Текст книги "Прощай, COVID?"

Проводя онлайн-урок, я спрашиваю у класса: что бы вы сделали, если бы стали невидимыми? Все единодушно отвечают: отправились бы гулять. Чтобы гулять, нужно просто стать невидимым. Невидимость ничего не меняет в мире и одновременно существенно меняет кое-что в гуляющем. Скрываясь под покровом невидимости, мы соглашаемся потесниться, чтобы вступить в мир на других основаниях. Невидимость обозначает готовность к действию на вторых ролях, – действию, которое соприкасается с миром обходным путем. Мы как бы предоставляем миру быть видимым шире и полнее там, где раньше какая-то его часть заслонялась нами. Даем миру возможность быть не только панорамой перед нашими глазами. Так можно рассуждать и дальше. Но я не буду следовать этой лирической канве. Она удобна для тех, кто может гулять невидимыми. Вокруг нет таких. Я вижу тех, кто работает, и вижу тех, кто потерял работу. Вижу тех, кто радуется, и тех, кто страдает. Вижу тех, кто спешит, и тех, кто медлит. Я вижу. Меня видят. Мы видим.

О каком «мы» стоит вообще вести речь? Не всем доступна возможность отвлеченных размышлений о прогулках невидимок. Не все школьники могут продолжать учебу удаленно, потому что у них нет компьютеров. Не все жители Москвы могут позволить себе даже мечтать о том, чтобы просто отдохнуть – и сейчас, в момент «повышенной готовности», и раньше. (Не)заметность всех этих людей существует, и она представляет собой неотъемлемую часть ситуации пандемии, нашей общей ситуации. Итак, что мы видим вокруг? Хорошо видимы маски, видны перчатки, видны ленточные заграждения в парках. Узлами инфраструктуры видимости становятся беспилотные летательные аппараты, собственная невидимость которых парадоксально вписана в производимые ими операции разделения, дистанцирования, наведения на цель и установления точного масштаба видимого.

Ставшая очень востребованной платформа для видеоконференций Zoom своим названием утверждает ту же установку: выделяй, укрупняй, наводи резкость на детали. Видны машины такси на улицах, многочисленные велокурьеры, работники коммунальных служб, водители автобусов и трамваев. Их видимость имеет мерцающий характер: появились, выполнили работу и исчезли. Функционирование цифровой среды обеспечивается при помощи живых людей. Невидимость других (включая и мою собственную), напротив, стабильна. Они могут позволить себе провести месяц на даче или в просторной квартире. Внешне видимое размывается до почти полной невидимости. Невидимое, напротив, стабильно и хорошо различимо.

Наряду с административными мерами действуют, конечно, инструменты распознавания вируса в поле научной экспертизы. Однако и они колеблются между видимостью и невидимостью, хотя, быть может, и создают обманчивое впечатление некоего усовершенствования видимости. Из рисунков, графиков, схем и карт формируется пространство образного представления пандемии, которое вроде бы легко окинуть взглядом, собрать/разобрать один к одному. Но цифры роста и/или падения заболеваемости, отображаемые в ежедневно обновляемых сводных таблицах, ничего не говорят и не могут сказать о точных причинах и течении болезни. Различные визуализации лишь позволяют рассмотреть тенденции, аналитически выделяемые на имеющихся данных. При этом качество и условия сбора данных во многих случаях сомнительны. И конечно, данные ничего не говорят об отдельных случаях: большой семье трудовых мигрантов из Кыргызстана, живущих в однокомнатной квартире; страдающей болезнью Паркинсона пожилой женщине, к которой не может приехать для осмотра лечащий врач; молодом холостяке, живущем с родителями и почти непрерывно играющем в видеоигры. Когда ищут начало пандемии или прогнозируют ее завершение, часто забывают о том, что жизни многих и многих людей вокруг нас вошли в пандемию цельными и неподвижными островами безнадежности и отчаяния.

Считается, что вирус избирателен в своем действии, различно действует на разных пациентов. Мутации штаммов вируса трудно описать в линейной логике прогресса/регресса, комфорта/дискомфорта, вообще некоего последовательного «развертывания» во времени. Избирательность вируса и избирательность систем защиты от него взаимно пародируют друг друга, не приходя в прямое соприкосновение. В условиях сохраняющейся неясности в отношении природы вируса, правительства многих стран и местные власти ориентировали различные комплексы упреждающих мер прежде всего на борьбу с эпидемией – но не с вирусом.

Социальное дистанцирование, локальные полицейские меры, (само)изоляция, восстановление пограничного контроля, замедление и/или остановка международного воздушного сообщения восстанавливают прагматическую истинность старинной теории миазмов, предполагавшей направлять санитарно-гигиеническое воздействие на среду в целом, дабы избежать тлетворного воздействия «плохого воздуха»[82]82
  Cipolla C.M. Miasmas and disease: public health and the environment in the pre-industrial age. New Haven, CT: Yale University Press, 1992.


[Закрыть], в котором видели причину распространения заразных заболеваний. С точки зрения теории миазмов терапии следует подвергать не болезнь, а уклад повседневной жизни, сумму социальных привычек. Болезнь в таком случае перестает быть причиной пандемии и становится следствием определенного устройства среды, в которой она распространяется. Можно было бы даже сказать, что целью всех этих мероприятий является не победа над пандемией, а, так сказать, оставление вируса в одиночестве, в состоянии, когда всё остальное уже сделано достаточно хорошо видимым.

Что фактически стало видимым в повседневной городской жизни после начала карантинных мер? Эпидемиологическая угроза как таковая? Конечно, нет. Полицейско-административное противодействие ей? Да, до некоторой степени. Прежде всего хорошо видимым стало неравенство: кто может себе позволить так или иначе защититься от инфекции и кто вынужден существовать так, как если бы пандемии не существовало. Иметь возможность «видеть» динамику распространения болезни благодаря стабильному подключению к интернету, быть «видимым» для налоговых и правоохранительных органов благодаря прозрачным условиям занятости, соблюдать безопасную дистанцию, занимая достаточно просторное жилище, – таковы условия режима видимости, соблюдение которых оказывается знаком привилегии. Режим «повышенной готовности» действует избирательно. Соблюдающим режим (само)изоляции мечтается о прогулке, но те, кому приходится доставлять еду, искать убежище от дождя, убирать мусор, сидеть или стоять за кассой в продовольственном магазине, – те постоянно находятся на самой границе видимого и невидимого и не часто не могут мечтать о чем бы то ни было от усталости. На вроде бы опустевших улицах совсем не пусто.

Существует неясность, серая зона между двумя логиками видимости: логикой вируса и логикой эпидемии. Если логика вируса предполагает выделение изолированного объекта-патогена, обладающего понятным набором свойств, то логика эпидемии проецируется на «общество», «социальные привычки», «сознательность», «гражданскую ответственность» и другие нечеткие объекты. При этом между видимостью на микроуровне (патоген) и видимостью на макроуровне (общество) продолжает циркулировать то, что хорошо видимо, но при этом как бы пронизывает насквозь, не задерживаясь, – эпидемиологические и полицейские меры, предпринимаемые для борьбы с вирусом.

Структуры нашего общества действительно оказываются инфраструктурами – то есть помещающимися в той сфере, где для видимости требуется особая настройка, дистанцированная от того, что видимо логике управления или поддержания личной санитарной безопасности. По мере развития пандемии всё яснее высвечивается область, где конденсируется эта специфическая (не)видимость инфраструктурного: работа курьеров по доставке еды, таксистов, грузчиков, продавцов, фармацевтов, медсестер и врачей, водителей общественного транспорта, сиделок, строительных рабочих. Именно в этой области проходит жизнь тех, из кого формируется общество невидимок на улицах города в условиях карантина и (само)изоляции.

В отношении жертв эпидемии недостаточно перечисления, их множество не порождается простым пересчетом и/или сепарацией от здоровых. Между больными и здоровыми располагается действующая инфраструктура города или, точнее говоря, скопления инфраструктур, состоящих из всех тех людей, ежедневная уязвимость которых для инфекции не становится общей проблемой. Системность обнаруживается вовсе не там, где хотелось бы расположить ее с точки зрения государственного или корпоративного управления. Единый свод полицейских правил, стабильный протокол врачебных действий отсутствуют, общих стандартов противодействия вирусу не просматривается. Зато устойчиво поддерживаются, пусть и в ограниченной форме, ценности свободной торговли, свободного обращения товаров и услуг.

Инфраструктура сегодня ежедневно показывает нам свое человеческое лицо. Ее конечным звеном оказывается вовсе не экран смартфона, а жизни тех, кто прямо сейчас за моим окном двигается по улицам города, развозя грузы, доставляя еду, спеша на работу. В разреженной среде санитарно-гигиенического режима действующие инфраструктуры отмечают точки, линии, маршруты, в которых происходит усложнение прямого отношения видимого и невидимого. Пути инфекции и возможности заражения представляются так, что различие природного и социального одновременно стирается и предельно обостряется: даже «ничего» не делая как социальное существо, я, как утверждают досужие комментаторы в социальных сетях, могу заразиться – опасность встроена именно в элементарные жизненные процессы.

Дыхание, пищеварение, телесные прикосновения взяты на подозрение только там и только для тех случаев, в которых природность этих процессов поддается социализации без остатка, полноправно включена в тот или иной регистр общественного обсуждения, выставлена на публичное обозрение и желает этой публичности. Но жизнь многочисленных работников, поддерживающих инфраструктуру города, в эту картину не включена: она одновременно выведена и за пределы публично природного, и за пределы публично социального. Пути инфекции, заражения, опасности выстраиваются таким образом, что фактически отменяется равная ценность любой человеческой жизни. Более того, к живым людям формируется такое отношение, как если бы они были не людьми, а лишь частями нейтрального интерфейса.

В контексте обсуждения борьбы с пандемией часто возникает тема своевременности тех или иных действий. Но сами эти действия по борьбе с вирусом не укладываются в единое поле, они подчас противоречат друг другу и даже демонстративно предъявляют разные логики для обоснования своей целесообразности. Все это обостряет чувство рассинхронизации, нарушения условного единства временного порядка, в котором существует глобальное человечество. Время не просто замедляется или ускоряется, контроль над ним становится едва ли не основным содержанием управления в условиях пандемии.

Вирус невидим невооруженным глазом. Зрительные образы борьбы с пандемией сцепляются друг с другом через вычитание: построение целостной картины успешной борьбы достигается только путем устранения из картинки участников общества пустых улиц, обеспечивающих сцепление цифровых сервисов с клиентами. Математические модели тоже действуют в особом пространстве, устроенном через поддержание максимальной согласованности между рядами данных и способами их анализа. Устранение «выбросов», приведение к средним значениям обеспечивает иллюзию успешного продвижения в борьбе с болезнью в краткосрочной перспективе. Поскольку в реальном физическом пространстве полная согласованность в силу специфической сопротивляемости повседневного порядка недостижима, происходит смещение в сторону контроля времени: «упреждение» становится способом перевести проблему в другую плоскость[83]83
  Liboiron M. Plasticizers: A twenty-first century miasma // Hawkins G., Jennifer Gabrys and Mike Michael (Eds.) Accumulation: The material politics of plastic. L., NY: Routledge, 2013. P. 134–149.


[Закрыть].

Борьба во все меньшей степени ведется с действительностью болезни, то есть самим патогеном. Основным предметом управленческого воздействия становится возможность заразиться и заразить. Поскольку носителем вируса может быть каждый, каждому и каждой надлежит замкнуться в личном настоящем на неопределенное время, которое контрастирует с обобщенным прошлым (данные о развитии пандемии) и обобщенным будущим (перспективы разработки вакцины, возможность второй и третьей волны заражения и так далее). Главной политической задачей (и приобретением) эпохи пандемии становится выигрыш времени, достигаемый по отношению к прошлому и будущему, но никогда – к настоящему. У человечества сейчас может быть общее прошлое и общее будущее, но нет общего настоящего. Настоящее рассыпано на отдельные фрагменты, индивидуализировано, разбросано по местам (не)добровольной изоляции. Опыт проживания настоящего в этих местах так сильно различается, что почти ничего не оставляет в общем пользовании. Более того, у тех, кто особенно уязвим, это безразмерное настоящее и есть единственное время их жизни.

Сегодня мы все имеем возможность почувствовать, что значит, когда у тебя отнимается возможность полноценно распоряжаться всем временем своей жизни, когда ты навечно заперт в настоящем. Человечество пытается в спешном порядке эвакуироваться из настоящего, чтобы перекинуть мост от прошлого к будущему. Бегство человечества из настоящего оставляет все поле боя, все физическое и социальное пространство вирусу, в расчете на победу над ним в «другой части», во времени, in the long run. Время/власть, рождающаяся в условиях пандемии, основана на попытке встык соединить историю (прошлого) и футурологию (будущего) в масштабе человечества.

Сосредоточение внимания на ускорении/замедлении распространения болезни усиливает впечатление виртуальности административных действий: они совершаются из перспективы вне настоящего, они не стоят близко к тем потерям, которые испытывают миллионы людей по всему миру в результате пандемии. Движение управленческого взгляда, производящего и рассматривающего учет заболеваемости, постоянно распределено между различными точками, сценами, частями картины и глобального ландшафта пандемии, перемещаясь путем своего рода скачков, «прокалывающих» плотность локальных контекстов. Иначе говоря, этот взгляд не падает в настоящее время, он никогда не теперь, но где-то тут.

Мы, люди, вдыхаем свое окружение[84]84
  Day C. Places of the soul: architecture and environmental design as a healing art. 2 ed. Amsterdam: Elsevier, 2004.


[Закрыть]. Нам по-разному дышится в разной среде. Мы также обладаем способностью слышать и изменение звукового фона, модуляции и насыщенность тонов возбуждают нашу чувствительность. Мы, кроме того, часто соприкасаемся телесно, поддерживая друг друга, пожимая руки и обнимаясь, целуясь и занимаясь сексом. Все это в условиях пандемии затруднено или невозможно. Создание резервов на будущее происходит за счет обеднения настоящего. Человеческое сейчас определяется через неизбежность редукции. Чувственных соотношений сейчас нет или их поле драматически сужено. Именно здесь проходит грань между человеческим и нечеловеческим временем.

Ситуация пандемии показывает, что отношение между миром и человечеством устроено асимметрично. Привычные способы нашего, человеческого, связывания себя со средой – дыхание, телесное соприкосновение, прямой физический контакт с материальными предметами – стали источниками угрозы для нас же. Чтобы справиться с угрозой, человечество подвергается различным рассечениям, идущим прямо по живой ткани социальных связей. Постоянно уточняя сведения в отношении путей распространения вируса, мы, люди, оказываемся в ситуации, когда наше человеческое существование в существенной мере описывается путем отрицания. Говоря иначе, каждому из нас предлагается как бы заранее принять сторону вируса, то есть предположить, что я, мои близкие, друзья, коллеги, знакомые – все мы являемся носителями болезни.

Что означает быть носителем патогена? Означает ли это просто подвергнуться определенной форме статистической объективации в качестве пациента, потенциальной жертвы, уязвимой группы населения? Или же, постоянно возобновляя и поддерживая упреждающую проницательность в отношении возможной опасности меня для окружающих и опасности окружающих для меня, я становлюсь чем-то вроде виртуальной, то есть озабоченной только собственной реальностью, части вируса. При этом сама эта реальность в чем-то уже ограничена, и ясность моего сознания, нуждающегося в том, чтобы вдыхать, чувствовать других людей, чтобы жить полноценной физической жизнью, страдает[85]85
  Арто А. Письмо господину законодателю по поводу закона о наркотических средствах // Он же. Театр и его двойник. М.: ABCdesign, 2019. С. 69–74. С. 71.


[Закрыть]. Не выходит ли так, что вместо союза различных органических и неорганических сил имеет место капитуляция стесненного человеческого сознания?

Имеет место асимметрия между ужесточением границ свободы моего сознания и ослаблением возможности сопротивляться миру для моего тела. Дело обстоит не так, что вирус в одностороннем порядке разрушает достижения глобализации, всеобщей связности человечества (включая сюда относительную комфортность и быстроту перемещений). В некотором другом регистре торжество единого мира очевидно: вирус соединяет человеческое и животное, национальное и универсальное, политическое и религиозное. Если так можно выразиться, видимая (при)остановка глобализации как сугубо человеческого предприятия высвечивает наращивание скорости мондиализации, то есть процесса развертывания и укрепления мира как такового, в котором человечество занимает гораздо более скромную роль одного из участников универсального метаболизма.

Непродуктивно определять и описывать пандемию преимущественно в русле тех ограничений, которые она накладывает на свободу перемещения и другие возможности международной экономики. (Хотя было бы интересно продумать различие международной экономики и экономики мира, как площадки разнородных обменов для множества органических и неорганических действующих сил.) Возможно, как утверждает Ирина Дуденкова[86]86
  Дуденкова И. «Что может быть хорошего в самой возможности дышать?» Эргономика спасения и этика уязвимости; https://indicator.ru/humanitarian-science/chto-mozhet-byt-khoroshego-v-samoi-vozmozhnosti-dyshat.htm.


[Закрыть], свободу человеческих субъектов нужно рассмотреть прежде всего с точки зрения уязвимости, с точки зрения той слабости или набора слабостей, которую именно человек привносит в мир и/или с помощью которых она определяет свое место в мире. Важно подчеркнуть, что эти слабости не компенсируются возможностями политического или гражданского участия самого по себе.

Безусловно, пандемия не означает конца гражданской самоорганизации, ни тем более предела вызовам политической власти. Что здесь открывается – так это проблема связи политического и гражданского с (санитарной) безопасностью или небезопасностью. Как может быть устроена распределенная солидарность? Сведение повседневного существования в самоизоляции к созерцанию не означает, что каждая превращается только в зрительницу. Разделение видимости/невидимости проходит через каждую. Прислушиваясь к себе самому, к своему телу, я мог обрести большую чувствительность в отношении реакций других на ситуацию (не)добровольной самоизоляции.

Именно отсюда выстраивается возможность сопротивления редукции человеческой жизни к версии пассивного зрительского опыта: на что следует смотреть извне? На что следует смотреть изнутри? Будучи выключены из привычных социальных отношений, мы как бы оказались одновременно и вовне каждого из них, и изнутри собственного к ним отношения. Что есть в нашем опыте такого, что можно было бы противопоставить вычитательной, минусующей работе системы карантинных ограничений? Можно утверждать, что самостоятельной ценностью обладает в данном случае обращение к биологической основе жизни[87]87
  Malabou C. Rethinking mutual aid: Kropotkin and Singer in debate; https://fallsemester.org/2020-1/2020/4/8/catherine-malabou-rethinking-mutual-aid-kropotkin-and-singer-in-debate.


[Закрыть]. Устройство карантинной власти претендует на то, чтобы с легкостью распространять взгляд, ограничивая или устраняя возможности других ощущений. Однако мои ощущения от меня самого остаются со мной, в неограниченном доступе – и, исследуя их, выражая их, сообщая их, я могу противопоставить что-то механической нарезке отдельных моментов вне времени, в которые превращает мою жизнь время/власть.

Когда зрение усилено и отделено от других ощущений, оно может распространяться, как бы отделяясь от заднего плана, от всего, что находится по ту сторону видимого. Визуализированный порядок административной борьбы с пандемией напоминает монтаж в кино: это не непрерывная последовательная запись движения образов, но акт их активного отбора и произвольного соединения. В ситуации, когда человечество реконструируется как целое на экране, важно увидеть за скоростью процесса его реакционную подоплеку: мгновения здесь монтируются в непрерывную ткань, как если бы между ними, на заднем плане, ничего не случилось. Время новостных лент продолжает двигаться так, как будто у нас нет никакой специфической задачи к нам самим, связанной не с ре-конструкцией, не с продолжением того, что мы делали ранее, а с конструкцией, с необходимостью заново понять и принять нас самих.

Коммуникация в социальных мессенджерах оказывается более созвучна этой неустойчивой, хрупкой ткани настоящего, нежели непрерывное течение новостных лент. Аскетичный интерфейс мессенджеров явно свидетельствует о провалах и разрывах, которыми сегодня в значительной мере организуется человеческое общение. Следование одновременно непрочной и постоянной монотонности жизни, накатывающей и отступающей как волна, делается одновременно актом и биологического, и социального порядка. Что-то просвечивает сквозь стертую и заново восстановленную монотонность. Вот ученица десятого класса отправляет подруге фотографию Дэвида Боуи. А та присылает в ответ другую. Они совершают такой обмен каждый день, с самого начала карантина, и еще ни разу не повторились, не послали друг другу одну и ту же фотографию дважды.