56 % и на 51 %; на соль – на 30 %, овсяную крупу – 35 %, молоко – 25 %, пшено – 21 %, муку – 14 % и т. д. В Москве цены возросли на муку, пшено. Переход промышленности на военные нужды поднял цены на товары первой необходимости: одежда, обувь сразу вздорожали в 2–4 раза.

Еще больше возросли цены к началу 1917 года. Нарушение регулярности снабжения, усиленное спекуляцией, привело к росту средних цен по сравнению с 1913 годом на 248 %, а ряд продуктов превосходил этот показатель: мясо подорожало на 230 %, мука ржаная и пшеничная соответственно на 243 и 269 %, гречневая крупа – на 320 %, сахар – на 457 %, соль – на 500 %, масло растительное – на 845 %. Цена суточного питания возросла в 6 раз; обувь и одежда подорожали на 400–500 %. Обед в чайной подорожал в 6,5 раз – с 15–20 копеек до 1–1,3 рублей; сапоги – с 5–6 до 20–30 рублей. Массе рабочих труднее становилось содержать себя и семью. Съемный «угол» в городе подорожал в 4 и более раз: в мирное время он стоил 2–3 руб. в месяц, теперь же – 8–12 руб.[74]74
  Пушкарева И. М. Рабочие // Россия в Первой мировой войне 1914–1918. Энциклопедия в 3 т. М.: Политическая энциклопедия, 1914. С. 10–11.


[Закрыть]

До войны подъем промышленного производства обеспечивал рост номинальных заработков, нивелировавших дороговизну. По уровню реальной заработной платы русский рабочий уступал английскому в 1,8 раза; немецкому – в 1,2 раза. В войну этот разрыв увеличился в несколько раз. Реальную заработную плату резко снижало увеличение прямых и косвенных налогов на товары. По данным С. Г. Струмилина, в 1913 году средний номинальный заработок рабочего составлял 257 руб. в год, в 1914-м – 272 руб., в 1915-м – 322 руб., в 1916-м – 478 руб. Реальная средняя зарплата с учетом цен сокращалась: с 257 руб. в 1913-м, 1914-м до 213 руб. – в 1915-м, 210 руб. – в 1916 году. Тем самым реальный заработок неуклонно снижался, дойдя в 1917 году до 75,8 % довоенного[75]75
  Пушкарева И. М. Рабочее движение в России в годы Первой мировой войны (Историографические заметки) // Российская история. № 3, 2015. С. 95.


[Закрыть].

В результате стало быстро расти стачечное движение рабочих. Если в августе – декабре 1914 года произошло всего 68 забастовок с числом участников 34 тыс., то в 1915 году число стачек превысило тысячу с числом бастующих 540 тыс., а в 1916 году произошло уже полторы тысячи забастовок, число участников которых перевалило за 1 000 000 человек. Снова вспыхнули крестьянские волнения.

Правительство пыталось бороться со стачечным движением ужесточением административно-полицейского режима и репрессиями. С 24 июля 1914 года устанавливалась уголовная ответственность за стачки. В 1916 году участников акций протеста стали вносить в «черные списки», лишая места работы. Теперь рабочие не решались отказываться от сверхурочных заказов, задерживаясь на предприятиях по 18 часов. На это обратило внимание охранное отделение МВД, обеспокоенное ростом рабочего движения и массовыми выступлениями, вызванными дороговизной и нехваткой продовольствия в городах[76]76
  Граве Б. Б. К истории классовой борьбы в России в годы империалистической войны. Июль 1914 г. – февраль 1917 г. Пролетариат и буржуазия. М.; Л.: Гос. изд., 1926. С. 83.


[Закрыть].

Текстильщики Московского промышленного района ощутили недостаток продовольствия уже весной 1915 года. С осени 1915-го до весны 1917 года не проходило ни одного месяца без вспышек протеста, связанных с нехваткой продуктов – мяса, масла, сахара, хлеба. Перебои со снабжением отмечались местными органами власти на Урале, в Поволжье, в Центральной России[77]77
  Рабочий класс России, 1907 – февраль 1917 г. М.: Наука, 1982. С. 261–268.


[Закрыть]. Нехватка продуктов и товаров первой необходимости с 1915 года до февраля 1917 года вызвала в стране более 300 стихийных выступлений с участием рабочих. Нехватка продуктов питания и рост дороговизны вели к быстрому нарастанию протеста: число выступлений только на этой почве в 1916 году увеличилось в 14 раз[78]78
  См.: Кирьянов Ю. И. Социально-политический протест рабочих России в годы Первой мировой войны (июль 1914 – февраль 1917 г.). М.: Институт российской истории РАН, 2005. С. 139, 209–213.


[Закрыть].

В стране нарастали оппозиционные настроения. Критика царского правительства все чаще звучала с трибуны Государственной Думы. Кадеты, прогрессисты, октябристы и некоторые более мелкие фракции образовали в Думе Прогрессивный блок, выступавший под лозунгом «ответственного министерства» (то есть правительства, ответственного перед Думой). Доверие к царскому правительству было утрачено даже значительной частью монархистов. Симптомом этого стало организованное в 1916 году дворцовыми кругами убийство Распутина. И буржуазная оппозиция, и монархисты стали вынашивать идею государственного переворота.

В конце 1916 – начале 1917 года еще более обострилась ситуация с продовольственным снабжением городов. Отгрузка продовольствия в крупнейшие города составляла лишь около 10 % необходимого. Запасы неумолимо таяли. Волнения, вспыхнувшие в Петрограде в феврале 1917 года на почве перебоев в продовольственном снабжении, переросли в массовые стачки и уличные демонстрации. Солдаты запасных полков (нередко возглавляемые младшими офицерами) не только отказывались участвовать в подавлении демонстраций, что случалось и ранее, но и присоединились к выступлениям населения Петрограда. В таких условиях пулеметный огонь, открытый по демонстрантам и приведший к сотням жертв, уже не мог остановить развитие событий.

Николай II, столкнувшись с давлением всех ведущих политических сил, включая и монархистов, и с отказом командующих фронтами (за одним исключением) поддержать его, вынужден был отречься от престола.

В результате свержения монархии в России сложилась своеобразная комбинация государственной власти. Верховная власть перешла в руки Временного комитета Государственной Думы, образовавшего Временное правительство. Но наряду с ним возникла самодеятельная организация населения в виде Советов рабочих, солдатских и, параллельно с ними, крестьянских депутатов.

Нежелание Временного правительства считаться с важнейшими требованиями, выдвигаемыми снизу, отсутствие шагов по преодолению наиболее острых политических и экономических противоречий вело к нарастанию политической напряженности в стране.