Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019"

 
Жизнь оказалась немного не тем, что казалось.
Вечер на кухне: у воздуха привкус боржоми,
хлеб и кефир на столе, на экране – мерзавец
падает ниц, благородной рукою сраженный.
 
 
Переключаешь канал – половецкие пляски.
Где-то в ночи надрывается скорая помощь.
Ты никогда не мечтал о подобной развязке.
Разве не так? Или, всё же, мечтал, но не помнишь?
 
 
Брось, дуралей, всё сбылось, даже приступы новой
этой тоски, ты подслушал ее в разговорах
тех, кому за – на такой же вот кухне, готовый
чуть не полжизни отдать за дымок «Беломора»,
 
 
за седину в бороде, за все ахи и вздохи,
за раздражаться и сетовать горькое право,
гнать, ненавидеть, терпеть, быть продуктом эпохи
и не зависеть от предупреждений Минздрава.
 

 
С дочерью впервые в Эрмитаж.
Давка вавилонская внутри.
С этажа за ручку на этаж
водишь и невольно входишь в раж:
– Посмотри на это! Посмотри!
 
 
Саркофаги, мумия жреца.
Занесло нас… – Пап, а он живой?
Да, пожалуй… Но не до конца…
Дядя спит, не разбуди его.
 
 
Поскорей бы в следующий зал!
– Почему у тети нету рук?
– Да не трогай, я тебе сказал!
Грызла ногти… Я шучу, мой друг.
 
 
Егоза, куда ты? Да куда ж…
– Папа, там павлин, скорей ко мне!
Это счастье – с дочкой в Эрмитаж,
где Нева с корабликом в окне.
 
 
Посмотри сюда. Теперь сюда.
У креста печалится народ.
– Дядя умер, да? – Пожалуй, да…
Но не плачь, не плачь, не навсегда!
Он проснется, встанет и пойдет.
 

 
   Поближе к сирени, поближе
   к листве, где свистят соловьи,
   к черемухе этой, бесстыже
   раскинувшей кисти свои —
 
 
так, чтобы лицо утонуло
в надушенных их кружевах…
Подальше от гуда и гула,
поближе к табличкам Катулла —
оконцам, светящим впотьмах.
 
 
К старинным, с истресканным глянцем,
поблекшим в своем далеке
живым флорентийцам, голландцам,
к Венере и Флоре в венке.
 
 
Поближе бы к синему морю,
мизинец хотя б окунуть!
Да, всё это рядом, не спорю,
но всё же – поближе б чуть-чуть.
 
 
К Тебе бы поближе – о дай же
лицо мне увидеть Твоё!
И только от смерти подальше.
А впрочем, куда без неё?
 

 
   Ты сошел с электрички, как сходят обычно с ума.
   В этом дымном пейзаже опять ничего не узнав, ты
   по платформе прошел, где прошла перед этим зима,
   и на землю ступил – как на лунную пыль астронавты.
 
 
Одряхлевшего дома несносен открывшийся вид.
Лошадиные ребра теплиц… От унылого взгляда
твоего это всё очень скоро листва заслонит —
для того и придумана вся бутафория сада.
 
 
Будет бабочек бал на краю самой черной дыры,
и наполнится слух колокольчиками Птицелова.
Нам природа готовит лоскутные эти дары,
занавески ажурные – за неименьем другого.
 
 
Ну а как с остальным? Разговорами, полками книг,
посещением оперы, тяжким запоем работы
ты спасайся, как можешь. Но взор утомленный приник,
непослушный, к стеклу, за которым не виды – пустоты.
 
 
Уезжай, уезжай из апреля бездомного прочь,
променяв этот мир на грошовый уют электрички,
и поняв, наконец, что никто нам не сможет помочь.
Долгожданной весне улыбайся во сне по привычке.
 

 
Весна-француженка бежит по магазинам.
Мужьям, любовникам, влюбленным – нет спасенья!
Ах, март надушенный, румяный, привези нам
заморской сладости и нежного веселья.
 
 
Как будто не жил я еще, и в парфюмерном
стою растерянный, и в пальцах шапка мнется.
Гляжу в окно, где в мираже четырехмерном
в сосульках тающих засахарено солнце.
 
 
Скажи пожалуйста, куда еще идти нам?
Куда бежать с рублевым хрустиком сегодня?
Нам из сугроба машет красным серпантином
сухой скелет последней елки новогодней.
 
 
И снова кажется, что отдана на милость
нам эта улица, и этот мир в придачу,
поскольку снова жизнь весною притворилась
и улыбается. Притворно, не иначе.
 

 
   Мой ангел-хранитель, трудяга,
   спасибо тебе, виртуоз,
   что вместе со мной из сельмага
   в юдоли печали и слез
   идешь незаметный, готовый
   сразиться с печалью моей,
   которую маг продуктовый,
   как видишь, не сделал светлей.
   Ты облако к ветке приладишь,
   и битым стеклом засверкав,
   весьма аккуратно посадишь
   лимонницу мне на рукав.
   Не ты ли – вон тот мокроносый,
   в траве суетящийся еж?
   Отчаянью палки в колеса
   как ловко, колючий, суешь!
   И так увлечешься, ей-богу,
   что вдруг усомнится душа,
   в себя приходя понемногу:
   не слишком ли жизнь хороша?
 

 
  Тревожная, злая, сырая
  растаяла ночь. Из окна
  чугунная изгородь рая
  под розовым небом видна.
  Давай посидим, дорогая!
  Такая кругом тишина…
 
 
Давай никуда не поедем.
Давай ничего не менять.
Как сладко, наверно, соседям
в предутренних сумерках спать.
Каким-нибудь зимним медведям
так спится в тайге. Благодать!
 
 
А хочешь, заботы простые
на добрых домашних богов
оставив, в пространства пустые
войдем, где пустых берегов
гранитные спины застыли
в предчувствии наших шагов?
 
 
Ты скажешь: ни слова, ни слова,
давай помолчим… А вон то
над крышами облако, словно
слетевшее с кисти Ватто,
всё знает о нас, безусловно,
иной тишиной налито.
 

 
   Мы рая представить не можем.
   Каков он? А если не сад,
   а город? Такой же, положим,
   как этот?
   Вернуться назад,
 
 
пройтись по извилистым, узким,
у ратуши вновь постоять…
И снова – туристом, и русским,
наверное, лучше опять —
 
 
стесняющимся, виноватым
за что-то и вечно чужим
его миражам и закатам,
которыми так дорожим
 
 
при жизни (пока еще этой),
вдоль улиц тенями скользя,
последней дымя сигаретой,
и зная: вернуться нельзя.
 

 
Когда я в рай однажды попаду,
там, вероятно, будет много снега,
таинственно подсвеченного с неба
звездой, напоминающей звезду —
 
 
ту самую, и по дороге той,
во тьме напоминающей дорогу
знакомую, земную, понемногу
с мешком даров я побреду домой,
 
 
там, в бестолковом, суетном жилье
знакомый смех застать предполагая,
где трапеза готовится благая
с шампанским и бессмертным оливье.
 
 
О, если рай – не выдумка, то в нем
как в детстве, пахнет коркой мандаринной,
и мир сплошной пуховою периной
лежит в непостижимом сне своем.
 

 
Разойдутся шумливые гости,
ты устало посмотришь в окно,
в спины им запоздалое «Бросьте!»
вяло бросишь. Не все ли равно,
 
 
если горы словесного сора,
вороха непрощенных обид
и предмет полуночного спора
поутру новый снег забелит?
 
 
И не злость, не унынье, не зависть,
не презренья грошового лед —
только к жизни внезапная жалость
протрезвевшее сердце сожмет.
 

Алексей Юдин
Стихотворения

Родился в 1965 г. в Одессе. Окончил филологический факультет Одесского гос. университета. В 1992 г. защитил в ОГУ диссертацию о собственных именах в русской народной магии. Преподавал в вузах, занимался журналистикой. С 2000 г. – профессор русского языкознания на отделении славистики Гентского университета (Бельгия). Стихи публиковались с 1982 г. в газетах, в коллективных сборниках в Украине и Бельгии, в журналах «Collegium», «Дерибасовская-Ришельевская», «Октябрь», «Дети Ра», «ШО». В журналах «Дети Ра» и «Футурум АРТ» был опубликован ряд переводов современной фламандской поэзии. В 2005 г. в Одессе вышел сборник стихов Алексея Юдина «Сентябрь». Готовится к изданию новая книжка «Музыка из окон». Лауреат Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка. Живет в Брюсселе.

 
   Ты похож на то, на что ты долго смотрел.
   Кто-то смотрел на смерть, кто-то на мать.
   Кто-то смотрел телевизор. Пока не сгорел.
   Не смотрел на солнце, чтобы не засиять.
 
 
Не смотрел на ветер, чтоб не трепать бельё,
не таскать в облаках сырую воду и град.
Не смотрел на понаехавшее жульё.
Никогда не смотрел на сварочный аппарат.
 
 
Не смотрел на печаль своих и чужих мест.
Не смотрел на быдло – станешь и сам скотом.
И дольше минуты никогда не смотрел на крест —
чтоб не пришлось раны лечить потом.
 

 
   Безмозглая любовь
   ночами в грудь колотит.
   Ей, дуре, не понять,
   что тут ей не судьба.
Ей хочется парить,
гореть и петь в полёте.
Ей хочется обнять,
крылом касаться лба.
И тает верхний лёд:
дорогу ей открыл я,
чтоб из лучей и слёз
осенний дождь прошёл.
Твой поцелуй в глаза
ей дал глаза и крылья.
А что не дал ума —
так это хорошо.
 

 
  Тверди нет – ни земной, ни небесной:
  Атлас луч подпирает плечом.
  Кисеёй над сияющей бездной
  Бог повесил наш мир ни на чём.
 
 
Так зачем мы талдычим, бормочем,
голосим, заклинаем, клянём,
если мир, безразличный, как отчим —
лишь покров над нежгучим огнём?
 
 
Но для области силы и власти,
где из слова рождается свет,
где срастаются в целое части,
ничего невозможного нет.
 
 
Решено – и устроено чудо:
руки встретились, голос воскрес,
чтобы клеить словами сосуды
с золотистою кровью небес,
 
 
петь любовь, заговаривать рану,
повторяться, настаивать, сметь.
Замолчать. Попрощаться и кануть
под покров, отменяющий смерть.
 

 
   Он говорил на арамейском и на иврите.
   Может, по-гречески. Наверняка на латыни.
   Глаголы «просите», «радуйтесь» и «любите»
   произносил – и тем превращал в святыни.
 
 
Любой язык податлив был и покорен,
и восходил к Его всесильному слуху.
Но влагу гласных впитал трёхбуквенный корень
и был посвящён Отцу и Сыну и Духу.
 
 
Слова – серебро. Хотя достаются даром.
Слова – медяки. Кодранты, халки, оболы.
Но золотом стало rosa, rosae, rosarum,
и звонкой монетой – греческие глаголы.
 
 
Боже Святый, любовь, надежда и страх мой,
когда я услышу, что пульс, словно голос, замер —
зажму зубами денарий, статер и драхму,
будто словарь, чтобы идти на экзамен.
 

1

 
   Дурная примета – просить у весталки руки,
   а если получишь – не пиррова ль будет награда?
   Гадаешь авгуром – но прописям птиц вопреки,
   мечтаешь о рае. Хоть римлянам рая не надо.
 
 
Его и не будет. Пусть нам умирать не впервой —
в изрезанном небе читается глупая драма:
когда согласится – её закопают живой,
откажет – меня погребёт под руинами храма.
 

2

 
Твой срок миновал и обет разрешился. Рискнём?
Чтоб в каждом разрезанном овоще чудилась рана,
чтоб чистая кухня предстала простым алтарём,
чтоб свет нерождённый потёк из горячего крана.
 
 
Минерва, Мария, ты знаешь, что Он на кресте
богов-олимпийцев затмил ослепительным ликом,
чтоб каждой травинке мечтать о горящем кусте,
чтоб каждому саду зелёной восстать базиликой.
 
 
Сей свет неприступен. Во облаке, в мраке, в огне
и в вихре носимый, Он полон любви и печали.
Мария, ты можешь Его попросить обо мне,
о нас? Он ведь тоже рискнул сотворить нас в начале.
 

1

 
Бери свой меч и щит и латы:
направо – брат, налево – бес.
Ты заслан воинством крылатым
под видом беженца с небес.
 
 
Задача: адской силе мрачной
не дать взорвать водопровод.
И парашют души прозрачной
уже спускается с высот.
 
 
Спеши: сожгут родную хату,
чтоб дымом всё заволокло,
и в сухпаёк, из дома взятый,
подсыплют битое стекло.
 
 
И вот твой бой в Крыму, и верно:
направо дым, налево враг,
не продохнуть от гари серной —
так что ж ты замер, как дурак?!
 
 
Но ты стоишь, не разбирая,
повержен иль отстроен Рим,
где вход в метро, где двери рая,
отбит или потерян Крым.
 
 
За тканью яви, дымом, чадом,
там, где любой закончен бой,
ты видишь домик с виноградом,
ковёр, красавицу, прибой.
 

2

 
На шпиле – крест. Коровы сонно
жуют разлёгшуюся дымку.
Скрывает стриженая крона,
как сердце, птицу-невидимку.
 
 
Пейзаж, не заражённый тленом,
и им украшено пригоже,
как бабушкиным гобеленом,
едва текущей речки ложе.
 
 
Стать вечными мечтают вещи,
но стоит потянуть за нить,
и результат работы вещей
не так уж трудно отменить.
 
 
Так рябь с воды перетекала
на пляж, оливы, склоны гор,
когда царица распускала
свой за день сотканный ковёр.
 
 
И плавно ослабляло хватку
шерстинок и корней сплетенье,
и вдоль дороги по порядку
деревья становились тенью.
 
 
Носил пути и судьбы ветер
и расплетал их, как венок,
пока царица на рассвете
не запускала свой станок.
 
 
Всё это завтра повторится,
но ужас вновь прикроет сила
платка, которым та царица
перед отцом лицо закрыла.
 

 
Золотистое имя, где сахар и мята,
пьяный мёд и пропитанный травами эль,
плещет солнечным гелием, шёлком измятым,
в нём бегут пузырьки и течёт карамель,
 
 
в нём скрывается трон ханаанского бога,
в нём рассыпана пригоршня лёгких монет.
Оно властно и сдержанно, нежно и строго,
словно свет, для которого имени нет.
 

 
   Скажи мне, бродячий философ, о чём твой неслышный трактат?
   Что делать с нетопленым краем и чем остановим мы ад?
   Зачем у неясной границы опять собирается рать?
   Доколе борьба за проливы нам будет умы затмевать?
 
 
   Ну да, ты не знаешь ответа, обходишь ты мир до поры
   и носишь его в телефоне, как носят в ковчеге Дары.
   Пусть мечутся тени на стенах, держась за неровности стен,
   ты тянешься к родине мира, хозяина видишь сквозь тень.
 
 
   Но что там, на белых вершинах, задумано было о том,
   как контур пролёг Украины, взрезая ножом чернозём?
   Тебе не видать, очевидец, отсюда, как скручена нить?
   И впрямь ли уколется пряха, чтоб кровью границу скрепить?
 
 
   Ну да – поживём и увидим. Побродим, попишем, умрём.
   Уйдём за черту по безвизу, пополним собой чернозём.
   И может, сойдутся дороги хотя бы в степном небеси…
   Но Боже, храни украинцев! Но Господи, русских спаси!
 

Андрей Попов
Стихотворения

Попов Андрей Гельевич, родился в 1959 г. в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет, филологический факультет. Автор нескольких сборников стихотворений. Лауреат Южно-Уральской литературной премии, международной премии С. Есенина «О Русь, взмахни крылами», премии Н. Тряпкина «Неизбывный вертоград». Стихи переводились на венгерский, болгарский, немецкий языки. Член Союза писателей России. Живёт в Сыктывкаре.

 
   Всё повторяется – смоковница не плодоносит.
   Времени не хватает. И не хватает труда.
   И подступает сомненье. И наступает осень.
   И нависает небо. На дереве ни плода.
 
 
И не хватает света. И между строк листопада —
Сколько еще мне осталось? Может, остался год.
И подступает трепет, что думает виноградарь:
Надо срубить смоковницу – зря лишь она растёт.
 

 
   Пустили слух, что умер Бог. В восторге
   Десятки независимых газет
   Об этом пишут. И сказал Георгий
   Иванов: «Хорошо, что Бога нет».
 
 
Забавно это модным менестрелям
И разным социальным докторам.
Нет больше Бога. В Бутове расстрелян.
И продан за границу, как уран.
 
 
Волнуются московские предместья,
Алтайский край, Владимирский централ.
Чего шумят?! Мы знаем, Бог воскреснет.
Он для того всегда и умирал.
 

 
Когда я был студентом – как давно! —
Писал конспекты, часто пил вино
 
 
И модное хотел купить пальто.
Казалось мне, я без пальто никто,
 
 
Какой-то недалёкий обыватель.
Грустит никто! Никто лежит в кровати.
 
 
Одет никак. Точнее, как дурак.
Никто спешит, скучая, на филфак,
 
 
Когда кругом свобода и весна.
Где денег взять?! Мне премия нужна.
 
 
Литературная! Любая будет кстати.
Которой на пальто и джинсы хватит.
 
 
Хотя бы на пальто. Всё подойдёт!
Допью вино. Сдам наконец зачёт.
 
 
И напишу ещё одну главу,
Как без пальто на свете я живу.
 
 
Меня поймут, пройдёт немного лет,
Страна иль Нобелевский комитет.
 
 
Поймут-поймут…
Прошло почти лет сто.
Висит в прихожей модное пальто.
 
 
Его я надеваю и ношу
И премии у неба не прошу.
 
 
Не потому, что вовсе не нужна:
Проходит мода. И прошла весна.
 

 
   Солнце споткнется о времени край, как об порог.
   Март остаётся зимою. Сон не найдёт покой.
   Вижу во сне, как падает птица, вянет цветок.
   Вижу ночное небо и звёзды над головой.
 
 
И мать умерла. И умер отец. И умер сын.
Ляжет на память снег и на улицы путь кривой,
Чтобы понять, никого нет рядом – и я один.
Только ночное небо и звёзды над головой.
 
 
Время споткнётся о солнце – снова придёт весна.
Встанут отец и мать. И сын возвратится живой.
В это поверить сможет лишь память вечного сна.
Только ночное небо и звёзды над головой.
 

 
Не жилось во Франции поэту,
Захотелось посмотреть на снег,
И уехал он в страну Советов,
Где так вольно дышит человек.
 
 
Где растёт на кочках тундры ягель
И где дышит почва, а не блажь.
И пошёл он по этапу в лагерь
 
 
За любовь к стране и шпионаж.
За любовь и странные оттенки
Той любви. Поди предугадай,
Что тебя за них поставит к стенке
Трудовой народ, любимый край.
 
 
Не рыдала скудная природа,
Расстреляли – да и все дела,
Около Кирпичного завода
Воркута поэта погребла.
 
 
Замели январские метели
Узника и смыслов жизни путь.
Он совсем не думал о расстреле,
Не просил во Францию вернуть.
 
 
Не хотел судьбу менять – и умер…
В Воркуте живу который год —
Я бродил по тундре и подумал,
Глядя на заброшенный завод,
 
 
Что Россию власти не согнули,
Что никак не понимает власть:
Если честно до последней пули
Жизнь прошла, то значит, удалась.
 
 
Удалась, хоть гении ГУЛАГа
Не нашли в ней никакой цены.
Что же мы меняем честь на благо
И порой, как Франция, скучны?!
 

 
  Мне ничего не надо от страны,
  Я и жена привыкли ко всему.
  Мои стихи… Кому они нужны?!
  Да никому, пожалуй. Никому.
 
 
Зачем ищу слова, не зная сна,
Как костыли безногий инвалид?!
Привыкла ко всему и спит жена.
И, как страна, с ней рядом кошка спит.
 

 
  Глухое раздражение времён,
  Что от небесного не скрыться взора,
  Что постигает каждый Вавилон
  Безумие Навуходоносора —
 
 
Когда царят война и произвол,
Когда встают народы на народы,
Когда траву забвения, как вол,
Они жуют на пастбищах свободы.
 
 
Когда глядят на полную луну
Потерянно, испуганно, устало,
Чтоб промычать забытую вину,
Не понимая, как начать сначала…
 

 
   Смерть не верит слезам.
   Как положено зверю.
   А пути просчитала мои наперёд.
   Но весной я не плачу.
   И смерти не верю.
   И в неё я не верю – весной.
   Подождёт.
 
 
Всё вернётся…
Февраль хоть и хмур, да не долог.
Я в весеннее утро открою окно.
И услышу, что в сердце смеётся ребёнок.
Или в доме моём.
А иначе и быть не должно.
 

 
Что нам ближние люди?! Томимся в тоске,
О любви говорим непонятно и грустно.
Человек просит помощи, тонет в реке,
А у нас на устах: «Как сказал Заратустра…»
 
 
Помоги, если можешь, а то и утешь,
Полюби, если можешь, без всяких резонов.
И не мучай других: – Как дела в Бангладеш?
Сколько там утонуло от южных муссонов?
 
 
Каждый год то же самое – снова ко дну
Чьи-то судьбы идут вместе с рисом и просом.
Жизнь течёт, человек в ней от слов утонул,
Захлебнулся он в ней от дежурных вопросов.
 
 
Только что нам течение жизни и рек?!
О себе сочиняем красивые сказки,
И любовь умирает – и с ней человек.
А у нас на устах: «Как сказал Станиславский…»
 
 
Он сказал: – Я не верю!
Как можно ни с кем
Не делиться внезапной сердечною раной?
Человек просит помощи – тонет в тоске
От того, что в дождях тонут души и страны.
 

 
  Надежд больше нет. Конец октября.
  Дожди безысходных строк.
  Как будто я умер, а прожил зря —
  Молитву не слышит Бог.
 
 
Но если не слышит, что-то не так,
В душе не прощанье – дрожь.
Надеюсь ещё на осенний мрак,
Надеюсь на мелкий дождь.
 
 
А надо – не пей ничего, не ешь,
Ни с кем не дели ночлег
И никаких не имей надежд
На друга, на сон, на снег.
 
 
Никто не помнит. Никто не помог.
И тень надежды мертва.
Тогда остаётся с тобою Бог
И слышит твои слова.
 

…похули Бога и умри.

Иов. 2, 9

 
   Чищу черепицей тела язвы,
   Соскребаю верой тьму внутри.
   А жену мне слушать стоит разве?!
   Похули ты Бога и умри —
 
 
Так мне говорит она от горя,
С ветром, что приносят декабри,
С жизнью, что не получилась, споря:
Похули ты Бога и умри —
 
 
Но счищает язвы черепица,
И от тьмы пока не изнемог.
Ничего со мною не случится.
Всё уже случилось…
С нами Бог.
 

 
На северном просторе,
Где каждый день зима,
С себя он сбросил горе
От гордого ума.
 
 
Он может спать в трущобе,
Раздеться догола,
Оставил он в сугробе
Разумные дела.
 
 
Нет больше ни полушки
За странною душой.
Расстроились в психушке —
Неизлечим больной.
 
 
Такому по природе
Помочь нельзя уже.
Он чокнулся – юродив,
Безумен… и блажен.
 
 
Не соблюдает правил,
Чужие знает сны,
Молитвою избавил
От ядерной войны,
 
 
От сбоя генотипа,
От уличной пивной,
От мирового гриппа
И язвы моровой
 
 
И всем сказал: —
Молитесь!
Молитесь посильней!
От яростных событий
И от трагичных дней.
 
 
Иначе возвратится
Великая беда,
Молитесь, психбольница,
Сбербанк и Минтруда.
 
 
Не то увидим вскоре,
Что мир ревнив весьма
К живущим на просторе,
Где каждый день зима.
 

 
   Прочтут стихи, что ничего не значат,
   И некролог,
   И кто-то нерешительно заплачет
   В цветной платок.
 
 
И вытирая чувственные слезы
И сняв берет,
Начнет рассказ высокопарной прозой,
Что жил поэт.
 
 
Я это «жил» услышу, напрягая
Посмертный слух.
И я воскликну, что душа живая,
Что жив мой дух.
 
 
Что вижу вас – всех, кто пришел проститься —
Простить меня.
Но зря, друзья, унылы ваши лица,
Не умер я.
 
 
Не умер я, поверь мне, брат мой лирик,
Что я живой!
Поверь мне, завсегдатай поликлиник
И сын пивной.
 
 
Оставим несчастливые глаголы —
Слова, слова…
Я вижу вас! – воротники, подолы
И рукава.
 
 
Я вижу вас! – носы, усы, бородки,
Разрезы глаз
И складки губ. Как явственно и четко
Я вижу вас!
 
 
И так милы мне чувственные слезы,
И мил сюжет,
Изложенный высокопарной прозой,
Что жил поэт.
 
 
Касаюсь плеч и трогаю за руки,
И в этот час
Осознаю всю трогательность муки,
Что вижу вас.
 
 
Осознаю, никто мне не ответит,
Вздохнув: «Привет!» —
Когда я рядом с вами, словно ветер.
И словно свет.