Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019"

Плавучий мост. № 3 2019

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2019

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2019

© Авторы публикаций, 2019

Поэзия и время

Вячеслав Кожемякин
Объять необъятное

«Плавучему мосту» скоро шесть лет, и мне, как издателю и одному из его редакторов, представляется вполе естественным то, что у нашего журнала появилась потребность не только публиковать стихи, но и судить о них, устанавливать собственное «лучше-хуже». Отсюда – учреждение премии Журнала.

Сегодня пишущих стихи людей небывалое число. В «Плавучем мосте» так много имён авторов и заметных, и не очень заметных произведений, что премия такого журнала не может не быть широко репрезентативна.

Но хотелось бы не одной репрезентативности, но и объективности в отборе лауреатов. Как быть? – У предшественников учиться. Всё в свою копилку класть – удачи и недочёты наших собратьев.

Превосходным уроком для меня явилось знакомство с премией «Поэзия», с драмами, получившимися из ревнивых споров участников конкурса, критиков, комментаторов социальной сети. А ведь нужно помнить: стихотворцы всю свою личность вкладывают в произведения, им всегда мнится непонятость и недооценённость. Поэтому руководители премии «Поэзия» подошли к отбору гуманно: не лучший поэт должен быть избран, нет вовсе! – лишь написанное в 2019 году лучшее из стихотворений.

Такой подход будит во мне уважение и, на мой взгляд, вполне может служить примером. С другой стороны, по мере чтения лонг-листа Премии начинаешь понимать, что из представленных стихов выбрать лучшее абсолютно невозможно. И не потому, что все произведения там сплошь замечательны или плохи. Дело в другом: по разнородности, разнообъёмности, разнотемью произведения, прочтённые мной, сравнивать между собой нельзя никоим образом. Для примера, представим себе, что нам нужно было бы сравнить философское двустишие Пушкина о людях и реках с философской поэмой Боратынского «Осень». Или сравнить с той же «Осенью» стихотворение «Я вас любил». Или «Отцы пустынники». Проще экспертам было бы сравнивать «Отцы пустынники» со стихотворением «Ахилл», а «Я вас любил» со стихотворением «Не искушай меня без нужды». Проще, без всякого сомнения.

В лонглисте премии «Поэзия» жюри предлагают сравнивать поэмы с балладами, то и другое с лирическими воспоминаниями милого многим поэтам детства, здесь же и шуточные стихи, и стихи о животных, философская, гражданская, патетическая лирика… Как тут найти общий критерий для всего сонма текстов, так по-разному составленных?

Многому может нас научить первый шаг, начальный опыт наших коллег.

И прежде всего – отбору конкурсного материала.

Мне представляется разумным определять для конкурсов жанр – для каждого свой. Сегодня поэмы, завтра философская лирика, послезавтра любовная, религиозная, описательная… после баллады и сцены… Думаю, следует также назначать и объём текстов, которые могут быть представлены экспертами на конкурс, чтобы не вышел казус сравнения поэмы с лимериком, частушкой или популярным теперь хокку, а то и с пирожком (есть и такой новый жанр). Однородность материала – это первый фактор, мимо которого просто нельзя пройти.

Но вот еще одно важное обстоятельство. Как-то зашел ко мне на чашку кофе довольно известный поэт. Спрашиваю, что он думает о прошедшей нынче премии «Поэзия»? Оказалось, он ни сном ни духом о ней не слышал.

Невольно задаёшься вопросом: сколько же еще поэтов в России никогда не слышали и не услышат о ней? Это к вопросу о репрезентативности премии.

Но возможна ли репрезентативность вообще, как таковая, в рамках данного поэтического конкурса? Мой ответ: нет, невозможна по совершенно объективным причинам. Начнём с отбора экспертов. Каждый эксперт так или иначе существует в своей не слишком обширной среде, на глаза ему попадается ограниченное количество авторов, он просто наверняка не знает многих и многих. Сужу по себе: читая практически всё, что публикуется в журнале «Плавучий мост», много – в сети, все же то и дело натыкаюсь в интернете на новые имена. Стихи некоторых авторов, прежде мне незнакомых, меня по-хорошему впечатляют. Но бывает и так: на сто стихотворений автора звучит одно, а прочие просто барабанят… Такого автора можно пропустить и не найти того самого стихотворения, которое могло бы оказаться лучшим.

Сколько же нужно экспертов, в том числе региональных, чтобы отобрать материал, который претендовал бы на полноту представления?

Иерархия ушедшей эпохи с хрустом обрушилась, смыты запреты, никакая литературная тусовка никому не указ… Стихи пишут и пишут, в каждом уголке свои звёзды, в каждом хуторе свои критерии, ценности, слух.

Как объять необъятное? Не прислушаться ли к Козьме Пруткову?

У серьёзной премии, я убеждён, должны быть приняты и во всеуслышание указаны источники текстов и период, за который эти источники скрупулёзно исследуются экспертами без единого пропуска.

В нашем случае, в случае «Плавучего моста», вопрос решился бы легко: например, выбор мог бы идти из текстов, ранее публиковавшихся в журнале за некий названный период. Может быть, от этого и стоит нам «плясать»?

Примечание:

Вячеслав Кожемякин – поэт, редактор, издатель. Живёт в Москве.

Берега

Константин Кравцов
Лицейский ямб

Константин Кравцов родился в 1963 г. на Крайнем Севере, в Салехарде. Окончил Литературный институт. В 1999 г. принял священный сан в Русской православной церкви. Автор четырёх книг стихов. Публиковался в российской и зарубежной периодике. Стихи переводились на английский язык. Лауреат Свято-Филаретовского конкурса христианской поэзии в Интернете (2003 г.), премии журнала «Новый мир» за поэтическую подборку «Из цикла “На длинных волнах”» и Волошинского конкурса «За сохранение традиций русской поэзии». Живёт в Ярославле.

Отечество нам Царское Село.

Пушкин

 
Едва ли мы отыщем то село:
Все лицеисты пущены в расход,
Обломки лиры снегом занесло,
Отчалил философский пароход
И растворился в дымке голубой,
Ну, а народ – о чем ты, Бог с тобой.
 
 
Изъяты книги из библиотек
И сожжены, и вылинял, поблек
Всяк сущий в нем язык, и вот уж век
России нет. Но гиблые места,
Но мачты лучевидные стропил
Без плотников, церквушка без креста,
В грязи – из веток ивовых настил
И синяя оленья немота
Весны, зимой – течение светил
Над мерзлотой, над вечной мерзлотой…
 
 
И всё пресуществляются в Дары
Вино и хлеб, и игры детворы.
России нет. Но дискос золотой,
Но Чаша, свет, струящийся в ночи,
Его прямоходящие лучи…
 
 
Занявшийся сиянием перегной,
Себя я в этой бездне разместил,
Идя сквозь виноградник Твой больной
И видя сны, где снег со дна могил
Еще блестит под северной луной.
 

 
   – А ну вставай, соколики, пора!
   На пять минут – работы в гараже,
   И вот уже вывозят со двора
   В грузовике лежащих неглиже
   Соколиков. И мажется икра
   На масло, крем-брюле и бланманже
   Тебе приносят к чаю, кобура,
   Сынку на радость, только – вот те на
   Уже другая партия сидит
   На корточках. Нет, партия одна,
   И помнят все партийцы: враг – не спит.
 
 
Июнь. И рио-рита из окна
Тем громче, чем от гари тяжелей:
Висит, мешаясь с пухом тополей,
Она по всей столице, эта гарь.
Но рассуди, дрожащая ты тварь,
Какой в том прок? Гребущим всех подряд,
До лампочки, горят ли, не горят
В буржуйке бумаженции твои.
Подпишешь все, как миленький, а там
Удобришь сам культурные слои,
Свезут ли на Донской к истопникам
Тебя, мой друг, в Нарыме ли каком
Потрудишься и сам истопником.
 
 
Не дремлет враг. И хрупок, неглубок,
Не разберу, от водки ли мой сон,
От ремесла ли нашего, милок.
Льешь литрами, считай, одеколон,
А все корит, все дуется жена,
Мол, пахнешь кровью, как с тобою спать,
Как жить с тобою? Знать, повреждена
Умом-то, голубица, но – как знать…
 
 
Прям, леди Макбет. Впрочем, не про то,
Я, кажется, хотел тебе сказать.
Сочится кровохлебкой решето
Отцеживая нас – и вас, и нас:
И я, и ты, и этот конь в пальто —
Под Богом ходим, да-с… Неровен час,
Подкатят и за мной, впихнут в авто
И Ваньку не валяй – за что, за что…
 
 
А враг – он бдит, повсюду он внедрен,
Он в каждом, враг! И хлещет кровоток
И рукоплещет зал, приговорен
Как все мы. И какой извлечь урок?
 
 
Шекспир сказал: распалась связь времен.
И не связать концов ее, браток.
 

 
А кровь, как ни бели ее с утра,
Сквозь известь, чем прозрачней, тем видней
Подследственным: тому – на севера,
Ну, а тебе – тебе в страну теней,
Не к волчьим изумрудам, сибиряк,
Есенинской листвы ненужный ком.
Сгребли тебя – забудь о северах:
Подвал и крематорий на Донском.
 
 
На раз-два-три хребты ломают здесь,
Окурки гасят в яблоках глазных.
Какие снегири? Ты вышел весь,
С крючка из мозга вырванной блесны
Весь вытек на рубаху в петухах.
Промчались грезы, гаснут колера,
И ты, как все, не медом здесь пропах.
– Охрана! Выносите гусляра.
 
 
Роняет лепестки югорский мак,
Со шконки слепошарый богомол
Во мрак вперяясь, тянешься во мрак
Седой, как лунь, скуластый, как монгол,
И там, во тьме, не кум, не фраера —
Спит теремок, не низок, не высок,
И золотарник золотом истек,
Блестит жемчужный хрящик осетра,
Не тюрьмы там, а юрты, солнцепек,
Там снег на полушалок твой, сестра,
Летит, напоминая Вифлеем,
И только карандашик послюни
Текут стихи – последние огни
Вдоль пристани, но кто мы и зачем?
 
 
С овцы паршивой шерсти рыжий клок
И тот не нужен им. Жирует хам,
А наш, дружок, окончен файв-о-клок,
И переоборудованный храм,
Дымит, словно мартеновская печь,
И всюду напоказ отцовский срам,
И не костьми, но пеплом нам полечь —
Там, на Донском, орел степной, сиречь
Казак, биологический отброс,
Бряцающий на лире друг степей,
Орлов, парящих по небу вразброс,
И недруг – сапогов и портупей.
 
 
Обол Харону – сталинский пятак —
Паромщику косматому обол,
А то, глядишь, посмотрит и за так
Перевезет: ведь гол ты как сокол,
Сам бывший плотогоном как-никак.
 
 
Под звездным частоколом санный путь
И, как нигде, огромная луна,
И женщина: Елена ли она,
Наталья ли? И звезды, словно ртуть,
Текут по чуду в перьях, и полна
Жар-птиц, чьи позабылись имена,
 
 
Коробочка твоя, югорский мак,
И, по ветру развеянный подзол,
Плывешь, таращась бельмами, во мрак,
И ад, поди, не горшее из зол.
 
 
Лубянку, невостребованный прах,
Припомни. И как там, на северах,
Как в Салехарде, мглистый окоем
Займется беглым перистым огнем.
 

Примечание: Салехард – последняя командировка Павла Васильева, и именно там, в лагерях заполярья, он мечтал окончить свои дни, сидя во внутренней тюрьме на Лубянке и глядя сквозь решетку на снег и снегирей:

«Снегири взлетают, красногруды. / Скоро, скоро на беду мою / Я увижу волчьи изумруды / В нелюдимом северном краю». Не пришлось. На волю передавали, что видели двадцатисемилетнего поэта, самого могучего из русских поэтов того времени, совсем седым, с выжженным папиросой следователя глазом и сломанным позвоночником, так что, по-видимому, в расстрельный подвал его пришлось тащить волоком. Сожжен в приспособленном под крематорий для «врагов народа» храме преподобного Серафима Саровского на территории нового кладбища Донского монастыря, пепел ссыпан в могилу невостребованных прахов.

 
Здесь шпалы облаками затекли
И нет границы неба и земли —
Одна лишь пустошь ягельного сна
И из пустого все не перельет
В порожнее курящегося льна,
Круговращаясь, птичий перелет.
 
 
За нитью нить слоится он, как бинт,
Сновидцами, глядящими сквозь лед,
Мытарств непроходимый лабиринт.
А наяву – под ношей облаков —
Желтеет насыпь, ночь белым-бела,
Нема, светла как девичий альков.
 
 
Играет ключ в овраге, но овраг
Здесь, за полярным кругом, не таков
Как все овраги всех материков,
И полуночник, вглядываясь в ров,
Не Бога видит в небе, а барак,
Замерзшие могильники костров,
Кукушкин лен, растущий абы как,
Июльской тундры жиденький покров.
 
 
Не до элегий как-то, не до саг.
В бездонных, бесконвойных, неживых
Пустотах на земле и в небесах,
Где вьюга – вой собак сторожевых.
 
 
Чертог Твой вижу, Спасе, Твой ковчег,
В нем нары на крови, на нарах снег,
Сквозь рваный свод сочится мерзлота
И кверху дном кружит Генисарет
Лодчонку, чья коробочка пуста.
 
 
А там, на дне, прозрачный на просвет,
Спит мертвый, весь в телегах, Вифлеем,
И кто-то под огнем, и глух и нем,
Ест голову свою. И слеп, как крот,
Молчит Гомер, воды набравши в рот,
Ну, а другой – другой наоборот:
– Все подпишу! И крутится фокстрот
По всей Москве, не верящей слезам.
 
 
Нарядное, с иголочки, метро
В потемках приоткрылось, как сезам,
Но мед, мешаясь с кровью, по усам
Течет, и всюду липко и мокро,
Мочала на колу и там и сям
Плывут по всем излучинам, осям,
Сквозь требуху сияет рыбий жир
И звезды, звезды-смоквы, как инжир,
Как град по перекресткам – скок-поскок.
И пуля-дура, если не в висок,
Летит тебе в затылок, пассажир.
 
 
Что ты забыл здесь? Пей томатный сок,
Иди сторонкой, дождь, идущий вкось.
Все сгинули. Лишь лиственницы скрип
Над быстриной, с обрыва. Или ось
Скрипит земная? Что это за тип
Там шастает? Олень, должно быть, лось…
 
 
Осетр и банка с паюсной икрой —
Зачем тебе художества сии
В столовой раскуроченной? На кой
Нам ворошить культурные слои,
С печурок этих снег сбивать клюкой,
Скворечник на поехавших столбах
Разглядывать, вздыхая день-деньской?
Все рухнуло. И мусор на столах.
 
 
Мосты и рельсы – что тебе до них,
Висящих сикось-накось на соплях
Незнамо где, как регулярный стих,
Как чей, уже не помню, млечный шлях?
 
 
Уходят в ягель доски-горбыли,
Ивняк, белея, зиждется впотьмах,
Заносит снег кобыльи корабли,
Просевший грунт еще заразных ям
И вот уже ни неба, ни земли,
Вот шпалы облаками затекли,
Оставив на помин лицейский ямб.
 
 
Но что нам эти косы, тот цветок
И тучки те жемчужные, старик?
Сознанья угасающий поток
Сковало льдом. Уже не только вскрик —
И всхлип немыслим. Канул в краснотал,
По льду растекшись кровью, тот квартал,
И только пустошь ягельного сна,
Страна забвенья, призраков страна.
 
 
Спит переименованный в Надым
Элизиум. Полярная луна,
 
 
Сова ли коченеет по-над ним
Прожектора ли выявился зрак
Бельмом в ночи – не все ли нам равно?
 
 
Но, может быть, и там веретено,
За нитью за нить сучит себе во мрак,
Скрипит как снег в предутреннем дворе
Скрипел когда-то? Может быть, и там,
Как утром в ноябре ли, в декабре
Сквозь мерзлое рядно оконных рам
Сочится свет, пьет масло фитилек
Лампадки, как сосет, синея, лед
Арктический заморыш-василек?
 
 
И длится, длится птичий перелет,
Над прорвою быльем заросших ям,
Где, как в потире хлеб Святых Даров,
Мы, верно, пропитались будь здоров
Сияньем, что течет по всем осям.
 

 
Не помню, был ли сладок он, не помню
Ни пепелищ родных и ни гробов
Отеческих, но не было огромней
Луны в окне общаги той, хоть что мне
Луна и самый зябкий из углов,
Какие согревали нас с тобою?
 
 
Тебя уж нет. Снесен, небось, и тот
Барак, но то безмолвье гробовое
Снегов и звезд нам было как исход
В масличный сад (картинка на обоях),
Где солдатня и стража, всякий сброд,
Трубящий рог и вытянутый рот
Иуды, что пришел для поцелуя…
 
 
И в молоко стрела моя уйдет,
Какую рифму здесь ни прицеплю я,
К плащу, что желт и едок, словно йод,
А если об огне, то аллилуйя
В сырых костях огонь Его поет.
 
 
Созвучия точнее не пролью я,
И вот он, дым отечества, плывет,
Но сладок ли? Так от кровопотери
Слабеешь и уже не разберешь,
Открылись ли таинственные двери
Иль попросту в беспамятство плывешь —
Как этот дым – к селениям пропащим
Где цепенел изгнанник-нищеброд
С волшебным фонарем своим ледащим.
 
 
Скажи мне, ад – предел Его щедрот?
Ответа нет. Но, кажется, обрящем
Мы там и этот сад и этот грот,
И в лунном, зыбком, стылом, шелестящем
Маслинами саду приобретет
Всяк родину свою, а вместе с нею
Все будет нам желанней и яснее
К земле обетованной переход.
 

Игорь Караулов
«Пришельцы из неведомой страны…»

Родился в 1966 г. в городе Москве, где проживает и по сей день. Окончил географический факультет МГУ. Работает переводчиком. Автор поэтических книг «Перепад напряжения» (2003), «Продавцы пряностей» (2006), «Упорство маньяка» (2010), «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018). Соавтор (вместе с Дмитрием Даниловым и Юрием Смирновым) сборника «Русские верлибры» (2019). Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Арион», «ШО», «Воздух», «Бельские просторы», «Плавучий мост», «Критическая масса» и др. Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011), победитель Волошинского конкурса (поэзия; 2017). В последние годы выступал в качестве публициста в газете «Известия», «Литературной газете», на сайтах «Свободная пресса», «Русская iдея» и АПН.

 
   Царь небесный – злой, наверное,
   а царица не такая.
   Не сулит нам чаны серные,
   синим гневом закипая.
   Не её ль, царицы, юбки —
   шёлк, шуршащий по району,
   и на ветках две голубки
   это брови не её ли?
   Съешь на завтрак снежный хрящик,
   хоть на час, да будь ей мужем.
   Полезай в волшебный ящик,
   он доставит к ней на ужин.
 

 
   И в тот момент, когда ее не стало,
   в лиловой шляпке или без,
   всем захотелось, чтоб она восстала
   и встала в ряд других чудес.
 
 
Неважно, без штанов, в штанах ли —
пусть смотрят, нечего скрывать.
Чтоб слёзы сразу вермутом запахли,
чтобы два раза не вставать.
 
 
Из брекчии, обломков югендстиля,
строительного мусора, стекла.
Из перекошенных останков филистимлян,
с которыми она вот тут легла.
 
 
Так редко хочется, и хочется так мало:
чтобы она воскресла, он воскрес
и стрекоза над ирисом летала
в лиловой шляпке или без.
 

 
лилипуты жили тихо
заселили всю страну
собирали облепиху
собирали бузину
 
 
обирали склон за склоном
жбаны вешали на тын
лес ложился спать зелёным
просыпался золотым
 
 
белизна за чернотою
а за той голубизна
этой ночью будь со мною
в бочке ночи нету дна
 
 
ты мала а я малее
умаляюсь с каждым днём
ты тепла а я болею
вот друг к другу и прильнём
 
 
будь со мной пока дрезины
не прострочат полотно
и рассвета чай бузинный
не зальёт глазное дно
 

 
   Не отрицай суму или тюрьму —
   так говорят в застолье, потому как
   Герасим не отрёкся от Муму,
   хотя и сам лишь ухал да мумукал.
 
 
Свидетельствуют мыши и коты:
он пренебрёг поставленной задачей
за счастье глухоты и немоты,
за счастье понимать язык собачий.
 
 
Он запалил в имении пожар
и привязал к себе огромный камень.
И этот камень, как воздушный шар,
понёс его и пса над облаками.
 

 
  Сожги меня, как партбилет,
  в стеклянной пепельнице дня.
  Пускай узнает белый свет,
  что всё, ты вышла из меня.
  И нету явного следа,
  помимо пепла, смех и грех,
  а язва тайного стыда —
  не напоказ и не для всех.
  Все видели, как я горел,
  никто не знал, как я восстал.
  Наивных зрителей гарем
  разложат в полночь по местам.
 
 
Вот слесарь: завтра на завод.
Вот: на работу медсестра.
Вот дети снежных казанов
слепили: хватит, спать пора.
Вот дыни в сетках понесли,
и это значит: год долой.
Сменились прозвища земли,
остались только мы с тобой.
Ты у меня на языке,
язык мой кроны тормошит.
А я где у тебя? в чулке?
в подкладке лифчика зашит?
 

 
   «Завтра день святого Валентина»,
   говорит Людмиле Валентина,
   девушка из города Клинцы,
   все соседи были ей отцы.
   Валя в мать, а Люда не шалавка,
   на затылке чопорный пучок.
   Люда – фея сырного прилавка,
   а у Вали – свёкла да лучок.
   Всё на свете движется любовью:
   очередь к кассирше Фатиме,
   ад и рай, Москва и Подмосковье,
   и сердечко пишется в уме.
   Мужики с утра проходят мимо,
   в тот отдел, где водка и Джим Бим.
   Валентин, позор и гордость Рима,
   попросил не занимать за ним.
 

 
   Костяные бляхи от затылка до хвоста:
   бабка-чернота, бабка-чернота.
Валятся проклятия кусками изо рта:
бабка-чернота, бабка-чернота.
 
 
А другая бабка что-то не видна.
Помнишь, была бабка-голубизна?
Напевала песенки, гуляла по двору,
жаловалась: деточки, никак я не помру.
 

 
  Живешь в лесу, читаешь Мейясу,
  а как тепло становится и травка —
  пить ходишь пиво в лесополосу
  с друзьями из строительного главка.
 
 
Да, пишешь ты хорошие стихи,
душевные! Но что всего забавней:
кому нужны хорошие стихи?
И без того их как говна за баней.
 
 
Ну скажешь тоже, как это кому?
А девушки от тридцати и старше,
корректорши с работой на дому
и в карандашных юбках секретарши?
 
 
Как на мормышку ловятся ерши,
которыми всё озеро забито,
так эти – на движения души,
раз нет надежды встретить Бреда Питта.
 
 
Строительные мокнут чертежи,
разобран кран, разъехались прорабы,
и ветер сквозь огрызки-этажи
так голосит, как в войны воют бабы.
 

 
   Нельзя быть таким интровертом, Елена,
   такой недотрогой нельзя.
   Весь вечер у стенки лежать как полено,
   пугаясь грозы и дождя.
 
 
Смотри, как любви проплывают подводы
и похоти едут возы.
Прислушайся – верные зову природы,
телесные ноют низы.
 
 
Елена, нельзя быть таким интровертом,
одно только горе с тобой.
К тебе почтальон позвонился с конвертом,
ты тапки надень и открой.
 
 
Он юный и стройный, в искусственной коже.
Он, видно, студент МИРЭА.
Коснись его куртки, Елена, о Боже —
сойди наконец-то с ума.
 
 
Сойди, убеги из проклятого дома,
консьержкину будку сожги.
Привычного быта дурную плерому
взорви и в леса убеги.
 
 
Всё ближе огонь Иоанновой ночи,
когда на вечерней заре
крестьянские дщери и дети рабочих
сожгут своё платье в костре.
 
 
Орляк зацветает в бору потаённом,
куда непроглядны пути.
Не Машка с таксистом, а ты с почтальоном
должна этот цветик найти.