Текст книги "Клинические лекции по Кляйн и Биону"

Возникновение ранних объектных отношений в психоаналитическом сеттинге

Ирма Бренман Пик

Известно, что то, как мы смотрим на человека, влияет на то, что мы видим; наши чувства, выраженные во взгляде, передает и разговорная речь; мы можем смотреть на кого-то обожающими глазами, сквозь розовые очки, с ненавистью, можем видеть сучок в глазу, смотреть злым, или масляным, или даже убийственным взглядом; нам известно, что подобные чувства могут влиять и даже непомерно искажать точность нашего восприятия, так же как и наши реакции на других. Это, в свою очередь, может оказывать влияние на то, как другие реально поступают с нами.

Несомненно, наши рецепторы – глаза, уши, рот, нос, кожа – все то, что помогает нам сделать наружное внутренним, являются живыми и развивающимися частями нас самих. И когда мы говорим о злых или о масленых взглядах, мы подразумеваем, что взгляд помещает что-то скверное в то, на что он направлен. Оттого, что мы так много проецируем, а затем помещаем внутрь себя, мы не уверены, что из воспринятого нами объективно присутствует, а что было добавлено с любовью или ненавистью нами самими. Мы наполняем себя тем, с чем имеем дело, но мы также выражаем или изгоняем в фантазии или в реальности собственные чувства и части себя, плохие или хорошие, как и собственную внутреннюю историю.

В своей работе Мелани Кляйн придавала особое значение идее, что эти силы действуют с самого начала жизни. Она утверждала, что даже очень маленький ребенок, отвечающий любовью на утешение, поддержку и питание, которые дает внутренняя грудь, также приписывает этой груди собственные любовные чувства и мало-помалу впитывает и накапливает то, что он получает от любящей и утешающей матери: это основано частично на получении реальной пищи и реальных ощущений от груди, но также окрашено тем, чем он сам наделяет ее (или вкладывает в нее). И наоборот, когда он расстроен или испытывает ярость, он приписывает груди жестокие чувства и помыслы, и в его «восприятии» она причиняет ему вред и нападает.

Необходимыми и важными для понимания взглядов Кляйн на бессознательное являются идеи, подробно обсуждавшиеся Сьюзен Айзекс в ее работе «Природа и функция фантазии» (Isaacs, 1952) о том, что психика представляет собой единое целое. Деятельность высших отделов психики не обособлена; бессознательное не есть просто исчезающая или рудиментарная часть психики. Это активный орган (можно сказать, резервуар), в котором протекают психические процессы. Без его участия невозможна никакая психическая деятельность, хотя в норме его первичные проявления претерпевают значительные изменения и не определяют мышление и поведение взрослого человека напрямую. Первоначальная элементарная психическая деятельность была названа бессознательной фантазией. Ни один импульс, ни одна потребность, обусловленная инстинктом, не могут переживаться иначе чем бессознательной фантазией. Даже если сознательная мысль и действие абсолютно разумны и адекватны, в их основе лежит бессознательная фантазия.

Из-за того, что ранние, или примитивные, чувства слишком интенсивны, младенцы вначале создают внутри две автономные картины того, что мы называем первичным объектом: одну идеальную, а другую ужасную. Можно сказать, что младенцы видят мир черно-белым, а их восприятие внешнего мира во многом искажено напряженностью собственных настроений, потребностей и импульсов. Младенцы строят внутренний мир, изначально населенный фигурами, или объектами, которые они ощущают либо абсолютно хорошими, либо абсолютно плохими, – такое видение мира было описано Кляйн как параноидно-шизоидная позиция. По мере развития младенец постепенно, не без боли начинает узнавать, что мама, которую он ненавидит, на которую нападает и которой боится, это та же мама, которую он любит и ценит и которая его поддерживает. Кляйн описала это как движение к депрессивной позиции.

В психоаналитическом сеттинге у нас есть возможность наблюдать и исследовать подобные процессы, поскольку они возникают в отношениях с аналитиком. Великое открытие Фрейдом переноса – того, что чувства и импульсы переносятся из более ранних отношений, что их не вспоминают, а вновь проживают в отношениях с аналитиком, – было использовано Кляйн и в области детского анализа.

В данной главе я хочу представить некоторый клинический материал, но не для того, чтобы подтвердить наличие этих сил, а, скорее, чтобы показать, как мы, кляйнианские аналитики, пытаемся понимать их. Я начну с материала, в котором довольно убедительно представлены эти ранние процессы, а затем перейду к материалу более высокого уровня, где, несмотря на произошедшую модификацию первичной деятельности, описанную Сьюзен Айзекс, мы, надеюсь, сможем обнаружить ранние детерминанты мышления и поведения и возникновение ранних объектных отношений.

Макс – семилетний мальчик, недоношенный, страдающий серьезными расстройствами и отставанием в развитии. На первой сессии (в присутствии матери) он явно не видел аналитика, но внимательно смотрел на лампу, висевшую в середине комнаты. Мать объяснила, что он хочет, чтобы ее включили; он толкнул ее, лампа стала качаться, а он сжался в углу, наблюдая за ней, сначала испуганно, а затем с восторгом.

Аналитик интерпретировала, что лампа – это весь мир для него и он хочет, чтобы лампа прогнала отсюда все остальное, хочет поместить ее в себя как что-то очень хорошее. Вслед за этой интерпретацией он поднял корзинку для рукоделия, которую попытался прикрепить к лампе, а затем стал делать ртом отчетливые сосательные движения и попросил воды.

Мы видим, что ребенок явно не замечает аналитика и сосредоточен на лампе; тем не менее он быстро сообщает о своем желании, чтобы ее включили, приводит лампу в движение и пугается ее. Я полагаю, что ребенок, напуганный незнакомой обстановкой кабинета, отчаянно ищет и находит то, за что можно уцепиться, – лампу, и она вскоре соединяется с его физической жаждой (с самой грудью). Мы наблюдаем и то, как он сжался, и его восторженный взгляд. Для него это не обычная лампа, а объект, меняющийся в один момент от пугающего до чудесного.

Аналитик выражает принятие тем, что включает свет, и тем, что ее слова содержат понимание его чувств. Макс тогда крепит корзинку для рукоделия к лампе и делает ртом сосательные движения; на мой взгляд, аналитик стимулировала его желание общаться и его жажду; не жаждал ли он также сообщить о том, что он переживал в самом начале, когда был в медицинском инкубаторе, где свет лампы был единственным, за что он мог зацепиться? В ответ на его просьбу аналитик вышла из комнаты и принесла воды, Макс сделал глоток и тут же сердито прервал сессию.

На следующий день Макс пошел прямо к лампе, начал ее раскачивать и попросил воды; на сей раз аналитик интерпретировала, что он установил с ней (как с «докторшей Водой») связь, и хочет, чтобы эта связь продолжалась. Вслед за этим он показал, что хочет, чтобы она раскачивала лампу головой, а он одновременно делал это рукой.

Даже у этого умственно отсталого ребенка, как у младенца, как его понимает Кляйн, мы обнаруживаем свидетельства психической деятельности: связывание, узнавание, удержание в голове последовательности сессий. Имеется структура, которая распознает и хранит воспоминания прошлого; частью того, что она хранит, являются отношения с другим человеком, пусть в самом рудиментарном виде. Макс сообщает теперь, что хочет что-то от головы аналитика, которую он воспринимает хорошей и которую хочет соединить с движениями своей руки. Я полагаю, здесь, помимо сложного движения – глаза/лицо/голова, – есть, возможно, и идея, что пища для мыслей приходит из головы (психики) аналитика, и это то, чего он жаждет. Затем он пытается ввести эти психические процессы в атрибуты лампы, которую он может двигать рукой; это подобно тому, как младенец держит или трогает грудь – движение, которое может выражать и как любовное сотрудничество с кормящей грудью, и как желание верить, что она полностью под его контролем или даже является частью его самого.

Таким образом, мы видим, что он балансирует между возможностью начать выстраивать человеческие отношения и желанием присоединиться к механическому объекту (например, лампе), который, по его ощущению, он контролирует, т. е. именно то, что мы видели, когда он разорвал возможность общения с аналитиком на предыдущей сессии, почувствовав, что его прервали или неверно поняли, или то и другое вместе.

Конечно, хотелось бы, наблюдая за превратностями развития его отношений с аналитиком, понять, какого рода взаимодействие природных склонностей и жизненных обстоятельств могло привести к тому, что в его отношениях преобладает зависимость от механических объектов, а не от человеческих вмешательств, но это, скорее, предмет следующей дискуссии.

Постепенно здоровый ребенок начинает различать, что относится к нему, а что к внешнему окружению; боится ли он опасностей, действующих на него извне, или угроз, которые идут от его собственных чувств и переживаний чего-то непредвиденного. Но первобытность, т. е. ранние части себя и ранние части объектов, идеализируемых или ненавидимых, остается с нами и влияет на наше восприятие.

Временами все мы бываем охвачены подобными состояниями; в зрелости мы более способны пересмотреть их, понимая, какие искаженные и преждевременные суждения можем формировать. Несколько лет назад Нил Ашерсон[2]2
  Шотландский журналист. – Прим. пер.


[Закрыть]опубликовал статью в «Observer», он начал с рассказа о женщине, за которой гнался преследователь; она в отчаянии убегала, пытаясь где-то укрыться; наконец у собственной входной двери, чувствуя себя в безопасности, она потребовала объяснений: «Что, по-вашему, вы делаете?», на что тот ответил: «Что, по-вашему, вы делаете? Это ваш сон, не мой». (Ашерсон намекал на то, как воспринимают друг друга Восток и Запад.)

Наше восприятие происходящего отчасти объективно, отчасти окрашено эмоциями, а отчасти теми отношениями, которые были у нас в прошлом. Я сейчас обращаю внимание читателя на то, каким образом взаимодействия в прошлом воспроизводятся в настоящем. Приведу пример. Г-н А. (история детства которого ужасна) сильно досаждал мне просьбами об изменении времени сессий; теперь он попросил изменить время по причинам, представлявшимся серьезными для того, чтобы принять их во внимание. Поскольку некоторые из них показались мне вполне обоснованными, я сказала, что посмотрю, насколько это возможно, и дам ответ на следующий день. Все мы знаем, каково это, когда тебя держат в ожидании ответа, и я задаюсь вопросом, не было ли в том, как я разрешала ситуацию, бессознательной мести или деспотии с моей стороны.

На следующий день он был чрезвычайно «колючим», не упомянул о времени и рассказал мне сон, из которого я привожу лишь один фрагмент. Во сне пара японских солдат, которые ассоциировались у него с пытками, а также со мной – мой кабинет расположен в районе, застроенном японскими школами, – летят в вертолете над территорией военных действий, и младенец или совсем маленький ребенок болтается в воздухе. Он потрясен, что они подвергают младенца такому ужасу.

Когда я интерпретировала его убежденность, что это я держу его болтающимся в воздухе, подвергая карающей пытке в ходе того, что он воспринимает как войну за время, он согласился. Особенность его реакции, отказ от напоминания о просьбе, подавление обиды – все это позволяет предположить, как болезненны были его отношения с ранним объектом. Итак, когда на поверхности все выглядит так, будто мы просто обсуждаем вопрос времени, на другом уровне есть его убежденность, что либо меня держит в воздухе пара мучителей-«солдат», либо сам он находится в отношениях с бесчеловечной и садистски жестокой парой, обладающей властью и вовлеченной в контролирование и тиранию потребностей ребенка. Когда он был совсем маленьким, родители отдали его на воспитание; у него есть основания иметь такой взгляд на «пару»; сам он тоже ведет себя подобным образом. В дополнение к этому есть свидетельства того, как он селективно цепляется именно за подобного рода жестокости, которые возбуждают его и позволяют избежать обычной ежедневной боли жизни, включая необходимость терпеть неопределенность (ожидать) и факт существования пары (родителей), то есть что его нужды не единственные, которые нужно учитывать.

При восприятии слова «пара» у этого пациента возникает не ощущение, что двое соединяются для заботы о нем, и даже не то, что ему приходится чувствовать себя исключенным, когда они соединяются в половом акте, но ощущение, что они объединяются для того, чтобы мучить ребенка. Это, как я полагаю, соответствует тому, как Кляйн рассматривала ранние эдиповы тревоги (1928, 1945). Она считала, что предшественники эдипова комплекса существуют с очень раннего возраста и что одной из фантазий младенца, вызванной его собственными проекциями, является фантазия об объединенных родителях, полных опасных пристрастий.

Можно сказать, что пара из сна г-на А., которая так жестоко обращается с ребенком – держит его болтающимся в воздухе, является его бессознательной фантазией о том, что делаю я вместе со своим партнером, когда заставляю его ждать. Допустим, частично он воспринимает меня правильно, как аналитика, охваченного деспотичной или тиранической местью. Тем не менее я уверена, что мы наблюдаем пример «обычной» для него манеры договариваться дома с женой или со мной, и это убеждает меня, что мы имеем дело с устоявшимся порочным кругом, в который, по его ощущениям, он пойман вместе со своими мучителями и с теми, кого мучает он, и что эти мучения преобладают над действительной реальностью, какова бы она ни была.

Cейчас я постараюсь более подробно описать появление ранних объектных отношений во время сессии в анализе 30-летней женщины. Она замужем, имеет двоих детей; у нее есть внутренние ресурсы для того, чтобы быть успешной в различных областях. Однако она пришла в анализ с ипохондрическими переживаниями, с выраженными неконтролируемыми тревожными состояниями и тяжелой депрессией. Она чувствует, что анализ очень помогает ей, и чрезвычайно признательна за это, но в то же время испытывает скрытое возбуждение, когда обнаруживает мои недостатки, наполняется презрением ко мне, насмехается и торжествует.

В пятницу, накануне долгих выходных, она рассказывает сон, предваряя рассказ сообщением о том, что поздно ночью, перед тем как она увидела сон, зазвонил телефон. Звонили из фирмы мужа в Израиле. (Дела там идут очень плохо, и им, возможно, придется вернуться из-за отсутствия средств на жизнь здесь, в Англии.) Но она решила не брать трубку и пошла спать.

Во сне они сначала находятся в каком-то месте, напоминающем вокзал; на каждой стороне есть выход со многими колоннами, держащими конструкцию (она произносит «колонны» как «подушки»[3]3
  Pillar (англ.) – колонна, pillow (англ.) – подушка. – Прим. пер.


[Закрыть]). Там они садятся на парусник; море необычайно красиво – чудесная чистая морская зелень – очень много красных рыбок (как на Коралловом пляже в Эйлате). Дети тоже с ними; внезапно струя чего-то очень черного – нефти – вырывается из моря; не из промысловой платформы или чего-то еще, просто спонтанный выброс. Но они продолжают свой путь, пока внезапно не появляется огромная волна, грозящая накрыть их, и она в страхе просыпается.

Она тут же пускается в длинный рассказ о катере, вышедшем из строя несколько лет назад, когда она была на последнем сроке беременности своим младшим ребенком. Неприятный, любящий командовать совладелец катера слишком долго тянул с отплытием. Когда наконец они сделали попытку вернуться, стало темнеть, ветра не было, мотор заглох; они окликнули проходящий катер, владелец которого согласился взять их на буксир, но на его катере не было освещения, и дороги он не знал.

К этому моменту, продолжает она, на обоих катерах все были на грани истерики. Когда они связались с диспетчерской башней, им сказали, что помощи ждать неоткуда.

Хотя она говорила о безответности крика о помощи, она продолжала рассказ. Я отметила, что она выключила меня из разговора и, похоже, утешала (и возбуждала) себя своим рассказом. Подходящий момент, чтобы задаться вопросом, какого рода объектом я являюсь для нее, от какой тревоги она убегает? Интересно, от чего она отворачивается (как и ночью, когда «отключилась» от телефонного звонка), возвращаясь к старой знакомой истории; я спросила о вокзале с двумя выходами, который они покинули. У нее сразу же возникла ассоциация с холокостом (в семьях ее родителей почти все были уничтожены), и она стала горько плакать. Я подумала, что она воспринимает наступающие долгие выходные с таящейся в них угрозой совсем потерять анализ как ужасную депортацию, грозящую уничтожением чувств.

Это сложный материал, охватывающий различные времена и пространства; обрушившийся тревожный звонок, который она прервала; прошлое травматическое событие, связанное с родами; холокост и т. д. Но я хочу обратить особое внимание на то, как проявляются в данном материале ранние объектные отношения.

Пациентка пытается уклониться от страха быть брошенной и покинутой; и несмотря на то, что в основе его лежит страшная паника по поводу депортации, она испытывает триумф, отворачиваясь от этого (и от потребности мужа в поддержке), и предпринимает путешествие во время сна (а на сессии путешествуя по семейной истории), убежденная, что «видит»[4]4
  Игра слов: видеть – see, море – sea (англ.) звучат одинаково. – Прим. пер.


[Закрыть]с исключительной ясностью. Но стихийно разливается нефть, а затем идет волна ярости? паники? В истории, которая появляется как ассоциация к сновидению, происходит постепенное осознание того, что отсутствует необходимое оснащение: ветер, мотор, свет или способность найти дорогу; есть понимание того, что нужна помощь. Но к кому обратиться за помощью? Думаю, что совладелец катера может отчасти представлять ее саму, но также и отца, занятого, по ее мнению, своими принципами или своими удовольствиями (плаванием внутри матери?). Другой катер может символизировать родительские фигуры, которые, как она чувствует, в принципе хотят помочь, но настолько сами накрыты волной горя и паники (холокост), что тоже не способны видеть, куда следует двигаться. Она чувствует, что послание состоит в том, что помощи ждать неоткуда. Такова картина не только реальных родителей, но и ее внутренних объектов, то есть картина того, что сейчас доступно для нее внутри себя, чтобы помочь ей справиться с тревогой. В том, как она видит родителей, возможна определенная доля объективности.

Но если внимательно посмотреть на то, что происходит, мы сможем прийти к несколько более сложным выводам. Например, она презирает своего мужа за то, что он так встревожен, и фактически сообщает ему, что от нее ему не будет помощи, что она не разделяет его тревогу. Недавно она присутствовала на открытом заседании, председателем которого была я, и испытала возбуждение триумфа, когда ей показалось, что у меня возникли трудности; и теперь, думаю, боится, что я не смогу или не захочу помочь ей. На сессии она частично сотрудничает, например, приносит сны и дает ассоциации к ним; но частично, полагаю, хочет затопить меня волной материала, чтобы я оказалась в темноте, неспособная видеть то, что происходит, и оказалась в бешенстве от невозможности совладать с этим, тогда как сама она предстает в первоначальном своем облике с надутыми парусами (беременной) и прекрасно видящей.

Я думаю, часть того, что прорывается спонтанно (хотя отсутствует платформа – грудь) – это завистливое соперничество с матерью/председательствующим аналитиком, которая, она чувствует, способна справляться с тем, с чем не может справиться она; а частично это ненависть и месть родителям/аналитику, которые, в ее восприятии, не способны справиться с ситуацией. И за всем этим стоит нечто вроде черного отчаяния оттого, что объект, от которого она зависит и который просит (как другой катер) переправить ее в безопасное место, может быть захвачен тем же состоянием, что и она. Этот триумф над своими объектами – ибо именно они являются объектами, от которых зависит ее выживание, – означает также жестокий триумф над собственными потребностями. Она обращается ко мне как к матери, боится потерять меня, но одновременно испытывает триумф надо мной.

Вклад, сделанный Кляйн, отмечен тем, что она показала существование этих проблем не только в отношении эдиповой пары, но то, что подобные расщепления имеют место по отношению к первичному объекту уже с самого начала жизни. В переносе мы видим пациентку, которая создает идеализированный объект и хочет, чтобы аналитик занимала это место (корабль, идущий на всех парусах и «видящий» с необычайной ясностью), но, будучи идеализированным, подобный объект не имеет реальной ценности; либо она создает опороченный объект, не представляющий реальной ценности. Поэтому нет полного понимания того, что это одна и та же мать-аналитик, которая заботится о ней и которая покидает ее, нет реального объекта, который помогал бы ей справляться с жизнью. Возвращаясь к сновидению пациентки, мы отмечаем также наличие колонн-подушек. поддерживающих конструкцию; они, на мой взгляд, символизируют не только основательность и прочность, но и уязвимость поддерживающих объектов. Так, она признает, что есть объекты, которые ее поддерживают, от чьей поддержки она зависит, но есть и ее грандиозные притязания в том, как она уносится на волне собственного инфантильного всемогущества. В сновидении она поворачивается к идеализированному объекту, с которым сливается: она находится в море/видит, причем видит с необычайной ясностью. Когда это терпит крах под напором волны реальности, обнаруживается несостоятельность подобных объектных отношений. Мы не однажды сталкивались в анализе с тем, что она вновь и вновь обращается к таким идеализированным объектам и отворачивается от объектов, которые дают повод для беспокойства, включая беспокойство о том, что придется полностью осознать свою зависимость; в процессе она отворачивается от объекта, способного дать ей поддержку.

Она поворачивается ко мне, но хочет также испытывать триумф надо мной в том, что Герберт Розенфельд (1964) описал как нарциссические объектные отношения; она чувствует свое превосходство над реальной грудью; как высшие «арийцы», она испытывает триумф над подавленными, встревоженными «евреями». В этой ситуации она считает необходимым отвернуться и не видеть, что ее объект поврежден; но она боится также объекта, ощущаемого ею как Супер-Эго, который захлестнет ее волной мстительной ненависти, и она показывает лишь презрение к своей уязвимости и к своему бедственному положению; послание состоит в том, что помощи ждать неоткуда.

Я хочу привести последний пример – пациента-ребенка, сделавшего рисунок, очень напоминающий сон моей предыдущей пациентки. Джек, замкнутый 8-летний мальчик с ограниченными возможностями общения, предъявлял терапевту свою отстраненность и труднодоступность, он проецировал в нее очень болезненные чувства никчемности и ненужности; при этом вел себя так, будто мог дать ей любой материал, если бы захотел. Были очевидны многочисленные проявления проективной идентификации, когда он выглядел взрослым и очень большим и брал на себя роль довольно отстраненной матери, а ощущение себя маленьким и нуждающимся оставлял в терапевте.

На шестой неделе лечения терапевт сказала ему о своем приближающемся отпуске. На вид он остался невозмутимым и нарисовал картину идиллического, абсолютно мирного деревенского пейзажа. Это как будто совпадало с его спокойной реакцией по поводу сообщения о приближающемся отпуске (наподобие прекрасного моря моей пациентки). Однако начал появляться материал, указывающий на то, что он представлял себя вместе с терапевтом в этом идиллическом отпуске; отпуск казался ему не перерывом или потерей, а идиллическим слиянием. В ответ на интерпретацию, что он защищается от злости, связанной с приближающимся расставанием, он показал на пучки травы на рисунке и сказал, что это, наверное, бомбы, но сразу же тревожно опроверг это, сказав: «На самом деле это трава».

Вскоре после того как аналитик напомнила о сроках своего отпуска, он с видом умудренного опытом человека ответил:

«Я знаю, вы едете в Америку (она американка) и там пойдете с мужчиной в ресторан». После этого нарисовал еще одну картину, начав, как и первую, с идиллического деревенского пейзажа, но теперь здесь был отплывающий корабль (аналитик), а в море гигантский кит с большущими зубами и огромным страшным хвостом, врезающимся в ландшафт. Похоже, за видимым безучастным принятием приближающегося отпуска прорывалось что-то огромное, нарушающее покой. Кусающие зубы и опасный хвост кита, похоже, открывали серьезные проблемы, которыми нужно было заниматься. Через какое-то время он изобразил карту Америки, и на ней прибывающий «отпускной» корабль. Континент, однако, был окружен страшными китами и акулами и заполнен змеями; он называл все это то озером смерти, то кровавым лесом, то вулканом, которые, я полагаю, олицетворяли опасные фекальные и мочевые испражнения. Похоже, происходило извержение его внутреннего вулкана. Но хотя его рисунки были очень живыми, сам он выглядел отстраненным. Постепенно обнаружилось, что он воспринимал себя одаренным художником, рисунки которого пользовались большим спросом. Это позволяло ему чувствовать, что его художественные произведения были более важными, чем интерпретации терапевта. Во время двухдневного отсутствия терапевта в связи с болезнью он написал тщательно продуманный и красиво оформленный рассказ, который он закончил такими словами: «Морская звезда называется морской звездой, потому что имеет форму звезды. Она ядовита и может кого-нибудь убить». Он не согласился ни с одной из интерпретаций, но позже сказал отцу о своей уверенности, что терапевт умрет в отпуске. Мы видим, что желание быть любимым, быть особенным, звездным ребенком, то есть нарциссическая защита от переживания утраты, смешивается с ядовитыми и смертоносными чувствами.

Как и моя взрослая пациентка, он сливается с идеализированным объектом и, делая это, чувствует, что утрачивает хороший, сильный объект, на который мог бы положиться и который помог бы ему справиться с «вулканическим» извержением собственной ненависти и тревоги перед лицом утраты.

Резюме

Я попыталась показать возникновение ранних объектных отношений в разных контекстах, в анализе детей и взрослых; порой этот процесс едва уловим и невидим, порой неистов, как взрыв.

Мы видим, что такие пациенты очень нуждаются в хорошем внутреннем объекте – объекте, на который они могут положиться, который поможет им контейнировать тревоги, переносить превратности жизни, придавать им силы, чтобы встречаться с новыми трудностями и с радостью принимать вызовы, которые бросает жизнь.

Бион справедливо отмечал, что первое, что делает пациент, когда находит объект, дающий ему поддержку, – говорит объекту, каково было не иметь его. Мы видим, как Макс зависит от механических объектов; видим пациента, цепляющегося за возбуждающее соединение для того, чтобы мучить; пациентку, сливающуюся с идеализированным объектом, при этом избегающую ужаса встречи с поврежденным объектом и с мстительным Супер-Эго, или совестью.

С технической точки зрения, главным для меня является вопрос: кем является аналитик, когда в нем нуждаются, или кем действительно он является, когда обращается к пациенту с интерпретацией? Поскольку, если аналитик воспринимается пациентом как его внутренний объект, от него могут не ждать помощи; вместо этого аналитик может восприниматься как механический поставщик «воды» или интерпретаций, как мучитель-садист или идеализированная фигура, как сломленный или карающий человек. И все же мы видим, что все описанные мной пациенты, даже Макс, ищут объект, который поймет их и даст поддержку, и видим также сильную мотивацию найти объект, с которым пациент может общаться и который даст поддержку и помощь. Частью того значительного вклада, который внесла в психоанализ Мелани Кляйн, явилась подробная разработка динамики этих очень ранних процессов, которые Фрейд называл темной и непонятной территорией психики.