Текст книги "Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 3"

Обычно существует разница между угрозой, нацеленной на то, чтобы заставить противника сделать что-то (или прекратить что-то делать) и угрозой, нацеленной на то, чтобы остановить его от начала какого-то действия. Различие состоит во времени, в том, кто должен сделать первый ход, в том, чья инициатива подвергается испытанию. Для остановки продвижения врага с помощью угрозы может быть достаточно просто сжечь мосты, тем самым вызвав отход врага. Я могу заблокировать ваш автомобиль на дороге, поставив свой на пути, но моя угроза пассивна, решение о столкновении предстоит принять вам. Если вы, однако, обнаружите меня на своем пути и будете угрожать столкновением, в случае если я не передвинусь, у вас не будет такого преимущества, решение о столкновении и в этом случае все еще будет вашим, я же просто занимаюсь запугиванием. Вы должны сделать так, чтобы пришлось столкнуться, если я не передвинусь, а это на порядок сложнее.

Угроза, которая заставляет, а не устрашает, таким образом часто принимает форму приведения в исполнение наказания, пока другая сторона не действует, а не если она действует. Это так, потому что часто единственным способом взять на себя физическое обязательство совершить какое-либо действие, является инициирование такого действия. Инициирование постоянной боли, даже если угрожающий разделяет эту боль, может иметь смысл угрозы, особенно если угрожающий может инициировать ее необратимо, так что только уступки со стороны противоположной стороны могут облегчить боль, которую они оба разделяют. Но необратимое инициирование определенного бедствия, если мы его разделяем, не принесет ничего хорошего. Необратимое инициирование умеренного риска обоюдного бедствия, но только если уступки другой стороны вероятны в течение достаточно короткого периода времени для того, чтобы удержать совокупный риск в пределах терпимых границ, может быть средством уменьшения угрозы до размеров, которые мы хотим установить.

«Раскачивание лодки» является хорошим примером. Если я говорю, «Гребите, или я накреню лодку и потоплю нас обоих», вы скажете, что не верите мне. Но если я буду действительно раскачивать лодку, на вас это подействует сильнее. Если я не могу подвергать нас такому смертельному риску, то «немного смерти» в виде небольшой вероятности того, что лодка перевернется, является близким эквивалентом. Но чтобы это сработало, я действительно должен подвергнуть лодку опасности; просто объявить о том, что я могу перевернуть нас обоих, неубедительно.

Стоит отметить, что этот пример объясняет, что любая угроза ограниченной войны может быть сильнодействующей, даже тогда, когда мы не надеемся ее выиграть. С этой точки зрения, ограниченная война является не просто локальным военным действием, она содержит элемент «ответного удара» – не незначительную часть ответного удара, а небольшую вероятность массовой войны.

То, о чем говорилось выше, приводит к определению балансирования на грани войны и к понятию «грань войны». Грань в данном случае – это не острый край скалы, где человек может твердо стоять, смотреть вниз и решать, броситься вниз или нет. Грань – это изогнутая наклонная поверхность, на которой человек может стоять с некоторым риском соскальзывания, поскольку наклон крутой, и риск соскальзывания выше, по мере продвижения человека к бездне. Но наклон и риск соскальзывания довольно неравномерны; ни человек, который стоит наверху, ни зрители внизу не могут быть вполне уверены в том, каков этот риск или насколько он возрастает, если человек делает еще несколько шагов вперед. Балансирование на грани войны – это нахождение на таком склоне, где можно упасть, несмотря на все усилия для своего спасения, при этом увлекая за собой и своего противника и своих соратников.

Балансирование на грани войны, таким образом, – это сознательное создание узнаваемого риска войны, риска, которым мы не можем полностью управлять. Это тактика, при которой мы позволяем ситуации выйти из-под контроля, просто потому, что такое состояние ситуации будет невыносимо для противной стороны и вынудит ее пойти на соглашение.

В основе любой угрозы, согласно которой кто-то «может» ответить войной или развязать войну, лежит представление о том, что процесс принятия некоторых из наиболее важных решений правительства не вполне предсказуем, не полностью «под контролем», не целиком преднамерен. Это подразумевает, что страна может быть втянута в войну как бы неумышленно, при помощи процесса принятия решения, который можно назвать «несовершенным» в том смысле, что ответ на некоторые непредвиденные обстоятельства не может быть предсказан какими-либо передовыми расчетами, что ответ на конкретные непредвиденные обстоятельства может зависеть от определенных случайных или беспорядочных процессов, или что будут присутствовать такие факторы, как ложная информация, ложная коммуникация, неправильное понимание, неправильное использование власти, наконец, человеческий или механический фактор.

Эта мысль не является отражением необычно циничного взгляда на процесс принятия решения. Во-первых, решения действительно приходится принимать на основе неполных данных и двусмысленных (неопределенных) предупреждений; и является неразумным отрицать в принципе возможность непоправимых действий, совершенных по ложной тревоге. (Более того, не нужно быть одержимым вероятностью ложной тревоги, чтобы признать, что могут быть уровни, ниже которых эта конкретная опасность не может быть применена без создания других опасностей, которые перевешивают данную!)

Во-вторых, война может произойти из-за того, что обе стороны занимают непримиримые позиции, от которых они не желают отступать, особенно если отступление требует предположения, даже на мгновение, состояния военной уязвимости. И не нужно быть циником, чтобы признать, что два правительства могут иметь неверное представление об обязательствах друг друга.

А в-третьих, даже организованное правительство с ответственными, сравнительно трезвомыслящими лидерами непременно является несовершенной системой относительно принятия решений, особенно в кризисных ситуациях. Так происходит по ряду причин, одна из которых заключается в том, что при любом государственном устройстве, кроме полностью централизованной диктатуры, решение принимается группой людей, и они не имеют идентичных систем ценностей, суждений о намерениях врага и оценок военных потенциалов. Решение, в кризисной ситуации принимаемое быстро, может зависеть от того, кто присутствует, выполнены ли конкретные исследования, а также от инициативы и убедительности, продемонстрированной конкретными лидерами и советниками, которые отвечают на беспрецедентный шаг. Некоторые части решения могут приниматься по принципу делегирования полномочий, и человек, которому делегируется принятие решения, не обязательно воспроизведет решение, которое было бы достигнуто президентом или премьером, или кабинетом министров в ходе совещания с лидерами конгресса или парламента. В процессе принятия решения могут возникнуть и даже обязательно возникнут противоречия, такие как конституционные вопросы, которые не могут быть решены заранее, но которые усложняют подготовку для определенных непредвиденных обстоятельств, поскольку необходимость нарушить закон или прецедент может возникнуть косвенным образом и не может готовится явно. Поэтому не существует такого понятия как «твердый» план, намерение, или политика правительства, чтобы предупредить каждый непредвиденный случай.

Но основная идея в том, что угроза, которая оставляет что-то на волю случая, важна, даже если мы не используем ее сознательно, даже если она только подразумевается. Во– первых, она может быть использована против нас. Во– вторых, мы можем недооценивать некоторые тактики, которые мы действительно используем, если мы не признаем присутствие компонента, связанного с риском тотальной войны, который может быть значительной частью нашего влияния на врага, даже если мы никогда не оценивали это положительно. Если, к примеру, это важная часть роли для сил, участвующих в ограниченной войне в Европе, наш анализ этой роли может быть серьезно ошибочен, если мы не признаем ее. Распространенная мысль о том, что растяжка работает или не работает, что русские либо ожидают, что она работает, либо ожидают, что она не работает, принимает две простые крайности за более сложный ряд вероятностей.

История «разоружения» – сотрудничества потенциальных противников с целью снижения вероятности возникновения военных конфликтов или уменьшения масштаба и жестокости военных действий – знает самые разнообразные схемы, от вполне оригинальных до достаточно сентиментальных. Большинство предложений основывались на том, что уменьшение количества и эффективности оружия, особенно «оружия нападения» и оружия, использование которого намеренно или ненамеренно приводит к большим человеческим потерям и разрушениям, способствует разоружению. Некоторые схемы были комплексными, другие ограничивались определением конкретных областей, в которых общие интересы очевидны, необходимость взаимного доверия минимальна, и мероприятия в которых – при условии их успешности – могли бы стать первым шагом к более масштабному разоружению. После того, как в 1955 году Президент внес первое предложение в рамках программы, известной как «open skies» («открытое небо»), меры по защите от внезапного нападения приобретают все большее значение среди таких – менее комплексных – схем.

Важное значение, которое приобретает вопрос о внезапном нападении, не означает отказ от более важных планов по демонтажу вооружения, а представляет определенный подход, который заключается в том, чтобы определить область, где успех наиболее вероятен, и установить традиции успешного сотрудничества. Поиск способов защиты от внезапного нападения всегда рассматривался нашим правительством и правительствами ряда других стран не как альтернатива разоружению, а как вид разоружения, и как возможный шаг к более масштабным мероприятиям.

Тем не менее, хотя схемы предотвращения внезапного нападения могут считаться традиционными для разоружения, в определенном смысле эти схемы являются новаторством. Проект «открытое небо» был необычен своей центральной идеей: само по себе оружие не может спровоцировать конфликт и до тех пор, пока оружие не используется, оно является средством устрашения, а не агрессии. Этот проект был новаторским еще и потому, что в нем содержалось очень серьезное напоминание: как бы ни было важно хранить от противника секреты, а в некоторых случаях и заставлять его разгадывать наши планы, возможно, намного важнее, чтобы у него не возникало сомнений, что мы не собираемся напасть, если мы действительно не планируем нападение. Нам нужна не только полная уверенность, что противник не собирается напасть на нас, нам нужно, чтобы он был полностью уверен, что мы не собираемся нападать на него.

Этот секрет не должен оставаться секретом, но не потому что мы якобы не имеем возможности нанести первый удар. Как сказал в своей речи генерал Лесли Р. Гровс: «Если Россия будет знать, что первыми мы не нападем, Кремль вряд ли захочет напасть на нас… Наше нежелание наносить удар первыми является недостатком с точки зрения военной науки; но, как ни парадоксально, сегодня это нежелание также является фактором предотвращения мирового конфликта»[11]11
  The New York Times. 1957, Dec. 29. P. 20.


[Закрыть]. Мы живем в эпоху, когда для обеих сторон важным, а возможно, и главным мотивом развязать тотальную войну, стал страх оказаться в положении проигравшего только потому, что первый удар был нанесен противником. Представление об «обороне» существенно усложняется, когда приходится беспокоиться о том, чтобы противник не напал на нас, чтобы мы не напали на него. Если внезапное нападение тесно взаимосвязано с взаимными подозрениями и усилением «обороны», то мы предпочитаем не только не хранить некоторые секреты, но и, возможно, не иметь некоторых видов оружия.

Безусловно, еще лучше, если у противной стороны также не будет подобного оружия. Таким образом, возможно, имеет смысл подумать о переговорах по вопросу о внезапном нападении.

Но новаторство данного подхода этим не ограничивается. Вопрос о внезапном нападении связан со схемой защиты от нападения и необходимым для этого вооружением. Задача схемы отражения внезапного нападения заключается не только в том, чтобы усложнить само нападение, но и в том, чтобы ослабить или исключить преимущество первого удара. Необходимо учитывать, что если преимущество внезапного нападения может быть устранено или в значительной степени ослаблено, то и само стремление напасть станет слабее.

Широко известно, что Соединенные Штаты обладают военной мощью, способной практически уничтожить Советский Союз, и наоборот. Также широко известно, что если одна из сторон нанесет массивный ядерный удар, то вторая сторона будет испытывать сильное стремление нанести ответный – такой же или еще более мощный. Но если обе стороны способны уничтожить друг друга, имеет ли значение, кто нанесет первый удар? Ответ очевиден: нас не слишком волнует, переживем ли мы русских на один день; нас беспокоит, сможет ли внезапное нападение привести к таким последствиям, что ответный удар будет невозможен, и таким образом, угроза ответного удара перестанет быть сдерживающим фактором. Речь идет не о том, что мы можем уничтожить Россию, и это удерживает их от нападения, а о том, сможем ли мы нанести ответный удар, если на нас нападут. Мы должны учитывать, что целью первого удара русских будет именно то оружие, которое предназначено для нанесения ответного удара.

Существует серьезное различие между политическим равновесием сил, основанном на равном доступе к «средствам устрашения», при котором каждая сторона имеет возможность уничтожить противника, и равновесием, при котором обе стороны могут уничтожить друг друга, независимо от того, кто первым нанесет удар. Не «равновесие» – абсолютное равенство или симметрия – обеспечивает взаимное сдерживание, а устойчивость этого равновесия. Равновесие является устойчивым только тогда, когда ни одна из сторон, имея преимущество первого удара, не сможет лишить противника способности нанести ответный удар.

Различие между устойчивым и неустойчивым равновесием можно проиллюстрировать на примере еще одного оружия нападения, против которого так и не было разработано никакой эффективной защиты[12]12
  На Старом Западе пистолет давал возможность одному человеку убить другого; пистолеты у обоих противников не являлись гарантией того, что оба будут убиты. Тяжкие последствия применения огнестрельного оружия можно увидеть на телеэкране практически каждый вечер. Мысль о том, что первый выстрел дает преимущество, усиливает желание выстрелить. Как мог бы сказать выживший: «Он собирался убить меня в целях самообороны, поэтому мне пришлось убить его в целях самообороны», или «Думая, что я собираюсь убить его в целях самообороны, он собирался убить меня в целях самообороны, поэтому мне пришлось убить его в целях самообороны». Но если бы оба были уверены, что проживут достаточно долго, чтобы сделать ответный выстрел, который поразит цель, не было бы ни желания сразу хвататься за оружие, ни причины бояться, что противник выстрелит.


[Закрыть].

Таким образом, особое значение неожиданного нападения заключается в том, что оружие, предназначенное для ответного удара, может быть уничтожено. Если бы это оружие было неуязвимым, то есть, если бы обе стороны были уверены в том, что никогда не существовало оружия, против которого человек не смог бы придумать защиту, напоминает нам, что «на протяжении пяти столетий использования ручного огнестрельного оружия… никакого адекватного ответа для пули не было найдено»[13]13
  Brodie B. The Absolute Weapon: Atomic Power and World Order. New York: Harcourt, 1946. Р. 30–31.


[Закрыть].

Таким образом, особое значение неожиданного нападения заключается в том, что оружие, предназначенное для ответного удара, может быть уничтожено. Если бы это оружие было неуязвимым, не было бы такого сильного соблазна нанести удар первым. И не было бы необходимости принимать срочные ответные меры даже в случае, когда угроза может оказаться мнимой.

Следовательно, первоочередной задачей любой схемы предотвращения неожиданного нападения является обеспечение сохранности оружия, а не безопасности людей. Схемы неожиданного нападения, в отличие от других предлагаемых схем разоружения, основаны на сдерживании как на главном факторе защиты от нападения. Усилить и стабилизировать взаимное сдерживание означает обеспечить более надежную сохранность определенных систем оружия. Речь идет об оружии наиболее опасном для людей – оружии возмездия, назначение которого наказывать, а не атаковать, поражать противника, а не обезоруживать. Оружие, которое поражает только людей и не может подавить ударную силу противника, имеет исключительно оборонительное значение: оно не провоцирует своего обладателя нанести первый удар. Именно оружие, разработанное и используемое для уничтожения «военных» объектов – ракет и бомбардировщиков, является оружием, которое может дать преимущество при нанесении первого удара и, таким образом, вводит в соблазн сделать это.

Рассматривая вопрос о неожиданном нападении как вопрос о возможной уязвимости оружия ответного удара при неожиданной атаке, мы приходим к следующему: меры по предотвращению неожиданного нападения кардинально отличаются от более распространенных представлений о разоружении. На этом этапе мы сталкиваемся с рядом аномалий и парадоксов, которые необходимо учитывать, рассматривая достоинства и недостатки конкретных схем, и понять мотивы, которые стоят за этими схемами. И именно на этом этапе возникает вопрос: можно ли считать схемы предотвращения неожиданной атаки «первым шагом» к более масштабному разоружению в традиционном смысле или эти схемы не совместимы с другими видами разоружения? Можно ли рассматривать меры по защите стратегической авиации как первый шаг к демонтажу вооружения? Могут ли совместные меры, предпринятые обеими сторонами по усовершенствованию и защите своего оружия, предназначенного для нанесения массированного ответного удара, способствовать обоюдному сдерживанию? И могут ли эти меры стать началом уничтожения угрозы полного разрушения, которая нависла над напряженной и беспокойной планетой?

Или мы должны считать, что меры по предотвращению неожиданного нападения – это компромисс, безусловное признание того факта, что «обоюдное сдерживание» является наилучшим условием стабильности, которое мы, по-видимому, способны создать? И хотя, вероятно, мы не можем предложить ничего лучше, чем равновесие, основанное на страхе, мы можем сделать многое, чтобы это равновесие стало устойчивым.

Мы определили проблему внезапного нападения как проблему возможной уязвимости оружия ответного удара при неожиданной атаке противника, и теперь возникает необходимость произвести оценку вооруженных сил и системы обороны.

Представление об обороне также меняется, если мы рассмотрим систему обороны с точки зрения стратегии сдерживания. Чикаго невозможно спрятать от взрывов, укрыв город в бомбоубежище или подняв на несколько миль над землей; но маскировка, рассредоточение, прочное укрытие и подъем самолетов в воздух являются надежными мерами для защиты оружия ответного удара. Шансы усиленной противовоздушной обороны спасти Чикаго от мегатонной бомбы составляют всего лишь 50 процентов, что является безрадостной перспективой, и у нас нет уверенности, что мы способны обеспечить даже такую оборону. Но усиленная защита, которая обеспечит сохранность большей части нашей стратегической ударной группы, сможет полностью гарантировать русским достойное возмездие. Аналогично, даже если система обороны Чикаго потребует от противника утроить масштаб атаки, шанс сохранить город остается достаточно небольшим; это только может означать, что атака противника будет более массированной. Но если защита нашего оружия ответного удара потребует от противника утроить масштаб атаки, ему станет значительно труднее остаться незамеченным нашей системой предупреждения об угрозе нападения, что существенно уменьшит вероятность того, что противнику удастся успешно избежать возмездия.

Такой анализ уместен и при оценке предложений об ограничении вооружения. Если мы рассмотрим только вопрос о нападении русских на американские города, то, скорее всего, неважно, запускает ли противник свои межконтинентальные баллистические ракеты (МБР) с близкого или далекого расстояния – точность попадания не имеет большого значения, когда мегатонная ракета направлена на мегаполис. Но если противник пытается уничтожить ракеты или бомбардировщики, которые находятся глубоко под землей в железобетонном бункере, точность попадания перестает быть несущественным фактором. Средняя ошибка прицела на две – три мили, возможно, не играет роли, когда целью является крупный город; но для уничтожения оружия ответного удара, которое находится в надежном убежище, необходимо достаточно точное попадание, и может потребоваться несколько ракет для того, чтобы цель была уничтожена. Таким образом, зональные ограничения на размещение МБР могли бы показаться неэффективной мерой с точки зрения традиционного представления о разоружении; но для стабилизации сдерживания – для снижения вероятности уничтожения оружия ответного удара противником – расстояние между ракетными базами обеих сторон, которое уменьшит вероятность точного попадания, может иметь большое значение. (Разумеется, для незащищенных самолетов и ракет аналогия с городом, к сожалению, является более уместной.)

Что касается некоторых вопросов, то особое значение проблемы неожиданного нападения может привести к ответам, полностью противоположным тем, которые мы могли бы получить, рассматривая эти вопросы с точки зрения более традиционных представлений о разоружении. Давайте рассмотрим вопрос об ограничении количества ракет, допустимого для обеих сторон (если мы когда-нибудь достигнем на переговорах с Россией той стадии, когда вопрос о соглашении, ограничивающем количество ракет, станет уместным и проведение инспекций – реальным). Предположим, с учетом различных факторов мы решили, что минимальное количество ракет, которые должны остаться неповрежденными после первой атаки противника на наши ракетные базы, составляет 100. Такое количество ракет позволит нам нанести адекватный ответный удар – что значит, в первую очередь удержать противника от нанесения удара. Допустим, например, что точность попадания и надежность ракет противника такова, что одна его ракета может с вероятностью 50 процентов уничтожить одну нашу ракету. Тогда, если у нас 200 ракет, ему нужно уничтожить больше половины; при вероятности попадания 50 процентов ему нужно выпустить более 200 ракет, чтобы у нас осталось меньше 100. Если бы у нас было 400 ракет, ему было бы необходимо уничтожить три четверти; учитывая возможные промахи и неполадки, ему нужно было бы иметь больше, чем два раза по 400 ракет, то есть больше, чем 800. Если бы у нас было 800 ракет, ему было бы необходимо уничтожить семь восьмых, и чтобы сделать это при вероятности 50 процентов, ему нужно было бы больше, чем три раза по 800 ракет, то есть больше, чем 2400. И так далее. Чем больше ракет у «обороняющейся» стороны, тем больше кратное число в расчетах количества ракет, необходимого для того, чтобы у атакуемого осталось ракет меньше некоторого «безопасного» количества.

Если рассматривать вопрос с этой точки зрения, то оказывается, что, ограничение на количество ракет тем больше способствует стабилизации, чем больше разрешенное количество ракет. Это справедливо по двум причинам. Во– первых, чем больше ракет имеют обе стороны, тем больше абсолютное число ракет, которые имеют шанс остаться неповрежденными для нанесения ответного удара в случае, если одна из сторон совершит неожиданное нападение, и, следовательно, тем сильнее становится фактор сдерживания. Во-вторых, чем больше ракет имеют обе стороны, тем большее количество ракет, в абсолютном значении и пропорциональном отношении, придется иметь той стороне, которая намеревается совершить нападение, потому что только это условие с определенной вероятностью может гарантировать, что количество ракет, которые останутся у противника неповрежденными после атаки, будет меньше некоторого определенного количества. Таким образом, если одна из сторон захочет обмануть, то есть спрятать или замаскировать какое-то количество ракет, или разорвать договор и наращивать вооружение, чтобы получить военное превосходство, то сделать это будет трудно, потому что сложность одностороннего нарушения договора возрастает пропорционально увеличению определенного договором количества ракет. Фактически, если изначальное количество ракет является серьезным бременем для бюджетов обеих противников, и с точки зрения этих бюджетных возможностей число в договоре будет достаточно большим, стабильность может быть обеспечена финансовыми возможностями сторон.

Это пример того, что «гонка вооружений» необязательно приводит к все большей и большей дестабилизации. Такие факторы, как равное количество оружия или равная вероятность уничтожения ракет противника, становятся все менее и менее значимыми, когда количество ракет у обеих сторон возрастает. К тому же, толерантность системы возрастает. Для небольших чисел, соотношение 2 к 1 или 3 к 1 может обеспечить превосходство одной стороны, то есть возможность нанести первый удар, после которого у противника останется слишком мало ракет для нанесения ответного удара. Но если с самого начала обе стороны имеют большое количество ракет, соотношение, вероятно, изменится, и уже не будет составлять 2 к 1 или 3 к 1, и вероятность ответного удара становится достаточно большой. Ни одной стороне не придется особенно беспокоится из-за небольшого отставания, и ни одна сторона не будет надеяться на то, что сможет опередить противника настолько, что получит необходимое превосходство.

Наша позиция по отношению к ракетным подводным лодкам и к проблеме разработки технических устройств по обнаружению подводных лодок в большой степени должно определяться тем, что именно нас беспокоит – нападение противника или неожиданное нападение противника. Если практика подтверждает, что подводные лодки в течение многих лет остаются неуязвимой целью для ракет, то, возможно, нам стоит рассматривать их не как внушающую ужас машину, а как изобретение, которое дает нам надежду. Если, фактически, единственное, на что мы можем надеяться, это взаимное сдерживание, и мы хотим только, чтобы равновесие было устойчивым, то ракеты типа «полярис», которые находятся на очень мобильных и надежных лодках, возможно, как раз то оружие, которое нам бы хотелось видеть в равном количестве у обеих сторон. Если оружие очень надежно, и к тому же его невозможно обнаружить, нет необходимости наносить удар первым только для того, чтобы сохранить возможность вообще нанести удар.

Конечно, может показаться, что было бы значительно спокойнее, если бы мы имели возможность уничтожить ракетные лодки противника, а он не мог уничтожить наши. Но поскольку такая возможность есть у обеих сторон, и мы ничего не можем с этим сделать, то самое большее, на что мы можем надеяться, это то, что оружие, которое позволяет нам уничтожить друг друга, само является практически неуязвимым, и, фактически, становится фактором сдерживания. Таким образом, возможно, нам не надо мечтать о том, чтобы только у нас были «неуязвимые» ядерные подводные лодки. Если на самом деле у нас нет ни намерения, ни политической возможности нанести первый удар, то было бы полезно, чтобы противник был полностью в этом уверен. Его уверенность в своей собственной абсолютной неуязвимости также была бы нам выгодна, если в этом случае исчезла бы основная причина его обеспокоенности, которая может стать мотивацией для нанесения первого удара. Если противнику придется беспокоиться о том, что мы представляем опасность для его стратегического оружия, нам придется тоже об этом беспокоиться.

Подобные рассуждения влияют также на нашу позицию в отношении разработки устройств по обнаружению подводных лодок. Военно-Морской Флот активно работает над усовершенствованием систем защиты против подводных лодок, и мы не можем избежать внимательного изучения этой проблемы. И, тем не менее, возможно, нам стоит одновременно надеяться, что эта проблема неразрешима. Если бы эта проблема была неразрешимой (в определенном значении этого слова, как может не иметь решения техническая задача), и подводные лодки оставались сравнительно неуязвимыми машинами еще около десяти лет, стабильное взаимное сдерживание стало бы технически возможным. Если окажется, что подводные лодки уязвимы, значит, военные технологии менее стабильны, чем мы надеялись. Нам приходится стараться обнаружить подводные лодки, потому что мы не можем позволить русским иметь технологии, которые нам неизвестны, и потому что мы должны знать все, что возможно знать в этой отрасли, чтобы наши лодки было труднее обнаружить. Но как человек, который только что заключил договор с партнером, которому он не может доверять, мы с остервенением ищем лазейку, зная, что наш партнер делает то же самое, и вместе с тем надеясь, что лазейки нет.

Раз мы зашли в наших рассуждениях так далеко, мы вполне можем продолжить в том же духе. Если наша задача состоит в том, чтобы убедить противника, что мы способны нанести ответный удар, после того, как он на нас нападет – и убедить его, что мы знаем, что он знает это, но у нас не возникает соблазн проверить, насколько эффективно наше оружие, и нанести первый удар, то мы должны ценить технические достижения, которые позволяют увеличить эффективность оружия массового уничтожения, предназначенного для ответного удара. Если логично принимать меры для того, чтобы сохранить большую часть нашего оружия ответного удара во время нападения, то логично увеличить эффективность этого оружия.

Эти рассуждения перестают казаться необычными, как только мы признаем, что «равновесие, основанное на страхе», если оно устойчиво, всего лишь более масштабная и модернизированная версия античной традиции: обмен заложниками. В древности гарантией выполнения обещания служила передача заложников в руки недоверчивого «партнера»; современные военные технологии позволяют держать в руках жизни женщин и детей потенциального противника, хотя эти женщины и дети находятся очень и очень далеко. До тех пор, пока обе стороны имеют возможность уничтожить страну и население этой страны в ответ на нападение, «равновесие, основанное на страхе» сводится к молчаливому соглашению, обеспеченному тотальным обменом всеми возможными заложниками.

Конечно, мы не хотим обмениваться таким большим количеством заложников для того, чтобы обеспечить именно это соглашение именно с этим противником. Но в мире, где нет законов, и невозможно никакое наказание за нарушение этого неписанного контракта, заложники остаются единственным средством, которое позволяет подозрительным и враждебным партнерам заключить соглашение. Следует подчеркнуть, что я рассматриваю только вопрос о крупном неожиданном нападении. Если рассматривать концепцию «заложников» с точки зрения, например, гражданской обороны, следует также учитывать дополнительные обстоятельства – ограниченные военные действия, вмешательство третьей стороны, ограниченный ответный удар и так далее. Один из примеров взаимосвязи неожиданного нападения и других форм военного конфликта приведен на последних страницах этой главы.