Текст книги "Теория и методология психологии. Постнеклассическая перспектива"

Связь социальной ситуации с собственной логикой развития психологии рассматривается Т. Марцинковской (Марцинковская, 2004) как породившая сегодня обратную ситуацию – необходимости модификации естественнонаучной психологии и поиска нового объективного метода изучения психики, предполагающей перестройку самой классической науки. Методология, которая поможет переосмыслить принцип активности (при доминировавшем принципе отражения), связать воедино усилия теоретических и практических психологов, а главное – признать равнозначность для фундаментально науки областей, выделявшихся традиционно как непосредственные (низшие) и опосредствованные (высшие) психологические явления, должна реализовываться как путь междисциплинарных исследований.

М. Коул через 70 лет после выхода работы Выготского также писал о двух парадигмах в психологии, которые он обозначает как «путь науки» и «путь истории и культуры». Формирование третьего пути и на его основе – единой психологии он связывает с объединением двух мировоззрений, «связанных с природной и культурной составляющими системы В. Вундта, в едином научном подходе» (Коул, 1997, с. 362). Таким образом, возможность третьего пути продолжает обсуждаться в связи с проблемой преодоления кризиса как размежевания предметов двух психологий (натуральных и культурно обусловленных процессов), но не тех двух психологий, которые имел в виду Выготский (материалистической и идеалистической, т. е. «метафизической»).

Другой аспект современного кризиса – тот, о котором Выготский не мог писать. Это переосмысление возможностей деятельностной парадигмы как средства преодоления непосредственного пути познания психического. Связанная именно с методологией марксизма, деятельностная концепция во многом повторяет путь естественнонаучно ориентированной психологии – ее стремятся отбросить или заменить герменевтической психологией. Но сегодня это уже выглядит как переосмысление возможностей концепции Выготского в том числе и в контексте другой, не марксистской методологии (Брунер, 2001).

Этим же автором отстаивается позиция, согласно которой кризис психологии – это не только кризис «традиционной естественнонаучности» (обратим внимание, что речь идет уже не о том кризисе психологии, который у Выготского был связан с разницей методологических подходов к изучению низших и высших форм психического), но также и кризис взаимоотношений психологии с обществом. Образование двух социодигм – психологических сообществ, занятых преимущественно академической или практической психологией – также является одним из проявлений этого социального аспекта современной стадии кризиса (Юревич, 2000). И дело уже не в разработке когнитивных оснований науки, а в нормализации социальной составляющей ее развития. Раскрытие ошибок на пути ложных противопоставлений – еще один важный аспект дальнейшей интеграции психологии.

РЕЗЮМЕ

Отказ от экспериментирования в психологии означал бы отказ от того способа мышления, который она выстрадала, включив экспериментальный метод в свой багаж опосредствованного познания психологической реальности. В.П. Зинченко привел «панегирик экспериментированию», сформулированный поэтом О. Мандельштамом в работе «О Данте» и удивительно точно передающий отличие этого метода от иллюстративного пути обращения к эмпирии: «Антиномичность дантовского опыта заключается в том, что он мечется между примером и экспериментом. Пример извлекается из патриаршей торбы древнего сознания с тем, чтобы быть возвращенным в нее обратно, как только минет надобность. Эксперимент, выдергивая из суммы опыта те или иные нужные ему факты, уже не возвращает их обратно по заемному письму, но пускает в оборот» (цит. по: Зинченко, 1993, с. 8). В экспериментальном методе главное не обращение к факту как к таковому, а процедура его установления и та логика рассуждения, в рамках которой извлекается научное знание.

В психологии все более утверждается позиция, согласно которой участие психолога как субъекта (а не только рассмотрение в качестве такового испытуемого) выступает необходимым условием конструирования получаемых фактов (а не только теоретических реконструкций изучаемой реальности). И главное здесь – критический анализ такого положения дел не только как пути анализа артефактов, но и как пути развития преобразующей функции психологического эксперимента, конструктивной с точки зрения раскрытия новых возможностей в человеке. При таком подходе к экспериментальному методу нет необходимости противопоставлять его гуманитарному идеалу, но необходимо противопоставлять ему методы, связанные с ориентировкой на непосредственное познание психологической реальности.

Эмпирическая реальность конструируется в исследовании – это отмечается как существенная черта и современных исследовательских методов, и современных психологических практик (помощи человеку). Кроме того, психология рефлексирует воссоздаваемую в исследованиях (реконструируемую, а не непосредственно данную) картину мира и с точки зрения собственно методологического знания – как присутствие в психологических реконструкциях признаков классической и неклассической (а также постклассической) стадий развития науки. Принятие идеи взаимодействия субъекта познания и изучаемой реальности (хотя это еще не всегда реальность активной личности) ведет к изменению отношения к классическим схемам экспериментального исследования и обращению к теориям, предполагающим открытость человека миру.

Следующий признак нового типа научности – трансформация естественнонаучной парадигмы в психологических исследованиях, связанная с поисками компромисса между пониманием специфики психологической причинности и методом, который должен удовлетворять двум взаимоисключающим требованиям: условиям причинного вывода, сформулированным в рамках естественнонаучной экспериментальной парадигмы, и психологическому эксперименту, соответствующему новым типам гипотез, предполагающим опосредствованность психологической реальности, активность как признак саморегуляции и т. д.

ЛИТЕРАТУРА

Брунер Дж. Торжество разнообразия: Пиаже и Выготский // Вопросы психологии. 2001. № 4. С. 3–13.

Василюк Ф.Е. Методологический анализ в психологии. М.: МГППУ, Смысл, 2003.

Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса // Собр. соч. Т. 1. М., 1982. С. 291–436.

Готтсданкер Р. Основы планирования психологического эксперимента. М.: Изд-во МГУ, 1982.

Гусельцева М.С. Культурно‐историческая психология и «вызовы» постмодернизма // Вопросы психологии. 2002. № 3. С. 119–131.

Дильтей В. Описательная психология. М., 2001.

Завершнева Е.Ю. Принципы неопределенности и дополнительности в квантовой механике и психологии: проблема методологических заимствований // Вестник МГУ, Сер. 14. Психология. 2001. № 4. С. 67–77. 2002. № 1. С. 75–80.

Зиновьев А.А. Логика науки. М.: Мысль, 1971.

Зинченко В.П. Культурно‐историческая психология: опыт амплификации // Вопросы психологии. 1993. № 4.

Зинченко В.П. Теоретический мир психологии // Вопросы психологии. 2003. № 5. С. 3–17.

Корнилова Т.В. Экспериментальная психология. М.: Аспект пресс, 2002.

Коул М. Комментарии к комментариям книги «Культурно‐историческая психология: наука будущего» // Психол. журн. 2001. № 4. С. 93–101.

Крипнер С., де Карвало Р. Проблема метода в гуманистической психологии // Психол. журн. 1993. № 2. С. 113–126.

Левин К. Закон и эксперимент в психологии // Психол. журн. 2001а. № 2. С. 102–108. 2001б. № 3. С. 116–127.

Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеалы рациональности. Тбилиси, 1981.

Марцинковская Т.Д. Междисциплинарность как системообразующий фактор современной психологии // Методологические проблемы современной психологии / Под ред. Т.Д. Марцинковской. М.: Смысл, 2004. С. 61–81.

Петренко В.Ф. Конструктивистская парадигма в психологической науке // Психол. журн. 2002. № 3. С. 113–121.

Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992.

Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002.

Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 2000.

Психология и новые идеалы научности. (Материалы круглого стола) // Вопросы философии. 1993. № 5.

Степин В.С. Теоретическое знание: Структура, историческая эволюция. М., 2000.

Тихомиров О.К. Понятия и принципы общей психологии. М.: МГУ, 1992.

Эксперимент и квазиэксперименты в психологии / Под ред. Т.В. Корниловой. М., СПб.: Питер, 2004.

Юревич А.В. Системный кризис в психологии // Вопросы психологии. 1999. № 2. С. 3–11.

Юревич А.В. Психология и методология // Психол. журн. 2000. № 5. С. 35–47.

КОНСТРУКТИВИСТСКАЯ ПАРАДИГМА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ2424
  Исследования проводятся при финансовой поддержке РффИ, грант 05-06-80510.


[Закрыть]
В.Ф. Петренко

Эволюционная парадигма мышления, подготовленная философскими идеями становления (Г. Гегель) и развития (Монетти, Ж.Л. Бюффон, И.Г. Гардер, М.Ж. Кондерсе) и возникшая в биологии (Ж. Ламарк, Ч. Дарвин), затем была успешно перенесена в социологию (Г. Спенсер, К. Маркс), историю (Школа Аналов: Ж. Ле Гофф, М. Блок, затем – А.Я. Гуревич), теорию ноосферы (Э. Леруа, В. Вернадский, Тейяр де Шарден), лингвистику (младограмматики: А. Шлейхер, Д. Пауль, А. Потебня; в двадцатом веке – А. Мейе, Э. Бенвенист), космологию (А. Фридман, Г. Гамов, Э. Хаббл), эволюционную генетику (И.И. Шмальгаузен, А.Н. Северцов), психологию (Ж. Пиаже, Л.C. Выготский, Дж. Келли). Идея качественного развития различных форм материи и духа стала важнейшим атрибутом научного, да и житейского сознания.

Эволюционная парадигма фиксирует возможность изменения законов функционирования системы по мере прохождения ею некоторого временного отрезка, траектории, исторической эпохи, цикла развития, жизненного пути.

Другой вектор становления эволюционного сознания, представленный синергетикой, или теорией диссипативных структур (И. Пригожин, Г. Хакен), связан с вызревающей парадигмой потенциальной множественности возможных путей развития, множества траекторий, где ставшее актуально существующим бытие есть только одна из воплотившихся реализаций потенциально возможного, только одно из устойчивых состояний, к которым могла бы прийти эволюционирующая система. Применительно к истории возможность сослагательного наклонения – «что было бы, если бы реализовалась альтернативная версия значимого исторического события», как в этом случае развивались бы обстоятельства и формировались общественный менталитет и культура – осуществил А.Дж. Тойнби (1991).

В отечественной психологии, базирующейся на марксистской методологии, всегда, как имплицитно, так и эксплицитно (яркий пример – культурно‐историческая концепция Л.C. Выготского), присутствовали идеи эволюционизма и активности познающего субъекта. Однако базовая метафора отражения, сыгравшая позитивную роль в рассмотрении эволюции психики на стадии ее адаптации и приспособления к природной среде (вспомним, например, «Проблемы развития психики» А.Н. Леонтьева с его сенсорной, перцептивной стадиями и стадией интеллектуальных операций), на более поздних этапах развития психологической науки, когда последняя перешла, в частности, к проблематике личности, на наш взгляд, исчерпала свой эвристический потенциал и стала во многом тормозить ее развитие. Метафора отражения в самом своем базовом образе содержит элемент вторичности психической активности, ее реактивности. Например, уже на уровне физиологии активности Н.А. Бернштейн вводит понятие «модель потребного будущего», П.К. Анохин же в своих работах, отдавая дань стагнирующей идеологии, вводит понятие «опережающее отражение». Само развитие теории физиологии активности неизбежно выводит методологию за рамки базовой метафоры отражения. «Опережающее отражение» – это, по сути, оксюморон. Другой пример исчерпания базовой метафоры дает, например, теория искусственного интеллекта, где особую роль приобретают базы знаний, экспертные системы с рефлексией, т. е. включающие уровни метаязыка, описывающего собственную базу знаний – знания о знании (Д.А. Поспелов). Проблема рефлексии знания, конечно, является ключевой и для человеческого сознания. Но опора на метафору отражения потребовала бы вообразить столь плохо описываемый образ «слоистого отражения», который мог бы породить только сюрреализм Дали.

Мои атаки на базовую метафору теории отражения могут показаться излишними. В конце концов, в истории языка имеется много примеров, когда содержание слова утрачивает связь с породившей его метафорой и слово со стершимся образом становится термином‐ярлыком. Но возьмем для примера физику, где трактовки электрона как частицы или как волны имели длительную историю борьбы и дискуссий. Фотоэлектрический эффект и данные о квантованном излучении при люминесценции давали трактовку в пользу частицы, а феномены дифракции и интерференции при прохождении пучка электронов через щель свидетельствовали в пользу волны. Фиксация на том или ином образе‐метафоре направляла ход мысли того или иного теоретика, и противоборство школ было достаточно острым. И уравнение Э. Шредингера, описывающее функцию распределения плотности материи, строит уже вероятностную модель, как бы снимающую две предыдущие образные метафоры. Здесь можно сослаться на то, что понимание абстрактных теорий требует некоторой образности, и феномен «вторичной визуализации» абстрактных терминов описан в психологической литературе. Сошлемся на свидетельство Альберта Эйнштейна, говорившего, что он мыслит образами.

Но вернемся к психологии, в случае которой, я полагаю, проблема критики базовой метафоры имеет более глубокий смысл.

Обратимся к краткому психологическому словарю под редакцией А.В. Петровского и М.Г. Ярошевского, который на сегодняшний момент является наиболее поздним и полным справочником отечественной психологической науки. Он дает такое определение: «Сознание – высший уровень психического отражения действительности, присущий только человеку как общественно‐историческому существу» (Петровский, Ярошевский, с. 368). Я не знаю, кому конкретно принадлежит авторство данной словарной статьи, но это, так сказать, школьное определение, пришедшее из учебников по философии, и средний студент на экзамене по психологии норовит воспроизвести именно его. В последнем издании словаря (1998 г.) к этому определению добавилось еще и следующее: «Сознание – это высший уровень психического отражения и саморегуляции», что не меняет существа дела.

Что же отражает сознание? Действительность? Последнее предполагает нечто существующее само по себе (безотносительно к познающему субъекту), законы которого и изучает познающий субъект (так сказать, отражает). Эти представления стали расхожей нормой. Они базируются на школьной, вульгарной трактовке диамата, которую насаждала официальная идеология. (Отмечу, что в отечественной философии всегда существовали и более глубокие умы, но они были поставлены в такие условия, когда их влияние на общественное сознание, и, в частности, на психологическую науку, было сведено к минимуму. Я же говорю о некоем нормативном общественном сознании, с позиций которого принято рассуждать о законах физики, законах природы, законах функционирования общества.)

Взамен бессубъектного понятия «действительность» С. Л. Рубинштейн в своем труде «Бытие и сознание», и особенно в книге «Человек и мир», вводит в психологическую литературу понятие «бытие». «Бытие как таковое,– пишет он,– как сущее – это исходное, первично данное, необходимо предполагает мое познание, т. е. человека, существование сущего и познаваемого» (Рубинштейн, 1997, с. 9). И далее: «Познающий субъект – это человек, сущее, наделенное сознанием, расположенное внутри сущего. Таким образом, исходным является онтологическое отношение различных сущих, сущих с различным способом существования, а познание – это осуществляющееся внутри онтического отношения различных сущих» (там же). Здесь обнаруживается некоторая двусмысленность при сведении всего сущего к «объективной реальности».

Наука о бытии невозможна без человека. Специфическим способом существования человека, по Рубинштейну, является наличие у него сознания и действия (там же, с. 19). Мир, по Рубинштейну, есть «организованная иерархия различных способов существования, точнее – сущих с различным способом существования» (там же, с. 10).

Вместо бессубъектной «объективной действительности» объектом психологического рассмотрения и осознания у Рубинштейна оказывается «Мир существования как мир человеческого страдания…» (там же, с. 19). Рубинштейну вторит М.К. Мамардашвили (1996), говоря о том, что бытие – это жизнь, в которой я сам участвую.

Проблема пристрастности бытия, включенности человека в мир, мир человеческой культуры, приводит, на наш взгляд, в рамках сходной логики и А.Н. Леонтьева в позднейшей период его творчества к понятию «образ мира», когда он говорит о пятом квазиизмерении, в котором открывается человеку объектный мир. Это – «смысловое поле», система значений.

«Значения, таким образом, несут в себе особую мерность. Это мерность внутрисистемных связей самого объективного предметного мира. Это и есть пятое квазиизмерение его!» (Леонтьев, 1979, с. 6)

Но система значений как носителей общественного сознания подразумевает введение в объект познания мир человеческой культуры. Тем не менее, Леонтьев строго следует материалистическому пуризму, говоря о «внутрисистемных связях объективного предметного мира». Однако введение значения «как единицы, связующей общение и обобщение» (Л.С. Выготский) в самою ткань образа мира, а значит, и имманентно в позицию наблюдателя, вводит культурно‐историческую составляющую в объект познания. Как тут не вспомнить дискуссию А.Н. Леонтьева и П.Я. Гальперина, в рамках которой Леонтьев, отрицая прямую трансляцию ориентировочной основы действия из материальной формы в речевую (согласно теории поэтапного формирования), говорил о том, что содержание, будучи выраженным в речи, в системе значений, неизбежно входит в новые связи и расчленения. В рамках работы «Психология образа» А.Н. Леонтьев, перекликаясь с Ж. Пиаже и Дж. Брунером, пишет о построении «в сознании индивида многомерного мира, в котором мы действуем». (Леонтьев, 1979, с. 7). На мой взгляд, здесь уже содержатся идеи конструктивизма.

В дальнейшем эта линия размышлений получила свое продолжение в книге С.Д. Смирнова «Психология образа», в статьях В.В. Петухова о картине мира. Особое место занимает статья В.П. Зинченко и М.К. Мамардашвили «Проблема объективного метода в психологии», где авторы обосновывают правомочность понятия «психическая реальность» (Зинченко, Мамардашвили, 1977). В философской и психологической литературе термин «объективный» (например, «объективные методы») часто по традиции относят к физиологическим коррелятам психических процессов. В понимании психической реальности авторы смещают акцент с субстанциальной трактовки объективного как доступного остенстиональным определениям к функционально‐операциональному определению реального как опосредующего индивидуальную психику и деятельность, наделяя этим статусом и фантазию, и вымысел. «Субъектность сама входит в объективную реальность, данную науке, которая является объективной, каузально организованной по отношению к миру сознания, данному нам также и на “языке внутреннего”» (Зинченко, Мамардашвили, 1977, с. 116).

О навязчивом и патологическом действии бессознательных представлений авторы статьи пишут, что «…эти патологические формации выявляются психоанализом не из органических повреждений или структуры биологических инстинктов как таковых, а из ушедшей на дно работы субъективности» (там же, с. 119). В художественной форме эту мысль о реальности психического выразил, на наш взгляд, А.П. Чехов. Герой рассказа «Черный монах» Коврин беседует с галлюцинаторным образом монаха:

– Но ведь ты мираж,– проговорил Коврин…

– Это все равно,– ответил монах…– Легенда, мираж и я – все это продукт твоего возбужденного воображения. Я – призрак.

– Значит, ты не существуешь?– спросил Коврин.

– Думай, как хочешь,– сказал монах и слабо улыбнулся.– Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.

Приведя этот отрывок, мы хотели подчеркнуть опосредующее влияние картины мира на поведение и жизнедеятельность человека. В настоящее время эта мысль наиболее интересно развивается в работах Ф. Василюка о «жизненных мирах».

Близкие мысли звучат и в современной отечественной философии, на мой взгляд, переживающей в последнее десятилетие период духовного ренессанса и наиболее динамического развития. Свидетельством этого является, в частности, издание «Новой философской энциклопедии» (М., 2001). В словарной статье «Познание» И. Касавин пишет о том, что «познание не является “отражением реальности вне человека и человечества”, но имеет дело лишь с содержанием коллективной деятельности и общения, поскольку последние нуждаются для своей организации в идеальных, т. е. возможных, пробных, приблизительных, вариативных моделях и перспективах» (Касавин, 2001, с. 259).

На сходных позициях в рамках философии познания стоит и Л. А. Микешина, утверждая, что «…господствовавшая долгое время фундаментальная метафора “познающий человек – это зеркало” существенно искажала реальное положение дел, заставляя ожидать от познающего копий, зеркально точных отражений действительности, тогда как на самом деле ожидание и, соответственно, оценки результатов должны быть другими, поскольку познание всегда идет в “режиме” выдвижения гипотез, что предполагает господство творческого, интуитивного и изобретательного начала, интерпретацию и проверку гипотез, активное смыслополагание, создание идеальных моделей и другие приемы не отражательного, но конститутивного и истолковывающего характера» (Микешина, 2002, с. 16).

Реконструкцией картины мира субъекта в различных его локусах, будь то этническое сознание, политический менталитет или эстетические предпочтения, занимается, конечно, и экспериментальная психосемантика. Я не буду сейчас останавливаться на принципах психосемантики, так как неоднократно и подробно делал это в своих предыдущих письменных и устных выступлениях. Отмечу, что теория личностных конструктов Дж. Келли на Западе часто именуется собственно конструктивисткой психологией, согласно которой познающий субъект, подобно ученому, выдвигает и проверяет альтернативные гипотезы о мире, и поведение субъекта рассматривается не как реакция на внешние стимулы, а скорее как вопрос, поставленный миру. Хочу подчеркнуть другое. Несмотря на пугающий многих психологов аппарат формализации, включающий многомерную статистику, факторный и детерминационный анализ, построение субъективных семантических пространств, выступающих операциональной моделью сознания, психосемантика во многом является вариантом проективной методики. Геометрические модели семантических пространств дают компактную, высоко структурированную, визуализированную форму репрезентации «имплицитных моделей личности» в терминах Дж. Брунера, П. Тагиури, или «социальных репрезентаций» в терминах С. Московичи. Формализация позволяет обобщить исходный язык описания, сгруппировав исходные признаки‐дескрипторы в более емкие категории‐факторы, отражающие базовые формы категоризации; выявить число категорий‐факторов, т. е. когнитивную сложность сознания в той или иной содержательной области; определить «перцептуальную силу признака» – субъективную значимость того или иного основания категоризации – по его вкладу в общую дисперсию; найти координаты коннотативных значений в рамках семантического пространства, фиксирующие смыслы субъекта по отношению к анализируемым объектам. Однако интерпретация выделенных структур требует наличия другого чувствующего, страдающего, включенного в человеческую культуру субъекта, который средствами своей психики, своей субъектности моделирует психику, личность другого. Координаты коннотативных значений в семантическом пространстве выполняют, по сути, роль ориентировочной основы (в смысле П.Я. Гальперина) для деятельности по эмпатии, сопереживанию, встраиванию в картину мира, сознание другого человека. Классическая психометрика (вспомним тест Кеттела или MMPI) рассматривает субъекта как точку в пространстве диагностических показателей. Психосемантические же методы позволяют представить субъекта как носителя системы смыслов, что на операциональном языке соответствует не координатной точке, а целому облаку реперных позиций, и субъект выступает неким смысловым микрокосмом, индивидуальной системой мировосприятия и уникальной системой отсчета. Наряду с лингвистической теорией относительности Сепира–Уорфа нам представляется возможным говорить о психологической теории относительности категоризации и мировосприятия.

Согласно герменевтике (см.: Гадамер, 1988), естественные науки – это науки о познании, а гуманитарные науки направлены на понимание. Согласно понимающей психологии В. Дильтея и Э. Шпрангера, «природу мы объясняем, а душевную жизнь понимаем». Мы интерпретируем это противопоставление как следствие различия объектов познания. Если естественные науки реализуются в рамках субъект‐объектных отношений, где объект познания самотождественен и подчиняется неким законам, которые имеют детерминистический или вероятностный характер и изменяются (эволюционируют) слишком медленно в сравнении со временем бытия познающего субъекта, то гуманитарные науки, изучая мир человека, социальной группы, этнической общности, политического сообщества в их синхроническом или диахроническом аспекте, имеют дело с субъект‐субъектной парадигмой, где взаимодействие исследователя с познаваемым неизбежно изменяет как познаваемое, так и самого познающего. Применительно к личности человека, обладающей свободой воли и тем самым не являющейся жестко детерминированной системой, говорить о законах, на наш взгляд, некорректно. На уровне психологии личности нам не известно ни одного закона – в лучшем случае можно говорить о закономерностях в поведении. Человек обладает возможностью как выбора, так и открытия новых творческих форм сознания и бытия, которые заведомо не могли быть известны исследователю.

Как пишут создатели НЛП (Нейро‐Лингвистического Программирования) Д. Гриндер и Р. Бэндлер, наши проблемы являются следствием незнания нами наших собственных возможностей, и острота проблемы может быть снята ее переосмыслением (см. логотерапию В. Франкла).

Однако линия разделения на объяснительную и понимающую науки, очевидно, не совпадает с делением наук на естественные и гуманитарные, а определяется методическими средствами, которые использует исследователь. В психологической науке, например, в психофизике, используется естественнонаучная субъект‐объектная парадигма, позволяющая сформулировать, например, законы Вебера–Фехнера или Стивенса, и гуманитарная субъект‐субъектная парадигма, по сути являющаяся интерпретационной, понимающей.

В гуманитарной парадигме познаваемое – другой человек или коллективный субъект – не является жестко детерминируемой системой, подчиняющейся строгим законам, а обладает внутренним развитием (применительно к человеку) и свободой воли и выступает не равным, не тождественным самому себе в каждый новый момент времени. Чем более развитой является система, тем больше степеней свободы она имеет. Применительно к личности человека или социальной общности некорректными являются эквифиналистские модели и прогнозы, построенные на принципе детерминизма. Речь может идти только о сценарных вариантах развития событий, когда человек или общество реализуют одну возможность из веера потенциальных возможностей в каждый момент времени. Поэтому описание человека или социальной общности в рамках понимающей психологии или социологии осуществляется через картину мира человека или социума, системы ценностей или мотивов, на которые опирается индивидуальный или коллективный субъект в своем планировании «потребного будущего» или при принятии решений.

Писатель А. Моруа отмечает, что человеческая жизнь скорее напоминает обрывки неоконченных романов, сюжеты без продолжения, чем похожа на развернутую повесть с прологом, кульминацией и развязкой. Тем не менее, другой мыслитель‐философ, Г. Померанц, анализируя маловероятное стечение обстоятельств в новейшей российской истории и судьбе ее лидеров, вынужден обратиться к категории «Провидения» в качестве объяснительного принципа. С нашей точки зрения, то, что мы называем судьбой, возможно, может быть объяснено действием более высоких уровней системной регуляции (колец саморегуляции с обратной связью в духе Н.А. Бернштейна), которые пока еще не открыты, но включают в себя человеческое бытие как элемент более сложной системы развития «интегрального сознания».

В любом случае, человек и человечество меняются и эволюционируют в реальном времени со скоростью, сопоставимой с процессом познания познающего субъекта, что создает ситуацию своего рода диалога познающего и познаваемого, в ходе которого, как отмечалось выше, происходит взаимное влияние и изменение познаваемого и познающего. Даже, казалось бы, история, изучающая уже реализованное, «ставшее бытие», непрерывно переосмысливается и переписывается заново, так как в контексте новой ситуации сегодняшнего дня изменяется вес, значимость тех или иных свершившихся событий, меняется фигура и фон калейдоскопа фактов. Как выразился Б. Пастернак, историк выступает пророком, «предсказывающим назад».

Наличие «самореализующихся прогнозов», функционирующих по принципу «круговой каузальности», свидетельствует о том, что само познание меняет и структурирует бытие человека. Как полагает Дж. Келли, «поведение человека канализируется по тем же руслам, по которым происходит антиципация событий» (Kelly, 1955). Это положение, на наш взгляд, близко принципу «единства сознания и бытия» С. Л. Рубинштейна и исходит из того, что не только бытие определяет сознание, но и сознание организует, структурирует бытие (см.: М. Вебер).

Применительно к искусству это выражается в том, что скорее не искусство отражает жизнь, а сама действительность рабски подражает искусству. Французский режиссер Жан Ренуар пишет о своем отце: «Он вылепил толпу по образу своего идеала… Улицы наших городов полны Ренуарами: девушками, детьми с искренним взглядом и кожей, которая не отталкивает света».

Влияние теоретических конструктов психологической или, более широко, гуманитарной науки, построенных учеными, на жизнь, на социальное бытие общества, проявляется не менее отчетливо. ХХ в. – его культура, ментальность, искусство и даже политика – оказался густо насыщен идеями психоанализа Фрейда, которые, по своей сути, являются психотерапевтическими мифами. Говоря о психоанализе как о терапевтическом мифе, мы вовсе не отрицаем его огромную терапевтическую ценность или значимость открытого им мира бессознательного, защитных механизмов личности, феноменов трансфера и т. д.