Текст книги "Ценностные основания психологической науки и психология ценностей"

Современная российская психология развивается в условиях отсутствия «железных занавесов»99
  Этот тезис, как минимум, очень спорен. В частности, в условиях недостатка средств в современной отечественной науке наши ученые имеют сильно ограниченные возможности ездить за рубеж, публиковаться в международных журналах (действует и языковый фактор) и интегрироваться в мировую науку, что дает основания говорить о новом виде «занавеса» – теперь не идеологического, а экономического.


[Закрыть] и вместе со всей мировой наукой переживает процесс глобализации (Юревич, Цапенко, 2005), помимо всего прочего, означающей частичное стирание ее национальных особенностей. Бóльшая часть отечественных психо логических исследований строится по западным образцам (в основном в рамках позитивистской парадигмы), представители новой генерации отечественных психологов подчас лучше знают западные психологические концепции, чем теории Выготского, Леонтьева и Рубинштейна1010
  В данном контексте уместно сформулировать тезис о том, что вообще современная отечественная социогуманитарная наука превращается в посреднический механизм внедрения знания, произведенного западной наукой, в нашу социальную практику (Юревич, 2004).


[Закрыть]. Но и в этих условиях отечественная психология сохраняет ряд специфических особенностей и приобретает ряд новых. Например, «схизис» между исследовательской и практической психологией, хотя и имеет ряд интернациональных черт, с особой остротой проявляется именно в отечественной психологии. Одна из причин состоит в том, что если наиболее влиятельные теории западной психологии – теории З. Фрейда, Э. Фромма, К. Хорни, Э. Эрикссона и др.– разрабатывались в контексте терапевтической практики, то отечественные психологические теории в основном носят академический характер. Сохранение влиятельности этих теорий, а также преданность наших академических психологов соответствующим традициям закрепляют специфику отечественной психологии. Да и вообще отечественной академической психологии свойственна характерная для нашей государственной науки ценностная ориентация на служение обществу в целом, а не на выполнение заказов коммерческих структур или обслуживание индивидуальных клиентов, которая содействует сохранению ее специфики.

Четвертый уровень ценностных оснований психологической науки конституируется внутренними ценностями существующих в ней научных школ и направлений. Каждое из них – бихевиоризм, когнитивизм, психоанализ, теория деятельности и др.– формирует не только свой образ психической реальности и специфические принципы его изучения (Юревич, 2000), но и соответствующую систему ценностей. Так, в основе любой глобальной психологической теории лежит определенное представление о природе человека, имеющее ярко выраженную ценностную окраску. В частности, как пишут Л. Хьелл и Д. Зиглер, «все теории личности имеют в своей основе определенные философские положения о природе человека» (Хьелл, Зиглер, 1997, с. 434). Для психоанализа, например, характерна «мрачная концепция человеческой природы» (там же, с. 479), которая «вытекает из изучения Фрейдом людей, имеющих психические расстройства» (там же, с. 479), а для гуманистической психологии – представление о том, что «человек от природы хорош и способен к самосовершествованию» (там же, с. 479)1111
  Одна из главных причин популярности психологических теорий состоит в том, что их сторонники разделяют соответствующие взгляды на природу человека. В частности, «теория Маслоу, подчеркивающая уникальность человека и наличие потенциала саморегулируемого и эффективного функционирования, обладает огромной притягательной силой для тех, кто разделяет его оптимистическую точку зрения на человечество» (Хьелл, Зиглер, 1997, с. 480).


[Закрыть], т. е. общие представления о природе человека, лежащие в основе психологических теорий, предполагают оценку этой природы, в результате чего строятся на определенных ценностных основаниях. А каждому из исследовательских направлений, возникших на основе подобных теорий, свойственна определенная прагматическая установка («Что делать» с человеком), тоже имеющая ценностную составляющую:

в случае бихевиоризма – сделать поведение человека контролируемым, в случае гуманистической психологии – помочь личности раскрепостить ее творческий потенциал, в случае теории деятельности – сделать человека более полезным для общества и т. д. И вполне закономерно, что соответствующие цели регулярно формулировались в работах основоположников этих направлений. Кроме того, общие методологические принципы, характерные для любого из них, как правило, не существуют в виде чисто когнитивных регуляторов исследовательской практики, а имеют ценностную составляющую и получают ценностное закрепление. При этом в любой методологической установке, как и в социальной установке вообще, можно выделить три взаимодополняющих аспекта: когнитивный (выражающий определенные представления об изучаемой реальности), поведенческий (предписывающий определенные образцы ее изучения) и аффективный (эмоционально закрепляющий эти образцы). Существование последнего объясняет и такие явления, как «методологические эмоции» (Юревич, 2000), которые испытывает каждый исследователь, и весьма эмоциональный характер взаимоотношений между представителями различных психологических школ и направлений.

Эти школы и направления порождают не только предметные ценности, проявляющиеся в отношении изучаемых объектов, но и социальные, находящие проявление применительно к психологическому сообществу и его конкретным представителям. В частности, сама по себе принадлежность к определенной психологической школе является ценностью для ее адептов, а отлучение от школы (что было сделано, например, в отношении К. Хорни за ревизию принципов ортодоксального психоанализа) служит строгой моральной санкцией. При этом отношение к другим, особенно оппонентным школам и их конкретным представителям тоже не выглядит ценностно нейтральным1212
  В данном контексте уместно напомнить, что Т. Кун называл научные школы “боевыми единицами допарадигмальной науки”, имея в виду, что, во-первых, они выполняют в ней не столько собственно научные, сколько политические функции, во-вторых, что в “нормальной” – парадигмальной – науке они утрачивают свою роль. Высказываются и мнения о том, что отечественные научные школы во многом были феноменом советской тоталитарной науки, а в современной, глобализированной, науке научные школы вытесняются “незримыми колледжами”.


[Закрыть].

В современной науке вообще и в психологии в частности можно различить и еще одну ценность этого уровня – не принадлежать ни к одной научной школе, что, по мнению ученых, подчеркивающих свой «школьный нейтралитет», означает истинную объективность, отсутствие ангажированности какими‐либо внутришкольными взглядами и позициями.

Пятый уровень ценностных оснований психологической науки образуют ценности, воплощенные в изучении конкретных психологических проблем. Изучение таких проблем, как терроризм или агрессивное поведение, предполагает определенное ценностное отношение к ним (терроризм – это зло, агрессивное поведение надо блокировать), которое придает психологическим исследованиям определенную направленность – соответственно на изыскание способов борьбы с терроризмом или редуцирование агрессии. Но и в психологическом изучении более нейтральных проблем, как правило, имплицитно заложен определенный ценностный подход. Например, исследования интеллекта строятся на презумпциях о том, что иметь низкий интеллект плохо, а высокий – хорошо, и соответственно основная часть исследований интеллекта имеет в качестве явной или имплицитной цели выявление ресурсов его повышения. То же самое можно сказать об исследованиях способностей, мотивации, девиантного поведения и вообще об основной части психологических исследований. В этом состоит одно из очевидных отличий психологии от естественных наук, представители которых, например, физики не подходят к изучению атомов с позиций определенного ценностного представления о них.

Ценностная составляющая отчетливо выражена и в психо логических теориях, которые часто содержат либо явную, либо имплицитную ценностную интерпретацию объясняемого объекта. Например, Оно, Я и Сверх‐Я в концепции З. Фрейда несут различную ценностную нагрузку, да и такие теории, как теория справедливости, воплощают не только общие представления о том, что «хорошо» (в данном случае – справедливость) и что «плохо» (несправедливость), но и базовую систему ценностей современного западного общества.

Как ни парадоксально, «ценностная нагруженность» теорий, которые принято считать наиболее абстрактными системами научного знания, «очищенными» от всего личного и эмоционального, наиболее отчетливо проявляется на следующем, шестом, уровне ценностных оснований психологии – уровне личных ценностей исследователей. Дж. Ричардс подчеркивал, что в теориях, разрабатываемых в любой науке, можно проследить проявление личностных особенностей их создателей, но нет ни одной научной дисциплины, в которой это проявлялось бы с такой отчетливостью, как в психологии (Richards, 1987). Б. Эйдюсон пишет: «Теории о природе человека являются интеллектуальными средствами выражения объективной реальности в меньшей степени, чем психологических особенностей их авторов» (Eiduson, 1962, р. 197). А Л. Хьелл и Д. Зиглер возвели соответствующую установку в ранг одного из главных методологических принципов реализованного ими подхода к анализу психологических теорий. В своей книге «Теории личности» они утверждают: «Чтобы понять положения, которых придерживался тот или иной персонолог (выяснить “откуда они взялись”), необходимо в какой‐то степени понять его религиозный и социоэкономический статус, число членов семьи и последовательность рождения, отношения с родителями, образование и профессиональный опыт. Мы уверены, что биографические очерки (приведенные в книге Хьелла и Зиглера – А. Ю.) помогли читателю разобраться, как обстоятельства личной жизни теоретика влияли на его исходные положения и теорию личности» (Хьелл, Зиглер, 1997, с. 575). Как ни от относиться к подобным подходам, которые по аналогии с социологическими программами изучения социальной обусловленности научного познания (см.: Современная Западная социология науки, 1988) могут быть названы “жесткой” программой, трудно не признать, что та «объективная» реальность, которую психологи отражают в своих теориях, во многом преломлена их субъективной реальностью, помимо всего прочего воплощающей и их личные ценности. В частности, в психоаналитических теориях достаточно отчетливо отражены личные психологические проблемы их авторов, а также ключевые ценности культуры, в которой они сформировались1313
  Те же Л. Хьелл и Д. Зиглер регулярно отмечают, что ни сами ключевые положения этих теорий, ни тем более их общезначимость не получили какого-либо эмпирического подтверждения, а, например, вопрос о том, все ли люди испытывают эдипов комплекс, их адептами даже не ставился (Хьелл, Зиглер, 1997).


[Закрыть]. В результате ценностная составляющая психологических теорий, служащая одним из их главных отличий от теорий в естественных науках, в основном представлена личными ценностями их авторов, выражающими их общий психологический склад, жизненный путь, особенности их культуры, и другие подобные факторы.

К данному уровню ценностей можно отнести и те личные ценности психологов, которые проявляются в исследовательской практике, например, при интерпретации результатов эмпирических исследований. Один из наиболее авторитетных специалистов в области методологии социогуманитарной науки Д. Кемпбелл подчеркивает, что получаемые ею данные «генерируются людьми, имеющими сильную заинтересованность в определенном результате; они работают в областях, где заинтересованность в определенном результате настолько сильна, что объективное описание фактов становится мало существенным мотивом» (Campbell, 1988, р. 326–327). Возможно, последняя часть этого утверждения – преувеличение, против которого в другом фрагменте своей книги возражает и сам Кемпбелл. Но трудно возразить против того, что интерпретация результатов психологических исследований испытывает большую зависимость как от когнитивных установок, так и от ценностных ориентаций исследователя. Разумеется, подобная зависимость существует в любой науке, в том числе и в естественной, что достаточно убедительно продемонстрировано целой плеядой ее исследователей (см.: Юревич, 2001; и др.) Но в психологической науке зависимость интерпретации результатов исследований, а также их организации и методологии от личных ценностей исследователя выражена куда более отчетливо, что бессмысленно отрицать и невозможно элиминировать. Но в данном плане психология мало отличается от других социогуманитарных наук, например, от политологии, экономики, социологии, где влияние личных ценностей исследователей на проводимые ими исследования более чем очевидна1414
  Ярким примером может служить советский марксизм, возведший принцип партийности науки, т.е. ее ценностной ангажированности, в ранг одного из основных принципов научного исследования.


[Закрыть].

Таким образом, в основе любой системы научного познания лежит многоуровневая система ценностей, которая присутствует и в психологии, насчитывая как минимум шесть основных уровней (таблица 1). Иногда эти ценности, как, например, нормы научного исследования, вычлененные Р. Мертоном, эксплицированы и отрефлексированы, иногда – значительно чаще – они, подобно неявному знанию, описанному М. Полани (Полани, 1985), носят имплицитный, или, в терминах М. Г. Ярошевского, «надсознательный» характер (Ярошевский, 1978). Но они играют основополагающую роль в любой системе научного познания, а профессиональной деятельность, в том числе и научная, не цементированная соответствующими ценностями, возможна лишь в абстракции, подобной абстракции ценностно‐нейтральной науки.

Таблица 1

Уровни ценностей психологической науки

Литература

Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991. С. 24–42.

Василюк Ф.Е. Методологический смысл психологического схизиса // Вопросы психологии. 1996. № 6.С. 25–40.

Визгин В.П. Истина и ценность // Ценностные аспекты развития науки. М., 1990. С. 36–51.

Гилберт Дж., Малкей М. Открывая ящик Пандоры: Социологический анализ высказываний ученых. М., 1987.

Джибладзе Н. Н. Социальные структуры и ценностные ориентации в науке // Ценностные аспекты развития науки. М., 1990. С. 197–211.

Лурия Е. А. Мой отец А. Р. Лурия. М., 1994.

Мамчур Е. А. Гуманистическая критика науки: аргументы за и против // Ценностные аспекты развития науки. М., 1990.С. 81–94.

Полани М. Личностное знание. М., 1985.

Современная Западная социология науки. М., 1988.

Степин В.С. Теоретическое знание. М., 2000.

Филатов В. Ученые «на виду»: новое явление в российском обществе // Общественные науки и современность. 1993. № 4. С. 89–96.

Хьелл Л., Зиглер Д. Теории личности. СПб., 1997.

Шестопал Е.Б. Трансформация политологического сообщества в современной России // Вестник Московского университета. Серия 18. Социология и политология. 1999. № 1. С. 87.

Юревич А.В. Психологические особенности российской науки // Вопросы философии. 1999. № 4. С. 11–23.

Юревич А.В. Психология и методология // Психологический журнал. 2000. № 5. С. 35–47.

Юревич А. В. Социальная психология науки. СПб., 2001.

Юревич А. В. Социогуманитарная наука в современной России: адаптация к социальному контексту. М., Изд‐во ГУ ВШЭ, 2004.

Юревич А.В., Цапенко И.П. Глобализация современной российской науки // Вестник РАН. 2005. № 12. С. 1098–1106.

Ярошевский М. Г. Надсознательное в научном творчестве и генезис психоанализа Фрейда // Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978. С. 414–421.

Beck U. The politics of risk society. Cambridge, 1998.

Campbell D.T. Methodology and epistemology for social science. Chicago, 1988.

Eiduson B.T. Scientists, their psychological world. N. Y., 1962.

Gavin W.J., Blakeley T.J. Russia and America: A philosophical comparison. Boston, 1976.

Merton R. The sociology of science: Theoretical and empirical investigation. Chicago, 1973.

Mitroff I. The subjective side of science. A psychological inquiry into the psychology of the Appolo Moon scientists. Amsterdam, 1974.

Richards G. Of what is history of psychology a history // British journal for the history of science. 1987. V. 20. № 65. Р. 201–211.

Закономерности движения психологического познания: проблема ценностей и смысла в призме трансспективного анализа
В.Е. Клочко

Смыслы можно отнести к самым загадочным, самым труднопостигаемым психологическим феноменам. Не случайно Л.С. Выготский считал задачу объяснения происхождения и возникновения осмысленности «труднейшей из всех, перед которыми когда‐либо стояли психологи‐исследователи» (Выготский, 1982, с. 267). Как красноречиво заметил А.Н. Леонтьев, проблема смысла «относится не к области ”арифметики“ психологии, но к области ”высшей математики“ ее» (Кудрявцев, 1996, с. 206). Чем же обусловлена такая оценка проблемы?

Возможно тем, что проблема смысла возникает в психологии только по мере превращения самой психологии в науку о человеке. По факту постановки проблемы смыслов и ценностей в психологии, а также через оценку качества предлагаемых решений можно делать суждения о том, как протекает процесс антропологизации психологического познания. Как заметил Л.С. Выготский, «диалектика психологии есть вместе с тем и диалектика человека как предмета психологии» (Выготский, 1982, с. 322). Следовательно, если психология смогла обнаружить проблему смысла и даже в первом приближении поставить ее, то это может служить верным признаком трансформации предмета науки в определенном направлении. Кратко эту диалектику можно представить как поднятие предмета науки на новый уровень – от психики (человека) к человеку (с психикой).

Хорошо чувствовавший тенденции развития психологического познания А.Н. Леонтьев, представивший в своей книге развернутую теорию личностных смыслов, заканчивает ее указанием на необходимость вернуть «целостного человека» в психологию (Леонтьев, 1994). Нет необходимости доказывать, что и здесь звучит та же тема антропологизации психологического познания. Видимо, не случайно А.Н. Леонтьев писал о смыслах как «высшей математике психологии» – смыслы релевантны «целостному человеку», системе более высокой, нежели личность, которая сама является пусть и «особым», но только качеством человека. А с «целостным человеком» научная психология еще напрямую не сталкивалась и потому не знает, как он выглядит. Ясно, что речь идет о теоретическом определении предмета психологии, но у нас и здесь проблемы: слишком мал опыт работы с теоретически определенным предметом науки. Даже З. Фрейд, вышедший за пределы психических эмпирий, данных сознанию, не вычислил бессознательное теоретически, а оттолкнулся от собственного терапевтического опыта.

Я называю научную революцию в психологии 1903–1913 гг. «бархатной», потому что резко, «обвалом» осуществившейся выход за пределы интроспективного опыта, сознания, замкнутого на себя, в различные точки, с которых предположительно его можно наиболее эффективно изучать (поведение, деятельность, личность, мозг, социум, культура и т.д.), не сделал предмет психологии теоретически определенным предметом. Поэтому эффективность любых теоретических взлетов до сих пор определяет эмпирия в виде здравого смысла, самоочевидности, феноменального опыта и т.д. Функцию психики не вычисляли теоретически, а угадывали через те ее свойства и качества, которые открывались в процессе реализации различных моноаспектных подходов, в наивной, как теперь становится понятной, надежде, что, угадав функцию психики, можно будет произвести интеграцию полученных о ней знаний, а может, и самих подходов. Неблагодарная это работа – изучать неведомое, а затем на базе накапливаемых отрывочных, разномасштабных представлений о нем строить предположения о его предназначении, миссии, которая обусловлена сверху, детерминирована вышестоящей системой, элементом которой является изучаемый фрагмент.

Современный революционный переворот я бы не оценил как бархатную революцию. Впервые не отельные «Моцарты» науки, а наука в целом пытается ассимилировать новую парадигму, новый способ мышления, утверждающий, что нельзя понять и объяснить психику, двигаясь от нее к человеку. Нельзя, следовательно, понимать весь процесс движения психологического познания как простой прирост психологического знания, детерминированный решением все новых и новых «головоломок», возникающих в результате внутренних противоречий познавательного процесса. Теперь психологии потребовалось знание, которое никогда ранее не было ее знанием, на получение которого она не направляла свой познавательный процесс.

Психологи, я думаю, окончательно стали осознавать, что, не поняв миссию и предназначение человека, невозможно определить, почему у человека именно такая психика. А она у него именно такая, которая позволяет ему быть человеком, т.е. исправно выполнять свое земное (и не только земное) предназначение. Ясна направленность различных проектов христианской психологии и даже необходимость их возникновения. Объяснимы попытки проекции в психологию сильных и слабых космологических антропных принципов. Важно, мне кажется, понять другое.

Психология явно переходит от редукционистской стратегии к стратегии элевационизма (термин А. Назаретяна), т.е. положительные метафоры в науку начинают приходить сверху, от тех философских, космогонических, религиозных, мистических и т.д. сфер, которые хотя бы в какой‐то степени рассматривали «целостного человека», пытались уяснить его природу и миссию. Примечательно, но наука это терпит, вяло кляня (в лице некоторых своих представителей), «эпоху постмодерна», которая, конечно, скоро пройдет, как и всякая другая околонаучная мода. Сдается мне, что не пройдет.

Я вполне серьезно представляю, что физики‐синергетики ждут решения проблемы смысла в психологии, потому что они не могут решить проблему аттракторов, т.е. объяснить, что же на самом деле обеспечивает направленность поведения системы в точке бифуркации, придумывая «детерминированный хаос» и т.д. И редуцировать к более простому они не могут – просто некуда. Остается элевационный путь: понять, что они имеют дело с неразвернутой формой того, что в своей развернутой форме представлено на более высоком уровне, на уровне самоорганизующейся психологической системы, каковой на самом деле и является «целостный человек». Им важно понять аттракто ры через призму смысла, как его же (аттрактора) преобразованной и развитой формы. Для психологов же, наверное, важно уяснить, что перенос синергетических метафор в нашу науку есть синергетический редукционизм, а смыслы и ценности не являются прерогативой исключительно человека, но представляют только развернутую и специфичную форму того, что присуще самоорганизующимся системам любой сложности. Для психологов и физиков здесь одинаково важно, что они вышли в исторический ракурс и соприкоснулись со становлением – закономерным усложнением системной организации, присущей всему космическому универсуму.

Отметим другую закономерность. Психология прошла (или проходит) этап, который проходили в своем развитии все так называемые «развитые науки». Все они начинали со «статики» и затем постепенно переходили к изучению «динамики» феноменов, составляющих объект науки. Можно полагать, что ценности и смыслы суть феномены, которые относятся к области «динамической психологии». Именно они обеспечивают динамику и качество того, что появляется в поле «ясного сознания», через них идет управление «потоком сознания», тем «зеркалом», на котором отражаются наиболее важные фрагменты «окружающей среды», соответствующие текущему состоянию «целостного человека» в настоящий момент бытия. Динамическая психология должна пользоваться адекватными методами исследования, способными схватить изучаемый феномен в динамике его становления – прогрессивного и закономерного усложнения системной организации. В переходе от «статики» к «динамике» можно усмотреть некую закономерность в движении научного познания. Однако для объяснения ее необходимо сменить точку зрения и на саму науку, которая представляет собой динамическую систему и познание которой, следовательно, требует перехода к «динамической эпистемологии».

Такой переход возможен в том случае, если представить науку в качестве открытой самоорганизующейся системы, но и «диалектика человека как предмета психологии» тогда выглядит в ином ракурсе. Она открывается в виде последовательных стадий становления психологического познания, закономерных преобразований предмета науки в направлении к целостному человеку, смене парадигмальных установок, растущих уровнях системности психологического мышления. Тогда становится понятным, почему проблема смысла обнаружилась на определенном этапе развития психологической мысли. Она практически отсутствует в классической психологии, громко заявляет о себе в неклассической психологии, хотя и не получает в ней приемлемых решений и продолжает ждать своего решения – теперь уже в рамках постнеклассической психологии. Задача данной работы и заключается в том, чтобы попытаться «осмыслить» проблему смысла чрез призму новой парадигмы.

Я осознаю, что сформулировать такую задачу на данной стадии становления психологического познания является делом крайне рискованным. Те, кто сегодня наиболее активно разрабатывают проблему «психология и постнеклассицизм», уверены в том, что в современной психологии можно обнаружить едва ли только «приметы» постнеклассической рациональности, поскольку постнеклассическая парадигма является не столько настоящим, сколько будущим психологии (Гусельцева, 2005). И никто до сих пор не приводил примеров применения такой парадигмы, даже из тех, кто ставил вопрос о постнеклассической рациональности (Мясоед, 2004).

Однако мне кажется, что постнеклассическая парадигма не является чем‐то абсолютно новым для нашей науки: она уже давно вызревает в ней, а ее корни глубоко уходят в славное прошлое психологии, хотя сами «классики постнеклассической мысли», конечно, и думать не могли, что работают в столь «экзотической» парадигме – постнеклассической. Наука – открытая система, что означает нелинейная. Движение ее можно рассматривать через линейность парадигм (классика – неклассика – постнеклассика), потому что парадигмы есть то, что уже стало общепринятым опытом рационального рассуждения. Однако мышление гениев науки нелинейно. В психологии всегда были свои «Моцарты» – таинственные и непонятные эпохе. Их никак нельзя рассматривать в общем ряду, их методологическая культура обгоняла время; и наш современник, снисходительно числящий себя уже двумя ногами в постнеклассицизме, еще должен серьезно подумать: достаточна ли его методологическая культура для того, чтобы подняться к «Моцарту». Одно дело – рассуждать об идеалах рациональности, что называется, с «чистого листа», и другое дело – реально подниматься над общепринятыми идеалами, обрекая себя на критику (если поднялся невысоко), или на полное игнорирование (если удалось по‐настоящему взлететь).

Я думаю, что история психологии еще не выполнила задачу по выявлению того ценного капитала, который накопила наука: уровней, форм, способов профессионального мышления. В принципе это понятно: классическая наука смотрит на прошлое «классическими глазами». Она смотрит этими же глазами и на то в прошлом, что имеет явно выраженные признаки мышления постнеклассического уровня, и не может это уловить. Если исследователь способен перестроить метод исторического анализа таким образом, чтобы он соответствовал постнеклассической парадигме, которой он не просто занимается, но внутри которой находится, тогда он имеет моральное право рассуждать о возможности причисления того или иного ученого к классикам, неклассикам и т.д. Но тогда он получит и примеры решения научных задач, осуществленных в разных (в том числе и постнеклассической) парадигмах. Ниже я изложу основные элементы трансспективного анализа, который я считаю достаточно корректным средством исследования процесса становления открытых саморазвивающихся (самоорганизующихся) систем как науки, так и человека.

Возвращаясь к проблеме, замечу, что при анализе таких категорий, как «ценность» и «смысл», нельзя ограничиться приведением некой обобщенной сводки представлений, накопленных наукой, о той психологической реальности, которая стоит за ними. Важнее выделить тенденции в развитии этих представлений. И не только потому, что сведение анализа динамики научного познания к анализу категориального аппарата науки существенно ограничивает общую картину движения психологического познания. Необходимо учесть, что ценности и смыслы являются предметом исследования нескольких наук, а потому влекут за собой шлейф собственной полидисциплинарности. При достаточно размытом предметном поле научной психологии, которая до сих пор не преодолела эмпиризм в определении своего предмета, выявление собственно психологического статуса указанных понятий представляет особую проблему. Дело в том, что обе указанные категории, безусловно, имеют какое‐то отношение к психике, но при этом не могут быть отнесены к разряду собственно психических феноменов. Потому их психологический статус является крайне неопределенным, многозначным, постепенно определяясь (переопределяясь) в процессе движения психологического познания.

Развивая эту мысль, можно сказать, что злоключения, связанные с определением психологического статуса ценностей и смыслов, очень напоминают то, что происходило в начале ХХ в., когда Д.Н. Узнадзе пытался определить психологический статус феномена установки. С помощью понятия «установка» Д.Н. Узнадзе хотел преодолеть постулат непосредственности классической психологии, т.е. найти опосредующее звено между физическим и психическим, объективным и субъективным. Это опосредующее звено не могло быть отнесено ни к сфере психического, ни к сфере физического; любое такое отнесение лишало бы это звено исходного статуса посредника. Если учесть, что личная парадигма автора теории установки достаточно резко расходилась с общепринятой в научном сообществе парадигмой, в соответствии с которой психология должна изучать исключительно психические феномены, а не какие‐то «транссубъективные пространства» (Узнадзе, 1923), то можно представить те коллизии, которые вызывала попытка выхода за пределы устоявшегося представления о предмете психологии. Некоторые детали этих коллизий приоткрывает работа Н.И. Сарджевеладзе (Сарджевеладзе, 1985).

Возвращаясь к ценностям и смыслам, можно сказать, что определение их психологического статуса также сопряжено с достаточно непростым проникновением психологии в механизмы порождения транссубъектных пространств. По‐прежнему не хватает понятий, описывающих процесс «инкарнации» (М. Бахтин) вещей в человека, а человека в мир, хотя с каждым днем все глубже принимается мысль о том, что границы между человеком и миром весьма условны, что у человека нет прямого, непосредственного выхода в мир «чистой объективности».

Между тем на проблему смыслов завязаны коренные проблемы научной психологии, постановка и решение которых как раз из‐за неразрешенности ключевой для них проблемы смысла либо просто нивелируется в своем значении, либо отодвигается на будущее. Каковы же эти проблемы?

Прежде всего это проблема сознания, проблема объяснения механизмов его становления в фило‐ и онтогенезе. Как заметил А.Н. Леонтьев, «проблема смысла и есть проблема сознания» (Леонтьев, 1984, с. 206). Еще в 1934 г. Л.С. Выготский писал, что «надо искать возникновение и развитие высших, специфических для человека, свойств сознания и в первую очередь той осмысленности человеческого сознания, которая возникает вместе со словом и понятием, через слово и понятие,– иными словами, надо искать историческую концепцию детской психологии» (Выготский, 1982, с. 290). Тем не менее только сегодня наука может реально приступить к такому поиску. Пройдя достаточно сложный этап своего развития, наука способна выйти к смыслам, к «высшей математике психологии».

В связи с отсутствием корректной дифференциации значений, смыслов и ценностей в психологии отсутствует чувствительность к проблеме уровневой природы сознания, хотя без этого остается непонятым и необъясненным сам феномен становления сознания как в филогенезе, так и в онтогенезе. Не разработана более или менее общепризнанная критериальная база для разведения этих понятий между собой. Наверное, поэтому многие психологи предпочитают говорить о «ценностно‐смысловой сфере личности», «ценностно‐смысловой структуре ситуации» или «ценностно‐смысловых измерениях жизненного мира человека», очень редко поднимая вопрос о различиях между ценностями и смыслами.