Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019"

Наталья Орлова
Эти дни

Окончила Литературный институт (семинар Е. М. Винокурова). Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Юность», «Арион», «Континент» и др. Переводила произведения поэтов Грузии, Армении, Азербайджана, Киргизии, Абхазии, Осетии. Была редактором научных, мемуарных и художественных книг, составителем хрестоматий для средней школы. Автор ряда статей о поэзии Серебряного века. В 1986 г.

в тбилисском издательстве «Мерани» вышел её сборник стихов и переводов «На синем пороге», в 2004 г. в московском издательстве «Совпадение» была издана книга «Dolce vita». В 2014 г. в издательстве «Прогресс / Плеяда» книга избранного «100 стихотворений».

И небо свернулось, как свиток…

 
Смрадом веет от них, разрушением,
Не шуми ты, высокая рожь.
У снарядов с таким разрешением
Ни отцов, ни концов не найдешь.
 
 
Не зови их на суд человеческий,
Не буди полевую траву,
Эта каста – упорнее жреческой
И во все времена – на плаву.
 
 
Значит, будем глотать это варево,
Зажигать расстоянья – водой
И детей нерожденных – состаривать,
Голубое – с ублюдочным спаривать,
На гармошке вселенской наяривать
Про Дуняшин платок дорогой.
 

 
«Сколько псарей, сколько скотников, —
Думаешь, – быть по сему».
Много у Бога работников
В светлом хозяйском дому.
Стадо мычит многогрешное,
Топчется в теплом хлеву.
Ноченька стынет кромешная.
Прячутся волки во рву.
Светится звездная просека —
Детский потерянный рай.
Песнь вековая разносится,
Пухнет зари каравай,
Тычется небо сохатое
В люльку с малюткой-Землей.
– Эй, с похоронной лопатою!
Брось это дело, не рой!
 

 
Меж лицейских и дантесов
И Божественных начал
Он нам памятник, и бесов,
И пророка – описал.
 
 
Да еще вернул с лихвою,
Чтобы было что беречь,
Поплатившись головою, —
Дармовую пайку – речь.
 
 
Дышит в очи Век Железный,
Пропадает Красота,
Мы летим толпой – над бездной
И не ведаем – куда?
 
 
Стало тихо на планете
От Всемирной Немоты…
Все мы – люди, все мы – дети,
Все мы с Пушкиным – на ты.
 

 
Превозмогая холод бытия,
Летим туда, где горизонт заужен,
И хоть никто нам нынче не судья,
Но – Карфаген не может быть разрушен.
 
 
В крови гудит Обида и Война,
И гул речей с тигриным рыком дружен,
Сама себе Россия не нужна,
Но Карфаген не может быть разрушен.
 
 
А мы с тобой живем без всяких проб
И ускользаем в имена и роды.
Вовсю цветут малина и укроп —
Родного Карфагена огороды.
 

 
Павы чернобровые,
Овощи, цветы,
Улицы торговые,
Калашные ряды.
 
 
Стати безупречные,
Хоть пером пиши,
И недолговечные
Шалавы-барыши.
 
 
Дворники заморские,
Чудные дела,
Побрякушки мстерские,
Блескучая зола.
 
 
Билдинги пригожие
По-вдоль Москвы-реки,
Хожие-расхожие
Чудо-остряки.
 
 
Да твердит пророчица
Про святую рать…
…И кому захочется
За это умирать?..
 

 
Что-то живет – и под спудом горит,
Ходит по кругу и стонет,
Словно душа – говорит, говорит,
Переступает в затоне.
 
 
Издалека – посылает слова,
Кормит глагольной халвою,
И, огребая воды – в рукава,
В прорубь – идет с головою.
 
 
И тяжело, тяжело, не дыша,
Тянется дном – по теченью,
И безответна, и нехороша —
Прожелтью, нежитью, тенью…
 
 
Где она прячется, душенька-речь,
Что она делает с нами?
Ей бы – на свежие весла налечь,
Да заиграться с волнами…
 
 
Велеречивою – реченькой бечь,
Воду стращать камышами…
 

 
Двинулась города проза,
Мчится метельный снаряд,
Трезвый гудок паровоза
Ширью шинельной зажат.
 
 
Сыщики, девки, банкиры,
Жизни дневное кино,
Драмы, бильярды, трактиры —
Снилось и снилось давно.
 
 
Грезятся мне, может статься,
Киллера выстрел в упор,
Песий азарт папарацци,
Биржи усталый задор.
 
 
Красных – затверженный норов —
В том, невозможном, году…
Как не устать от повторов
И не упасть – на ходу?
 
 
Лучше ли, пуще ли, круче —
С треском раздвинуть тиски
И оступиться – как с кручи,
Как оступился поручик, —
В Воды Великой Реки.
 

 
Все, что светилось или – пелось,
Со Временем накоротке, —
Оглохшая окаменелость
На вымываемом песке.
 
 
В ее насечках, полустертых,
Таится Божия Гроза…
Так идол древний смотрит зорко
Глазами мертвыми – в глаза.
 
 
Оглохнешь, все перезабудешь
И потрясенно замолчишь —
Со дна – ее – ты не добудешь,
Но – руки все окровянишь.
 

 
Замерещился звон электричек,
Повалили рассветы гуртом,
И выходит весна из кавычек
И стоит на обрыве крутом.
 
 
И взвела рукава с соловьями,
Чтобы солнце – к земле притянуть,
Вот когда мы очнулись и сами
Догадались, что выпита жуть.
 
 
Что-то в роще свистело и пело,
Заглушая седую картечь,
И огромная туча летела,
Расширяясь, как русская речь.
 
 
И смолистая стружка наречий
Шевелилась, как мех на возу,
И глаголов высокие свечи
Прорезали дневную грозу.
 

 
Не гордись этой церковкой строгою,
Не молись дорогим мертвецам,
Не клянись этой ночью сторогою,
Даже пулей, обещанной нам.
 
 
Откажись – это нам примерещилось —
Голос Божий и блеск эполет,
Новизна повсеместно овещилась,
Ничего уже, в сущности, нет.
 
 
Все забудь – не воротишь, не вынянчишь,
Не достанешь из жаркой сумы,
Из горящего стога – не вытянешь,
Не вернешь ни Кузьмы, ни Косьмы.
 
 
А в придачу – ни марта метельного,
Ни беленых древесных рубах,
Ни исподнего снега последнего,
Где земля проступает на швах.
 
 
Вон зима-то – роскошная, нарядная,
Да пристыла дворцовая жизнь,
А весна – молода, неприглядная,
А поди от нее – откажись!
 

 
Где тот неузнанный край,
Верная мира основа,
Здесь ли бывал Николай,
Помнят ли люди Рубцова?
 
 
Та же ли в небе звезда
Молча, стоит над селеньем?
Так же ль полны поезда
Верой, судьбой и волненьем?
 
 
Так же ли моет река
Берег забытый и лодки?
Греет ли грусть светляка
Память веселой походки?
 
 
Дышит тобою народ,
Тот, что без правды – тоскует,
Каждая книга – поет
И, умирая, ликует.
 
 
Жду, народится опять,
С той же походкой и статью —
Светлой гармошкой встречать
Чью-то веселую свадьбу.
 
 
Чтобы звенел ледоход,
Двигая глыбами прозы,
И отплывал пароход,
Полный народа и – грезы.
 

 
Какого народу не стало,
Я просто не верю себе!
Нас много и все-таки – мало,
С какого такого вокзала —
Шагнули навстречу судьбе?
 
 
Какими такими словами
У ночи – назад отмолить?
За вами, за вами, за вами —
За Волгу, с ее берегами,
За волю – с ее островами,
За все, что нельзя не любить!
 
 
Спасаю бесценную воду —
Да что! – ни связать, ни унять!
Какого не стало народу,
Какую сгубили породу —
И – не было им переводу,
И – негде их заново взять!
 

 
Недорисована Врубелем,
Передоверив дела, —
В яме, в небесном ли круге ли —
Только собою была.
 
 
Дело-то, дело негромкое —
Снята Седьмая Печать,
Стали потомки – потоками —
И не воротятся вспять.
 
 
Голосом, памятью, ласкою
Стала в тюрьме ледяной,
Черною лебедью, сказкою,
Грозной Сивиллой земной.
 

 
Убили. Сбросили в Неву
Среди гремучих льдин.
А я одна стою – реву,
Не помнит ни один.
 
 
С горящих дней смывает кровь
Сиянье тысяч лун,
И все семнадцать юнкеров
Втянуло под валун.
 
 
А если б даже кто и смог
Тот камень отвалить,
Нашел бы там шинельный клок
Да водорослей сныть.
 
 
Захлопнута столетья щель,
Никто их не найдет,
Но по ночам – колотит в дверь
Обратный ледоход.
 

17.11.17.

Оксана Горошкина
Август пахнет мятой

Родилась в 1982 г. в Красноярске. Окончила СибГУ им. ак. М. Ф. Решетнёва. Член Союза российских писателей. Автор сборников стихов «Никто не умер» (Красноярск, 2016) и «У кромки лета» (Красноярск, 2018). Публикации в журналах «День и ночь», «Сибирские огни», «Енисей».

 
Пока не упадешь на землю,
И не прочтут.
Сиди, синичьим спорам внемля,
И мёрзни тут.
 
 
Следи, как снег летит колючий,
Ползёт трамвай.
Смотри внимательнее. Слушай.
Запоминай.
 
 
Как недосказанность привычна
В конце строки,
Так на снегу уместны птичьи
Черновики.
 
 
Да ты и сам уже уместней
Среди следов.
Не надо громких слов и песен,
Но будь готов —
 
 
Лететь туда, где свет бездонный,
Где встретит та,
Что наизусть тебя запомнит,
Прочтя с листа.
 

 
Давай представим в порядке фарса,
В порядке бреда, бадьи с лапшой:
Случилось что-то – и в нашей сказке
Никто не умер. Всё хорошо.
 
 
Жиреют принцы: казна, корона,
Охота, девки, пиры, кровать…
Зачем пытаться убить дракона?
Ведь можно просто не умирать!
 
 
В высоком замке сидит принцесса:
Томится, плачет – совсем одна.
Никем, кто вышел с конём из леса,
Она, конечно, не спасена,
 
 
И дни проходят без толку, то бишь
Подобно водке сквозь решето,
Ведь в нашей сказке (ну, ты же помнишь!)
Никто не умер. Совсем никто.
 
 
В расход пуская сараи, фуры,
Дома, деревья, – да всё подряд! —
Летает в небе дракон понурый
(Совсем не мёртвый летает, гад).
 
 
Пытать удачу к большой дороге
Выходит каждый – и стар, и мал, —
Ведь смерти нету, и можно много
Тому, кто в жизни не умирал.
 
 
Как будто резко врубился тумблер,
И счёт безумный уже пошёл.
Но в нашей сказке никто не умер,
И значит, в целом – всё хорошо.
 

 
«Будьте как дети» —
И тянутся липкие руки
К вишне огромной, манящей невероятно.
 
 
«Будьте как дети» —
И верится: лапка у мухи,
Если назад приложить, – прирастает обратно.
 
 
«Будьте как дети» —
И бантик веселой ромашкой,
С прядью сцепившись, преследует всюду тебя.
 
 
«Будьте как дети» —
И ты над разбитою чашкой
Плачешь, как будто сегодня разбилась судьба.
 

 
Луна плывет медузой за бортом,
Ночь ловит нас ленивым влажным ртом,
Но мы с тобою падаем на спины
Огромных, неподатливых китов.
Так в каждом пробуждается любовь
И нас уносит по волнам на льдины.
 
 
Попробуй научиться у кита
Доверию, а после – испытай
Желание, которое свободно
Как плаванье. Прими его легко —
Пусть пенится морское молоко,
Пускай оно как зверь урчит голодный.
 
 
Отчаянье – привычная цена
Для тех, кому отсюда не видна
У горизонта ледяная глыба.
Но если глыбы не было и нет?
А только есть луны спокойный свет
И звезды – будто маленькие рыбы.
 

 
От тебя не уйдёшь, не скроешься
Ни в Тибете, ни в декабре,
Не запрячешься в море корюшкой,
Ни собакою в конуре.
Всё равно ты торчишь безжалостно
Из межреберья, как копьё.
В нервный узел под сердцем сжалось, но
Всю меня заполняешь жадностно,
Горе горькое ты моё…
 

 
Если бы мне сейчас быть бестолковой рыбой
Там, где придонный ил воду целует всласть,
Где равнозначен день ночи, и не могли бы
Пение птиц – звучать, солнечный свет – упасть…
 
 
Если бы мне сейчас в многометровой толще
Чувствовать, как близка, как ощутима тьма,
Что никаких штормов не существует больше
И как легко покой может свести с ума…
 
 
Мне же дано одно – быть бестолковой бабой,
Робко морской песок трогать босой стопой,
Долго на берегу чей-нибудь ждать корабль,
Чувствуя привкус слов – истинный, солевой,
 
 
И наконец понять, глядя, как с ветром спорит
Чайка и как прибой лижет мои следы,
Что, отрицая шторм, я убиваю море,
Суть его низводя до лужи простой воды.
 

 
Из прошлого не вычеркнуть лица
слепца, глупца, паяца, стервеца,
не вымарать словца, не вырвать жеста.
 
 
Но, проступая в памяти, дружок,
За всё, что ты во мне не уберёг,
Покоя не найди себе и места.
 
 
А может, так и надо погибать —
раскачивая старую кровать
без драмы, перспективы и побочки,
 
 
с утра записку бросив на трюмо —
«Я Вас любил. Любовь ещё, быть мо» —
а дальше неразборчиво и точки.
 
 
Антракт. Пока народ встаёт, снуёт,
жуёт неразогретый бутерброд
в пространстве разговоров и пирожных,
 
 
останемся и будем ни о чём
под проливным софитовым лучом
молчать с тобой – при прочих невозможных.
 
 
Пусть выйдет та, что ветрена и зла,
Просыплется сквозь пальцы, как зола,
Издохнет, как плотва в голодном море.
 
 
Прощай и ты, мой окаянный бог.
Спускайся в свой придуманный мирок,
посредственный и плоский, как Тригорин.
 

 
Снег падает.
Выходит человек
из темноты сгустившейся подъездной.
Он в темноте
беспомощен, нелеп.
Но здесь его
не накрывает бездной,
и человеку дышится легко
и сладостно,
Как будто бы впервые —
снег падает.
Ныряют в молоко
поступки, постулаты, позывные…
У тротуара мнутся фонари.
Их долгий свет —
как божий дар на взводе.
Не нарушай гармонию.
Смотри:
снег падает,
а человек – выходит.
 

 
Варится борщ.
Тесто подходит.
Мясо томится.
 
 
В деле большом
Проводов лета
Всё пригодится.
 
 
В вазе цветок.
В блюдце печенье.
В чайнике мята.
 
 
Об остальном —
Думаю завтра.
Думаю завтра.
 

 
Без лишней драмы и без претензий
Пиши о том, что тебя не ранит:
Вот жук уселся в букет гортензий,
Вот сад цветущий покоем залит.
 
 
А душной ночью в безлунной гуще,
Забившись в угол, обняв колени,
Тверди бездумно: вот жук цветущий,
Вот сад уселся в букет сирени.
 

 
Вот что бывает с болью твоей, когда
Звуки глотает мысленная вода
И накрывает морок – и подаёт
Тысячи тысяч килостихов на вход.
 
 
Вот что бывает: жадно к земле припав,
Небо вбирает сладость июньских трав.
И проливает месяц бесплотный мёд
В руки деревьев – и из ладоней пьёт.
 
 
Вот что: в окружность неба, как в лупу, взят —
Тысячи тысяч сверху в тебя глядят, —
Трелью сверчковой к лугу примят, лежишь.
Но – бессловесье. И безмятежье лишь.
 

Александр Воловик
Стихотворения

Александр Иосифович Воловик (1942) живёт в Москве. Окончил МГУ по специальности «математика». Кандидат физико-математических наук. Член Союза литераторов РФ и СП Москвы. Автор публикаций в текущей периодике и 10 книг стихов, в том числе «Сам себе автор» (М.: Авиатехинформ, 1996), «Договоримся о воздухе» (М.: Новая поэзия, 2006), «Контаминация литер» (Таганрог: Нюанс, 2010), «Слово за слово» (М.: Вест-Консалтинг, 2013), «Углеглазая мгла» (М.: Новый хронограф, 2014).

Владимиру Герцику – человеку действия

I

 
Я человек полнолуния, комнатного безумия.
Не прозябаю втуне я, но тороплюсь в полёт.
Утро ли, ночь ли лунная – ну-ка, возьми в игру меня,
я поступлю, не думая – весь, как автопилот.
Я человек. Во льду ли я – всё, как в жерле́ Везувия.
Тут не игра, в дыму моё – всё: и душа, и плоть
Действие – наказуемо. Рухнет – лови внизу его.
Крайний-то – я! – Ату его! Вот – бытия оплот.
Я человек неумения.
Я человек потрясения.
Я человек увядания.
Я человек до свидания.
 

II

 
Я человек воскресения. Жизнь проскользнёт без трения,
но – за крупицу времени, сорок каких-то лет —
не тормозя мгновения, сдвинет, отжав сцепление,
фокус стихосложения времени драндулет!
Я человек говорения – тусклого, но горения.
Не для меня гниение: мне не пристало – тлеть.
Я – человек хотения. Я не во тьме, но в теме я.
Вам ли сдержать в узде меня, пряники, петля, плеть!
Я человек разумения.
Я человек вдохновения.
Я человек созидания.
Я – Человек-Мироздание!
 

Л. Римской

 
Сначала заходит вечернее солнце
туда, за дома.
Потом пробегают зелёные зайцы
в тугих проводах.
И вот из-за туч на востоке крадётся
в тугих проводах
Большая Луна и лучи посылает
туда, за дома.
Тогда раскрываются окна ночные
одно за другим,
и мы на карнизы выходим ночные,
один за другим,
и, взглядом зелёным стараясь проникнуть
туда, за дома,
легко, как зелёные зайцы, мы мчимся
в тугих проводах.
Готовые смутные игры затеять
в тугих проводах,
мы зайцев зелёных пугаем и гоним
туда, за дома.
Большая Луна нам лучи посылает,
один за другим,
и мы в её сторону движемся ровно,
один за другим.
Но выскочит розовый заяц с востока
в тугих проводах,
Большая Луна поплывёт, угасая,
туда, за дома,
и мы отвернёмся от красного неба,
один за другим,
и медленно мы заскользим проводами
туда, за дома.
 

 
Военнослужащего полюбила змея.
Она ночами приходила к нему пешком.
А военнослужащий был такой же, как я.
Только я с их уставами поменьше знаком.
Он был, видимо, храбр: от армии не косил.
И дедовщину с пониманием принимал.
И то сказать, тронь его какой-либо дебил —
до койки до собственной вряд ли бы дохромал.
Вонзился в дебила бы жала злой язычок,
дебилу бы плохо было, он даже бы сдох.
А военнослужащий получил бы зачёт,
боевой отличник и кавалер орденов.
Он потом, наверное, генералом бы стал,
потому что сызмала жезл железный носил,
потому что верен был лишь змеиным устам
и от армии потому что не откосил.
А я перевожу, запаса старый старлей,
в черновики лес, чтобы пнями прорастал в них.
Не взрывал, не орал: «Огонь!» И сам себе змей.
И даже курсор от меня уполз, изменив.
 

 
Человек-Паук укусил Человека-Муху
Человеку-Мухе лететь бы куда фасетки
Но он был аскет и сознательно шёл на муку
И нарочно запутался в цепкой паучьей сетке
Человек-Паук питательно впрыснул в кожу
Человека-Мухи сок чтоб толстела мякоть
Обезболил добавил к соку стакан наркозу
Округлил как нолик до самых дотошных знаков
Окормил как батя по-полной и ждал надеясь
На наружный процесс верней на его ферменты
Человек-Муха вспотел переполнен через
И впервые подумал что сладкие экскременты
Для него возможно потеряны безвозвратно
Рàвно как и самки сладкое же жужжанье
И телесно выпитый залпом от жажды жадно
Он душой улетал на новых крылышках ватных
 

 
Приманивал специальным дыханием и сопеньем.
А он рисовал фигуры на скрытой изнанке век.
И тёмный недобрый город в стихах я воспеть успел ли,
теперь и не вспомнить, ибо погас его полусвет.
Неслышимые шарниры на сто степеней свободы
раскалывали движенье и определяли ход
медлительных незнакомцев невыясненной породы
(кто только им встроил в чипы иррациональный код!)
Удары венозной крови без промаха бьют в затылок.
Воспоминанья кратки, и сладок осадок дрём.
Чуднàя картина мира, где я ещё жив и пылок,
пропав, прожелтила штору скупым ночным фонарём.
 

Я утешусь щедротами быта,

рисованьем по свёкле и льду.

Подкую бутербродом копыто,

безлимитное время введу.

2008

 
В этой стране попыток фигуративных стихов,
где бутерброды копыт не знают подков,
где я осеней осеняю пламенный кров
силлабической ахинеей и – не таков,
где фигуры теряют смысл, обретая звук,
и то ли фигурно рыдают, то ли кого зовут,
в этой стране, в этой строгой порядком бед
(которого – нет)
рваная ритмика жизни
гудит заводским гудком,
навевая партком, завком,
ржавея замком
навесным —
нам ведь с ним
ещё долго вить нить дорогого сюжета
в этой,
подбитой ватой
веков,
отдельно взятой
стране фигуративных стихов.
 

 
Свет ли вылупится из рыка,
или, молниями влеком,
гомерический горемыка,
перочинным сверкав клинком, —
гром, взыскующий и искомый,
разверзая, как бездну, миг,
завершит, но не кодой – комой
звукописную силу книг.
Резкий звук на цепи столетий.
Песни-пляски, но – распалясь,
сунет пальчики лишний третий
в панталон пистолетный паз.
Сквозь шипение, свист и хохот
заурядней, чем турникет.
– Чик! – и миг претворит в эпоху:
от Гомера до наших лет.
Да какие там наши годы!
Миг – полвека. Два мига – век…
Ну, старлей, нацепляй погоны,
кого надо – свистай наверх.
Да взыграй – стопроцентным, клёвым,
неуёмным врагом былья
и железом пожги калёным
все края, где бы ни был я.
 

 
Я Лукрецием каркну, я Овидием визгну,
Предпочту я попкорну непокорную карму.
В лопухах у забора я сыскал бы харизму,
Но харизмы капризны и, бывает, коварны…
Я взовьюсь Ювеналом над порочной планетой,
я проникну, как в поры, в потаённые щели,
где, пока верещали самозванцы-валеты,
короли крыли дам, так что дамы пищали.
Я увижу дотоле невнятное глазу,
очарован природой, а в природе – вещами.
Что ли зря я в салоне «Вдохновение Плаза»
заправляюсь в столовке расстегаем и щами!
Ну, а вещи вещают – такова их природа.
Вроде «Эха района» или «Радионяни».
Я подслушал их стуки – это фуги да оды, —
но дудеть их не буду, дабы мне не пеняли.
 

 
Сохнущих скрип дубов и разбой побегов
глушат невинно живое твоё лицо.
И не пытайся вырвать у них победу.
Пей не шампань, а терпения тёплый сок.
Делай, чтó должен: малую смальту звука
взвякни в зиянье мозаики – звонче чтоб —
меж междометий, глаголов и тусклых стуков:
стоп несказуемых – кротких предлогов об.
Орнаментарно, почти что комбинаторно
проб перебор переборет парад бугров[4]4
  «Бугор» (арго) – начальник; элемент «элиты»; «известняк».


[Закрыть],
не пререкаясь с придворным трезвоном горна
и не братаясь с когортой его врагов.
Спектром магическим в небезызвестной призме
синтаксис смело криви и коверкай слог,
каменнолико на празднике и на тризне
равно нейтральный, пассивный, что твой залог.
И, постигая пассионарность пассива,
пóступи пестуя шалый летящий шаг,
ты не корявой корягой порвёшь крапиву,
а воспаришь – как светящийся яркий шар.
 

Валерия Исмиева
Архитектура

Родилась и живёт в Москве. Поэт, прозаик, автор поэтических переводов с английского и немецкого языков, критик, искусствовед, антрополог, кандидат философских наук. Автор трёх поэтических сборников. Стихи публиковались в альманахах «Среда», «Словесность», в газетах «Поэтоград» и «МОЛ», на интернет-порталах «На середине мира», «EArthburg», «Эхо Бога», «45-я параллель», «Русский переплёт», «Поэзис», в поэтических сборниках. Статьи, посвящённые литературной критике, культурологии, искусству публиковались в журнале «Знамя», на сетевых ресурсах «Лиterraтура», «Сетевая словесность» и др.

«Стихи Валерии Исмиевой, поэта и философа, – во многом перекличка метафор, эхо тропов. Не всегда простые для восприятия, они выбирают способ поэтического сообщения “не напрямую”, но обиняком, предлагая угадываемое боковым зрением. И тут надо помнить, что важнейшие и тончайшие вещи – например, след человеческой жизни – аура или дальняя звезда – видятся как раз боковым зрением, и тайны мира линейному взгляду не взять, она скорее доступна мифологической обратной перспективе, и еще о том, что метафора, даже самая усложненная, всегда содержит в своей формообразующей сердцевине простую и чистую тишину, живое ничто, то самое, из которого и ткется мир.»

Андрей Тавров