Текст книги "Сети города. Люди. Технологии. Власти"

Сергей Любимов
К критической теории умных городов

В последние несколько лет можно наблюдать ряд попыток критически исследовать дискурс умных городов, а также роли и мотивации тех игроков – городских и сельских властей, массмедиа, частных компаний, – которые используют этот дискурс в процессе развития территорий. В концептуальном плане эти попытки чаще всего заключаются либо в операционализации уже существующих и выработке новых определений и подходов к надзору и контролю[150]150
  Klauser F, Paasche T., Soederstroem O. Michel Foucault and the smart city: power dynamics inherent in contemporary governing through code // Environment and Planning D: Society and Space. 2014. Vol. 32. P. 869–885; Vanolo A. Smartmentality: The Smart City as Disciplinary Strategy // Urban Studies. 2013. P. 1–13.


[Закрыть], либо в объяснении, какие новые группы «победителей» и «проигравших» появляются в результате реализации проектов умных городов[151]151
  Datta A. New urban utopias of postcolonial India: «Entrepreneurial urbanization» in Dholera smart city, Gujarat // Dialogues in Human Geography. 2015. Vol. 5. № 1. P. 3–22; Soederstroem, O., Paasche, T., and Klauser, F. Smart cities as corporate storytelling // City. 2014. Vol. 18. № 3. P. 307–320.


[Закрыть]. В таких критических подходах умный город рассматривается в качестве идеологемы, возникающей в ответ на растущее насыщение созданной среды (англ. built environment) цифровыми технологиями. Предполагается, что данная идеологема позволяет инструментально использовать это насыщение в политических и корпоративных целях. Также критически настроенные авторы отмечают, что результатом распространения дискурса умных городов становится новая «политическая технология»[152]152
  Vanolo A. Smartmentality: The Smart City as Disciplinary Strategy. P. 12.


[Закрыть] локальных и государственных трансформаций. Авторы, работающие над такого рода аргументами, фокусируются на конкретных технологиях или технологических сборках, которые способны менять специфику индивидуального и коллективного поведения, общественные институты, иерархии. Таким образом, смысл их работы – выявить социальные и политические эффекты внедрения новых технологий. Кроме того, они фокусируются на стратегиях таких игроков, как IBM, местные органы власти или национальные политики, создающие и контролирующие значения новых технологий, а также цели их распространения.

Скромный аргумент этой главы заключается в том, что такого рода критическим исследованиям и аргументам часто недостает внимания к уже существующим доцифровым тенденциям в индивидуальном и коллективном социальном поведении, из которых вырастает умный город как повестка городского развития[153]153
  Повестка как стратегическое видение развития, включающее в себя разворачивающийся в определенной временной рамке комплекс целей, задач, индикаторов, инструментов, основных групп получателей и групп интересов. Инициатива IBM 2008 года Smarter Planet, давшая старт распространению дискурса «умных городов», – это не столько инициатива внедрения конкретных технологий, сколько именно общая «повестка для прогресса и роста», зиждущаяся на трех базовых движущих силах, буквально на трех «I» – instrumentation, interconnectedness, intelligence (измеримости, взаимосвязанности, информации). См.: URL: https://www.ibm.com/ibm/history/ibm100/us/en/icons/smarterplanet/ (дата обращения 10.07.2020).


[Закрыть]. Моя цель заключается в том, чтобы максимально уйти от фокуса на последствиях внедрения цифровых технологий для разных групп пользователей (то есть от объяснений в духе технологического детерминизма, где именно технология – главный фактор трансформации). В противовес этому я предлагаю сфокусироваться на тех общественных тенденциях, которые предшествуют внедрению цифровых технологий в городскую среду (позднее нарративизируемых в качестве умного города) и делают использование этих технологий массово распространенным и даже неизбежным решением.

В главе я фокусируюсь на двух тенденциях, широко обсуждаемых в социальных науках в последние десятилетия. Первая – это процесс разрушения социального государства и параллельный процесс систематического конструирования самодостаточной многофункциональной индивидуальности. Вторая тенденция – это интенсификация процесса коммодификации, то есть превращения граждан в вынужденных соревноваться индивидуальных предпринимателей, а создаваемых ими продуктов и информации – в постоянно оцениваемые товары. Я показываю, что городская среда – это и ключевая арена, и активный участник этих тенденций. В такой аргументации потенциал критической теории должен быть направлен на выявление социальных сил, которые создают условия для разработки и внедрения отдельных цифровых инструментов[154]154
  Feenberg A. Questioning Technology // New York: Routledge, 1999; Sholle D. Disorganizing «The New Technology» // Elmer G. (ed.). Critical Perspectives on the Internet. Oxford: Rowman & Littlefield, 2002. P. 3–26.


[Закрыть]. Это позволит рассматривать умный город как программу развития, создаваемую крупными деловыми и политическими игроками в конкретных исторических обстоятельствах с целью регулирования уже сложившихся позднемодерных неолиберальных обществ[155]155
  Суммируя исследовательские аргументы, описывающие и разбирающие современные общества с помощью понятий «позднемодерный» и «неолиберальный», можно выделить ключевые для этих аргументов социальные тенденции последних десятилетий. На индивидуальном уровне это тенденция системного распространения таких черт поведения, как рефлексивность и критичность, а также управляемость скорее индивидуальная, а не массовая. На уровне институтов это тенденция широкого распространения принципа laissez-faire и приватизация социального государства (его четырех столпов – жилья, образования, здравоохранения, пенсий) и государственных функций в целом.


[Закрыть]. Этот тип регулирования актуализируется именно в контексте растущей дерегуляции институтов и инфраструктур, исторически сложившихся в масштабе национального государства. Умный город – это альтернатива регулированию в национальном масштабе, так как именно привязанная к индивидуальному профилю локализованная цифровая технология, а не централизованно массово организованные институты перераспределения и контроля, становится главным коллективным остовом для индивидуального действия. Вопрос заключается в том, какие именно нетехнологические аспекты этих позднемодерных неолиберальных обществ провоцируют именно такой регулятор и присущие ему воображения[156]156
  Воображения как конфигурации жанров, дискурсов и стилей, утверждающих значение и функцию социальных практик в их более широких контекстах. См.: Jessop B., Oosterlynck S. Cultural political economy: On making the cultural turn without falling into soft economic sociology // Geoforum. 2008. Vol. 39. P. 1155–1169.


[Закрыть].

Проекты умного города как объект критики

Критические исследования проектов умных городов насчитывают всего несколько лет, однако уже сейчас в них можно выделить основные аргументы и значимые оппозиции, из которых они вырастают. Один из наиболее активных участников этой дискуссии Роб Китчин видит два ключевых аспекта в проектах умного города. Во-первых, речь идет о тенденции все более широкого присутствия компьютерных технологий в городской среде. Эти технологии используются как городскими властями для регулирования различных типов городских потоков и процессов в реальном времени, так и гражданами для ориентации в городе и его ресурсах. В ходе интеграции и анализа производимых этими компьютерными технологиями данных город становится более «умным». Цель интеграции и анализа – эффективное и устойчивое управление городской средой в будущем. Во-вторых, речь идет о локализованном развитии экономики знания, то есть об инновационной, творческой предпринимательской экономике, которая возможна только в случае наличия в городе «умных» людей. Технологии информации и коммуникации становятся здесь платформой, на которой собираются и реализуются идеи и инновации[157]157
  Kitchin R. The Real-time City? Big Data and Smart Urbanism // GeoJournal. 2014. Vol. 79. P. 2.


[Закрыть]. Общее здесь, по мнению Китчина, – следование логике свободного рынка и максимальной эффективности как мерила всего, а также технологичность и ориентация на солюционизм[158]158
  Morozov E. To Save Everything, Click Here: The Folly of Technological Solutionism. New York: Public Affairs, 2013.


[Закрыть] (чисто инструментальное решение проблем по заданной матрице).

В целом Китчин в своем анализе делает акценты на производстве больших цифровых данных и на растущей роли работы с ними в процессе городского развития. Для него умный город – это в первую очередь технократично управляемый город, то есть аидеологичный, базирующийся исключительно на нейтральной количественной, а значит, объективной информации. Большие данные для него – это те данные, которые производятся непрерывно, доступны постоянно и, таким образом, уже не требуют технологии выборки. Последнее, кстати, ставит под вопрос роль традиционных эмпирических социальных исследователей, чья работа базировалась именно на экспертизе в технологии выборки[159]159
  Savage M., Burrows R. The Coming Crisis of Empirical Sociology // Sociology. 2007. Vol. 41. № 5. P. 885–899.


[Закрыть]. Скажем, на сегодняшнем этапе развития коммерческих исследований аудитории цифровых СМИ наиболее актуальные вопросы методологии связаны с тем, как адекватно фиксировать интеракции устройств, с помощью которых происходит потребление содержания, а не с тем, как репрезентативно отобрать представителей разных групп пользователей и изучать опыт этих групп с помощью опросов, дневников, тестов, интервью с их представителями. Сэвэдж и Барроуз в этом ключе говорят о резком увеличении социальных данных, что должно вызывать рефлексию о будущем социологии как дисциплины. Роб Китчин ставит подобные вопросы и в отношении географии[160]160
  Kitchin R. Big Data and Human Geography: Opportunities, Challenges and Risks // Dialogues in Human Geography. 2013. Vol. 3. № 3. P. 262–267.


[Закрыть]. Здесь также можно добавить, что сегодня символические формы, возникающие в результате самоидентификации индивидов, могут распознаваться в созданном ими содержании своего цифрового профиля[161]161
  Beer D., Burrows R. Popular Culture, Digital Archives and the New Social Life of Data // Theory, Culture and Society. 2013. Vol. 30. № 4. P. 47–71.


[Закрыть]. В результате информация об исследуемом поведении становится все более доступной, не будучи опосредованной опросами или специально организованным глубоким этнографическим наблюдением. Это действительно может ставить под вопрос такие давно сложившиеся технологии социального исследования, как выборка. Кроме того, это наделяет людей, обменивающихся всей этой информацией, большей рефлексивностью относительно их включенности в социальный и символический контексты.

Это наблюдение провоцирует вопросы: каким именно образом доступность цифровой информации и увеличивающийся охват этой информации трансформируют и будут трансформировать природу государственной власти? И какие игроки участвуют и способны участвовать в определении направлений этой трансформации при существующем технологическом укладе?[162]162
  Технологический уклад как совокупность технологий, определяющих специфику конкретного исторического и экономического производства и социального воспроизводства.


[Закрыть] Интересную попытку ответить на эти вопросы можно найти у Роба Китчина. Его цель – показать, что большие данные не нейтральны. Они всегда являются политически конкретизированными, а также используются ситуативно и в контексте социально заданных целей и ценностей[163]163
  Kitchin R. The Real-time City? Big Data and Smart Urbanism. P. 9.


[Закрыть]. Китчин отмечает, что представление всех проблем городского функционирования как чисто технических (Китчин называет такую установку «технократическим способом городского управления») уязвимо по двум причинам. Во-первых, в силу того, что все данные о городской реальности получить невозможно. Во-вторых, из‐за отсутствия чувствительности к местному контексту такой тип управления не способен распознать структурные социальные или культурные проблемы городской среды, которые могут носить качественный, а не количественный характер[164]164
  Ibid. P. 9–10.


[Закрыть]. Наконец, Китчин показывает, что умный город – это рискованный проект, поскольку его зависимость от одного типа кода в управлении различными нецифровыми ресурсами делает его крайне уязвимым, как и увеличивающееся напряжение между правом на приватность и требованиями безопасности[165]165
  Ibid. P. 10–12.


[Закрыть].

Интересную аналитическую работу с дискурсом умного города, включающую в себя также обсуждения большинства недавно появившихся аргументов по теме, можно найти у Ола Седерстрема, Тилля Пааше и Франсиско Клаузера. В целом для этих авторов умный урбанизм – это идеологический конструкт, тогда как главный игрок, продвигающий этот конструкт, – компания IBM, которая зарегистрировала термин «умнеющие города» (smarter cities) в качестве товарного знака в 2009 году. Они отмечают, что лишь на первый взгляд дискурс умных городов касается эффективного и устойчивого развития. В реальности стратегическая цель этого дискурса – позволить таким корпорациям, как IBM, Siemens или CISCO, занять доминирующую позицию на огромном рынке[166]166
  Soederstroem O., Paasche T., Klauser F. Smart cities as corporate storytelling. P. 316.


[Закрыть]. Умный город как программа развития всегда представляется этими компаниями аполитичным и аидеологичным, как чисто инженерный феномен. Однако Седерстрем, Пааше и Клаузер предлагают рассматривать предоставление большими частными компаниями городским властям цифровых решений для производства и управления все большим массивом цифровых данных как процесс приватизации этими компаниями не только новых городских пространств и услуг, но и приватизации самого городского управления. Здесь нужно отметить, что приватизация частными игроками государственных функций – атрибут сегодняшней политической и экономической реальности, чаще всего описываемый как «неолиберальный». С этой точки зрения проекты умного города следует рассматривать в контексте дискуссий о неолиберализме.

С одной стороны, ключевая роль частных компаний в развитии городской среды, а также тип технологий, обеспечивающих ее функционирование, видятся здесь в качестве революционно новых. С другой стороны, составляющие этого дискурса, который обосновывает конкретные решения по изменению практик управления городом, уже имели место в истории городского планирования. Тейлор Шелтон, Мэтью Зук и Алан Вииг отмечают, что идея научного городского планирования существовала и в доцифровую эпоху[167]167
  Shelton T., Zook M., Wiig A. The «actually existing smart city» // Cambridge Journal of Regions, Economy and Society. 2015. Vol. 8 (1). P. 13–25.


[Закрыть]. Седерстрем, Пааше и Клаузер анализируют теорию города IBM и приходят к выводу, что дискурс «умнеющих городов» предполагает трансформации в таких сферах городской жизни, как безопасность, здания и городское планирование, управление, ресурсы (электричество и вода), транспорт, социальные программы, здравоохранение и образование[168]168
  Soederstroem O., Paasche T., Klauser F. Smart cities as corporate storytelling. P. 312.


[Закрыть]. Основная идея заключается в том, что в умном городе все эти сферы систематизированы и, таким образом, управляются непредвзято и более эффективно. Седерстрем и его коллеги отмечают, что такое представление о городе как системе систем возникло еще в начале 1960‐х. По их мнению, IBM строит свое видение городского развития по принципу матрешки, что позволяет сравнивать эту тенденцию с тенденциями в послевоенном модернистском городском планировании. В частности, авторы выявляют в дискурсе «умнеющих городов» два тропа из модернистского планирования. Первый – город как «система систем». И второй – утопический дискурс, обнажающий городские патологии и предлагающий способы избавления от них. При этом, с их точки зрения, городская теория как теория систем – это в первую очередь метафора, создающая «поверхность эквивалентности» и дающая возможность перевода разнообразных городских феноменов в цифровые данные[169]169
  Ibid. P. 313.


[Закрыть].

Говоря о целях и операционализации, Седерстрем, Пааше и Клаузер выделяют три ключевые составляющие дискурса умного города. Во-первых, этот дискурс создает и продвигает ряд обязательных для прохождения пунктов (в концепции Мишеля Каллона), цель которых – обеспечить трансформацию города в умный город. Во-вторых, этот дискурс предполагает систему городского управления, где данные и технологии их обработки вытесняют знание, экспертизу и способности интерпретировать. Системный характер умного города делает экспертов в отдельных областях функционирования города ненужными. В-третьих, этот дискурс обосновывает государственные инвестиции в информационные технологии как приоритетные по отношению к другим сферам и измерениям функционирования городов[170]170
  Ibid. P. 308


[Закрыть]. В такой аргументации особо интересным кажется использование понятия Мишеля Каллона «обязательных для прохождения пунктов» (ОПП) как конкретных временны́х и пространственных моментов, где заново определяются отношения между обществом и технологиями. Чтобы такой момент случился, необходимо представить существующую ситуацию в качестве кризисной или проблемной, выявить, в чем именно специфика этой проблемы, а также определить тех игроков, которые будут способны ее решить. В операционализации авторов ОПП – это место (в географическом или институциональном смыслах) либо процедура, которая становится неизбежной подобно вакцине, разработанной фармацевтической фирмой. По их наблюдению, сегодня города все чаще рассматриваются в качестве больных в социальном, финансовом или экологическом смыслах, а городское управление – как неспособное и не имеющее инструментов для решения этих проблем[171]171
  Ibid. P. 315.


[Закрыть]. Дискурс умных городов видится авторами именно как инструмент для превращения определенных компаний и определенных цифровых технологий в ОПП для решения проблем в городском управлении[172]172
  Ibid. P. 309–310.


[Закрыть].

Обсуждаемые выше аргументы интересно сопоставить с исследованием, которое провела Аннализа Коккиа. Опираясь на его результаты, можно прийти к выводу, что умный город – это скорее политическая и деловая повестка, чем конкретный набор технологий либо реально существующая городская материя. Количественно проанализировав существующие исследования и публикации о феноменах умного и цифрового города с 1994 по 2012 год, Коккиа показала, что из пяти основных причин роста популярности дискуссий об этих феноменах лишь одна является сугубо технологической – развитие сети Интернет в начале 2000‐х годов. Остальные четыре – это подписание и затем вступление в силу Киотского протокола, ограничивающего экстенсивный промышленный рост городов; инициирование компанией IBM кампании «Умная планета»; начало движения «Соглашение мэров», отвечающего на требования и ограничения Киотского протокола; а также появление стратегии «Европа 2020», обозначающей основные направления и принципы развития Европейского Союза после экономического кризиса 2008 года[173]173
  Cocchia A. Smart and Digital City: A Systematic Literature Review // Dameri R. P., Rosenthal-Sabroux C. (ed.). Smart City. How to Create Public and Economic Value with High Technology in Urban Space. New York: Springer, Progress in IS Series, 2014. P. 25–27.


[Закрыть]. Как и другие авторы, Коккиа отмечает, что изначально термин «умный город» ассоциировался с термином «умный рост», который означал набор решений в городском и региональном планировании, дающих местным сообществам инструменты препятствовать и нивелировать негативные последствия эксурбанизации (англ. urban sprawl) и загрязнения. Суть этих решений чаще всего сводится к вопросу, как сделать пространства эксурбанизации более «городскими» силами не столько государства, сколько местных инициатив. А инструменты для этого – поощрение смешанных и более разнообразных типов землепользования, внесение разнообразия в существующие услуги, большее внимание к природным ресурсам и удобствам[174]174
  Gray-O’Connor J. Solutions in Search of Problems: The Construction of Urban Inequality in «Smart Growth Discourse» // Berkeley Journal of Sociology. 2009. Vol. 53. P. 89–123.


[Закрыть]. Во многом эта концепция соотносится с базовым тезисом Киотского протокола, где «умный» означает скорее «устойчивый», а не «цифровой» или «системный». Кроме того, здесь подчеркивается необходимость увеличения автономии и самодостаточности местных сообществ по отношению к государству и более рефлексивных нелинейных практик развития в целом.

В этом смысле умный город – проект не только с технологическим измерением, означающим растущую дигитализацию повседневности и регулирование появляющихся в результате цифровых данных. Двумя другими измерениями здесь следует назвать институциональное, означающее новый тип отношений между государством и гражданами, а также человеческое, означающее новые формы развития человеческого капитала в результате обучения и распространения знания в целом[175]175
  Cocchia A. Smart and Digital City: A Systematic Literature Review. P. 13–43.


[Закрыть]. Предложенная Европейской Комиссией стратегия «Европа 2020»[176]176
  Smarter, greener, more inclusive? Indicators to support the Europe 2020 strategy. Luxembourg: Publications Office of the European Union, 2015. URL: http://ec.europa.eu/eurostat/documents/3217494/6655013/KS-EZ-14-001-EN-N.pdf/a5452f6e-8190-4f30-8996-41b1306f7367.


[Закрыть] позволяет судить о том, что движущими силами умного города как вектора развития является не только распространение интернета, но и экологические проблемы, неспособность Европы конкурировать в экстенсивном промышленном развитии с развивающимися странами, а также стареющее население. Уже один из первых авторов, критически разбирающих проекты умного города, Альберто Ваноло, видит в дискурсе таких проектов в первую очередь технологическое и экологическое измерения[177]177
  Vanolo A. Smartmentality: The Smart City as Disciplinary Strategy. P. 12.


[Закрыть]. Таким образом, умный город – не исключительно технологический феномен, но новая тенденция в политико-экономическом воображении. Это не сама среда города, насыщенная цифровыми технологиями, но обусловленные технологическими компаниями и политическими программами дискурсы, жанры и стили коммуникации, утверждающие функции и значения практик внедрения цифровых технологий в городскую среду. Седерстрем и коллеги называют такой тип деятельности дискурсивным и перформативным, то есть мобилизующим ряд игроков и технологий, определяющих городское развитие[178]178
  Soederstroem O., Paasche T., Klauser F. Smart cities as corporate storytelling. P. 307.


[Закрыть].

Здесь также важно заметить, что умный город как повестка развития будет иметь существенные отличия в зависимости от политического, экономического и культурного аспектов локального контекста, в котором она реализуются. Скажем, мы можем ожидать большую разницу в проектах умного города в странах первого и третьего мира. Айона Датта показывает на примере Индии, каким именно образом умный город как повестка развития встраивается в долгосрочные структурно заданные возможности национального строительства и приоритеты индийских элит. В частности, из анализа Датты можно заключить, что индийские проекты умных городов, такие как Дхолера, продолжают местную традицию постколониального «утопического городского планирования»[179]179
  Datta A. New urban utopias of postcolonial India: «Entrepreneurial urbanization» in Dholera smart city, Gujarat. P. 17.


[Закрыть]. Датта подчеркивает, что эти проекты реализуются скорее в рамках определенной деловой модели, а не в рамках логики справедливого социального государства. В то же время многочисленные лишения отдельных людей и вытеснения с собственной территории владельцев земли, нужной для реализации проекта Дхолеры, являются основной политической темой и мобилизующим фактором[180]180
  Ibid. P. 5.


[Закрыть]. В данном случае можно заметить, как отличия в разных операционализациях повестки умного города задаются различиями в политической культуре, промышленной истории и национальном проекте[181]181
  Datta A. A 100 Smart Cities, a 100 Utopias // Dialogues in Human Geography. 2015. Vol. 5. № 1. P. 49–53.


[Закрыть]. Шелтон, Зук и Вииг также показывают, что комбинации игроков, идеологий и технологий, характерные для проектов умных городов в Европе, значительно отличаются от маркетинговой риторики и реальных решений в случае эталонных умных городов, таких как Масдар в Объединенных Арабских Эмиратах или Сонгдо в Южной Корее[182]182
  Shelton T., Zook M., Wiig A. The «actually existing smart city». P. 1.


[Закрыть]. По наблюдению авторов, сегодня самые разные игроки помещают тему городского развития в центр дискуссий о решении целого ряда глобальных проблем с локальной спецификой – климатических, связанных с неравенством и социальной мобильностью, с новыми формами государственной власти и гражданского участия и т. д.[183]183
  Ibid.


[Закрыть] Они предлагают обращать внимание на то, как парадигма умного города внедряется в уже существующих городах с характерными для них управлением, рынком труда, созданной средой.

Принципы критической теории умных городов

Здесь появляется интересный и значимый вопрос: насколько решения в рамках проектов умного города – это решения именно городского масштаба, а не масштаба национального государства? Другими словами: в какой степени трансформации, предполагаемые проектом умного города, меняют городскую власть и горожанина, а в какой степени – феномены государственного суверенитета и гражданства? В этой главе проблематизация отношений между городским и национальным масштабами является ключевым вопросом при обсуждении проектов умного города и эффектов их реализации. Существует соблазн утверждать, что с появлением проектов «умной решетки», интернета вещей, генерируемых пользователями цифровых навигационных услуг, а также с учетом потенциала их развития, гражданство, суверенитет, права, власть во все большей степени актуализируются и определяются ситуациями в городском, а не национальном масштабе. Уже сейчас можно наблюдать, что дискуссии об умных городах становятся контекстом для формулирования принципиально нового типа политических аргументов, и это несмотря на то, что сами проекты умных городов продвигаются в качестве принципиально аполитичных.

Можно ли говорить, что разработка и интеграция цифровых приложений в сегодняшнем контексте занимает место централизованного городского и регионального планирования в послевоенной Европе, материальными средствами создавшего отношения между государством и гражданином, характеризующиеся социальными обязательствами государства, а также бюрократически контролируемым массовым потреблением?[184]184
  О таком подходе к послевоенному планированию см.: Cupers K. The Social Project: Housing Postwar France. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2014; Lefebvre H. Everyday Life in the Modern World. London; New York: Routledge, 2017.


[Закрыть] А приоритизация городского масштаба для идентификации и решения проблем современности радикально меняет значение гражданства и отношения между фигурами «гражданина», «горожанина», «эксперта» и «политика»? Можно ли в этом случае продолжить, что сегодня преобразующее мышление в масштабе национального государства ограничивается другими масштабами – в первую очередь городским?[185]185
  Liubimau S. Popular Urbanism and the Issue of Egalitarianism. 2015. URL: www.archfondas.lt/leidiniu/en/alf-03/essays/siarhei-liubimau.


[Закрыть] Скажем, для Китчина речь идет именно о городе, так как город – это основная локализация, где большие данные производятся пользователями либо целенаправленно, либо в результате их взаимодействия с существующими инфраструктурами и услугами[186]186
  Kitchin R. The Real-time City? Big Data and Smart Urbanism. P. 4.


[Закрыть]. При этом очевидно, что проекты умного города не предполагают изобретения и внедрения новых решений на уровне пространственной формы и городской морфологии. Эти новые решения основаны на создании цифровых кодов, которые свяжут существующую городскую среду в единую систему управления (информацией). Последнее ставит вопрос о структурных возможностях инноваций в сфере архитектуры и о новых структурных ограничениях в профессии архитектора. Рем Колхас замечает, что в результате этой «умной» или цифровой революции в градостроительстве вся предшествующая логика развития и инноваций в архитектурной профессии будет сметена. Тогда универсальные «свобода, равенство, братство» заменяются также универсальной, но присущей скорее городскому масштабу триадой «комфорт, безопасность, устойчивость»[187]187
  Koolhaas R. The Smart Landscape: Intelligent Architecture // Artforum. 2015. URL: https://artforum.com/inprint/issue=201504&id=50735.


[Закрыть].

Исходя из этого, важно иметь инструменты для анализа того, как повестка умных городов создает ряд обязательных для прохождения пунктов (ОПП) для нового типа общества. Основные вопросы в русле критической теории как раз должны быть сформулированы таким образом, чтобы рассматривать проекты умного города как ответы на уже существующие доцифровые общественные тенденции, собранные вместе и представленные компаниями и политическими программами в качестве ОПП. В этом случае функция критической теории заключается в предотвращении ситуации, когда человечество полностью подчинено идеям и действиям, обоснованным спецификой организации существующего здесь и сейчас общества[188]188
  Horkheimer M. The Social Function of Philosophy // Critical Theory. Selected Essays. New York: Continuum, 1982.


[Закрыть]. Для этого необходим анализ инженерных решений для городского масштаба с учетом их последствий для человеческой практики в других масштабах. Речь идет, прежде всего, о последствиях в отношениях между государством и гражданами (ключевых в процессе формирования национального масштаба как центральной арены социального процесса со второй половины XIX века); а также в вопросах собственности на информацию, генерируемую цифровыми платформами, и, таким образом, экономического суверенитета государств в условиях цифровой глобальной экономики[189]189
  Propp K. Waving The Flag Of Digital Sovereignty. 2019. URL: https://www.atlanticcouncil.org/blogs/new-atlanticist/waving-the-flag-of-digital-sovereignty/.


[Закрыть]. Макс Хоркхаймер пишет о вечной оппозиции между философией и реальностью в результате ключевого принципа философии, согласно которому действия и цели человека не могут быть продуктом слепой необходимости. Сегодня необходимость выражается прежде всего в эффективности (то есть в упрощении и улучшении) за счет дигитализации социальной реальности. Мы можем говорить, что любая изобретенная технология, которая начинает массово использоваться, делает жизнь проще и лучше. В противном случае она бы не использовалась. Вопрос в том, чем мы жертвуем в процессе этого упрощения и улучшения, каким конкретно трансформациям придаются значения улучшения и упрощения, а также кто контролирует эти значения.

Шелтон, Зук и Вииг замечают, что дискурс умных городов в версии больших компаний, таких как IBM, продолжает уже существующую и принимаемую как должное неолиберальную риторику о городах как помещенных в условия жесткой конкуренции и вынужденных бороться за умных и успешных горожан. Плотность использования цифровых технологий в городской среде, а также технопарки как модели для развития связываются между собой как раз повесткой умного города и видятся в первую очередь как источники конкурентоспособности города[190]190
  Shelton T., Zook M., Wiig, A. The «actually existing smart city». P. 3.


[Закрыть]. При этом авторы замечают, что сети институций, продвигающих и практически оформляющих проекты умных городов, по своей сути экстратерриториальны и не имеют отношения к конкретным городам или каким-либо другим локальностям[191]191
  Shelton T., Zook M., Wiig, A. The «actually existing smart city». P. 4–5.


[Закрыть]. Это возвращает нас к вопросу о том, насколько эта повестка развития характерна именно для городского, а не национального или глобального масштаба. Основываясь на вышесказанном, можно утверждать, что в том числе в результате кампаний по продвижению проектов умного города городская среда становится и фокусом, и локализацией для обсуждения самых актуальных проблем глобального развития, тогда как феномены и процессы, присущие городской среде, становятся формой (часто фетишем) для их решения.

В такой перспективе можно заметить появление новых пространственных форм как для утопического, так и для идеологического мышления о лучшем обществе. Эта тенденция гораздо шире, чем ее конкретные операционализации в проектах умного города. Ее можно описать и суммировать тремя эмпирическими наблюдениями. Во-первых, появляются новые режимы знания о городе, выходящие за рамки технического городского планирования и раскрывающие для широкой аудитории до этого скрытые или специализированные аспекты городских систем. Во-вторых, появляется новая форма политического популизма, основной посыл которой состоит в том, что сильное предпринимательское городское управление способно решить все социальные и экономические проблемы, несмотря на их сложный структурный контекст. В-третьих, можно наблюдать массовое распространение городских движений и инициатив, поощряющих все более эгалитарное, горизонтальное и разнообразное использование городских ресурсов. Важными последствиями этой тенденции становятся новые концепции всеобщего государственного обеспечения (welfare) и самого государства всеобщего благосостояния (welfare state), а также новые понимания феномена работы и профессиональных этосов. Что касается первого, выросшее давление международной конкуренции и сокращение государственных бюджетов вызвало географическое переформатирование институций всеобщего государственного обеспечения (welfare) в форме ряда локальных организаций и практик[192]192
  Andreotti A., Mingione E., Polizzi E. Local Welfare Systems: A challenge for Social Cohesion // Urban Studies 2012. Vol. 49. № 9. P. 1925–1940; Andreotti A., Mingione E. Local Welfare Systems in Europe and the Economic Crisis // European Urban and Regional Studies. 2016. № 23(3). P. 252–266.


[Закрыть]. Помимо институциональной трансформации социального государства, сюда нужно отнести появление новых игроков и продуктов – негосударственные организации (НГО) с локальной повесткой, включенные в национальные и международные программы и интегрируемые в системы опеки при помощи конкурсов на конкретные задачи. Эти институции и практики позволяют более гибко и индивидуализированно реализовывать национальные и региональные макростратегии в масштабе города, смешивая в конкретных пространствах такие общие блага, как образование, досуг и технологии, а также перекодируя существующую городскую среду. С другой стороны, можно наблюдать, как растущее разнообразие использования городской среды вызывает появление целого ряда новых типов занятости и новых концепций профессионализма, чаще всего связанных с культивацией символического элемента городской среды и мягким планированием.

Таким образом, здесь важно зафиксировать двусторонний процесс. С одной стороны, существует влияние локальной специфики городской жизни и городской культуры на траектории дигитализации городской среды и человеческого поведения. Это влияние можно заметить в появлении новых типов услуг, в направлениях развития дополненной реальности или в закономерностях производства разного рода содержания о городе в цифровой среде. С другой стороны, дигитализация городской среды и человеческого поведения меняет роль и функцию города в социальных процессах. Такой взгляд на современные представления об участии технологий в создании городской среды и специфики городской жизни позволяет уйти от технологического детерминизма и принимать во внимание те тенденции, которые делают появление и массовое использование определенной технологии повсеместным. Скажем, чтобы лучше понять суть и потенциал умных счетчиков как одного из ключевых аспектов интернета вещей, нужно сопоставить эту технологию с долгосрочной тенденцией приватизации и гибкого регулирования городских услуг, таких как вода или электричество[193]193
  Swyngedouw E., Kaika M., Castro E. Urban Water: A Political-Ecology Perspective // Built Environment. 2002. Vol. 28. № 2. P. 124–137; Klauser F., Paasche T., Soedestroem O. Michel Foucault and the Smart City: Power Dynamics Inherent in Contemporary Governing Through Code // Environment and Planning D: Society and Space. 2014. Vol. 32. P. 869–885.


[Закрыть]. Важно не только понимать, какой тип городской среды и городской культуры производит идея умного города, но также из каких уже существующих практик, ограничений и ожиданий индивидов собирается эта идея.

Интерпретируя проекты умного города, архитектор Сэм Джейкоб предложил смотреть на город XX века как на город-фабрику, а на город XXI века как на экосистему (цифровых) данных, природы и культуры[194]194
  Jacob S. The Real Smart City. URL: https // www.Core77.Com/Posts/31381/The-Real-Smart-City.


[Закрыть]. Эмиль Дюркгейм показал, как промышленная революция, урбанизация и усложнение разделения труда вызвали появление новой формы зависимости людей друг от друга. Эта новая форма зависимости предполагала также новую форму сплочения – органическую солидарность[195]195
  Durkheim E. The Division of Labor in Society. New York: The Free Press, 1947.


[Закрыть]. Когда производство становится массовым и централизованным, а фабрика со сложным разделением труда – ключевым работодателем, индивидуальным работникам проблематично самостоятельно заботиться о себе. Тогда необходимыми становятся институты массово и централизованно организованной заботы и социального воспроизводства в целом. В этом смысле действительно можно говорить, что фабрика с характерным разделением труда – это модель, рождающая государство и общество всеобщего благосостояния, предполагающие соответствующие режимы гражданства и власти. Важно, что эти режимы становятся возможными благодаря регулированию социальных процессов именно в масштабе национального государства. Получается, что сегодняшняя ситуация с характерным для нее увеличением значения глобального (а не национального) разделения труда де факто означает устаревание и необходимость трансформации институтов и инфраструктур, созданных для потребностей национальных массовых обществ всеобщего благосостояния. В этом случае можно утверждать, что в политико-экономическом плане проекты умного города выступают сегодня в качестве доминирующего воображения ремасштабирующегося дерегулирующегося общества. Такие проекты – это цифровые технологические решения для уже имеющего место перенесения функций организации социального процесса с национального на региональный, городской и локальный уровни в результате глобализации. Причем понимание глобализации как ремасштабирования является ключом к пониманию дотехнологических движущих сил проектов умного города[196]196
  Brenner N. New State Spaces. Urban Governance and the Rescaling of Statehood. New York: Oxford University Press, 2004.


[Закрыть].