Текст книги "Литературоведческий журнал №37 / 2015"

…побольше того (шара), что украшает памятник Вергилию в Риме. – Видимо, имеется в виду gnomon-обелиск, установленный Августом на Марсовом поле (Плиний, «Естественная история», XXXVI, 10, 15), впоследствии перенесен на площадь Монтечиторио (в 1792 г.). Согласно Плинию, отличительной особенностью памятника было наличие большого позолоченного шара наверху, таким образом, обелиск служил солнечными часами. Атрибуция его Вергилию, считавшемуся в Средние века «волшебником», неудивительна.

…Болота Камарины. – Эти болота находились на Сицилии (Вергилий, «Энеида», III, 700).

…Зловонное Сорбонское озеро, которое описывает Страбон. – Здесь использована излюбленная школярами и гуманистами шутовская этимология: слово «Сорбонна» рассматривалось ими как производное от названия этого озера, которое у Страбона в «Географии», 16, называется Сербонис (Serbonis).

Глава, также написанная под влиянием Лукиана (особенно – упоминание «ужасающей истории» и путешествия на Луну). Интересно, что перевод на французский «Правдивой истории» Симона Бургойна (Simon Bourgoyn), вышедший в 1529 г., был снабжен в конце книги «Речью грека Лукиана против клеветы, злословия, обмана и ложных доносов» (ср. концовку главы и обличения Рабле).

…Et Curios simulant, sed bacchanalia vivun. – «И те, что себя выдают за Куриев, на самом деле – вакханты» (лат.), Ювенал, «Сатиры» II, 3. Курий Дентат – типичный образ древнего римлянина.

Составление А.В. Журбиной

Публикации

Тайна. Из записной книжки писателя (главы XVII–XXV)

В.В. Розанов

В истории розановедения немало загадок. Не все его рукописи найдены. Недавно в Российском государственном архиве литературы и искусства обнаружена большая рукопись книги Розанова «Тайна. Из записной книжки писателя» (Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 170. Л. 1–173).

В 1903 г. П. Перцов готовил рукопись к печати в виде приложения к журналу «Новый Путь» (вместо «Записок Религиозно-философских собраний»). К каждому из 12 номеров журнала в 1903 г. предполагалось давать 2-3 листа приложения этого труда Розанова. Однако замысел не был осуществлен, поскольку руководство журнала (Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус) понимали, что цензура текст Розанова не пропустит.

Это религиозно-философское исследование Розанова будет впервые опубликовано во 2-м томе Полного собрания сочинений Розанова, 1-й том которого в 2014 г. выпустило петербургское издательство «Росток». Мы предлагаем главы XVII–XХV этого сочинения писателя (всего LXIII главы). Текст печатается по правилам Полного собрания сочинений, в частности с прежним различным написанием слов «мир» и «мiр», «всемiрный». Кириллова из «Бесов» Достоевского Розанов писал с одним «л». Прямые скобки в тексте принадлежат Розанову.

Текстологическая подготовка осуществлена И.В. Логвино-вой. Перевод с греческого выполнен С.В. Суховым. Комментарии А.Н. Николюкина.

Мне хочется передать читателю мысль мою теми самыми темпами, как она входила в меня; по крайней мере – некоторыми из этих темпов. Это было в 88 году, когда я впервые приехал в Петербург, привезя с собою несколько литературных интересов и не имея никакого личного здесь знакомства. Сцеплением случайностей, однако, первый же шаг мой здесь был в семью полупоэта, полумыслителя, но полного человека; я хочу сказать – полного в бытии своем. Семья уже старела в старших своих членах, и совершенно еще зеленела в младших; полупоэт, как он объяснил, имел время сочинять стихи «только на извощике», т.е. возвращаясь со службы; прекрасная, только что переставшая быть прекрасною, хозяйка дома в такой мере была погружена в заботу «свести концы с концами» в столовых деньгах своих, что очевидно за самым недосугом ей нельзя было схитрить в поступке или слове, притвориться, «сделать вид»; но очевидно было мне, что – помимо этого какая-то удивительная ясность светила из семьи. Все было потно здесь, работно; исполнено нужды, но не истощающей; обилием рождения, которое читалось в целом ряде белых головок, высовывавшихся за обедом из-за тарелок. Была замужняя дочь, разошедшаяся с мужем и вернувшаяся к отцу с чудным ребенком-девочкой; и негодующий отец рвался удержать от замужества другую дочь, которая так мало понимала и даже интересовалась судьбой сестры. В углу кабинета хозяина, на круглой тумбе, стоял чудный по жизненности выражения темно-бронзовый бюст его давно умершей матери. «Работа моего брата, за которую он получил премию в Академии художеств». Я этого брата увидел в канун нового года, еще крепкого и юного почти, когда с выводком взрослых мужественных же детей он вошел, чтобы встретить «12 часов» у старшего летами и положением брата-поэта. Захваченный обилием, я почти забыл, зачем приехал, и только 4-го января, накануне выезда в обратный путь, он повез меня к знаменитому и увенчанному поэту, для бесцельного и, может быть, интересного знакомства, может быть для нужного знакомства.

Поэт кашлял и был в домашнем пальто; мы прошли залу, где посреди передней стены на белой и, вероятно, мраморной тумбе стоял мраморный же бюст поэта; кабинет был сейчас направо; и множество никогда не виданных мною предметов показало, что он много и внимательно путешествовал. Кашель часто прерывал беседу, и при всех усилиях теперь, но может быть и тогда бы, я ничего не могу и может быть не мог бы из нее вспомнить; только когда речь случайно зашла о роли христианства в истории, я, занятый чрезвычайно тогда этою темою, что-то заговорил, но полу-поэт остановил меня, чтобы я сперва выслушал. Я выслушал, и в это время забыл, чтό сам хотел сказать. Предмет беседы вероятно сменился; вероятно зашла речь о сочинениях, или, также может быть, о старости; но я услышал и стал внимательно слушать, когда поэт заговорил о смерти…

Это, однако, оказалось не действительная смерть, но стихотворение о смерти, которое раньше, чем напечатать, он имел неблагоразумие показать нескольким навязчивым «друзьям». Дурная сторона этого заключалась в том, что они списали текст, между тем как он не был окончательно поправлен. «Все усилия я потом употребил, чтобы собрать эти экземпляры, заменяя их печатными; но кто же может поручиться, что в свою очередь у них не списывали; и не только возможно, но и вероятно, что после вашей смерти разные любители литературной библиографии откроют такие ваши стихи, которые из могилы заставят вас покраснеть…» Он был так стар и хил, что «как бы уже из могилы». Подали чай и при нем хлеб на подносе, и вот мне показалось, что и самый хлеб как-то необыкновенно черств и хил; «как бы из могилы»; и мне показалось, что «из могилы» выглядывают и золотые рамы, с иностранными пейзажами, на стене, перед которою я сидел.

Великий саркофаг с шуршащими около него мышами тления; я вспомнил ряд беленьких головок за обеденным столом, которые не хотели и не умели замолчать, как ни убеждали их, и даже чувствительно, что «сперва нужно выслушать». Я спросил себя, т.е. внутри шуршащего мышами саркофага, почему каждая из этих головок не может быть рассматриваема как томик чудных стихотворений, действительно написавшихся, и которые будут прочтены, изучены со временем, и притом действительно, но только не сейчас и не нами, но когда мы уже будем не аллегорически, а в самом деле, тлеть. «В самом деле» и «не в самом деле…» <Зачеркнуто карандашом: Не без необходимости, по связи с главною мыслью, я упомянул об угасающих, о пробуждающихся менструациях.> Это – «в самом деле», в самой природе, от самих небес

 
Восторг внезапный ум пленил
 

т.е. порыв, но какого-то действительного вдохновения, и из которого рождается действительная поэма-младенец, которая наполнит особенностями своего течения, своим тембром, цезурами, рифмою, не говоря уже о содержании, великое множество голов человеческих, и некоторые из них также заставит закружиться, тогда как очень много еще иных только раздосадует. Напротив, неудавшаяся редакция, но уже к несчастию писавшаяся, есть в самом деле достойный слез выкидыш, а та редакция, на которую поэт не мог нарадоваться, т.е. как он вероятно чувствовал, исполненная жизни и движения бессмертных, есть в точности правильно рожденный плод; однако с различием, что – «не в самом деле». Жизнь in verbo299299
  В словах (лат.).


[Закрыть] есть вторая и подражательная, которая лишь несовершенно и условно-нужно воспроизводит то, чтό расцветает красками и ароматом… из стебля лилии, из этой прекрасной «бабушки», которая «перестала теперь танцовать», потому что у ней «уже есть внучка». Здесь есть равноценность, равнозначительность; есть, собственно, даже одно и то же, но относящееся между собою как свет лунный и солнечный, как «любовь» Сенеки к чувству Ромео и Юлии, и, наконец, как заботы филантропа о бедных относятся к заботе, памятником которых остались эти слова:

О, Иерусалим, Иерусалим! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов; но все не захотели…

Но аналогия может быть продвинута, т.е. она в самом деле коренится и может быть прослежена – глубже. Мы вспоминаем плоское наблюдение французов: le marriage est tombeau de l’amour300300
  Брак – могила любви (фр.).


[Закрыть], о котором заметили уже, что в нем есть истина. Поэт в тлене забот о списанной, ранее чем она удалась, редакции, мне показался именно бедною tombeau, которая осталась пустынно от человека над тремя томиками действительно живых стихотворений:

 
Восторг внезапный…
 

о нем уже нельзя сказать, что он

 
…ум пленил
 

как только он вылился в стихах, прозвучал в струнах; плененное освободилось, т.е. душа увяла частично и временно, относительно этого именно «восторга». И точно так же шопот Юлии

 
Тс, тс… Ромео, здесь ты?
 

переходит в совершенно обыкновенный и громкий, не затаивающийся более в волнении, разговор вечером того дня, об утре которого так хорошо поет Офелия:

 
Занялась уже денница;
Валентинов день настал;
Под окном стоит девица –
«Спишь ли, милый? или встал?»
 
 
Он услышал, встрепенулся
Быстро двери отворил;
С девой в комнату вернулся
Но не деву отпустил.
 

Самая тенденция затаивания, которую мы наблюдаем в природе относительно всего многоценного, есть собственно инстинкт самосохранения всего по крайней мере живого в ней. Дать жизнь значит умереть в той самой доле и относительно того самого, чему и в какой доле дана жизнь. И поэтому самое творение, «бара» – мы повторяем еврейский термин, который безотчетно, но многозначительно привыкли употреблять о поэтах – есть акт, решимости на который должно предшествовать глубокое внутреннее сомнение, и лишь по требованию глубочайшей внутренней необходимости оно может переходить, снова повторим термин Библии, в решение:

 
«Сотворим…»
 

Вот символ колыбели и могилы; и снова – от цветка лилии и даже до Скинии. Здесь раскрывается мысль аскетизма, этого странного требования, чтобы человек, посвящающий себя молитве в ее усиленной и исключительной степени –

 
…горе имея сердце
 

в одном определенном направлении, именно sexual’ного «бара» был совершенно воздержан301301
  Архиепископ Никанор, в записках своих «Из истории ученого монашества» (Русское обозрение за 1896 г.) записал наблюдение, что в римско-католических коллегиумах чрезвычайно тщательно наблюдают и всеми средствами оберегают от плотского «бара» воспитанников. Мы знаем, какие тонкие наблюдатели католики; понимаем, что в юношах им нужно возбудить религиозный энтузиазм, и знаем также, как легко в этих интернатах прощается лукавство, обман, и едва ли даже практически не преподается.


[Закрыть]. Здесь, как и относительно затаивания в природе, так плоско и грубо понимаемого, есть также поверхностный и грубый, совершенно аналогичный взгляд. Почему – только в этом отношении? Разве обман и клевета, с их длительными, на годы простирающимися последствиями, не тягостнее? Но в них нет «бара» и не оговорено, что священник, долженствующий на завтра служить литургию, в ночь перед этим не должен ни слукавить, ни на кого-либо солгать. Все простится; все может быть искуплено через покаяние; но для «бара»… чтό может быть сделано тут покаянием? Молитва завтрашнего дня уже умерла, пролившись сегодня, и завтра таинство литургии будет совершено холодно, как и молитва фарисеев, о которой сказано:

Вы же не будьте, как фарисеи, которые любят становиться на торжищах и перекрестках улиц; и умащают лица свои…

Все будет внешне; «по форме»; как наша беседа в тот памятный вечер с поэтом, при молчаливом и очевидно скучавшем полу-поэте, но полном человеке.

Вот тайна черной, монашеской тени, которую с таким удивлением мы видим проходящею около религии, и вовсе не только христианской, но всякой, какая, возникая на земле, имела о себе какое-нибудь сознание; опыт, опять вековой, может быть тысячелетний, и снова – молчаливый, подметил странное соотношение, что именно в этом одном акте как бы умирает душа; не ниспадает, не извращается – это следует помнить, это было бы поправимо покаянием: но она совершенно перестает быть, правда по закону природы человеческой на несколько часов и много – дней. Как бы становится скелетом души, без ее семяточивости в сторону ли устного слова, горящей беседы, подвига на поле битвы (вероятно), великодушного поступка и, наконец – чтό для религии единственно существенно – для молитвы. Остается скелет поступков, слов, без всякого

 
…горе имеем сердце
 

– к Богу ли, к человеку ли.

И здесь, опять в этом соотношении, лежит объяснение всемiрного юродства:

 
…Из городов бежал я, нищий
………..в пустыне я живу
Как птицы – даром Божьей пищи
 
 
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
 
 
«Смотрите, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен;
Смотрите, как он наг и беден
Как презирают все его».
 

Риторично, но во внешних, по крайней мере, чертах, здесь верно отмечено, что «пророк» есть как бы «выбывший» из мiра человек, который не умеет делом отнестись к мiру, к которому мiр не найдется, как отнестись делом же, поступком, фактом. Он сказал – и нет его; горы потрясены словом, действительно удивительным: но ему если не принесут «враны» пищу, нужно чтобы принес и подал ее кто-нибудь, какая-нибудь вдовица – как Елисею, или даже нищий, бредущий мимо за подаянием. Вечная и наконец удивительная, наконец странная неустроенность жизни присуща была не только ветхозаветному пророку; она свойственна и мудрецу, от Эпиктета и Сократа до Канта; поэту, как автору приведенного стихотворения и, собственно, всякому, если он истинен, если у него

 
…горе сердце
 

И все они, весь этот ряд длинный скитальцев и обыкновенно страдальцев, с потерянным отношением к жизни, на упреки ли, жалость ли, на глубокое ли презрение к себе или страстное сожаление мiра, который у них учится и ими мается, могли бы в объяснение своей странной жизни ответить только этим ответным стихом «лика», поющего на литургии

 
…имамы ко Господу
 

«Имамы» – и ничего больше; ничего перед этим, ничего потом. «Имамы» – и умер человек, умер до неспособности ответить, чтό ему нужно; до неспособности сделать простейшее дело, на которое ему указывают и которое он хотел бы, но не понимает, как исполнить; «зрит» и «не видит». Вот всемiрное юродство, и также – всемiрный гений. То, без чего жизнь человечества была бы тускла; то, с чем она так мучительна. Вожди, не умеющие прокормить себя; но, к удивлению, они именно и есть истинные вожди, накормляющие, напояющие, сохраняющие даже человечество. Нам хочется и эту мысль закончить, как предыдущую, словом Спасителя:

 
Се, дом ваш оставляется вам пуст…
 

В применении к явлению, о котором мы говорим и к которому по содержанию эти слова не могут быть отнесены, они в формальной своей части обозначают то странное запустение человека, «дом ваш пуст», все бытие которого сжалось в каплю жгущего сердца глагола и когда стекла она – скиния без завета более, лилия – с опавшими лепестками, «пророк» – берущий подаяние из рук брата-нищего; пожалуй – поэт как саркофаг над поправленною, наконец, и действительно удачно поправленною, редакциею благоуханного стихотворения.

 
Как под ногой пастуха гиацинт на горах погибает
Сохнет и блекнет в пыли и ничьих не манит уж взоров…
 

Одну из странных особенностей новой цивилизации составляет явление так называемых религиозных «апологий». От времен почти Тертуллиана, т.е. почти от зари христианства, и до наших дней, мы находим в европейской цивилизации не прерывающийся ряд усилий, и частнее – ряд книг, которые имеют своим предметом не разъяснять религию, не прояснять религиозное чувство, не направлять его в надлежащее русло; но – защищать самое существо религии, и, частнее, возбуждать, возрождать религиозное чувство. Это – странный цветок, слабой силы роста, который нуждается в бережных заботах о себе, в усиленном солнце, усиленных поливках. Есть какая-то принужденность, что-то подневольное, в религиозном чувстве новых народов, и бесспорно субъективная сторона этой принужденности, т.е. в совести каждого, многозначительнее, чем внешняя, сказавшаяся в великих объективных фактах преследования, костров, тюрьмы, index’ах запрещаемых к чтению книг. Цветок вечно готов опасть; и все великие апологии до известной степени напоминают собою искусственное подклеивание посредством hummi arabici302302
  Гуммиарабик (лат.).


[Закрыть] лепестков, которые не держатся и не сохраняют формы цветка своею собственною с ним связью. Великих мистиков, как Паскаль, как наш Гоголь, которые очевидно для себя не нуждались ни в какой апологии, можно перечесть по пальцам: это – редкие и исключительные люди, сфинксы какого-то умершего мiра, затерявшиеся среди нового и которые стоят в нем не разгаданные, возбуждая удивление и даже недоверие к правде бытия своего, к истине своей религиозности. Удивительное зрелище, т.е. этого недоверия, этих апологий, если в него вдуматься. В последних какое множество аргументаций: «доказательство» космологическое, «доказательство» онтологическое, «доказательство» моральное; их подразделения и варианты; «доказывал» Анзельм Кентерберийский; родился Кант и почувствовал, что ему опять нужно «доказывать». Но доказательства действуют только на мысль; и как продукт мысли, они могут быть мыслью же и разрушены, через какой-нибудь новый «ход» ее, через не предугадываемую теперь комбинацию силлогизмов. Совершенно ясно, что в основе этого, т.е. самой нужды доказывать, лежит отсутствие «касания мiров иных», как выразился Достоевский303303
  «Братья Карамазовы» – «из поучений старца Зосимы» – конец.


[Закрыть], от чего все религиозные явления стали для ^999.999/_1.000.000 собственно явлениями памяти, или – доверия, уважения; «не спорим – может быть»; «на всякий случай и ничего не теряя – присоединяемся и мы». Религия, среди нового мiра, вовсе не имеет в себе того глубокого затаивания, при котором тяготение к предмету затаившемуся тем кажется могущественнее, чем он не приступнее, непостижимее; чем менее, в грубом смысле, он касаем. Евреи, в мистическом трепете, ужасались произносить имя «Иегова» заменяя его всегда другими (эпитетами) «Адонай», «Саваоф», «Елогим»; от чего даже тайна звукового произнесения его затерялась в веках, оставшись только как буквенное начертание304304
  Без гласных, которые у древних евреев не писались; от этого и затерялся способ произнесения.


[Закрыть]; у нас имя Бога и все, к Богу относящееся – на каждой странице, на всех перекрестках, во всех разговорах; поистине, «произносим имя Господа Бога всуе», и еще: «устами чтем Его, сердцем же далече от Него отстоим». Бог для нас это – слово; манера разговора, привычка тысячелетий; в общем – великая, всеобъемлющая риторика бытия нашего, в которой апологии – только лучший цвет, без всякого однако действительного значения.

Вошел в исторические обзоры рассказ о том, как умирал Вольтер; священник с св. Дарами стоял у его двери, дожидаясь позволения войти; легенда разделяется в утверждении, вошел или нет; но одна версия, именно католическая, утверждает, что вошел, т.е. был допущен; и великий остроумец, перед тем как умереть, причастился, т.е. собственно признал Бога, в этом смысл легенды и источник ее живучести в двух вариантах. Однако несомненно, что Буланже умер без покаяния, застрелившись на какой-то могиле; и печальная весть об этом облетела, смущая многих, Европу. Два человека, замечательный и почти великий, манкировали в своем уважении к религии; и религия, т.е. ее выразители, апологеты и пр., с мучительным стыдом затаивает обиду. Религия существует как мнение – это очевидно; и вот отчего отпадение даже одного «мнящего» есть умаление ее, сужение, исчезновение – хоть на чуточку – самого бытия ее. Узор мысли и, точнее, мыслящих о религии умов, где всякая нить изнашиваясь, выдергиваясь, если не заменяется равною новою – уменьшает, так сказать, тело религии.

Отсюда великие и постоянные поиски человека всякою религиозною толпою; сектою, церковью; законы о крещении, смешанных браках; пропаганда, миссии. Сумма верующих есть объем религии. Отсюда эти скрупулезные усилия к распространению религиозного мнения; каждая в интересах религии написанная книга приветствуется во всей Европе; еще надежда, еще опора – очевидно для безнадежного, ни на что в природе вещей, в природе сердца человеческого не опирающегося. Всякое открытие научное тщательно исследуется с этой стороны; рассматривается как внутренности жертвенного животного жрецами древности, читавшими в расположении их будущее и судьбу. «Ignorabimus»305305
  «Не узнаем» (лат.).


[Закрыть] Дюбуа-Реймонда оживило все сердца, стало точкою нового счета дней; дарвинизм нанес религии до сих пор болящую и никогда, как многим кажется, не обещающую зажить рану. Явления спиритизма, как они ни смешны306306
  Я отказался бы от религии даже действительной и истинной в тот день, когда несомненно было бы доказано, что к ней имеют какое-нибудь отношение спиритические явления (в реальности которых не имею причин сомневаться); и предпочел бы остаться вовсе без всякой религии, полным атеистом. Тот Бог, который обнаружился бы для меня в спиритических явлениях, был бы презренен для меня; я был бы врагом ему, не писал бы его с большой буквы, и вовсе никак не писал бы; игнорировал бы его, хотя бы он меня убил. Такого бога «Соньку Золотую ручку» я убил бы.


[Закрыть], мелочны, противорелигиозны по самому характеру своей пустоты и ничтожества, чего-то скользящего, поверхностного, касающегося без всякой даже тенденции пройти глубже, в человека, в душу – однако разрабатываются307307
  См. вполне в этом отношении неуважительные книги г. Аксакова.


[Закрыть] в видах бесспорного и уже фактического доказательства «потустороннего мiра». Если бы возможно было, мы все хотели бы верить некоторым нотариальным способом; и собственно никаким другим мы не умеем верить. Веревочки308308
  Не отвергая этого, мы утверждаем, что это относится к метафизике мiра, которая с религиею не имеет ничего общего. Религия начинается не ранее как где начинается святое.


[Закрыть], как-то перепутанные и припечатанные, а потом вот с свободными концами, с коих 1) снята фотография, 2) экземпляр коих, за печатями и подписями хранится в официальном учреждении – вот наша религия, «столп и утверждение», с которого правда мы не сумели бы сойти. Мы ищем волшебства, когда думаем, что ищем религии.

Но и оставляя в стороне это поверхностное, останавливаясь на серьезном, мы должны признать всеобщим фактом в новом мiре, что не человек от Бога, но скорее Бог от человека как-то представляется зависящим:

 
Трава сельная – прошел день и нет ее
 

– не она взыскует Бога, лепится к Нему, скорбит о потере Его (в своем ощущении), но, напротив, эту «траву» взыскует Бог, не по состраданию, но по нужде для себя, по необходимости для самого бытия своего. Мы говорим не о внутреннем существе религии, но как она представляется в исторических перспективах, в человеческих усилиях. Нас манят к религии, нудят к ней – это так очевидно еще от времен Тертуллиана; человечество в какой-то странной красоте, которую оно почувствовало в себе, представляется Обольстительным Иосифом, которую хочет и не может обнять бедная стареющая египтянка. Лев XIII и пастор Штепер с разных сторон ищут связей с социализмом, чтобы поправиться – один как священник и другой как папа; Шатобриан больше надеялся на церемонии; германский «центр» на успехи в политике; и, наконец, все разрешалось общей молчаливою уверенностью, что религия есть состояние детского, неразвитого, не обогащенного сведениями ума, и что вражда к знанию, «малолетство Иосифа», есть единственное средство, чтобы он лобызал смуглую чужеземку, которая так очевидно ему не нравится. Религия… в себе самой она даже не решается показываться, и ищет внимания скрываясь под одежды моральных привесок (англиканизм), работы в пользу просвещения (протестантизм); по связи с этим, по нужде для этого, не смея показываться одна.

Неужели так окончательно оставил Господь человека, и не может он, как издыхающая от жажды Агарь, проговорить: «Я видела здесь вслед Видящего меня». Но повторим полнее прекрасный текст:

И нашел ее Ангел Господень у источника воды в пустыне, у источника на дороге к Суру.

И сказал ей: Агарь, служанка Сарина! Откуда ты пришла и куда идешь? Она сказала: Я бегу от лица Сары, госпожи моей.

Ангел Господень сказал ей: умножая умножу потомство твое, так что нельзя будет и счесть его от множества.

И еще сказал ей Ангел Господень: вот, ты беременна и родишь сына; ибо услышал Господь страдание твое.

И нарекла Агарь Господа, Который говорил с ней, сим именем: Ты Бог видящий меня. Ибо сказала она: Точно я видела здесь вслед видящего меня (Бытие, 16, ст. 7–13).