Текст книги "Антология современной израильской драматургии"

Парикмахер: Сзади еще немножко.

Тугати: Сама природа подготовила меня к операции.

Парикмахер: У меня раньше была парикмахерская. Большей частью приходили дети. Я не люблю детей, они все время шалят, а не сидят спокойно. Здесь мне нравится больше. Клиент тихий, работать не мешает. (Заканчивает, достает зеркало и держит его перед лицом Тугати.) Вот и все. (Собирает инструменты. Уходя, обращается к Круму.) Будьте здоровы.

Крум: Мы тоже пойдем. Спокойной ночи, Тугати. Увидимся через три дня, уже после операции.

Тугати: И Дупа пусть придет. Мне нужна плачущая женщина. Скажите ей, что это часть супружеского долга.

Шкита: Спокойной ночи.

Крум и Шкита уходят.

Тугати: Меня еще будет вам не хватать. (Себе.) Господи, прости меня. Я был открытым человеком и жил открыто. А если у меня никогда не было возвышенных мыслей, то это только из‐за того, что я не успел разрешить проблему физзарядки. Я прошу у тебя прощения и милосердия и верю, что мои страдания из‐за проблемы с зарядкой были настолько огромными, что их можно поставить в один ряд с любыми другими, самыми возвышенными страданиями. И это, Господи, не говоря ничего о количестве моих страданий. Вот и все, чего я достиг. Больше у меня ничего нет. Ничего.

Входит медсестра со шприцем в руке.

Что теперь? Маникюр? Педикюр?

Медсестра: Укол, чтобы легко заснуть. (Делает укол.) А теперь спать.

Тугати (устало): Не уходи. Почему ты уходишь? Ты меня забыла? Забыла все, что было между нами, пламя, страсть, восторг? Идем со мной. Я приготовил для нас маленький уютный домик, мы славно проведем в нем остаток жизни… Там есть большая ванна для двоих, я тебя намылю, и мы узнаем, что такое счастье.

Медсестра: Спокойной ночи. (Уходит.)

Тугати: Я осчастливил много женщин. Осчастливлю и тебя.

Двадцать третья картина

Дом Дупы и Тугати. Дупа. Входит Бертольдо.

Бертольдо: Ciao, buon giorno. (Привет. Доброе утро.)

Дупа: Ой, итальянец. Можно запевать. Ты что здесь делаешь? Где Цвици?

Бертольдо (пытается объясняться, активно жестикулируя): Partita ieri, tornera fra due giurni, Bertoldo solo,solo. (Она вчера улетела, вернется через три дня. Бертольдо один-один.)

Дупа (смеясь): Цвици уехала на три дня, а ты уже ищешь подружку? Ты это хочешь сказать?

Бертольдо: Si, si. (Да, да.)

Дупа: Садись.

Бертольдо усаживается рядом с ней и обнимает за плечи. Дупа убирает его руку.

Мой муж болеет. (Пытается жестами объяснить.) Муж… Болеет… В больнице… Госпиталь…

Бертольдо: Si, si, hospitale. (Да, да, больница.) (Снова кладет ей руку на плечо, Дупа снова ее убирает.)

Дупа: Может, ты знаешь… У вас в Италии как принято делать зарядку – по утрам или по вечерам? (Пытается объяснить жестами.) Зарядка… Спорт…

Бертольдо: Si, si, sport. (Да, да. Спорт.)

Дупа показывает ему упражнение, поднимая руки, опуская и раздвигая в стороны. Бертольдо пялится на ее колышущиеся груди и вдруг хватает их обеими руками. Дупа не сопротивляется, лишь замирает на мгновенье.

Дупа (себе): Вот тебе, Дупа, и Италия.

Бертольдо обнимает и целует ее, опускаясь на пол. Она не сопротивляется. Входит Крум.

Крум: Прошу прощения. (Дупа поднимается.) Я пришел, чтобы сообщить, что операция закончилась. Опухоль оказалась злокачественной. (Пауза.) Думаю, что тебе стоит его навестить. Хотя бы однажды. Времени осталось не так уж и много.

Бертольдо (вставая): Ma cosa vuole quel cazzo? (Что нужно этому хрену?)

Крум: Доктор разрешил мне отвезти его завтра на берег моря, чтобы он в последний раз увидел закат. Короче говоря, если захочешь, то…

Бертольдо (направляясь к Круму): Ma cosa vuole? Perche disturbi? Perche non ci lasci in pase, non vedi che siamo ocupati! (Чего тебе надо? Почему ты мешаешь? Почему ты не оставляешь нас в покое? Не видишь – мы заняты!)

Крум выходит. Бертольдо возвращается к Дупе, кладет ей руки на плечи, она отстраняется.

O, tutto da capo! (О, все сначала!) (Вновь кладет ей руки на плечи, пытается целовать, ласкать ей грудь. Она снова отстраняется.)

Дупа: В «Хилтон».

Бертольдо: «Hilton»?

Дупа: «Хилтон».

Бертольдо (себе): Ma va’ fan’ culo col tuo «Hilton!» (Чтоб ты перетрахался в задницу со своим «Хилтоном»!) (Выходит с Дупой.)

Двадцать четвертая картина

Парк у моря. Сумерки. Поспешно входит Крум, а за ним Шкита, катящий перед собой инвалидную коляску с сидящим Тугати. У Тугати на голове большая шляпа.

Крум: Черт, из‐за этих пробок на дорогах мы опоздали, и осталось только несколько минут, чтоб посмотреть закат!.. Сюда, Шкита, быстрее!.. Отсюда можно увидеть море и закат… Поверни его лицом к солнцу.

Тугати: Чистый воздух, воздух, пахнущий спортом.

Крум: Тугати, посмотри на горизонт, солнце почти зашло.

Тугати: Чего это вы вдруг меня подгоняете посмотреть на солнце? Можно подумать…

Крум: Смотри, смотри, какого цвета небо, взгляни на цветы вокруг.

Тугати: Если бы я всю жизнь дышал таким воздухом…

Крум: Слева – гостиница «Хилтон». Шкита, поверни его к «Хилтону». Взгляни, Тугати. В бассейн «Хилтона» ходила плавать Цвици. Ты помнишь Цвици?

Тугати: Цвици. Да что с вами сегодня? Ни с того ни с сего показываете мне…

Крум: Ой, солнце, солнце!.. Мы его вот-вот упустим!.. Лови его, Тугати, лови!..

Тугати (неожиданно выпрямляется в своей коляске, испуганно): Крум!.. Я вижу солнце в последний раз!?.

Крум: Солнце! Солнце!

Тугати (отпрянув): Нет! Мне больно от солнца!

Крум: Гляди на море! Смотри, какая синева! Тугати!

Тугати: Мне больно от синевы! Мне больно от моря! Мне больно от всего этого мира!

Крум: Смотри, смотри, Тугати! Кораблик! Вон там, видишь?

Тугати: В последний раз, Крум?!. В последний?!. Больше не будет корабликов?!. Ни лодочек?!. Ни даже на картинке?!.

Крум: Смотри, как он плывет! Запомни!

Тугати: Нет!

Неожиданно появляются спешащие жених, невеста и фотограф.

Фотограф: Мы прозеваем закат! Скорее становитесь вон там, на большой камень напротив моря!

Жених под ручку с невестой встают перед Тугати.

Крум: А вот жених с невестой!..

Тугати: Нет!.. Мне от них больно!.. Пусть не женятся!..

Фотограф: Смотрите друг на друга и улыбайтесь!

Жених с невестой смотрят друг на друга и улыбаются. Фотограф фотографирует.

Крум: Смотри, как невеста улыбается на фоне заката!

Тугати: Я хочу сфотографироваться вместе с ними.

Фотограф (жениху): Обними ее!..

Жених обнимает невесту.

Тугати: Я хочу быть с ними на фото!

Крум подходит к жениху с невестой.

Фотограф: Молодой человек, вы нам перекрываете. Нам надо успеть до захода солнца.

Крум (жениху и невесте): Мой друг болен. Мы привезли его сюда, чтобы он мог попрощаться с этим миром. Он хочет сфотографироваться с вами.

Жених: Зачем больной? Мы все веселые, снимаемся перед свадьбой.

Крум: Одно фото. Для него. Пусть останется на фотографии с веселой и радостной парой.

Жених (невесте): Ну, что скажешь?

Невеста: Извините, но это может принести нам несчастья.

Фотограф: Поцелуйчик!

Жених и невеста целуются.

Тугати: С ними!.. С ними!..

Невеста: Увезите его отсюда.

Тугати: Я тоже недавно женился!.. Где Дупа!?. (Протягивает руки вперед, по направлению к жениху и невесте. Фотограф фотографирует.)

Фотограф: Все. Солнце ушло. В ресторан. (Уходит.)

Жених (Круму): Я, конечно, понимаю – человек прощается с миром. Но ведь и мы не каждый день женимся. (Берет под руку невесту, собираясь уходить.)

Тугати (невесте): А покажи-ка мне свою задницу!

Жених с невестой испугано прижимаются друг к другу и выбегают.

Крум: Темнеет. Вернемся в больницу. (Тугати.) На море не взглянешь?

Голова Тугати «утонула» между плеч. Он не реагирует. Все уходят.

Двадцать пятая картина

Дом Теруды. Вечер. Беременная Теруда развалилась в кресле. Входит Дупа с чемоданом.

Дупа: Здравствуй, Теруда. Я пришла попрощаться.

Теруда: Тугати при смерти.

Дупа: Я уезжаю.

Теруда: Куда?

Дупа: Мне там предложили работу в супермаркете. Кассиршей. Мимо кассы проходит много мужчин. Может, кто и остановится. (Пауза.) Кто мы с ним, Теруда? Я ведь его совсем не знаю. Мне известны только его болезни. Не удалась наша женитьба. Все, что мне удалось, – это несколько раз поспать с ним рядом и послушать его кряхтенье. Не впечатляет. Ничего между нами не было. Не успели. (Пауза.) Ты смотришь на меня, как на шлюху. А что? Очень удобно, когда рядом есть Дупа. Дупу можно выдавать замуж за умирающих. Дупа их и в могилку положит. На Дупу можно слить все дерьмо и помои. (Пауза.) А Дупа уезжает, господа хорошие!.. На просторы супермаркета!.. Мой смех будет звучать в кассе вперемешку со звоном монеток!.. И пройдет мимо меня веселый джентльмен, и купит он пачку американских сигарет и лосьон после бритья, и увезет меня из кресла кассирши прямо в аэропорт!..

Теруда тем временем уснула. Дупа этого не замечает.

Мне его жалко. Чуть-чуть. А от самой себя – тошнит. Капельку. Ну и что? Теруда? (Пауза.) Уснула. Усталость свое берет в таком положении. Просто погружена в собственную беременность… И за домом следишь… И очень скоро будешь обниматься со своим ребеночком.

Осторожно выходит. С другой стороны входит Тахтих. Подходит к Теруде и нежно будет ее.

Тахтих (Теруде): Наиглавнейшая начальница совета директор-о-о-о-в!..

Двадцать шестая картина

Больница. Ранний вечер. Тугати лежит в кровати. Рядом сидят Крум и Шкита.

Крум: Дупа уехала. Она больше не придет.

Тугати: Дупа? Скатертью дорога. Она отвратительна. Крум, сходи завтра в спортивный магазин и купи мне кроссовки и теннисную ракетку. Я все-таки склоняюсь к тому, что лучше всего – теннис после обеда. Если я после обеда играю в теннис с красивыми девушками, то я и спортом занимаюсь, и одновременно развлекаюсь с женщинами. Теннис после обеда – лучше всего.

Крум: Завтра куплю тебе кроссовки.

Тугати: Крум, я хочу быть здоровым! Я хочу быть здоровым! То, как я жил до сегодняшнего дня, – жизнью называть нельзя. Я только готовился к жизни, только строил планы. Это не жизнь, это не жизнь! (Тихо.) Чем мне хуже, тем крепче я привязываюсь к жизни. Как муха в дерьме. Позор. (Тихо плачет.) Если не вынут из меня душу, она сама уйдет. (Пауза. Перестав плакать.) А что на дворе? Весна? А то как же! Если Тугати в больнице, то на улице будет весна!..

Крум: На улице холодно и противно. Погода мерзкая.

Тугати: А я ведь отсюда могу посмотреть на солнышко.

Крум: Нет, оно за тучами.

Тугати: Я так много потеряю, если умру.

Крум: Ты ничего не потеряешь.

Тугати: Потеряю. Очень много потеряю.

Крум: Ничего ты не потеряешь, Тугати, я тебе говорю, ничего. Посмотри на нас, на нашу жизнь, которую мы должны влачить, – это ты теряешь?!. Посмотри на наши дома, посмотри на наших женщин. Не забудь о ежедневных усилиях прокормиться, добиться чего-нибудь. Посмотри на непритягательность и уродство нашей жизни, на нехватку любви, на то, что нас не научили даже тому, что делать с этой любовью, даже если она нам и досталась, вспомни всю эту бессмысленную беготню с места на место, бесконечные ночные шатания и брожения, бесцельные усилия – это ты теряешь?!. Что, что ты теряешь, Тугати?!

Тугати (слабеющим голосом): Я теряю… теряю…

Крум: Посмотри на нас, Тугати. Вот это ты теряешь?!. Это?!. Вот эти рожи, спины и колени?!. Несколько страстных трепыханий на поверхности земли, перед тем как нас в нее закопают?!.

Тугати начинает съеживаться и оседать. Вдруг обмякает и замирает. Крум и Шкита остолбеневают, потом неуверенно пытаются его растолкать, но Тугати не реагирует.

Тугати?.. Тугати, ты понимаешь?.. Тугати?..

Быстро входят доктор Швойген и медсестра. Швойген склоняется на мгновенье над Тугати, выпрямляется и закрывает лицо Тугати одеялом. Поворачивается к Круму. Крум бормочет, как бы защищаясь.

Только не говорите… Только не говорите нам, что…

Швойген: Он умер.

Крум цепенеет.

Он умер, перейдя таким образом из зоны медицинской ответственности в зону бесхозности. Этот человек теперь ничей. Годы его роста и становления, пища, которую он съел, книги, прочитанные им, проглоченные лекарства, сны, показанные ему его же мозгом, вся эта огромная работа и деньги людей, которые подготовили и провели его жизнь, все, все приложенные усилия пропали даром, а то, что теперь перед нами, – это брошенные на произвол бесхозные и никому ненужные останки.

Крум: И все-таки он нас немного смешил.

Швойген: Смешил вас? А вы кто такие?! И вы вот в это превратитесь.

Входит санитар и выкатывает кровать с лежащим на ней Тугати. Следом выходит медсестра. Доктор Швойген тоже собирается уйти.

Крум: Извините меня, доктор, но вы говорите, как могильщик. Вы – врач, вы обязаны оставлять хоть какую-нибудь надежду. Если не мертвым, то живым.

Швойген: Да. Одна надежда все же есть.

Крум: Вот видите.

Швойген: Надейтесь на бессилие.

Крум: На бессилие?

Швойген: То, что вам в конце концов поможет, – это бессилие. Вы состаритесь, ослабнете, а со слабостью придет и покой. У вас не останется сил радоваться, и будет слабеть желание кричать, протестовать и мучиться. На вас опустится вязкая, глубокая тишина, в которой вы незаметно утонете и станете тихим-тихим, доживающим остаток размеренной, мелкой и убогой жизни. Толстый слой пепла покроет все ваши воспоминания о давно закончившейся любви и о любви другой, о которой вы только мечтали, но ее не было, и из‐за которой вы остались один. А потом, тихонечко, без горечи и вызова вы начнете агонизировать. Вас больше не будут интересовать ни жизнь, ни ее смысл, ни Бог, ни прежние чаяния. Последние огрызки ваших сил уйдут на то, чтобы вонзать замутненный взгляд в надежду, слабый взгляд, понемногу теряющий резкость, затухающий и тускнеющий до тех пор, пока вы не умрете. Надейтесь на бессилие.

Двадцать седьмая картина

Улица перед домом Дольче и Фелиции. Около полудня. Фелиция, нарядно одетая.

Фелиция: Дольче, мы опаздываем! Именины новорожденного в двенадцать, а насколько ты помнишь их свадьбу, у них есть тенденция заканчивать застолье как можно быстрее.

Входит Дольче, нарядно одетый.

Как ты думаешь, накроют столы или сделают а-ля фуршет?

Навстречу им выходит похоронная процессия с гробом Тугати – Крум, его мать и Шкита с чемоданом в руках. Завидя их, Дольче и Фелиция пытаются перейти на противоположную сторону улицы, но Крум их замечает.

Крум: Господин Дольче!.. Госпожа Фелиция!.. Вы на похороны?

Дольче: Извините, но мы приглашены на именины новорожденного, к Теруде и Тахтиху.

Фелиция: Невозможно поспеть всюду. Мы же не птички. (Торопливо уходит с Дольче.)

Двадцать восьмая картина

Кладбище. Полдень. Могильщик, Крум, его мать, Шкита.

Могильщик: Родственники есть?

Крум: Нет.

Могильщик: Тогда по-быстрому. (Опускает тело Тугати в могилу.)

Крум: Поделикатнее. Он был больным человеком.

Могильщик закапывает могилу. Закончив, протягивает руку по направлению к Круму. Крум достает из кошелька купюру и отдает могильщику. Тот, спрятав купюру, вновь протягивает руку.

Могильщик: А за деликатность?

Крум протягивает могильщику еще купюру, тот, спрятав ее, уходит. За ним уходит мать Крума.

Крум (над могилой): Твоя смерть, Тугати, твоя смерть и твои мучения должны меня вдохновить, и я наконец-то серьезно начну писáть. Второго такого шанса не будет. (Уходит вместе со Шкитой.)

Двадцать девятая картина

Улица у дома Тугати. После полудня. Дольче и Фелиция возвращаются с именин.

Фелиция: Ну, что я тебе говорила? Жених умер первым.

Дольче: Мне будет его немного не хватать с его музыкой и лекарствами.

Фелиция: Да простит его Господь за ту свадьбу, что он устроил. Некоторые рождаются для свадьбы, а некоторые для именин. С этим приходится мириться.

Дольче упирается в нее долгим взглядом.

Что, скажешь – не так? Чего ты на меня уставился? Я-то еще живая. Рядом со мной мужчина, здоровый и невредимый. С хорошим аппетитом. Делает все, что от него требуется. Вот вам и результат: я не одинока. Я не одинока.

Дольче по-прежнему не сводит с нее глаз.

Ты тоже не скоро умрешь. Останешься со мной. Фелиция о тебе побеспокоится. Ты мой натуральный фон, моя уверенность, мое самое сладкое отсутствие сомнений. (Щиплет его за ягодицу.) Какую попку, какую попочку Господь разделил на две половинки: одну тебе, а одну мне.

Дольче: Какую же грубую и поганую бабу я заполучил. Не хочу я делить с тобой свою задницу! Не хочу делить с тобой свою постель! Не хочу делить с тобой свой сортир! Ничего не хочу делить с тобой! Думал, что ты вот-вот помрешь! Ошибся! Ты не помрешь! Ты и твой холодильник, вы оба – вечны!.. Я умру!.. Я!.. Я околею, как Тугати!.. Я сдохну!..

Фелиция со всего плеча дает ему звонкую пощечину.

Фелиция: Ты будешь жить! Мы встретились вдвоем на чистом воздухе, вдвоем смеялись в чьей-то вони, вдвоем и отдохнем в духоте.

Выходят.

Тридцатая картина

Улица. Ночь. Шкита идет с чемоданом. Навстречу ему выходит Крум.

Крум: Ты куда, Шкита?

Шкита (пожимая плечами): Уезжаю.

Крум: Куда? Что случилось?

Шкита: Ничего.

Крум: Тогда почему?

Шкита (пожимая плечами): Скучно. В особенности…

Крум: Продолжай.

Шкита: Просто скучно.

Крум: А там что будешь делать?

Шкита опять пожимает плечами.

Везде будет одно и то же. Здесь тебя хотя бы знают.

Шкита: Скучно.

Крум: Ищешь, чем заняться, да? Хочешь попытать счастья в других местах, ну, признавайся!

Шкита: Нет. Я просто так.

Крум: Я знаю, знаю!.. Ты хочешь преуспеть, стать богатым, обзавестись восхитительной женщиной, а затем вернуться сюда на шикарной американской машине, чтобы показать ей квартал, в котором ты вырос! Так, признавайся? Не могу поверить! Все время молчал и прятал амбиции! Знаю я этих молчунов! Помалкивают себе и мечтают об успехе и женщинах!

Шкита: Обещаю тебе остаться бедным, одиноким и скучающим.

Крум: А коли так, то оставайся с нами, в нашей грязи.

Шкита: Я просто хочу уехать. Скучно. Прощай.

Крум: Ты кто такой, что позволяешь себе уехать и оставить нас здесь?!. Нет, ты кто такой?!. Ты ведь даже не человек!.. Ты крошечная частичка этого убогого пейзажа, а твое лицо, как осыпающаяся штукатурка со старых домов на этой улице… Они и существуют-то только как фон для моей жизни, как страничка моего романа, и больше ничего!.. Ничего!..

Шкита уходит.

Ничего!..

Тридцать первая картина

Дом Крума. Ночь. Мать. Входит Крум.

Крум: Ты что не спишь?

Мать: Не могу.

Крум: Выпей снотворного.

Мать: Я хочу внука. Я бы его качала в колыбельке и засыпала бы сама.

Крум: Мне-то что делать?

Мать: Внука. Я была готова к твоей свадьбе.

Крум: Я тоже.

Мать: У тебя была Теруда.

Крум: Я хотел кого-нибудь получше Теруды.

Мать: Нет у тебя никого.

Крум: Но есть желание.

Мать: Есть Теруды. Теруды. В твоем мире, у тебя под рукой, подарок судьбы – Теруды. И нет ничего лучше, чем эти Теруды. Работать в конторе, родить сына, и еще сына, взять ссуду на всю жизнь для покупки квартиры… Кроме этого – тебя ничего не ждет, сыночек мой дорогой. В этом мире для тебя игрушек больше нет.

Крум: Но есть желание.

Мать: Забудь о нем.

Крум: Я вот-вот начинаю писáть.

Мать: Писáть… Не напоминай мне больше об этих глупостях.

Крум: Попробуй уснуть, мама.

Мать: В этом мире для тебя игрушек больше нет…

Крум: Спать, спать.

Мать: В этом мире для тебя игрушек больше нет!..

Крум: Спать, мама, спать.

Мать: В этом мире для тебя игрушек больше нет!..

Крум (почти душит ее): Спать, мама… Закрой уже глаза!.. Закрой их!..

Мать: Ты не успокоишься, пока я не закрою их навсегда, я, последняя свидетельница твоего провала… Убийца!..

Крум выходит.

Тридцать вторая картина

Танцевальный зал в отеле «Хилтон». Цвици и Бертольдо танцуют. Входит Крум.

Крум: Узнаешь меня?

Цвици: Напомни?..

Крум: Крум. Мы встречались у Дупы перед ее свадьбой.

Цвици: А, да-да… Пуговка.

Крум: Пуговка. Она у меня.

Цвици: Оставь себе.

Крум: Спасибо.

Цвици: Что нового у Дупы? Как семейная жизнь?

Крум: Ее муж умер.

Цвици: Бедная Дупа. Не дружит она со счастьем. Вы, кажется, тоже должны были жениться, вскоре после нее?

Крум: Да. Но не женился.

Цвици: Словно сговорились все. Что-то случилось?

Крум: Нет. Если позволишь мне быть откровенным… Я передумал жениться с… с того самого момента, когда увидел тебя. (Пауза.) Как было на Капри?

Цвици: Уже не помню. Я снова улетаю завтра утром.

Крум: Куда?

Цвици: В Лос-Анджелес.

Крум: Я всегда мечтал именно об этом городе.

Цвици: Я могу только позавидовать, что Лос-Анджелес еще способен пробудить в тебе такие чувства.

Крум: А я могу только позавидовать твоему положению, что Лос-Анджелес уже не будит в тебе никаких чувств.

Цвици: Что ж, расстанемся, завидуя друг другу.

Крум: Прости мне мою наглость, но вот смотрю я на твою попку и думаю: эти ягодицы сидели в Калифорнии. Одна задница молоденькой дамочки видела столько стран, что мы с моей матерью не видывали и вдвоем. Это справедливо?

Цвици (смеясь): А вот, что на самом деле заставляло меня не раз задуматься: задницу, повидавшую так много на белом свете, Господь мог бы и освободить от обязанности ежедневно посещать сортир. Не так ли?

Крум: Возьми меня с собой в Лос-Анджелес.

Цвици: С какой это стати?

Крум: Нет?

Цвици: Нет.

Крум: А я думал… То есть я хочу сказать, что люблю тебя. (Пауза.) Извини.

Цвици: За что? Ты симпатичный.

Крум: Да? Уедем вместе?

Цвици: Меня там ждут.

Крум: Мужчина?

Цвици: Да.

Крум: Поженитесь?

Цвици: Конечно. Он закончит свой докторат и – в Бразилию.

Крум: А Бертольдо?

Цвици: Бертольдо временный.

Крум: Он об этом знает?

Цвици: Узнает завтра утром.

Крум (Бертольдо): Слыхал? Ты – временный. Завтра вылетишь! Ф-ф-ють!

Бертольдо: Ma cosa vuole quel cazzo? (Что нужно этому хрену?)

Цвици: Все. Думаю, пора домой.

Крум: Прошу прощения за болтовню. Я готовлюсь написать роман и собираю материал…

Цвици: Объясни мне, как это получается, что все начинают с искусства, а заканчивают в лавке?

Крум: Поэтому-то мне и важно выбраться отсюда. Я чувствую – это вопрос жизни и смерти. Если бы я только мог выйти на простор…

Цвици: Кто же тебе мешает?

Крум: Как? Куда? Кто оплатит? На что я буду жить? А моя мама?

Цвици: Я не верю, что если очень сильно захотеть, то что-то может быть невозможно.

Крум: Она не верит!.. С луны свалилась со своим «все возможно», бродит меж нас, расточая тонкий запах своего «все возможно», и не верит… А вокруг – люди, для которых «невозможно» – это не шутки.

Цвици: Может, и вправду надо иногда жалеть людей твоего типа. Беда в том, что я забываю, да и времени нет.

Крум: А я не забываю. Люди твоего типа рождаются, чтобы делать больно людям моего типа.

Цвици: Ты правда симпатичный. Можешь меня поцеловать перед тем, как уйдешь.

Крум: Поцелуй со вкусом Лос-Анджелеса. Счастливо! (Уходит.)

Тридцать третья картина

Ночь. Тахтих в одиночестве на своем балконе. На улице появляется Крум.

Тахтих: Привет, Крум.

Крум: Снова один?

Тахтих: А в чем дело? Если я женился на Теруде и у меня есть ребенок, то я должен превратиться в бесчувственного чурбана? И сплю я плохо, и чувства у меня есть, еще как есть… Скажу тебе больше: я иногда смотрю на лицо Теруды и мне хочется разреветься от оскорбления, нанесенного моим стремлениям и мечтам, бывшим у меня когда-то. Я, мои таланты… и вдруг вместо всего этого – Теруда. Каждую ночь я замешиваю ее задницу, как рабочий в пекарне. У нее черные волосы на бедрах и пушок под носом… Впрочем, для тебя это, наверное, не новость. Но вот ее тело – а этого ты, скорей всего, уже не помнишь, – когда ее тело становится чуть влажным… О, этот золотистый пушок, – я люблю его больше жизни… «Больше жизни» – это, пожалуй, немного преувеличено, но без нее я жить не могу. Меня тянет к ней с неимоверной силой. Временами, когда я не вижу ее каких-то полчаса, мне кажется, что я схожу с ума. Ты видишь – какие противоречия? И все это бурлит у меня в душе. Так кто же сказал, что я перестал быть сложным и сентиментальным человеком?.. Почему ты не входишь?

Крум: Я спешу. Ты закончил?

Тахтих: Нет, не закончил. Ты молчишь, а в душе, наверное, посмеиваешься и думаешь: «Слава Богу, он тоже страдает». Чушь. Не спеши радоваться. Все это – лишь мелкие шероховатости в нашем с Терудой счастье. Ты, разумеется, этого не поймешь. Ты сухарь. Тебя в этой жизни ничего не волнует. Ты не знаешь, что такое обуза, что такое дом, любовь, ребенок – твой ребенок, твой!..

Крум: Спокойной ночи. (Собирается уйти.)

Тахтих: Твоя мать умерла. Два часа назад.

Крум останавливается.

Если тебе нужна Теруда – можешь ее забрать.

Крум торопливо уходит.

Тридцать четвертая картина

Улица перед домом Крума. Утро. Могильщик толкает тележку с телом матери Крума в гробу. Следом идет Крум.

Могильщик: Родственники есть?

Крум: Я сын. (Останавливаясь.) Стой. Здесь наш дом. (Обращаясь к телу матери.) Встань, мамочка, воскресни… Разбуди во мне детскую веру в твою непобедимую силу.

Встань, родившая и вырастившая меня… Лишь на тебя я полагался, что однажды ты спасешь меня, сорвешь с моего лица маску страданий и скуки и обнаружишь за ней лицо счастливого человека. И вместе посмеемся мы над страшным сном, что нам приснился.

Встань, мама, войди в дом, приготовь обед… Я по-другому не согласен… Не согласен… Не согласен… (Готов разрыдаться, но сдерживается.) Нет… Нет еще… Я не готов еще тебя оплакать… (Делает над собой усилие, и вновь сдерживает слезы.) Я не готов, а времени для горя будет много… Чуть позже… Я должен подготовиться, собраться с силами, отъесться, выспаться, каждое утро делать зарядку… Необходимо окрепнуть и созреть к такому дню, а когда он наступит, я выплесну из сердца бурю чувств, и волны безутешных рыданий омоют мою душу и вылечат ее… И тут уж я наревусь, навоюсь обо всем… О тебе, мамочка, о своей жизни и любви, о безмозгло растраченном времени, которого уж не вернуть… Я вырвусь из удушливого мира и заживу – чистый, бодрый и сильный… Он придет, этот день, я верю – он придет… День, когда я наконец-то буду готов начать жить!.. (Нечеловеческим усилием сдерживает рыдания.) Еще не время. Рано. А пока – зарядка по утрам.

Могильщик толкает тележку с гробом и уходит. Следом за ним уходит Крум.

Конец

Перевод: Марк Сорский