Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019"

 
   Информационный шум отменил бессмертие.
   Крах великого нарратива привел к страху перед существованием.
   Страх перед существованием стал новой диктатурой.
   Страх перед существованием воскресил фундаментализм во всем его
                                               омерзительном многообразии.
   Свобода достижима лишь в непрерывности творческого процесса.
   Свобода имеет сугубо человеческие границы.
   Искусство XXI века не имеет ни прошлого, ни будущего.
   Искусство XXI века живет и умирает в зрительском восприятии.
   Искусство XXI века – это искусство забывать.
   Мы – дети своего времени.
   Мы обречены на забвение.
   Мы обречены на высказывания, релевантные для текущего
                                                                    исторического процесса.
   Повторение никогда не идентично.
   Мы оставляем смерть личным делом каждого.
 

 
Брасос – веш
Барзас – ангоб
Вешин
Газлифт
Евклид
Куна – ломами!
Гоголь – дебит!
Кваркуш
Кварнер
Конгур
Мёзия – моршин пластырь
Струна – проба собаки
Чага
Ремень
Яя
 

 
Фрезошинический шквар поежей
Смиротворное любвепятие штифов
Перечёркнутое имя тела
Первыхватывая слогословия сомневаний
Приготовоздить непослученное серединце
Наблюядывая мошение разруса
Разруса мошение
Само разру…
саморазру…
Разруковырять заследие любовеств
Ш Е Н И Е
 

 
сталактитами поцелуев и слов
мой рот беззначен как и любая война
как lim(n) при n стремящемся к бесконечности
где n – слёзы счастье любовь да хоть та же смерть
или может быть моим сердцем идущим против часовой стрелки
 
 
всегда по кругу что неразрушаем даже
при саморазрушении бесконечности
бесконечно далёкое от точки ноль из плюса в минус и обратно
время прилипло к его подошвам я отторгаю любую материю
геометрия тел не замкнута здесь продают камни
 

 
(Звуки
        Незряче
                Заполнили
                             Здание)
Слипся со смыслом сор
По содержанию стен
Старость стекает словно
Словьих мясников слюна
Стрелки стучат распад
Стерлись следы-слова
И седина страниц
Скрыла пространство сна
                       звукИ)
                занялИ
         землИ
(знаниЙ
 

 
Забвение не дарит легкость
Загоняя шрамы глубоко под кожу
В теле топя осколки зеркала
Погружая в чужое безнадежное детство
За сладко-липкие нити страха
Что не пройти насекомым памяти
За простыни невиновности
Где смерть ступала стопами умытыми
(Я не хочу забывать
Я не хочу умереть стерильным)
 

 
   Тишиной омывает тело
   Вкрадчивый шепот касаний
   Белизна заполняет голос
   Циферблаты листами сминая
   Между блеском молчащих слов
   Отражается хрупкость во взгляде
   Невозможность лелеет смерть
   За царапинами расстояний
 

 
   Страх целлофаном впивается в лица
   Царапая склеры туманя предметы
   Стены пытаются с пальцами слиться
   Нашим глазам не закрыться
   Тело почувствовать сможет успеть ли
   Снаружи их груды грязны и раздеты
   Мы смотрим в окна забитые сплетней
   В мокрых пеленках из смерти
 

 
   Печатая в теле глубокие борозды
   Тянутся к горлу руки голода
   Витрины приличий безумьем расколоты
   Ловим друг друга взглядами голода
   Под крики людей и урчание города
   Нас убаюкает шёпот голода
   И нет больше времени бессмысленна молодость
   Спутались мысли с мыслями голода
   Что не было сделано землёй дорисовано
   Мы не проснулись в объятиях голода
 

Анна Аркатова
Съёмочный день в Лидо

Поэт, прозаик, эссеист. Родилась в Риге. Окончила филфак Латвийского государственного университета и Литературный институт им. А. М. Горького в Москве. Работала преподавателем словесности, редактором. Член Союза писателей Москвы. Лауреат Международного Волошинского конкурса, дважды дипломант премии «Московский счет» за лучшую поэтическую книгу года («Прелесть в том», М.: Воймега, 2012 и «Стеклянное пальто», М.: Воймега 2017). Автор шести поэтических книг. Живет в Москве.

 
Я не ослышалась – это ведь русская речь,
где колыбельную льют по лагуне широко?
Дует сирокко,
кулич из песка не испечь —
свой календарь и свое колесо у сирокко.
Бледной болезни то розы горят, то костры,
бьется под пальцами связка тугих интервалов,
камера смотрит на море на мор – не откры —
вается тот горизонт, что ты мне открывала…
 
 
Страсти ли это неправдоподобная хна,
старость ли это, любви недобор и приманка —
но человек и художник, достигшие дна,
нежно обнимутся,
сердце оближет изнанку
летнего френча, нащупает шелковый шов,
мальчик в купальнике сделает в облаке сальто,
всё хорошо, дорогой, всё теперь хорошо,
мятный туман прошивает буксир «Esmeralda» —
 
 
Смотрим сначала – объявлены списки утрат,
чашек фарфоровых ясно видны монограммы,
Густав, начнем из затакта – закат есть затакт,
дальше… слуга перепутает чемоданы.
 

 
  Любимый город засыпает
  в нем наступает тихий час
  для голубей ворон и чаек
  собак выгуливавших нас
  для всей природы изобильной
  архитектурных ордеров
  для сводной музыки дебильной
  среди скамеек и шатров
  для всех охранников в охране
  сирен и кодовых замков
  для фотографий в инстаграме
  и просто камер видеонаблюдения
  Открой стальную дверь не жилься
  и ты когда в постель ложишься
  кому-кому а нам пожалуй
  здесь ничего не угрожало
 
 
Спи-спи купальник мой спортивный
спи-спи виталик мой противный
ладонью липкой на спине
(он что ли бреется?
ты что ли бреешься? – я не!)
ко мне уйди не прижимайся даже
во сне
 
 
Нет прижимайся
 
 
Вчера автобус специальный
у нас показывал мультфильм
 
 
смотри смотри идут цыгане
смотри смотри не открывай
 
 
А ты открыла (баюбай)
 
 
Зато теперь не шелохнёшься
и у подъезда там где мы
втроём читаем шерлокхолмса
никто не выглянет из тьмы
и волосы не встанут дыбом
домой уходит люда дыгас
стучит заветными сабо
все продолжается само
 
 
Пока любимый
спит как мертвый
поспевшей вишенкой на торте
щелчок – и вот идет волчок
довольный зайку волочёт
сбивает вишенку хвостом
за милицейским за постом
скрывается
 
 
билетик скомкан
ключи прощаются с тесемкой
летят и падают ничком
и снятся под половичком
 

 
колоссальное значение приобретает литература
приобретает приобретает вот похоже приобрела
и значение это постоянно теперь дорожает
как все что оказывается в одних руках
вот такие дела
а могла бы пролиться – я говорю о литературе —
не Добычиным Оуэном
Лемом и Кастанедой
 
 
а шершавой обложкой
«Тяпа не хочет быть клоуном»
опечаленный Тяпа тебя-то тогда я и недо —
целовала
и вот во предзимнем войлоке
полагающихся печалей разглядываю аванс
а случись отреветь их над Тяпой
умалилось бы всё? удвоилось?
и вообще на каких условиях
природа выдерживает баланс?
 

 
   Я глазами стреляла по тысячу раз на дню
   ничего такого сверхъестественного не заметила
   пока у официантки в кафе
   не упало на пол меню
   предварительно взвившись над стулом и баром как метео
   А я еще ничего заказать не успела
   ничего можно сказать не узнала на вкус
   а меню летело официантка рдела
   и зардевшись совсем прошептала
   «какой конфуз»
   вы встречали конфузы в родных устах
   официанток хотя бы одной из ста?
   вот и я расхотела есть и увидела все как есть
   то есть целый город – а это был город Тобольск —
   на опрятном наречии взял развернул меня к северу
   где ничего не исчезло
   потому что никуда не неслось
   а
   на холодном колодном (зачеркнуто)
   на еловом кондовом (зачеркнуто)
   на здоровом каком-то кедровом хранилось сервере
 

 
Вот они входят садятся со всеми зна —
комы нет новых но в этом ли новизна
водку закажут морс пять штук огурцов
и начинают двигать столы с торцов
 
 
каждый за ними каждому как-то рад
а ты выйдешь на линию им не сестра не брат
с чашкою грога – что там такое – грог?
хочешь забав или просто нашла предлог
 
 
поговорить о прекрасном ужасном о
долгоиграющей жизни в одно окно
где экономь на краске но трать на вдох
где на любое здрасьте вскипает босх
 
 
женщины стрижены словно короткий фильм
жесты процежены через бумажный фильтр
горлом намытые тихо слова лежат
смысл не лыком нёбом рукопожат
 
 
смутно поймешь и упустишь о чем здесь речь
люстра давала свет но давала течь
вещи бракованы чист сединой висок
все застрахованы только не спит барсук
 

 
Сначала был нежным сливочным и творожным
Путался в волосах моих
Выбирался сложно
Потом оседал чаинкой растворялся как нескафе
Расписывался на мне ручкой в каждой графе
Отнимал от бумаги пальцы чтобы припасть к моим
Отнимал у красавиц пассы – кто там справа там мы сидим
Два взъерошенных голубя парочка снегирей
Никогда не летающих кстати
Умирающих среди ветвей
Как поведал мне орнитолог наблюдающий это сам
Различающий триста видов
По одним голосам
 

 
как будто утро, ты стоишь с вещами,
гармонию секундой оснащая,
берёшь легко, внизу блестит ступень,
нет, не блестит всего лишь продолжает
твой шаг – в жасмине соловей лажает
и нет отца, а это только тень.
лоснится степь и проседает бричка
гружена шерстью, свечка единичка
не вспыхнет, нет, вот-вот же рассветет,
слуга подходит, под руку берет,
судьба заводит новый оборот
с тобою лично
…
задабривать судьбу какая мука —
то звук ей дай, а то ей мало звука,
 
 
у чехова вон вовсе тишина
или лузга страстей странноприимных,
иль ангелов стечение именинных,
иль жизнь свисает знаков лишена,
а мир под нею как дагерротип,
то черно-бел – то серебристо-зыбок,
то цел и смел – то подребристо-зябок,
отпустишь пальцы – в небо улетит,
как ты сказал – он черно-бел?
нет сер он,
не броситься ли всем в объятья веры,
не взять ли цвет у моцарта, а с ним
замкнуть круги – светись, интерпретатор,
дорога так крута, а так – поката,
так – сверзимся – а так?
так победим.
 

 
я снимусь на фоне карты мира
как поклонник позднего модерна —
там лазурь застиранным сапфиром
обнимает бурую каверну,
на ходу заломаною веткой
скромные очерчены наделы,
выход к морю папоротником редким
в спину мне глядит осиротело,
 
 
то-то дует там сквозит и брешет,
то-то зелень пыльная размыта,
сбита с краю – контур ищет трещин,
ищет женщин кисть для колорита,
вот одна приехала и новой
шляпкой машет, пьёт, ложится поздно…
ви́шневый – нет всё-таки вишнёвый —
растворён топографом и роздан,
страшное, люблю в твоем кошмаре
распознать округлости в квадрате,
 
 
пронести как дикий каллигари
белый свет от черной благодати,
завернуть в фольгу его и пластик,
сохранить как мамину камею,
атом распадается на части
речи в неделимом апогее.
 

 
   Наш отель в Лиссабоне мы выбирали в центре,
   Оказалось, в центре это кромешный мрак —
   Все трамваи мира ночью грохочут в сцепке,
   Все подростки мира fuck и орут им fuck,
   Ни заснуть ни выспаться ни проветрить,
   Чаек рыночных травленый пересвист,
   Все девицы мира в нижней дают таверне,
   Все таксисты мира курят как наш таксист —
   Лишь без четверти встать – на плечах золотая дымка,
   Вправо глянуть, серый увидеть край
   океана и остолбенеть – кретинка!
   Завтра ж музыкой станет всё —
   И трамвай трамвай.
 

 
По лесистой дороге – наверно, снимали в Таллинне —
Непонятной марки едет автомобиль,
А вокруг никого – ты лежишь, у тебя воспалились миндалины,
Черно-белое облако – еще никакой не стиль.
 
 
Без особых эффектов взрывается всё в кювете,
Но герой выползает наружу – кровь и пар изо рта,
А вокруг хоть умри – ни одного свидетеля,
Но зато чистота и ясность, ясность и чистота,
 
 
И понятно же, девочки, чем ты ни занимайся,
Всё твое глубоко личное воплотится в простых вещах
Пока на ветру закуривает Регимантас Адомайтис
Пока Юозас Будрайтис поднимает воротник плаща.
 

Борис Пейгин
Победившие ножницы

Родился в 1988 г. в гор. Северск Томской обл., мать – психолог, психотерапевт, отец – д. ф.-м. н., профессор Томского государственного университета. Литературой начал заниматься в 14 лет, учился у А. Р. Рубана (1955–2015). Окончил Гимназию № 55 г. Томска, Юридический институт Томского государственного университета (2010), по специальности – юрист. Сменил много профессий, был грузчиком, официантом, таксистом, проводником багажного вагона, курьером, расклейщиком объявлений и т. п., подрабатывал случайными юридическими заработками, много путешествовал автостопом. В настоящее время – адвокат. Пишу стихи и прозу. Шорт-лист премии «Дебют» (2010), лауреат Премии губернатора Томской области (2016).

 
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
И в силуэтах труб, и в оголовках шахт.
Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски,
Так ёкает в груди, когда объявлен шах,
 
 
Так зреют за столом пустые разговоры,
Так падают огни с седьмого этажа,
Так запоздалый гость не прокрадётся вором,
И так свербит в ногах, что просятся бежать;
 
 
Так радугой блестит засвеченная плёнка,
Так в небе городском нет ни одной звезды
В дымах далёкой ГРЭС, под облачной клеёнкой,
Так время мчится вскачь, как Сивка без узды.
 
 
Четырнадцать часов прошли почти навылет —
Я не сошёл с ума, и с рельсов не сошёл.
Настанет новый день, и виски будет вылит.
Прости меня за то, в чём не был я смешон.
 
 
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
В пыли обочин трасс и в смоге городов,
В чужих путях домой, неясных и неблизких,
Во всём, на что смотрел, во всём, на что готов.
 
 
…с утра заладил дождь, и стартер неисправен,
Похмелье из ружья стреляет по вискам.
Я знал тебя во всём, чему я не был равен,
И в том, что вдруг нашёл, хотя и не искал.
 

 
   Очень много, быть может, тысячу лет спустя,
   Станет вдруг возможным попасться в сети знакомых улиц,
   И привиться жилой на городских костях,
   На бревенчатых стенах, что дремлют, слегка ссутулясь.
 
 
   Через низкую облачность этот город не видит Бог,
   И дожди на него насылает почти вслепую,
   И теперь наступает ночь, и город впотьмах оглох,
   И его не дозваться, сквозь морось бредя скупую,
 
 
   И воды не испить с отсутствующего лица.
   Вот, прищуря глаза, любой подтвердит учёный —
   Ни в какой парадигме сей город не описать,
   Нетождественный сам себе, сам на себя обречённый.
 
 
   Только я не учёный, и к чёрту, стало быть, диамат,
   Эту методологию всю, и тезис, и антитезис;
   Пусть Затеевский на сторонах своих другие взрастил дома,
   Но вдоль них по утрам всё так же гуляет его Лахезис.
 
 
   И на месте стоя, хочется задышать,
   Только поры на коже забились зловонным салом,
   Из раздутых ноздрей-колодцев испаряется, бьёт душа —
   Что же, Господи Боже, с воздухом этим стало?
 
 
   Город спит, недвижимый, и по его спине,
   Иссечённой крест-накрест асфальтовыми ремнями,
   Бродят духи нечистые, не исходя в свиней,
   И по нервам его проводов кочуют от ямы к яме.
 
 
В этот город возможно прийти, а выйти никак нельзя —
Ни верхом, ни пешком, ни по воздуху, тут хоть тресни.
Он лежит, сам собою в тугие объятья взят,
Догнивает в сыром ноябре под трамвайные песни.
 

 
   Под косогором, на ковре огней химкомбината,
   Где пламя факельных цветов сжирает синтез-газ,
   Любой расскажет во Христе, что так ему и надо,
   И воды Стикса утаят колодцы теплотрасс.
 
 
И на ночь глядя жилмассив раскидывает карты,
И раз за разом из колод выходит дама треф,
И улыбаются со стен Ваалы и Астарты,
И звонкий жестяной кумир покоится в ведре,
 
 
И в душных коробах квартир магоги и инкубы,
На чадных кухнях, где из труб течёт ректификат
Едят и пьют, целуют жён в обветренные губы,
И жёны тощих демонят качают на руках.
 
 
Морщин морозобойных сеть на деревянной коже,
И кости их из чугуна закалены в огне,
И Бога не о чем просить, и всё, что им негоже,
Не примет в жертву даже Бог, поскольку Бога нет,
 
 
Поскольку Бог взводил курки мостов Санкт-Петербурга,
Поскольку Бог точил клинки огней ночной Москвы,
Ему отказано – Ему и прочим демиургам,
И декалога не блюдут, и молятся на Вы.
 
 
Дожди идут, и снег идёт, и Пасхи, и Успенья,
И даже слышно, как вдали звонят колокола,
Но всякий, кто ложится спать, не обретёт забвенья,
Во снах увидя кухонь чад и бездну в зеркалах.
 
 
А где-то мир совсем другой другим помазан миром,
И сны его – другие сны – на радугах звенят,
И я скрываюсь в глубине совсем другой квартиры,
И Бог, который здесь живёт, всё знает про меня.
 
 
Здесь нет промасленных теней на стенах коридора,
Я просыпаюсь каждый день в объятьях дамы треф,
И золото её волос в крови конкистадоров,
И в кареглазой глубине – срез Гефсиманских древ,
 
 
И в голосе её апрель исходит снегом талым,
И полусладкое вино течёт в её руке.
Из окон не видны круги окраинных кварталов,
И отблеск факельной звезды не виден вдалеке.
 
 
И я живу, и снятся мне всё реже и всё меньше
Химкомбинат и Ахерон, что спит на проходной,
И с ним все те, с кем я делил одежду, кров и женщин,
И крови с ними был одной, одной, одной, одной.
 

 
  Я наблюдал за праздником хлопушек
  Под хлопком нерождественского неба,
  На хлопке снега из пироксилина,
  Как гости, приходящие на праздник,
  Пастозные, налившиеся люди —
  Вином и мясом, рыбой, сельдереем —
  Шлифуют линзы, поверяют стрелки
  Хронометров, часов, секундомеров,
  Поглаживают лимбы на секстантах,
  Наводят окуляры прямо к люстрам,
  Сверяют силу ламп по каталогам.
  И двое, убегающих из залы,
  Запрятались под ёлкой, между веток,
  За белой драпировкою подставки,
  Ложась, как в гроб, в картонную коробку,
  Как одеялом, укрываясь цедрой
  И шкурками опавших мандаринов,
  И молча ждут назначенного часа,
  И дрожью диффундируют друг в друга.
  А в нужный час оставшиеся в зале
  Играют в камень-ножницы-бумагу,
  И ножницы, конечно, побеждают:
 
 
С победным хрустом размыкают бранши,
Картон кромсая на витые ленты.
И цедра не поможет против ножниц,
И шкурки не спасут от окуляров,
И дно коробки не отводит руки;
Поскольку праздник требует подарков,
То всё всегда случается, как должно.
Хронометры всегда находят время.
Секстант находит нужные долготы.
 
 
…А я не трогал присланных подарков,
И забирался вверх, почти под люстры,
И, после сублимировав, в осадок
Я выпадал в коллоидных растворах,
И с неба – снегом из пироксилина.
Я видел фольгированные луны,
Я видел целлофановые звёзды,
И вспышки салютующих сверхновых,
И залпы конфеттишных метеоров,
И всех, кто с них писал астропрогнозы —
Они идут по хлопковым волокнам,
Снежки слепляя из пироксилина,
И курят, курят, курят, курят, курят…
 

(Г. Г.)

 
Там, где снег в феврале скрипит, как дощатый пол,
Там, где боги мечут песок, а не едкий натрий,
Все твои поезда в оборотном стоят депо,
И уходят по кудровской ветке к химкомбинату.
 
 
Все стихи твои там известны, как Отче наш:
Их за мелкую мзду раздают в отрывных билетах.
В них нестройная музыка ТЭДов заключена,
Что звучит в ушах калориферным жарким летом
 
 
Всем трамвайным Орфам, прохожим и январям,
Здесь, под сенью контактной подвески, что их связала.
Пляшет зайчик солнечный на раздвижных дверях,
Видя тень твою в зазеркалье пустых вокзалов.
 

 
   Гнилая доска болевого порога
   Нажала на спусковой крючок;
   Неважно, к Богу или от Бога —
   Канонизирует и наречёт.
 
 
Но доброе слово теперь не метод,
Под зад ногою – и missa est,
И вот, возвращаешься в город этот,
Пока не выдует строгий вест,
 
 
И надышавшись угарным газом,
Включаешь фары на дальний свет.
В кого теперь превратишься разом,
Покуда не угодишь в кювет?
 
 
Чванливый, наглый, и вредный, вредный,
И сам поверишь в своё враньё.
Как призрак бледный, как голубь бедный,
Пока не утро – гуляй, рваньё!..
 

 
   За Басандайкой, в Аникинских переулках,
   Где лето пахнет хвоей или банным дымом
   Я рисовал тебя дрожью щитка приборов,
   Электро-оранжевым и ядовито-зеленым.
 
 
   Из хвойного леса, как из резной шкатулки,
   Где я бывал со всем инструментом необходимым,
   Я извлекал тебя по ниточкам разговоров,
   И руки грел над коллектором раскалённым —
 
 
   Но не в твоих руках, не в редких прикосновеньях
   Случайных объятий, неявно и исподволь резких,
   Не в шаге ног, сошедшихся под столами,
   И не во взгляде – глянцевом, акварельном.
 
 
   И встречи все – затянувшиеся мгновенья,
   И ты – лицо седой известковой фрески…
   Но демонов всех страшнее, химер и ламий,
   Не видя тебя, у стенки стоять расстрельной.
 
 
   За годом год на Южной площади шумной
   Я делать пытался вид, что не глупее прочих,
   Снося покорно молчанье недели каждой —
   Но что же ещё поделать, скажи на милость?
 
 
   Да только влюблённый совсем не бывает умным,
   И я молился сырой предвоскресной ночью
   Святому Фиакру – увидеть тебя однажды,
   Но ты, конечно, ни разу мне не приснилась.
 

Александр Вергелис
Проснётся, встанет и пойдёт

Александр Петрович Вергелис. Родился в Ленинграде в 1977 г. Публиковался как поэт, прозаик и критик в журналах «Аврора», «Волга», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Дружба народов», «Крещатик», «Сибирские огни», «Слово/Word» и других изданиях России и зарубежья. Лауреат премии журнала «Звезда» (2006), премии им. Бэллы Ахмадулиной «Бэлла» (Верона, 2013), победитель Международного конкурса имени Н. С. Гумилёва «Заблудившийся трамвай» (2017). Автор двух книг стихов. Живет в Санкт-Петербурге.