Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019"

 
Тебе куда: в Элизиум? В Валгаллу?
По мне, так Вырий ближе и родней.
Да, греку жутко в нем, тоскливо галлу.
Но что – кликуха? Разве дело в ней?
 
 
Да, слово «Вырий» как-то страшновато
звучит. Но в звуке правда – да не вся.
К тому ж там Пушкин с Мусоргским – ребята,
с которыми соскучиться нельзя.
 
 
Там нет домов, а там одни беседки
висят меж кущ над влагой голубой,
и ветки, волны, ветки, волны, ветки
тихонечко шумят наперебой.
 
 
Народ разнообразнейшего спектра
в беседках тех пиры пирует… Но
в твоих глазах вопрос: а как же пекло?
Что с пеклом? Где же пекло? Где оно?
 
 
А пекла нет. Не побожусь, но, вроде,
в славянской мифологии есть рай,
а пекла, в смысле ада, нет в природе.
Терпим и снисходителен наш край.
 

Игорь Болычев
Разговоры с собой

Игорь Иванович Болычев (1961, Новосибирск). Поэт, переводчик, преподаватель Литературного института им. А. М. Горького. Автор стихотворных книг: «Разговоры с собою» (Москва, 1990), «Вавилонская башня» (Мюнстер, 1991), «Разговоры с собой» (Москва, 2019). Переводил с английского и немецкого стихи: Р. Бернса, Р. Киплинга, У. Б. Йейтса, Э. Паунда, Л. Уланда, А. фон Дросте-Хюльсхоф, Г. Бенна, Г. Гейма, Г. Тракля и др.; прозу: А. Конан Дойла, Агаты Кристи, Дэна Брауна и др. Руководитель литературной студии «Кипарисовый ларец» (с 2008 г.).

 
Зачем так много слов на свете.
Зачем так мало в них тепла.
На берегу играют дети.
Играя, строят города.
 
 
Шероховатой жизни струйку
Сжимает детская рука,
Витиеватую постройку
Она возводит из песка.
 
 
На небе солнце. В поле лошадь.
Над речкой – паутины нить.
Пришла пора смотреть и слушать
И ничего не говорить.
 

2006 г.

 
Человеческой жизни не хватит,
Притяженья не хватит звезде,
Чтобы мальчик в пальтишке на вате
Научился ходить по воде.
 
 
Он умрет от тоски и презренья,
Он иссохнет, считая часы,
Ожидая любви и прозренья,
Как трава полевая – росы.
 
 
И слова, что хранили народы,
И слова, что хранили века,
Как подводные атомоходы,
Тихо лягут на дно языка.
 
 
Человеческой жизни не станет
Притяженье изменит звезде,
До поры, когда мальчик восстанет
И пойдет по бурлящей воде.
 
 
Из-под ног, словно серые горы,
Субмарины всплывут из глубин.
С залпом ядерным новой «Авроры»
В мир придет человеческий сын.
 
 
И когда во вселенскую слякоть
Ухнет всё с ненадежных орбит —
Что он сможет? Проклясть да оплакать.
Да и то, если Бог пособит.
 

О. П.

и серой тужурки сукно

Г. Иванов

 
По стогнам погибших империй
Без паспорта и без гроша
Блуждает в плену суеверий
Погибшая наша душа —
 
 
В пальто, по-покойницки длинном,
С убогой шарманкой своей,
Чужая священным руинам
И сонмам великих теней…
 
 
О, как ты стремилась оттуда,
Из наших убогих времен,
От нашего бедного люда
На звуки великих имен.
 
 
Стремилась – летела и пела,
На счастье сжимая кулак…
Но в этом-то все и дело,
Что все оказалось не так.
 
 
Не то чтобы шире иль уже —
Не будь, дорогая, ханжой…
Здесь все оказалось не хуже,
Здесь ты оказалась чужой.
 
 
Не смоешь родимые пятна
Холодной парнасской водой.
Пора собираться обратно,
Пора собираться домой.
 
 
А то, что мы здесь полюбили,
Там память для нас сохранит:
Имперские острые шпили
И серой брусчатки гранит.
 

 
Скажи, зачем все это было,
Шепни – во сне иль наяву, —
За что ты так меня любила
Не в такт молчанью моему.
 
 
К чему теперь все эти слезы
И эти приступы тоски.
«Пора сметать с дорожек розы…»
(Точнее было б – лепестки.)
 
 
Я был всегда ничем не связан,
С прохладцей ровною в груди.
И вот – я всем тебе обязан.
Всем – даже тем, что впереди.
 
 
Песок промерзший, серо-рыжий.
Забит, зарыт в могилу гроб…
И снег, шурша, ползет по крыше
И глухо падает в сугроб. 3 марта 2007 г.
 

 
Закрой глаза, в виденье сонном
Восстанет твой погибший дом —
Четыре белые колонны
Над розами и над прудом.
И ласточек крыла косые
В небесный ударяют щит,
А за балконом вся Россия
Как ямб торжественный звучит.
 

В. Смоленский. Стансы.

 
Когда я слышу, что на свете
Совсем уж не осталось тем:
Негожи, мол, и те, и эти,
Нет места этим, мол, и тем;
 
 
Как будто сказано на десять
Рядов уж всё и обо всём,
И всё, что словом можно взвесить,
Давно уж взвешенным несём;
 
 
И не осталось в мире чувства
Иль на худой конец – мысли,
Которым прежние искусства
Употребленья не нашли, —
 
 
Я вижу, как в холодный зальчик,
На льдистый лаковый паркет
Вступают девочка и мальчик
Семи-восьми неполных лет.
 
 
Открыты шторы. Дождик редкий
На стеклах строит капли в ряд.
А по стенам – с портретов предки
На них внимательно глядят.
 
 
А за стенами вся Россия,
В пожарах дымных до небес,
И моросят дожди косые,
И пролетарии босые
Упорно строят ДНЕПРОГЭС,
 
 
Ломают церкви, судьбы, жизни,
И – клином вышибая клин, —
Пройдя с боями по отчизне,
На танках пишут «На Берлин».
 
 
А погодя прямой наводкой
Из танков лупят в «Белый дом»
И запивают теплой водкой
Остатки мыслей о былом…
 
 
Вы правы, это было, было,
Не поворотишь время вспять.
И много ль проку то, что сплыло,
Бесплодно ворошить опять.
 
 
Зачем? Оно того не стоит,
Нельзя всю жизнь смотреть назад.
Пустое это все, пустое…
Пойдемте, дети, лучше в сад.
 
 
Там шум и блеск, там тети-дяди
Галдят, смеются, пьют-едят,
И силиконовые бляди
На них внимательно глядят.
 

 
Снова осень за окнами плачет.
Мокнут липы, скамейка и стол.
Ничего это больше не значит,
Жизнь твою этот дождик иначит
И смывает в холодный подзол.
 
 
На дорожке овальные лужи,
Человеческой жизни года —
Мельче, глубже, пошире, поуже.
Да, конечно, бывало и хуже,
Но бессмысленнее – никогда.
 
 
В сером небе гудят самолеты.
Льется с крыши на землю вода.
Капли, паузы, брызги, длинноты —
Русской музыки вечные ноты —
Ниоткуда летят никуда.
 

Пароход, пароход, пароходик…

 
Не оглядывайся. За спиною
Давно не на что больше смотреть.
На ковчег благонравному Ною
Догружают последнюю клеть.
 
 
Уходи, помаши им рукою —
Всякой твари в попарном строю.
Собирается дождь над рекою.
Все одно к одному. Все – в струю.
 
 
А хотелось – всего-то – «немного»:
Света, счастья, простора, любви.
Благосклонности мира и Бога,
Музыкального звона в крови.
 
 
И казалось – вот-вот – и начнется —
Соберись, напрягись, продержись, —
И в сияющий воздух взовьется
Черно-белая ласточка – жизнь.
 
 
Человек, человек, человечек.
Жил и жил бы – да горя не знал.
Пас бы козочек или овечек,
Да хороших детишек строгал.
 
 
Спал и спал бы. Зачем разбудили?
Музы девичий голосок!
О могиле поет, о могиле.
О могиле и пуле в висок.
 

 
А все могло бы быть иначе,
И – «через годы и века» —
Цветы на подмосковной даче,
Трава, деревья, облака.
 
 
Невдалеке резвятся дети.
И Вы читаете мне вслух.
Не важно что – хотя бы эти
Четыре строчки. Хватит двух:
 
 
«Невдалеке резвятся дети.
И Вы читаете мне вслух».
 

 
И далась тебе эта Россия.
И березки ее, и поля,
И дожди, и заборы косые,
Аллергические тополя.
 
 
Все здесь продали, все осквернили —
И не раз, и не два, и не три.
А не продали что – то пропили.
А не пропили что – то сожгли.
 
 
Плюнь на все. Уезжай за границу,
Прочь, подальше от этой земли.
В Бонн, в Париж или к Герцену в Ниццу.
Vielen Dank, je m’apelle, Tuileries[1]1
  Читается как: «филен данк, жё мапель, Тюильри».


[Закрыть]…
 
 
Все сказал? Помолчи, полудурок.
Мать родную нельзя оскорблять.
Покурил? Заслюни окурок.
И иди забор поправлять.
 

 
Теряешь вкус и чувство меры,
Остатки праздного ума…
Всё ради призрачной химеры,
Всё – за билетик до Цитеры…
А если там, дружок, зима?
 
 
…Постройки в виртуальном мире
Похлипче замков на песке…
Бряцаешь на послушной лире.
И кувыркаешься в эфире,
А все висит на волоске:
 
 
Возьмет и выключит процессор —
С улыбкой: «Я вас не люблю…»
И все. Finita la… И – Yes, Sir[2]2
  Читается: «финита ля и – йес, сэр». Finita la (commedia).


[Закрыть] —
Как говорил один профессор, —
Привет семье, аля-улю.
 

 
Да плевал я на ваши законы —
Не смирюсь, не пойму, не прощу.
Дед пускал под откос эшелоны,
Я – всю вашу эпоху пущу.
 
 
Не за то, что вы жрали и пили
И в шампанском купали блядей,
А за то, что вы души растлили
У ни в чем не повинных людей.
 
 
На пустой «исторический прочерк» —
На бессмысленный ваш балаган —
Хватит пары проверенных строчек,
Музыкальных моих партизан.
 
 
И на очередном перегоне,
Просыпаясь по малой нужде,
Вы проснетесь не в мягком вагоне —
Вы вообще не проснетесь нигде.
 
 
Горний звук – он пощады не знает.
Потому что любовью горит.
«Это музыка путь освещает»?
Это музыка рельсы взрывает,
По которым эпоха гремит.
 

 
Мы перешли на ты. Как водится – в постели.
Такой вот брудершафт. Не хуже всех других.
У мира есть слова – как родинки на теле.
Не много их таких.
 
 
Но даже и они в своем беззвучном танце,
Увы, слегка не те и не о том слегка.
Вначале падал дождь.
Потом светило солнце.
Потом шиповник цвел.
И плыли облака.
 

1 июля 2008 г.

Лизе

 
Они приходят и уходят,
И в небе серо-голубом
Беззвучно песнь свою заводят
О дорогом и о былом.
 
 
О том, что всё на белом свете
Надеждой призрачной живет
На то, что никому «не светит»,
На то, что не произойдет.
 
 
Всё не сбывается. И руки
Напрасно тянутся к рукам,
Невоплотившиеся звуки —
К несуществующим строкам.
 
 
И те, которые оттуда
Тебе сочувственно молчат,
Ждут не прозрения, не чуда, —
«Немного нежности» – отсюда,
От подрастающих волчат.
 

…И небо синее, как пятна

Чернил на пальчиках твоих.

Игорь Чиннов

 
Играй нам, Сима. Ты не знаешь
сама, о чем играешь нам.
Неверным пальчиком по краеш —
ку-ку, ку-ку холодных клавиш —
перебираешь жизни хлам.
 
 
Ку-ку, ку-ку, играй нам, Сима,
пускай фальшивишь ты, пускай
порою попадаешь мимо
привычных нот, не умолкай,
 
 
не прекращай. Играй нам, Сима,
в свои неполных восемь лет
о том, что всё непоправимо,
о том, что жизнь проходит мимо,
и как она невыносимо
красива. И спасенья нет.
 

 
Часовые имперских традиций,
Простоявшие жизнь на посту,
Вам бы лучше совсем не родиться —
Обойти этот мир за версту,
 
 
В эмпиреях, других ли эонах
Провитать, проблистать.
Нам ведь мало – в вагонах зеленых
Петь и плакать. И плакать опять.
 
 
Нам ведь хочется в желтых и синих,
Непременно в отдельных купе,
Непременно в отдельных Россиях,
И т. д., и т. п.
 

2010 г.

 
Желтые листья лежат на земле.
Пеплом подернулись угли в золе.
 
 
Ветер не дует. Костер не дымит.
Грубыми досками дом наш забит.
 
 
Где эта улица, где этот дом…
Речка течет под железным мостом.
 
 
Черные елки стоят вдоль реки.
В лодках сидят на реке рыбаки.
 
 
Серая, бурая в речке вода,
Едут над ней по мосту поезда.
Едут-поедут, но – никогда,
Чтобы оттуда, только – туда.
 

 
В порыве самообольщенья
Порой мне кажется, что вот:
Я напишу стихотворенье —
Оно меня переживет.
 
 
Пройдут года, десятилетья,
И над могилою моей
Младой и незнакомый Петя
С подругой милою своей
 
 
Появится и тихо скажет:
«Хороший, Маша, был поэт».
И как-то грустно станет Маше.
Впервые за шестнадцать лет.
 

 
Пруд пожарный деревенский
Отражает облака,
Сосны, ветер и шиповник,
Человека у сосны.
 
 
Вот стою над этим прудом,
Мой притоплен «телевизор»[3]3
  Небольшая рыболовная сетка, «экран».


[Закрыть],
Выцвела его бечевка,
Износилось полотно.
Много продрано в нем дырок,
Но еще остались части
Целые, и в эти части
Попадают караси.
 
 
Иногда бывает восемь,
Иногда бывает десять,
Чаще – три или четыре,
А бывает – ничего.
Серая от тины леска,
Длинный узкий лист болотный
(В нескольких местах надломан),
Палка мокрая и мусор,
Что по пруду проплывал.
 
 
Облака плывут по небу.
Человек стоит у пруда.
Деревенский пруд пожарный
Отражает облака.
 

21.08.15

 
Кто-то скажет, что это гордыня —
Чтобы времени наперекор…
На клеенке подгнившая дыня.
За окошком – подгнивший забор.
 
 
Кто-то скажет, что это приснилось,
Или просто придумал ты —
Ничего и не доносилось
До тебя из пустой высоты.
 
 
Ничего и не происходило,
Ничего и не произошло.
Даже если что-то и было,
То давно безнадежно прошло.
 
 
Ветер дует. И солнце светит.
Ветка времени обнажена.
Кто-то скажет. Никто не ответит.
Тишина.
 

04.04.16

Ольга Татаринова
Игорь Болычев

(Статья публикуется в сокращении)

…По крайней мере, при взгляде на нашу современную поэзию заметно одно – школа русской силлабо-тоники иссякает, Игорь Болычев как носитель этой культуры выглядит как бы одним из последних умельцев этой техники, впитав множество влияний – от Серебряного века до Парижской ноты (недаром Игорь Чиннов, «последний парижский поэт», обратил внимание на его стихи и опубликовал его на Западе). Сейчас если и работают, то как-то небрежно, без знания ремесла, о «драйве» или «диктовке» речи не идет – вялая невнятица, за которой не стоит ничего дальше собственного носа, каждодневных бытовых впечатлений под покровом извилистых, изощренных (такое веяние) словес.

Мне представляется, в этом явлении выражается кризис сознания, человеческого сознания как такового, в частности нашего, русского сознания. И он нашел явственное выражение и в стихах Болычева, именно в силу их семантической внятности – именно у него-то он и нашел свое смысловое выражение.

Этот кризис сознания (кризисного во всех отношениях человечества) выражает себя в искусстве как экзистенциальное отчаяние: утрата веры и надежды в глобальном, космическом смысле – на осмысленный вселенский план и цели человеческого существования; больная любовь, потерявшая всякие ориентиры между чувственной и духовной составляющими. Благополучие возможно – но лишь в вещном, карьерном, властном выражении в течение короткой телесной жизни, впрочем, мало прельщающее духовную элиту, какой является поэт. На Западе эти мотивы нашли свое выражение в творчестве поэтов-экспрессионистов, прозе Камю, Сартра, драматургии экзистенциализма и абсурдизма, ярчайшим его выразителем в поэзии ХХ в. стал Готфрид Бенн (в поэзии русского зарубежья – Георгий Иванов). У нас о подобных мотивах и речи не могло идти под бдительным оком издательской цензуры (не допускались не только малейшие негативные оттенки переживаний, но и сам взгляд куда-нибудь повыше прилавка или грибка детского садика, в лучшем случае – на портрет очередного вождя или – в небе – на самолет с красной звездой). В духе этого плоского казенного оптимизма воспитывалось не одно поколение советских людей, и вот запоздалое прозрение, почти что крик этого самого экзистенциального отчаяния в поэзии Игоря Болычева. Причем последовательно в двух измерениях – времени («Четыре на часах») и пространства («Разговоры с собою» и «Эпилог – 1991»). (NB. Чего не могло бы, конечно, появиться у тех молодых, которые спокойно восприняли всей душой традиционное православие, как некогда другие поколения – катехизис коммунизма, и ничто кощунственное не сорвется с их языка – тут дело осмысления бытия закончено и осталась некая благодарственная молитва в виде красивой образной лирики с действительным звуком.)

Тупик экзистенциализма преодолеть человеческому духу еще только предстоит – в самом широком плане духовной эволюции. Но признаки такого преодоления улавливаются во множестве явлений духовной жизни внутри этой, может быть, даже и обреченной, цивилизации (цивилизации потребления).

И это прежде всего то, что западные писатели называют сейчас космическим, или универсальным сознанием. Обладание им приписывается Уолту Уитмену, автору «Листьев травы», написанных к тому же совершенно новым для европейского уха стихом – верлибром. Не может не прийти мысль о том, что новое сознание, новое духовное пространство открывается как бы на других частотах, в иных гармониях «музыки небесных сфер».

А Игорь Болычев, прекрасный русский поэт 80-х гг. двадцатого столетия, не исключено, останется последним безукоризненным мастером русской силлабо-тоники, в которой, собственно, и состоялась великая русская поэзия. Другая же, новая русская поэзия – только начинает оформляться, вырисовываться, и суждено ли ей стать великой? – одна из загадок будущего.

Москва, 2003 г.

Примечание: Ольга Ивановна Татаринова (02.07.1939. Куйбышев – 20.02.2007. Москва) – советский и российский прозаик, поэт, переводчик, литератор. Основатель и руководитель литературной студии «Кипарисовый ларец» (Москва).

Дельта

Лариса Миллер
Стихотворения

Лариса Миллер окончила Институт иностранных языков в 1962 г., преподаватель английского языка и музыкальной женской гимнастики по системе Людмилы Алексеевой. Автор множества книг стихов и прозы и интернет-блога «Стихи гуськом» (с 2011 г.). Член Союза российских писателей (с 1979 г.), Русского ПЕН-Центра (1992–2018), «ПЭН-Москва» и Ассоциации «Свободное слово» (с 2018 г.). Живет в Москве.

 
Из обжитого «тут» в неуютное «там»
За живущими прежде я шла по пятам.
И сегодня шагаю я тем же маршрутом,
Но не с лёгкой душой, а в отчаянье лютом,
Так как знаю, куда приведёт этот путь.
И хотя я с него не способна свернуть,
Всё же чудится мне: мир так дивно устроен,
Что вот-вот я услышу: «Маршрут перестроен».
 

 
Я родом из той допотопной поры,
Где были кругом проходные дворы,
Где в каждом заборе зияла лазейка,
Где краской по праздникам пахла скамейка,
Где снег по весне превращался в ручьи,
Где шли втихомолку святить куличи
Соседки, упрятав куличик в тряпицу,
Где, что ни мгновенье, то счастья крупица.
И всё это в сталинском было аду
В каком-нибудь сорок девятом году
Во чреве зверином, тупом, людоедском,
В домашнем, уютном раю моём детском.
 

 
Коль среда, будем праздновать среду,
Над ночными часами победу
И рождение нового дня.
Можно праздник начать у меня,
А попозже нагрянуть к соседу.
Вот ворона, на провод сырой
Взгромоздившись, сидит, как герой
Дня, сюжета. И вымокший провод,
И ворона на нём, чем не повод,
Если праздничный нужен настрой?
А тем более, коль окоём
Сам готов поучаствовать в нём.
 

 
И мнится, мне дали когда-то задание
Жить так, чтобы не обмануть ожидание
Ни близких, ни дальних, вообще никого.
Должна я все чаянья до одного
Исполнить, чтоб не огорчить мироздание.
Я знаю прекрасно, какой это грех
Вдруг взять и расстроить и этих, и тех,
И всех, кто живёт и на что-то надеется.
Коль я не позволю надеждам развеяться,
То это и будет мой главный успех.
 

 
Ну как мне жить на свете хворой?
Ведь я хочу быть всем опорой,
Хочу я близким помогать,
Но вот должна недомогать.
И я не быт земной латаю —
Пилюлю горькую глотаю
И если средства нахожу,
То на пилюли извожу.
 
 
Но почему, сама не знаю,
Я иногда от счастья таю.
Едва коснусь тебя плечом,
И всё мне, вроде, нипочём.
А если за руки возьмёмся,
То тут уж точно мы прорвёмся.
Куда – не знаю, но туда,
Куда не вхожи боль, беда.
 

 
Оттолкнут, потом обнимут,
Всё дадут, потом отнимут,
Всё на свете посулят
И тотчас же насолят,
Да такой солёной солью,
Что вся жизнь вдруг станет болью,
И тебе не хватит сил
Выносить, что выносил.
Но как станешь слать проклятья,
Вновь возьмут тебя в объятья.
И, забыв всю боль и зло,
Ты решишь, что повезло,
Сложишь стих, где жизнь голубкой
Назовёшь. Ранимой, хрупкой.
 

 
Зачем-то поручили небеса
Мне опекать шальные словеса,
Искать для них хорошее местечко,
Чтоб рядом лес, неподалёку речка,
Чтоб до поляны – пять минут ходьбы.
Что делать? Не уйти мне от судьбы.
Сны о тебе, тоска моя по маме,
И хворь, и боль – словами всё, словами.
Без слова не могу прожить ни дня.
А слово проживёт ли без меня?
 

 
Какие там благие вести!
Уж я не жду благих вестей.
Я жду хороших новостей
Вот в этом невезучем месте:
Чтоб не пытали никого,
Чтоб невиновных не сажали,
Хлеб, молоко не дорожали,
Чтоб не бросали одного
Того, кто немощен и стар,
Чтоб власть была не воровата
И чтоб не знали мы возврата
К эпохе карцера и нар,
Баланды, зоны и марусь,
Которые так любит Русь.
 

 
Какие там благие вести!
Уж я не жду благих вестей.
Я жду хороших новостей
Вот в этом разнесчастном месте.
Я жду, что кончится «вчера»,
Настанет новая эпоха.
На смену той, где было плохо,
Придёт счастливая пора.
Помолодеют старики,
Которым светит долголетье,
И будут радостные дети
Играть у солнечной реки.
И воздух, чист как поцелуй,
Струиться будет и струиться.
Он осчастливить нас стремиться
При помощи целебных струй.
И – вот уж чудо из чудес —
Все друг на друга смотрят нежно,
И в то, что счастье неизбежно,
Не верит только мракобес.
Короче, где я? Что за сон?
Я на какой попала шарик?
Вот вижу я, летит комарик,
Вот слышу грай родных ворон.
Неужто это та страна,
Что так народ свой не любила?
Что столько душ и тел сгубила?
Неужто это всё она?
Я дождалась счастливых дней
Иль это просто помраченье
И неизбежное теченье
Болезни тягостной моей?
 

 
– Пускай рождают чьи-то речи
Сердцебиение при звуке,
Пусть будет радостно при встрече,
Пусть будет горько при разлуке,
Хочу, чтоб в зеркальце ловилась
Полузабытая улыбка
И чтобы зеркальце не билось,
Хоть всё на свете очень зыбко.
 
 
– Ну что за странные замашки?
Уж не весна ли так балует?
Ты, может, хочешь на ромашке
Гадать: мол, плюнет, поцелует?
– Ну да, хочу, хоть и нелепо,
Почти утратив оперенье,
Любить весну и юность слепо
И даже жаждать повторенья.