Текст книги "Ценностные основания психологической науки и психология ценностей"

Между тем с уровневой точки зрения на природу сознания совершенно иначе выглядят так называемые «кризисы развития» в онтогенезе. Межуровневые переходы в процессе становления сознания (от предметного сознания к осмысленному, или смысловому, а затем к ценностному сознанию) фундированы закономерным усложнением жизненного мира человека, обретением им новых измерений, в качестве которых последовательно выступают значения, смыслы и ценности.

Но здесь мы сталкиваемся уже с другой проблемой – проблемой игнорирования в психологии онтологических оснований человеческой жизни, когда нивелируются проблемы пространственно‐временной развертки бытия, включая проблемы предметности, реальности и действительности мира. Все эти проблемы заслоняет устоявшаяся догма об «объективной реальности», которая отражается органами чувств при ее непосредственном воздействии на них. Смысловой контекст до сих пор не может найти места в проблеме реальности бытия, хотя психиатрам ведомо, что многочисленные феномены дереализации никак не обусловлены состоянием органов чувств человека, которые вдруг по неведомым причинам перестают адекватно отражать воздействующую на них «объективную реальность». Чувство реальности является прямым результатом того, что жизнь людей проходит не в пространстве безразличной для них объективной реальности («вещи в себе»), а в смысловом поле – том участке «вещи в себе», которая стала «вещью для нас».

Так чем же объяснить, что столь существенные проблемы психологии оказались зависимы от проблемы смыслов, а те, в свою очередь, продолжают оставаться труднейшими из всех, «перед которыми когда‐либо стояли психологи‐исследователи»?

Ставя этот вопрос, мы попадаем в самый эпицентр современных методологических проблем психологии, в самую болевую точку нашей науки. Психология уже поднялась до различения объективной и субъективной реальностей, но пока не может в полной мере признать их единство и выйти к нему в теории и эксперименте. Загадка же ценностей и смыслов заключается в том, что они упорно не хотят размещаться в пределах ни субъективной, ни объективной реальности.

В связи с тем, что их невозможно локализовать ни на полюсе объекта, ни на полюсе субъекта (Материи или Духа, внешнего или внутреннего), они и несут в себе элемент некоего мистицизма. Возникновение его вполне созвучно с афоризмом Ницше: «Когда спариваются скепсис и томление, возникает мистика». И без смыслов нельзя, а с ними еще хуже: без смыслов нельзя объяснить механизм избирательности психического отражения, при этом сами смыслы невозможно объяснить, оставаясь в парадигме «психика – отражение объективной реальности». Смыслы не принадлежат объективной реальности и именно поэтому не могут быть отражены, «открыты» в актах отражения. С другой стороны, смысл объекта для человека неотрывен от объекта – носителя смысла. Не существует, таким образом, особого «пространства смыслов», которое размещалось бы в объективной реальности (вне человека и независимо от него), но нет его и в пространстве субъективной реальности, если ее рассматривать изолированно от реальности объективной.

С одной стороны, на исследованиях смыслообразования концентрируется вся проблематика избирательности психического отражения (фигуры и фона в восприятии, апперцепции, интенциональности психических актов и т.д.). С другой стороны, психику можно рассматривать как орган человека, который обеспечивает ему избирательное взаимодействие, благодаря которому человек выходит из рабства реактивного поведения и становится существом, способным на активный выбор. Здесь надо согласиться с Л.С. Выготским в том, что «вся психика построена по типу инструмента, который выбирает…» (Выготский, 1982, с. 347).

С моей точки зрения, смыслы – это субъективная «разметка» объективной реальности, вырезающая из безразличной «среды» (или столь же безразличного «окружения») то, что соответствует человеку здесь и теперь как необходимое условие жизни. Для их локализации необходимо другое мышление – более сложное, более системное по отношению к тому, на котором основывается классицизм. Классицизм же с его априорно полагаемыми «противоположностями» пользуется всего лишь «элементарной математикой», не приспособленной для исчисления того, что находится «между противоположностями». Там, между материей и духом, не может быть ничего третьего, ибо простое признание того, что «там» все‐таки «что‐то» есть, может исказить гносеологическую догму, которую психология в свое время приняла в качестве своей исходной методологической базы.

Этот шаг действительно трудно сделать, поскольку он требует перестройки уровня системности профессионального мышления, выхода к такому мышлению, которое позволило бы взять субъективное и объективное, психическое и физическое, внутреннее и внешнее в одной системе собственно психологических координат. В связи с трудностью этого шага можно экстраполировать состояние тех ученых, которые до сих пор убеждены в том, что так называемый естественно‐научный подход был, остается и должен остаться методологическим базисом психологии. Они ведь уже давно свыклись с мыслью, что хотя психическое и не имеет пространственной локализации, но его можно изучать так же строго, как естественные науки изучают свои предметы, действительно имеющие пространственно‐временную локализацию. Можно при этом глубокомысленно рассуждать о каких‐то «сферах обитания» психического (эмоционально‐волевой сфере, сфере сознательного и бессознательного, интеллектуальной сфере и т.д.), даже не задумываясь о том, на самом ли деле это «сферы», а не «кубы» или иные «емкости». Пусть в связи с пространственной неопределенностью эти «сферы» не имеют и четких временных параметров, т.е. того, без чего нельзя вообще представить естественно‐научное исследование, но желание ходить «в чужих одеждах» от этого не уменьшается. И потому для таких «чистых классиков» наиболее трудно принять сам факт изменения предмета науки, который постепенно включает изучение многомерности человеческого бытия в многомерном жизненном мире, который он сам же и порождает, обретая при этом способность понимать смысл и ценность своих действий и отвечать за них.

Итак, можно утверждать, что ценности и смыслы являют собой особые категории: их необходимо числить по ведомству таких понятий, содержательная характеристика которых самым существенным образом зависит от уровня системности профессионального мышления, который использует психолог. В связи с этим анализ развития категориального строя науки в данном случае должен быть дополнен анализом тех закономерностей и тенденций, которые определяют смену уровней системности мышления психологов, в результате чего и сами категории столь же закономерно меняют свою содержательную «емкость» и «плотность». Попытаемся доказать, что смена уровней системности мышления в психологии происходит в результате того, что предметом психологического исследования становятся все более сложные системы, соответственно требуя от ученых все более высокого уровня системности мышления.

Попытка даже не решить, а хотя бы только поставить проблему выявления закономерностей, которым подчиняется психологическое познание, предполагает, что у человека, который ставит эту проблему, имеется убежденность в существовании этих закономерностей. В связи с этим необходимо выявить ту объективную базу, которая является основанием для возникновения подобной убежденности.

Это тем более важно, что поднимаемая проблема является столь же актуальной, сколь и болезненной для психологического сообщества. Кажется, мы уже привыкли к тому, что научная психология являет нечто вполне исключительное: только нашей науке свойственно более ста лет пребывать в состоянии кризиса. Как это ни странно звучит, мы научились жить в условиях «перманентного» кризиса, который вовсе не спешит разразиться научной революцией. С легкой руки Т. Куна мы согласились считать психологию если уж не принципиально непарадигмальной наукой, то уже точно «тотально допарадигмальной», или, что эквивалентно, «полипарадигмальной». Если нет в науке смены парадигм, то нет и смены форм и уровней профессионального мышления, нет и «парадигмальных сдвигов», посредством которых можно выразить суждения о каких‐либо тенденциях в движении научного познания, так или иначе намекающих на стоящие за ними закономерности. Следствием такого устоявшегося образа науки можно считать и то настороженное отношение к работам, посвященным смене типов научной рациональности в психологии (представленных, в тер минологии В.С. Степина, триадой «классицизм – неклассицизм – постнеклассицизм»), появление которых стало особенно заметным в последнее время. Слишком явно намекает эта триада на наличие тенденций и закономерностей в движении научного познания и тем самым избыточно сильно апеллирует к профессиональной рефлексии всех считающих себя психологами. До сих пор такого позыва к профессиональному самоопределению, инициированного философией науки, эпистемологией, не было.

Речь ведь идет о смене парадигм, смене парадигмальных установок и всего того, что входит в понятие «общепринятый образец научной практики». Какое это имеет отношение к нашей «непарадигмальной» (или «допарадигмальной», «полипарадигмальной») науке? Если исследователь решит, что никакого, то он либо будет просто игнорировать все эти рассуждения о выходе психологии к идеалам постнеклассической рациональности, либо искать аргументы, направленные против этих рассуждений. В конечном счете количество личных позиций по этому поводу будет зависеть от количества исходных методологических позиций, которых придерживаются психологи.

Полипарадигмальная наука не может позволить себе роскошь оценивать себя через призму всего лишь трех исходных, да еще планомерно сменяющих друг друга парадигм. Только ведь стали привыкать к «методологическому плюрализму», заставили себя стать «методологическими либералами», а некоторые даже успели воспитывать в себе зачатки «методологической толерантности», как вдруг оказывается, что призыв «Пусть цветет все, что может цвести» оказывается существенно модифицированным. Появляются схемы, в соответствии с которыми привычное «разноцветье» может быть расселено по разным цветникам, будет подведено под типы, под уровни, а то и вовсе не найдет места, поскольку может оказаться, что и цветком‐то оно не было…

Впрочем, по мнению М.С. Гусельцевой, которая в своих работах достаточно убедительно намечает контуры психологии эпохи постнеклассицизма, последние опасения напрасны: «постнеклассическая рациональность является новообразованием на выходе из методологического кризиса неклассической рациональности, призванного разрешить проблему интеграции психологического знания, и представляет собой сеть взаимосогласованных психологических теорий» (Гусельцева, 2005, с. 103). Иными словами, постнеклассическая психология вовсе не будет бороться с «сорняками». Школы психологии предстают в психологии «не как борющиеся крокодилы, а как «роза мира»» (Гусельцева, 2005, с. 99). Это будет эпоха торжествующего плюрализма. По мнению автора, сетевой принцип организации знания отличается от системного именно динамичностью и ситуативностью, а теории в сетевой парадигме представляют собой идеальные модели, описывающие отдельные аспекты реальности. При этом «каждая теория – это взгляд на мир в определенной перспективе» (Гусельцева, 2005, с. 101).

Есть несколько моментов в построениях М.С. Гусельцевой, которые я лично считаю весьма спорными. Прежде всего, что означает понятие «сеть взаимосогласованных теорий»? Наука сегодня дезинтегрирована, потому что она не может превратиться в сеть взаимосогласованных теорий. Что ей мешает стать такой сетью? Каким ресурсом обладает постнеклассическая рациональность, который позволит образоваться такой сети? Да, общение теорий между собой весьма затруднено, поскольку идет через «концептуальные перегородки», как в свое время точно заметил Т. Кун. Но ведь эти перегородки никуда не исчезнут, и в постнеклассицизме каждая теория будет удерживать (отстаивать) свои микропарадигмальные устои, право своего взгляда на мир через призму «определенной перспективы». Нельзя же на время «обменяться призмами», а потом согласовать описания разных аспектов одной и той же реальности, да еще искажающих ее, потому что у каждой призмы была и разная («определенная») перспектива.

Все это слишком напоминало бы известную притчу о слоне и слепых мудрецах, изучающих его, если бы не одно, но очень существенное примечание. Нет «одной на всех» реальности, одного «объективно существующего слона», знания о котором можно согласовать с помощью «коммуникативного плюрализма». Каждая теория конструирует свою реальность, пробивает свой «тоннель реальности», а не описывает различные аспекты объективной реальности. Утверждать обратное – значит вернуться к установкам классицизма. Снова объективная реальность, действующая на органы чувств, взаимодействие с ней субъекта, построение субъективного образа (картины мира, модели, текста, описания и т.д.), согласование картин, моделей в диалоге научных школ и т.д. Когда элементы классической парадигмальной установки врываются в построения явно постнеклассического уровня, то это можно было бы определить как «рецидив классицизма», но это было бы не совсем правильно. Все три парадигмы могут совместно существовать как в мышлении отдельных ученых, так и в научных школах. В связи с этим я не уверен в справедливости утверждения, что постнеклассическая парадигма «является не столько настоящим, сколько будущим психологии». Новая парадигма вызревает в рамках старых парадигм, потому сосуществуют сегодня все три парадигмы – не только определяя методологические построения в рамках различ ных научных школ, но и методологические установки конкретного исследователя.

Интересно, однако, обратить внимание на следующий факт, который кажется мне далеко не случайным. Никто из тех исследователей, которые вышли к проблеме смены идеалов рациональности в психологии, не углубились в проблему соотнесения идеалов рациональности с уровнем системности мышления, которое меняется (растет) адекватно смене самих идеалов.

В.С. Степин, впервые предложивший дифференциацию исторических типов рациональности и три указанных их типа (классическую, неклассическую и постнеклассическую рациональность), выделил и «ключевой» признак этой типологии. Он заключается в наличии коррелятивной связи между типом системных объектов и соответствующими характеристиками познающего субъекта, который может осваивать объект. Уровни рефлексии по поводу собственной познавательной деятельности и ее стратегий, полагает ученый, коррелятивны системным особенностям исследуемых объектов и выступает условием их эффективного освоения:

• простые системы выступают в качестве доминирующих объектов в классической науке;

• сложные саморегулирующиеся системы доминируют в неклассической науке;

• сложные саморазвивающиеся системы являются доминирующими объектами в постнеклассической науке (Юревич, 1992).

Почему же в психологи, рассуждающие о принципах постнеклассической рациональности, игнорируют проблемы соотнесения идеалов рациональности с уровнем системности мышления, которое изменяется по мере смены самих идеалов? Почему принимаются остальные содержательные критерии неклассицизма или постнеклассицизма, но отсутствует рефлексия по поводу того, представление о какой системе определяет собственную профессиональную ментальность, задает уровень системности мышления, формирует характерные признаки познавательной деятельности и качество вопросов, обращенных к предмету исследования?

Наверное, потому, что существует явное противоречие между тем знанием о саморазвитии (самоорганизации) открытых систем, которое предоставляет синергетика, изучающая самые простые физические и биологические системы и тем знанием о самоорганизации в открытых системах «человекоразмерного» уровня, с которыми работает психология. Однозначный перенос синергетического знания в пси хологию невозможен, ибо это будет неприкрытый синергетический редукционизм. Собственного же знания о том, как идет самоорганизация в «человекоразмерных» системах психологи еще не обнаружили. А оно, это знание, есть, но, чтобы его выделить и обобщить до уровня закономерностей, необходимо сменить «призму» видения.

Прав А.В. Юревич, указывая на разного рода «симптомы неблагополучия» в современной психологии, среди которых упоминается и отсутствие ясной соотнесенности между ее прошлым и настоящим (Юревич, 1992). Взгляд наш на прошлое статичен (хронологичен): он и не позволяет выявить динамику становления типов рациональности в их обусловленности динамикой уровней системности мышления, выделяющего все более сложные системы в качестве предмета науки. Классицизм, опирающийся на статику ставшего, на «психологические окаменелости», исключает историю как динамическое явление, оставляя в ней только хронологическую компоненту. Не очень далеко от него в этом отношении находится неклассицизм, который уже вышел к становящемуся, но еще не пришел к становлению. Можно показать, что степень устойчивости исходных постулатов классицизма настолько высока, что их не смог поколебать даже принцип системного подхода, который стал наиболее активно внедряться в психологию в последней половине ушедшего века. Кстати, эта «неколебимость» является лишним доказательством того, что опора на принцип системного подхода вовсе не означает повышение уровня системности мышления тех, кто использует этот подход.

Становление же – явление особое. Сегодня много пишут о том, что в постнеклассической науке произойдет сближение гуманитарного и естественно‐научного подходов, не раскрывая механизм этого сближения. О том, за счет чего оно непременно произойдет, пишет И.Р. Пригожин. Наблюдая печальные плоды переноса синергетических идей в гуманитарные сферы, фиксируя как пример физики диссипативных систем побуждает другие науки к «физикализации» своего объекта, он приходит к заключению о том, что этот пример должен, наоборот, «раскрыть перед ними ту проблему, которую они разделяют вместе с физикой – проблему становления» (Пригожин, 1989, с. 12).

Становление – апофеоз постнеклассической науки, в том числе и психологии, в той ее части, в которой она полагает себя принявшей (или принимающей) идеалы постнеклассицизма. Другое дело, что наука пока не разработала способов и приемов психологического и историко‐психологического анализа, адекватных постнеклассицизму. Для этого нужно не только человека, но и саму науку определить как открытую самоорганизующуюся и саморазвивающуюся систему, коренным образом изменив представление о времени, о научном пространстве и околонаучной среде. А это и представляет основную сложность.

Постнеклассический идеал рациональности целиком завязан на онтологию самоорганизации и саморазвития – последовательное усложнение системной организации, эволюцию системы как развертку ее в пространстве и времени. Иными словами, для вскрытия динамики уровней системного мышления в процессе смены идеалов рациональности по линии «классицизм – неклассицизм – постнеклассицизм» нужны новые методологические и методические средства историко‐психологического познания. Такие средства может предоставить трансспективный анализ, о котором речь пойдет ниже. В чем его суть?

Это анализ элевационный, о чем уже шла речь в данной статье. Анализ динамический, противостоящий статической точке зрения, которая, как писал Л.С. Выготский, «бессильна разрешить вопросы происхождения, развития, течения и вынуждена ограничиться констатированием, собиранием, обобщением и классификацией эмпирических данных, не зная истинной природы изучаемых явлений» (Выготский, 1984). Будучи динамическим анализом, трансспективный анализ является анализом темпоральным, учитывающим детерминацию будущим («принцип перспективы будущего» ввел Л.С. Выготский – Выготский, 1984), а потому анализом тенденциональным, т.е. позволяющим рассматривать тенденции развития как потенции, как возможности «обладающие силой на свое осуществление» (Мамардашвили, 1990). Наконец, это анализ системный, т.е. учитывающий детерминацию, идущую сверху, от системы, по отношению к которой изучаемая система сама является не более чем элементом.

Объединяет эти внешне столь разнородные принципы идея становления – закономерного (а потому прогрессивного) усложнения системной организации, свойственного, прежде всего, открытым системам. Проблема психологии в том, чтобы посмотреть на человека через призму становления и разглядеть его в ней как целостную самоорганизующуюся открытую систему, прогрессивное и закономерного усложнение системной организации которой является основанием ее устойчивого бытия. Впрочем, как и ее подсистем (сознание, психика), которые в субординационных и координационных связях внутри целостной системы должны открыться в необычном ракурсе – как то, что обслуживает систему, помогает ей сохранить устойчивость, обеспечивает режим самоорганизации. Рассматривая сознание как элемент в системе «человек», мы уже не можем говорить о нем как о независимом полноценном элементе. Суверенно не сознание, но сознание принадлежит суверенному человеку.

Психика и сознание – это не органы управления, вмонтированные в человека, не аппараты регуляции, подчиняющие человека, не средства ориентации, опирающиеся на присущую им способность к отражению среды. Психика (сознание) – это то, с помощью чего система (человек) оказывается открытой, т.е. способной к избирательному взаимодействию со средой на основе превращения ее в многомерный мир человека, порождение которого (становление) является предпосылкой устойчивого (осмысленного, реалистического, действенного) бытия человека в непрерывно создаваемом им самим жизненном пространстве (самоорганизации).

Целостного человека не просто нет в нашей науке, он еще и унижен ею, поскольку сведен до пассивно‐страдательной оболочки, которой правят мозг и сознание (вкупе с бессознательным). Правда, ответственность почему‐то возлагают на человека, а не на них (уголовную тоже). Тем не менее продолжают создаваться теории о самодействующем мозге, о «деятельности сознания» и «психической деятельности», имеющие свои цели (поскольку «действуют»), закономерности и даже свою «психологику».

Становление – это то главное, что несет в себе постнеклассика. Я убежден, что со временем это понятие станет не менее важным принципом психологического познания, чем принцип развития, который, как отмечает В.Т. Кудрявцев, еще сохраняет свою роль принципа, но как категория все более напоминает декларацию (Кудрявцев, 1994). На мой взгляд, это связано с тем, что принцип развития до сих пор дополнял принципиальную позитивистскую (ретроспективную) установку классицизма, требующую изучать ставшее, то, что уже сложилась, стало опытом, является сущим, способно воздействовать на органы чувств или доступно интроспекции.

Надо просто согласиться с тем, что наука больше уже не может делать вид, что ей удалось примирить эту установку с принципом развития, который предполагает переход от ретроспекции к перспективному анализу. Там, где есть обмен со средой, там возникают необратимые изменения, понимаемые как признаки развития, которые проявляются не только в открытой системе, но и в среде, в которую открыта система. Тем самым устанавливается, что дальнейшие взаимодействия будут происходить уже с измененной средой, опыта взаимодействия с которой у системы нет по определению, и тогда возникают вопросы. Например, что же такое «адаптация» и какие проблемы может решить наука в рамках «психологического гомеостаза»? И что есть «опыт» (ставшее), к которому апеллирует классическая и неклассическая наука?

Параметры порядка система вынуждена порождать сама и производить их всегда заново – такова природа обмена. Ценности и смыслы и есть динамические параметры порядка в психологических системах. Поэтому они выступают как субъективная «разметка» объективной реальности, вырезающая из безразличной «среды» (или столь же безразличного «окружения») то, что соответствует человеку здесь и теперь в качестве необходимого условия жизни. Взаимодействие, понятое не в гносеологическом, а в онтологическом плане, приводит к идее о связи психики с порождением многомерного мира человека, обретением им ценностно‐смысловых измерений, обеспечивающих реальность, предметность и действительность его бытия. Обмен преобразует не только человека, который становится другим с каждой порцией внешнего, которую он принял в себя, но и внешнее, которое благодаря взаимодействию «выходит из себя» и становится субъективным основанием дальнейшего развития системы.

Если же проводить параллель между диалектическим и трансспективным анализом, то последний есть мышление, которое вызрело (вызревает) на базе диалектического мышления и содержит его в себе в снятом виде. Основная установка диалектического анализа – это развитие, через которое («в котором») необходимо изучать любое познаваемое явление. Основная установка трансспективного анализа – это становление, через которое («в котором») необходимо изучать особые объекты – открытые самоорганизующиеся системы. В первом случае источником развития считается противоречие, двигателем развития – борьба (новых и старых форм, противоположностей и т.д.). Источником становления является соответствие, приводящее к взаимодействию, сопровождающемуся порождением системных качеств – «параметров порядка», определяющих прогрессивную логику системогенеза.

Я не могу в данной статье обосновывать методологическую адекватность трансспективного анализа в качестве одного из средств исследования саморазвивающихся (самоорганизующихся) систем. Более детально с этим можно ознакомиться по книге «Самоорганизаций в психологических системах» (Клочко, 2005), а с теоретико‐прикладным аспектом читатель возможно знаком. Он представлен в пяти докторских (включая мою собственную) и более чем пятидесяти кандидатских диссертациях, подготовленных в рамках теории психологических систем (ТПС). Остановлюсь только на тех моментах, которые имеют непосредственное отношение к теме сборника.

Проблема ценностно‐смысловых измерений, обеспечивающих многомерность жизненного мира человека, стимулирует отход от понимания психики как отражения объективного мира в пользу парадигмы, в соответствии с которой психика понимается как порождение новой реальности. Ни одна наука не имеет отношения к той сложнейшей психологической онтологии, с которой сталкивается современная психология и, более того, делает ее своим предметом. Она приступает к исследованию многомерных пространств, где субъективное и объективное выступают не в абстрактном философском «единстве» или «методологическом слипании», а взаимопереходят, порождая такие качества мира человека, которые обеспечивают избирательность, предметность, реальность бытия человека в мире и действительность мира для человека.

Многомерный мир человека – это не комплекс завязанных в систему элементов «объективной действительности», а то, что происходит между человеком и средой, когда снимаются как объективная логика среды, так и субъективная логика человека, подчиняясь одной логике – логике самоорганизации человека как открытой системы. Многомерный мир человека отличается от «среды», от всей окружающей человека «объективной реальности» тем, что для описания последних достаточно четырех координат – три пространственных координаты и время. Мир человека включает, как минимум, еще три субъективных координаты: значение, смысл и ценность, а это значит, что оно пронизано эмоциями, посредством которых предметы, носители этих сверхчувственных качеств, становятся доступны нашему сознанию.

Становится понятным, каким образом и почему возникает эффект присутствия человека в мире, способность различать Я и не‐Я и делать как то, так и другое предметом познания. В отсутствии человека как центрирующего фактора в философии и психологии мы возложили на сознание слишком много функций, превратив в орган, который в человеке живет и работает вместо него – творит мир, строит гипотезы, проверяет их, даже волнуется (сознание как отношение). Но сознает не сознание, а человек, и мыслит человек, а не мышление в нем. Эмоции обеспечивают прохождение в сознание тех предметов мира, которые имеют для человека ценность и смысл, но сами остаются «на поверхности сознания». Это и есть решение проблемы, каким образом человек видит то, что ему надо, но так как оно есть (без него.) Здесь легко обнаружить не только один из вариантов решения проблемы единства аффекта и интеллекта, поставленной еще Л.С. Выготским, но и увидеть в эмоциях механизм, обеспечивающий устойчивость многомерного мира человека. Когда человек оказывается способным отделить Я от не‐Я, эмоции продолжают удерживать их неразрывную связь и единство. Вот почему все психические нарушения, расстройства сознания и т.д. имеют выраженный эмоциональный «аккомпанемент» – от экзальтации до эмоциональной уплощенности. Эмоции – системообразующий фактор в психологических системах. Они связывают человека с ценностно‐смысловыми измерениями его жизненного мира. Если психика – это «решето, процеживающее мир» (Выготский, 1984), то смыслы и ценности являются ячейками этого «решета». Они завязаны на конкретные действия, ибо смысл и ценность в отрыве от тенденции действовать по отношению к предметам, с которыми связана устойчивость системы, самой жизни человека, – это нелепость не меньшая, чем тенденция действовать без смысла и понимания ценности совершаемых действий. Реальность существования таких психологических образований, как эмоционально‐установочные комплексы («эмусы»), нами была неоднократно доказана.

Ценности и смыслы отличаются друг от друга тем, что за первыми стоят напряженные потребности, а за вторыми столь же напряженные возможности. Есть достаточно строгая последовательность в становлении ценностно‐смысловых измерений формирующегося многомерного мира человека. Это самым серьезным образом меняет сложившиеся представления об онтогенезе, его движущих силах, кризисах и т.д. Кризисы возникают как эффект обретения миром ребенка новых измерений, необходимостью входить в новый образ мира со сложившимся образом жизни, адекватным для менее мерного пространства. Я не буду останавливаться на механизмах формирования предметного мира, смыслового пространства, обеспечивающего реальность мира для человека, ценностной действительности и, соответственно, предметного, смыслового, ценностного сознания в онтогенезе, полагая, что это достаточно отражено в публикациях и диссертациях.