Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019"

1

 
Мама, те твои кофты,
что в шкафу моем так и висят,
пахнут пылью и молью
и больше не пахнут тобой.
Мне они велики.
Надевать их еще не пора.
 

2

 
Не печалься, мой мальчик:
прежде чем умереть,
твоя мама станет
совсем старенькой.
Милосердное время
дает нам возможность
свыкнуться с мыслью
о смерти наших родителей.
 

 
Еще все спят – и елка здесь одна.
На ней витушки мятые со сна
И звезды в бархатном лиловом полумраке.
Дрожит сквозняк в хрустальных проводках,
Удерживают хвою в коготках
Зверей и птичек маленькие лапки.
Еще все спят – и только мы одни
Проснулись вдруг и спрятались в тени
В надежде на поимку Дед-Мороза.
Ужасно неудобна наша поза —
На корточках, и ноги затекли.
Глаза слезятся, хочется зевать
И плакать, но нельзя пойти в кровать,
Чтоб не обидеть белочек и зайца.
А будущее прячется от нас,
Но дует в занавеску каждый раз
(Иду! иду!), как мы готовы сдаться.
 

 
Сияют тазы раскаленной латунью —
Хозяйки варенье вишневое варят,
И осы влетают в ладонь золотую,
И в сладком беспамятстве жизни теряют,
 
 
А окна открыты – и новые зовы
Несутся во двор обольстительным паром,
И новые жадные жертвы готовы
Лететь безрассудно за жарким нектаром.
 

 
Все-таки странно устроена жизнь человека!
Можно приехать в Квебек и не видеть Квебека,
Так и сидеть на окраине до воскресенья,
Разве что красными кленами потчуя зренье.
 
 
Впрочем, а кто доказал, что музеи да замки
Лучше прогулки с собакой и вырытой ямки,
Беличьих пряток и медленного погруженья
Листьев сквозь воздух в их собственные отраженья?
 
 
Лишь напоследок, практически перед отлетом,
Броситься в город, чтоб все-таки выяснить, что там,
Серые камни увидеть, тяжелую реку —
И улететь, навсегда удивляясь Квебеку.
 

 
Сшит колпак не по-колпаковски.
Вылит колокол не по-колоколовски.
Я ничья. А ты кто таковский?
Вон какой! И глаза бесовские.
Вместе шляемся по московью.
Дышим сыростью и любовью.
Тьма вокруг – не видать ни зги.
Задыхаемся от тоски.
Надо колпак переколпаковать.
Душу в тело упаковать.
Переулок столкнет нас, ближе!
Друг на дружку он нас нанижет.
Погляди – и замкнулся круг.
Расцепить невозможно рук.
Друг!
Сшит колпак не по-колпаковски…
 

 
Любит тело чужие души.
Так и ластится, так и льнет.
Голос глуше и губы суше,
И рука перчатку мнет.
Любит тело. О дайте, дайте
Надышаться одной тоской,
Постоять на одном асфальте,
Погрустить над одной строкой.
Но, до писем чужих охотник,
Пожиратель чужих сердец,
Не душа у меня, а сводник,
Сладострастный и нежный лжец.
Любит тайны чужих подушек
Слушать, прошлое вороша…
Любит тело чужие души.
И чужие тела – душа.
 

 
Ветер дует в свою дуду.
Курят женщины на ходу.
Не пеняй на свою судьбу.
О любви ни гу-гу.
 
 
Целый день кручусь, как в аду.
А потом вся ночь, как в бреду.
Отпусти! Я так не могу.
А отпустишь – куда пойду?
 

 
Я прошу тебя жить. Оставляю тебе на потом
Светло-серое небо, которому нету конца,
И красивую девушку с ярко накрашенным ртом,
И чужого мальчишку с повадкой большого птенца,
 
 
Пыльный запах июля и формочку в виде коня,
И трамвайчик речной, и цветные флажки на ветру…
Я так много тебе оставляю на после меня,
Что того и гляди пожалею, назад заберу!
 

 
Ты волен дверь не открывать.
Прогулкам при луне
Ты волен предпочесть кровать
И не видать во сне
 
 
Ни этих черных облаков,
Ни желтого огня.
Ты волен не читать стихов
И не любить меня.
 

 
А про счастье – то витийство и вранье.
В подреберье пустота и колотье.
Этот воздух – не дыханье, а питье.
Вот и все существование мое.
 

Vivamus, mea Lesbia, atque amemus…

G. V. Catullus

1

 
Горевать, неужели?
И о чём же, мой добрый Катулл?
В этом доме ни щели
Нет, в которую б ветер не дул.
Но, дурному сословью,
Нам, наверно, туда и стезя,
Где не то что любовью
Заниматься – раздеться нельзя…
 

2

 
Возле горла певучее лезвие
Напружинилось, так и звенит.
«Будем жить и любить, моя Лесбия,
Раз нельзя ничего изменить!»
Будем петь, задыхаясь от ужаса,
Будем нежность смертельную пить.
Собери, мой Катулл, свое мужество!
Это нужно, чтоб жить и любить.
 

3

 
Напои меня, Катулл, из уст в уста.
Почитай мне вслух музыку с листа.
Я уйму свою ненужную тоску,
Твоему я научаюсь языку:
Все равно на нем, что жить, что умирать —
Не приходится особо выбирать.
 

Алексей Сальников
Невесёлый цирк

Сальников Алексей Борисович родился в 1978 г. Стихи и проза публиковались в журналах «Урал», «Волга», «Воздух», «Дружба народов», «Искусство кино» и многих других. Автор нескольких книг прозы, трех поэтических сборников (последний – «Дневник снеговика»: New York, Ailuros Publishing, 2013), участник трех антологий современной Уральской поэзии под редакцией В. Кальпиди. Лауреат Литературной премии им. П. П. Бажова.

 
Нет и не было на свете столько травы,
Столько света на землю не пролилось —
Так сильно любил бы Вронникова, но, увы,
Познакомиться только с Петрушкиным удалось.
 
 
Поэтому рыбы в кротовьих шкурах везде снуют,
Шевелят почву реки и качают плод
Луны и лодку и когда-нибудь нас убьют,
Уже ударили в голову и живот.
Но в основном в голову, так что вот.
 
 
А мы почти что викинги между тем,
За вычетом драккара, храбрости, силы, мля,
Зато, у нас, как у викингов, нет проблем,
Но есть ощущение движения и корабля.
 
 
Ведет нас в никуда серебристый мрак,
И он нас без сомнения приведет
В некий бесславный, невыразительный буерак,
Этакую подземную парковку во тьму и лед.
 
 
Привет Мальчишу! Побегут облаков стада.
Салют Мальчишу! Пароходики на реке.
Все превращается в землю и воду, ну а вода
Шевелится, как пленка на парнике.
 

 
Сначала яблони, как мухи,
Стоят обклеившись глазами,
Почти готовые как будто,
И с хоботками.
 
 
Затем пустоты и скелеты,
Темнот глубины,
Темнот глубины, трафареты
И паутины.
 

 
В этом месте собрано всё: и дурдом, и паб,
Задний двор с запахами бензина и ацетона,
И синагога, чья менора, как краб,
И набережная, в которой больше бетона,
Чем непосредственно катящей воды реки.
Если долго стоять, ожидая кого-то, имея причину,
Появляется чувство, что, как и местные рыбаки,
Так же показываешь зевакам свою недвижную спину.
 
 
В таких местах, где собраны Асклепий, и Дионис,
И даже своеобразная павшая Троя,
И столько других, что список стремится вниз, —
Местность легко обходится без героя,
Она почему-то сама собою сильна,
Архитектура – этакий синтез мифа, леса и пашни.
Если долго стоять, то видно, как немаленькая луна
Медленно отползает от наконечника телебашни.
 

 
такимяпонскимсплошнякомзаделаемстишок,
чтоббылпочтинеразличимгайдзиноввзглядовдля.
глядетьвокнонаэтотснег, набелыйафтершок
гораздопроще, чемкогдатымёрзлаяземля,
когдатыстелешьсявокругнамножествоконцов,
когдасэнгокутеньлежитсовсемневtotalwar,
ишахматы, нонетфигур, амножествопесцов
стоятповсюдувместоних, абольшеничего.
ивот, поканеначалось, хотяиначалось,
хотязакончилосьдавно, едвалистартовав,
тыгенки, генки, а длянихнесуществуетось
дивана и других осей. лишьвэтомтыиправ.
притомважнанеправота,
апростонекийбред,
чтомирспасетнекрасота,
чтосекс – подобиекрота,
чтопроникаетонтуда,
куданеможетсвет.
 

 
С этой некрасотой отошедшего ото сна,
С этими дырками в воздухе, будто в сыре,
Лес напоминает магнитофон «Весна»
Портативный Эм-двести-двенацать-эс-четыре.
 
 
Лежбища шашлыков, торфяник уже горит,
Пенсионеры палки для шведской ходьбы достали,
Всё находится в пионерском кипении – в ручьях гепатит,
Комары – везде, в травах – Ixodidae.
 
 
Ощущение от происходящего, что слиты в одно
Безумия Франкенштейна и Вилли Вонки,
Предметы вокруг сломаны и заброшены, но
Зацеплены через ременные передачи и шестерёнки.
 
 
И вроде знаешь: плёнка склеена, лес обманул,
Не можешь отыскать зацикливание трека,
Как на краю восприятия словом становится гул,
Так на краю зрения дерево становится человеком.
 

 
Если бы этим льдом говорить,
А снегом молчать.
Это движение,
Способное источать
Не только мелькание, точащее чёрный воздух,
Но и печать.
Игра с зимой не может наскучить и надоесть
За полное перекапывание доселе знакомых мест,
За деревья, которые на миллион умноженный чёрный крест,
За фонари, излучающие сварочный треск.
Пути исчезают, их снова мостят,
Ощущение, будто Евклиду мстят
За свежий запах бинтов, медицинских ват,
В котором он не виноват.
 
 
На все живое и мёртвое кинута сеть,
Требуется усилие, чтобы не ожить и не умереть,
Вороне нужно каркнуть перед тем, как взлететь.
 

 
Благодаря Мизулиной, мать твою,
Викторианские ощущения – солдатики, корабли,
Мальчики делят бабки, баба творит херню,
Так что содрогается часть Земли.
 
 
Разве что бремя русского человека совсем в другом,
В том, что он как бы не русский и едва
Человек, но пыль под собственным сапогом,
Сам себе «Бигль» и Галапагосские острова.
 
 
Время копаться в меловых отложениях, динозав —
Ров кости находить и отпечатки следов.
Самое интересное, что Дарвин опять неправ,
Собственно, был неправ, да и был таков.
 
 
Эволюции нету. Бледненький старичок
И те, кто с ним, и застёгнутая манда
Как-то умудрились скатить мой высокий слог
До следующей пошлой сентенции, господа:
 
 
Ничто не меняется под этим небом даже слегка —
Вечная переправа с обширным списком коней,
Давайте соберёмся и скинем режим Каа,
Новый питон хотя бы моложе и веселей.
 

 
Поэзия, говорят, такой невеселый цирк,
Или как если бы Тарковский снимал ситком,
Допустим, Чендлер вспоминает родителей, и, кувырк,
В эпизод вставляют «Зеркало» целиком.
Довольно уныло, но взгляда не отведёшь,
Вроде как чёрная и медленная вода,
Лежащий кот, либо лежащий ёж,
Либо другая животная красота.
 
 
Либо ребёнок смотрит в телеэкран,
Откинувшись на диване, пульт под рукой,
По экрану скачут свинья, пингвин и баран,
Но комната полна скукою и тоской.
 
 
Ребёнка зовут, и он уходит во мрак,
Оставляя всё на своих местах,
Стихи на читателе отпечатываются, как
Диванная ткань на детской заднице и локтях.
 

 
Воду покинув, наверно, больной,
Как кашалот,
Выбросится на берег очередной
Семнадцатый год.
 
 
Дело не в том, что верхи не хотят
И т. д. Просто налей.
Проигнорировать трудно, ребят,
Свой юбилей.
 
 
Будет веселье – салют, и батут,
И иго-го,
И алеуты опять набегут
За мясом его.
 
 
Ну а покуда скачи как блоха,
Веселый пиит.
Книга горит не затем, что плоха, —
Затем, что горит.
 

 
Человек впадает в религиозный полуэкстаз,
Это связано с тем, что он уходит в запой
Тоже какой-то неполный, поскольку раз
В день что-то там курится над трубой.
 
 
Пахнет разогреваемым тушняком,
Громко играет музыка по ТВ,
Какая-то отечественная, с которой как ни знаком,
А всё равно она не останется в голове.
 
 
Осенью завершая этот духовный трип,
Человек удивляется, что почему-то цел,
Ощущение, что попал на дагерротип,
Всё это время сидел, в объектив смотрел.
 
 
Осы летают толстые, как шмели,
Картошка выкопана, человек оброс бородой,
Половину лета небо дотягивалось до земли
Долгой водой.
 

 
То, что не возбуждает нас, делает нас сильнее:
Физика, химия, хотя точно не химия, другая фигня,
Вроде рекламы IKEA, жёлтой аллеи,
Движущейся, как эскалатор в течение дня,
 
 
Я тоже не возбуждаю, и нужно быть дураками,
В жизни, помимо этой, полно и других забот.
Например, сидеть на подоконнике и зачем-то двумя руками
В пальцах удерживать яблока круглый плод,
 
 
Не однотонный, а с таким тигровым окрасом,
Кто-то из нас об этом подумал, но не сказал.
На обратной стороне белеет кратер с яблочным мясом,
Ещё продолжающий пениться, как нарзан.
 

Юрий Милославский
Стихотворения

Юрий Георгиевич Милославский – русский прозаик, поэт, историк литературы, журналист. Родился в Харькове. Писать прозу начал сравнительно поздно, уже в эмиграции, на исходе 70-х гг. прошлого века. В 80-е гг. стал постоянным автором выходившего тогда в Париже журнала «Континент» под ред. В. Е. Максимова. Член American PEN Center. Член Оргкомитета Русского ПЕН-Центра. В 1994 г. в Мичиганском университете (Энн-Арбор, США) защитил докторскую диссертацию «Лексико-стилистические и культурные характеристики частной переписки А. С. Пушкина». Автор нескольких романов, а также нескольких циклов повестей и рассказов, получивших известность сперва в эмиграции, а затем – в России. Книги Ю. Г. Милославского были также опубликованы во французском и английском (с предисловием И. А. Бродского) переводах, вызвав многочисленные отклики. Так, в 1998 г. ведущий британский критик-литературовед Джон Бейли писал в The New York Review of Books: «если русская проза XIX в. вышла из гоголевской “Шинели”, то вся новейшая русская проза вышла из Милославского». В 2000-е гг. Ю. Г. Милославский опубликовал в России книги-исследования о чудотворном мироточивом образе Божией Матери Иверской-Монреальской («Знамение последних времен», 2000) и о православной ветви рыцарского ордена иоаннитов-госпитальеров («Странноприимцы», 2001). Лауреат Горьковской литературной премии за 2016 г.

О, грады, гдe торги…

Михайло Ломоносов

 
Так солон прах во Иерусалиме,
Так золотой хребет его щербат,
Что ни шербет в зеленом каолине,
Ни кофе тяжкий – нас не отрезвят,
Но жажду подчеркнут неутолимей.
Вот – погасает слюдяной закат:
Не видят гор ни кади, ни аббат,
Ни фарисей в молебной пелерине.
 
 
Коснись камней – и высохнет рука.
Глава дурная, – ком известняка
С гашишною цигаркою в провале
Пустого рта, – а ну-ка, покатись!
По Городу, где верх – под самый низ,
Где жизнь и смерть мы равно потеряли.
 

 
…А первый мой сержант – он родом из Танжера.
Второй – из городка, чье имя Вавилон.
С пяти часов утра кипят смола и сера,
И Ягве наш блюет расплавленным стеклом.
 
 
На мертвой ведьме с перебитым помелом
Пылает платье школьного размера.
И, дабы в нас не оскудела вера,
Гвоздит сержант и ломит – напролом.
 
 
Где гордый дух вознесся на дыбы,
В луженой жести красные бобы
Мы с мясом пополам перемешали.
 
 
Из раны прыщут молоко и мед.
Вторая стража вскоре подойдет,
Чтоб нам одним не ужинать в Рамалле.
 

 
Не обессудь. Я знамения ждал,
Я казни ждал, а Ты меня не тронул.
Я Кремль Московский, что свeчной шандал,
В Твой кроткий Лик швырнул. А Ты и троном
Не проскрипeл. Откройся, Божий дар,
Оспорь меня трезубцем изощренным!
Вся саранча досталась фараонам,
Что ж мнe Ты кары никакой не дал? —
 
 
В Староконюшенном, гдe карлица слeпая
Утeшила меня, сказав: «Я вeрно знаю —
Ты побeдишь…».
                              Прочел я сонмы книг,
Но главное – открылось мнe сегодня:
Сколь медленны вы, мельницы Господни.
 
 
Сейчас умру. До сердца яд проник.
 

 
Скажи мне, кто ты есть – неладный мой сосед:
Бакинский сутенер? Пекинский побродяга?
Ростовский каннибал? – Ты спишь, ответа нет,
И застит лик тебе газетная бумага.
 
 
Усталость – нам от Господа Живаго
Блаженный дар. – Кто сатанинский свет
В очах смирит? – кто голову пригнет
Жестоковыйному? И ты устал – во благо.
 
 
Взгляни: вот ефиоп играет на ведре,
а пьяный папуас в обильном серебре
и рваном бархате – ему внимает с плачем.
 
 
Вот где б тебе, Поэт, проехаться хоть раз.
Но ты в иную даль, в иной подспудный лаз, —
чистилищным огнем, скользишь, полуохвачен.
 

 
Слышу пенье жаворонка,
Слышу трели соловья.
Это Русская сторонка,
Это Родина моя.
 

Федор Савинов

 
В магазине «Культтовары», —
Там, где черные круги,
Где фанерные гитары
И доспехи из фольги,
Ятаганы из картона,
Где чугунная глава
Шепчет глухо и бессонно
Непотребные слова,
Там, где лампочки цветные, —
Там и я во дни былые
Под крученье тех кругов
Слушал песни удалые,
Пил вино – и гнал врагов.
 
 
То вино в стакане древнем, —
Красный сахар, белый спирт, —
Словно мертвая царевна
В хрустале своем, – не спит!
Те враги – друзья до гроба,
Верность братскую храня,
Исподлобья смотрят в оба
Из кромешного огня:
 
 
Дожидаются меня.
 
 
Слышу пенье Мулермана,
Ярый клекот бытия,
Гул великого обмана:
Это – молодость моя.
 
 
Черного крученье круга —
Подноготную мою,
Богоданная подруга, —
Все тебе передаю:
Стогны града, мостовые,
Истуканы у реки,
Подворотни чумовые,
Стремные парадняки,
Ропот камня, бой металла
О небесные края.
 
 
Это Русская Валгалла.
Это – Родина моя.
 

Автор этих строк, офицер Русской Императорской Армии ротмистр N (не именую его здесь полностью исключительно из профессонального суеверия) родился в XIX столетии. Скончался на исходе 60-х гг. столетия ХХ.

Стихотворения его, здесь приводимые, относятся к 20—30-м гг., когда ротмистр N находился уже в Европе. Воссоздавая их, я всячески старался не только отстраниться от всех составляющих знакомой и свойственной мне поэтики, но, – что потребовало особенной последовательности, – удержать манеру сочиненного мною автора в пределах культурного контекста, где он обитал. Его поэтический словарь – собственно, все усвоенные им стилеобразующие механизмы, – они вызваны к жизни любимыми ротмистром N стихами: Апухтина и К. Р., отчасти Льдова и Александра Добролюбова, текстами знаменитых романсов от Шумского до Павла Германа и, конечно, поэтами Русского Рассеяния.

Музыка для этих романсов и танго была написана замечательным русским поэтом и музыкантом Еленой Ивановной Буевич; ею же они были спеты – в соответствии с тогдашним мелическим (и фонетическим – читающий да разумеет) стандартом. Е. И. Буевич подготовила и видеоролики, размещенные на YouTube (желающих услышать просим набрать имена соавторов в поисковом окошке).

Ю. М.

 
Гдѣ добрая сирень, сочувствiя полна,
Меня въ садахъ Москвы отъ Васъ оберегала,
Но не уберегла, – тамъ сладкая волна
Полыннымъ пламенемъ языкъ мой обжигала.
 
 
Но добрая сирень, жалеючи меня,
Цѣлебный холодъ Вашъ, фiалковый и мятный,
Дарила шедро мнѣ, смиряя гулъ огня
Любви послѣдней, смутной, безоглядной.
 
 
Ея нельзя избыть: отъ ночи до утра
Московскіе сады ей прибавляютъ силы.
Лишь добрая сирень, желая намъ добра,
Щадя меня и Васъ, намъ правды не открыла.
 

 
То злая школьница, то дама полумглы,
Учитель музыки и ангельскаго пѣнья,
Как вымолить на Васъ на всю – терпѣнья
И не сгорѣть напрасно до золы?
 
 
В невинномъ безсердечiи своемъ
Терзаете меня со всѣй доступной силой.
И мнѣ безъ Васъ намного легче было,
Да что ж подѣлать? Мы теперь – вдвоемъ.
 
 
Заморской прелести и русской высоты
Неслыханной гармонiи soprano,
Я Вамъ въ любви признался слишкомъ рано,
Поторопился говорить Вамъ – «ты».
 
 
Теперь поете Вы, а мной – владѣетъ страхъ,
Что вижу Васъ я всю, – глаза неосторожны, —
Въ парижскомъ платьѣ, въ шелковыхъ чулкахъ
А межъ грудями – въ родинкахъ тревожныхъ.
 

 
Какъ должно Васъ любить, чтобъ Вы меня любили?
Отъ собственной любви чѣмъ Васъ оборонить?
Какъ научиться ждать, не покориться силѣ,
На бѣшеномъ скаку судьбу остановить?
 
 
На берегу Оки, въ заброшенномъ имѣньи,
Тамъ встрѣтили меня у самаго крыльца
И дѣтскихъ Вашихъ рукъ полетъ-прикосновенье,
И вкуса Вашихъ устъ – цвѣточная пыльца.
 
 
Я собственной судьбы, – рѣшенной, слава Богу, —
Теперь не убоюсь: послѣднiй раз люблю.
И здѣсь, у Вашихъ ногъ, загородивъ дорогу,
Я изъ послѣднихъ силъ – ея остановлю.
 

 
На языкѣ цвѣтовъ, изученномъ прилежно,
Гдѣ нѣтъ извѣчной лжи, что свойственна словамъ.
Лишь гiацинтомъ пурпурнымъ и астрой бѣлоснѣжной
Предложено теперь мнѣ обращаться къ Вамъ.
 
 
Что значитъ: «Виноватъ. Я Васъ люблю сильнѣе,
Больнѣй и горестнѣй, чѣмъ Вамъ любить дано».
Я такъ бы могъ сказать. Но развѣ я посмѣю
Всю правду передать, не упустивъ – одно?
 
 
Я лучше алыхъ розъ нечаянную страсть
Прозрачно-розовой камелiей убавлю
Но розу черную – одну! – въ букетъ велю я впрясть,
И лишь тогда съ посыльнымъ къ Вамъ отправлю.
 
 
Посыльный, не спѣши, повремени немного!..
Но онъ уже въ пути. Переведу для Васъ
Простой языкъ цвѣтовъ – людскимъ невѣрнымъ слогомъ:
«Тоскую по тебѣ. Люблю. В послѣднiй разъ».
 

 
Зачѣмъ влечетъ меня любви послѣдней вьюга
На свѣтъ въ окнѣ твоемъ? – Онъ шторою прикрытъ.
Но почему тогда мы помнимъ такъ другъ друга?
Такъ слышимъ, такъ слѣдимъ?.. Неужто онъ – горитъ?
 
 
Пусть въ комнату твою не отворились двери,
И темнота въ дому мнѣ преградила путь.
Но почему тогда мы такъ другъ другу вѣримъ,
И страшно намъ съ тобой другъ друга обмануть?
 
 
Ты нѣжности моей, моей печали тщетной
Не ищешь и не ждешь. Бѣжишь моей тоски.
Но отчего ж полна ты нѣжности отвѣтной
И почему тогда мы такъ съ тобой близки?
 
 
Въ томъ нѣтъ вины твоей, в томъ нѣтъ моей заслуги:
Я не посмѣлъ взглянуть, горитъ ли свѣтъ въ окнѣ…
Но какъ же мы тогда все знаемъ другъ о другѣ?
Я знаю – о тебѣ, ты знаешь – обо мнѣ.
 
 
И почему тогда въ неосторожномъ словѣ
Мы осторожны такъ? Что сдерживаетъ насъ?
Другъ друга ранимъ мы, но никогда – до крови…
А двери на замкѣ и свѣтъ въ окнѣ – погасъ.