Текст книги "Самодержавие в истории России"

Соответственно, в дальнейшем, в условиях, когда все восточнославянские земли оказались под властью одного княжеского рода, необходимость в особом титуле для верховного правителя отпала: таковым являлся тот, кто считался старейшим в роде и сидел в Киеве. Княжеское достоинство стало признаваться только за Рюриковичами: князем нельзя было стать, им можно было только родиться в этой династии (1, с. 119). Однако, как отмечает М.Б. Свердлов, монополия на власть рода Рюриковичей явилась причиной возникновения особого феномена: принадлежность к этой княжеской династии становится основанием на право княжения, т.е. право управлять (владеть) той или иной территорией в рамках существующих государственных границ (16, с. 245).

Власть всего княжеского рода – «родовой (коллективный) сюзеренитет» – не был, разумеется, отличительной чертой одной лишь Руси в раннесредневековый период, так же как и деление страны на уделы между сыновьями-наследниками. Этот феномен, получивший в науке название corpus fratrum, известен во многих раннесредневековых государствах, в частности в Королевстве франков. Он предполагал непременное соучастие всех наличных братьев в управлении государством по смерти их отца, что выражалось в территориальных разделах между ними, создании королевств-уделов при сохранении государственного единства как потенции и идеальной нормы (см.: 11, с. 501–502). По мнению В.Я. Петрухина, уже из событий начальной русской истории становится очевидной цель деления на «уделы»: единственной возможностью удержать под единой властью разные племена и их центры было утверждение в этих центрах представителей одной династии – создание «генеалогической федерации» земель (по терминологии В.О. Ключевского). Однако, как подчеркивает исследователь, эта «родовая» власть по сути была антиродовой и антиплеменной, поскольку архаичным родоплеменным структурам навязывался иноплеменный правитель. Власть княжеского рода оказывалась, таким образом, государственной властью – властью, стоящей над подданными и не включенной в архаичные догосударственные структуры; экзогенность этой власти, подчеркнутую легендой о призвании варягов из-за моря, осознавали все русские правители, вплоть до Ивана Грозного (12, с. 131).

Завершение процесса формирования политически единого Древнерусского государства историки связывают с установлением при Владимире Святославиче (980–1015) новой территориально-политической структуры, при которой восточнославянские земли оказались под непосредственной властью членов киевской княжеской династии (1, с. 76; 3, 86–89). В 988 г., вскоре после принятия новой религии – христианства, он поставил князьями-наместниками в главных центрах волостей своих сыновей, превратив тем самым земли русов «в некое подобие семейной фирмы», по выражению С. Франклина и Дж. Шепарда (21, с. 180). Тогда же берет начало и «лествичная» (или «очередная») система замещения княжеских столов братьями по старшинству (12, с. 169).

Реформа Владимира, как подчеркивает Н.Ф. Котляр, не означала разделение государства на 12 (по числу его сыновей) удельных княжеств, поскольку новые правители были лишь наместниками, которых киевский князь-отец мог свободно по своей воле перемещать из одной земли в другую. И этим они принципиально отличались от своих предшественников – племенных князей, прочно укорененных в своих землях, и часто проявлявших сепаратизм при очередной смене власти в центре (7, с. 83, 86–88). Но эта система власти была эффективной только до тех пор, пока был жив бесспорный патриарх большой семьи (21, с. 180).

С точки зрения А.В. Назаренко, разделы между братьями, являющиеся главной отличительной чертой родового сюзеренитета, нельзя рассматривать ни как симптом нарождающейся феодальной раздробленности, ни как способ централизации государственной власти на том основании, что политическая власть киевского князя над князем-посадником якобы помножалась на власть отцовскую. Такие противоположные точки зрения, пишет он, являются следствием непонимания различия между уделами эпохи родового сюзеренитета и уделами эпохи феодальной раздробленности. Между тем это совершенно разные феномены как по происхождению, так и по государственно-политической сути. Первые – результат неразвитости феодальных отношений, вторые, напротив, – их окончательного развития. Первые вытекают из права всякого наследника на часть наследства, т.е. в данном случае государственной территории, охваченной данями, а вторые (по крайней мере формально-юридически) – не более чем волеизъявления сюзерена. Владимир наделял сыновей не потому, что хотел этим обеспечить централизацию государства, а вынужден был делать это, так как каждый из его взрослых сыновей имел право требовать надела. Процесс феодализации происходил по двум встречным направлениям: путем окняжения территорий и посредством кристаллизации вотчины. Изначально междукняжеские разделы как следствие родового сюзеренитета никак не связаны с созреванием предпосылок феодальной раздробленности. Но в какой-то момент развившаяся снизу феодальная вотчина заставляет князей и на свой удел взглянуть как на вотчину: феодальный экономический партикуляризм выливается в политическое дробление. В Древнерусском государстве такой момент наступает в первой половине XII в., тогда как разделы XI в. и более ранние не стоят в связи с процессом феодализации, являясь лишь следствием действия родового права (11, с. 506–507).

Из источников неясно, претендовал ли Владимир на титул кесаря и получил ли из Константинополя тот венец, который изображался на его монетах, но он носил титул каган, традиционный для политических притязаний русских князей с IX в. Каганом и «единодержцем земли своей» именует Владимира митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати». Тот факт, что каганом назван и сын Владимира Ярослав, позволяет, по мнению В.Я. Петрухина, предполагать, что после разгрома Хазарского каганата Святославом этот титул de jure был признан за русскими князьями (12, с. 163). Известно также, что на печати Всеволода Ярославича (сына Ярослава Мудрого) князь впервые именуется по-гречески «архонтом всей Росии», т.е. «князем всея Руси». Однако этому титулу не суждено было закрепиться за киевским и другими князьями Древней Руси. Он возрождается, когда внешние исторические обстоятельства объединяют русские земли под единой властью – властью татар в «Русском улусе» (12, с. 191–192).

В «Сказании о Борисе и Глебе» Владимир обозначен и как «самодержец всей Русской земли». Однако при всех своих претензиях на «самодержавие», киевский князь не присоединил к своей титулатуре императорский титул василевса-царя, что действительно могло бы свидетельствовать о настоящих имперских амбициях Владимира. Очевидно, пишет В.Я. Петрухин, на Руси осознавалась юридическая неправомерность претензий на царский титул русских князей, в отличие от болгарского царя Симеона, который имел право претендовать на титул василевса болгар и ромеев, поскольку был не только свойственником византийского императора (как и Владимир), но и царем в пределах самой империи. Русь лежала вне этих пределов – в «Скифии», – и официально претендовать на царский титул ее правители смогли лишь тогда, когда не только Византийское царство ушло в небытие, но и когда «безбожное царство» Орды оказалось под властью московских князей – при Иване Грозном. Кроме того, более древняя «родовая» княжеская традиция вместе с активизирующейся позицией городов (волостей) препятствовали воплощению «имперских» амбиций и византийского образца на Руси (12, с. 174–175).

Нераздельное владение всей землей («всей Русью») целым родом князей – коллективный сюзеренитет, изначальное отсутствие наследственных уделов – отчин (вотчин) приводило, как отмечает В.Я. Петрухин, к неразличению публичного (государственного) и частного права, и сама государственная власть воспринималась как «частное» (семейное, родовое) право. Но именно «родовой сюзеренитет» оказывался той системой власти, которая оставляла городам (в прошлом – племенным волостям) право выбора князя. И начиная с XI в. в летописях все чаще упоминаются горожане – киевляне, новгородцы и др., которые вмешиваются в княжеские усобицы, заявляя на вече о своем предпочтении того или иного князя, не связанного с его местом в родовой иерархии.

Точно так же и само «лествичное» перемещение князей с одного стола на другой, в той или иной мере характерное для всей истории Древней Руси, оставляло не меньше поводов для конфликтов, связанных с претензиями князей на больший или меньший по значению стол. С князьями должен был перемещаться и их двор – дружина. Оставшиеся же без князя дружинники, особенно старшая дружина, те мужи – бояре, которые уже успели обзавестись собственными дворами и селами, оставались если не в бесправном, то в угрожаемом положении. Их владельческие права были к началу XII в. защищены законом (Пространная Правда), но гарантом закона выступал опять-таки князь.

Оседание дружины, прежде всего боярства, в городах и селах, формирование вотчинной системы землевладения приводило к тому, что боярство было заинтересовано либо в прочной княжеской власти на местах (ее смена приводила к восстаниям и грабежам боярского имущества), либо, напротив, в полной зависимости князей от местных верхов, как это сложилось в Новгороде (12, с. 133–134, 136).

Система «родового сюзеренитета» открывала перед князьями Рюриковичами две возможности: восстановление целостности владения путем борьбы и уничтожения родичей или раздел страны на ряд волостей-княжений. Однако, что характерно, ни Владимир, ни Ярослав, устранив братьев-соперников и восстановив единовластие, не сумели изменить саму систему corpus fratrum, порождавшую острые конфликты. Попыткой выработать некую систему престолонаследия, которая, с одной стороны, покоилась бы на родовом сюзеренитете, а с другой – гарантировала сохранение государственного единства, А.В. Назаренко считает «ряд» (или, как его иногда называют, «завещание») Ярослава. Суть его состояла в регламентации взаимоотношений между сонаследниками-братьями при выделенном положении старшего (сеньорат), роль которого, впрочем, сводилась к роли гаранта политической стабильности родовой системы (11, с. 515–517). Однако примечательной особенностью «завещания» Ярослава, как отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, является отсутствие самой концепции «единовластия», как если бы киевский князь был только по виду монархом, но не монархистом в действительности, склонным увековечить монархическую систему власти. В результате оказалось, что возведенный Ярославом квазиимперский по своему внешнему виду фасад не был подкреплен созданием квазиимперской политической структуры, а на практике была отброшена даже ее видимость (21, с. 248). Порядок правления, установленный Ярославом для сыновей, был нарушен уже зимой 1066–1067 гг., и политический кризис, то затухая, то обостряясь вновь, приобрел практически перманентный характер. Что касается самой княжеской власти, то заимствованные представления о кагане или царе исчезли, оказавшись неприемлемыми для сложившейся политической культуры, не монархической по своей сути (21, с. 290–291).

Парадокс, таким образом, заключался в том, пишет В.Я. Петрухин, что те силы – князь и дружина, – которые были главным консолидирующим фактором в IX–X вв., в XI в. стали фактором нестабильности и дезинтеграции. Раздачи городов и «волостей» Владимиром Святым и Ярославом Мудрым своим сыновьям были одновременно и условием единства Русской земли под властью единой династии Рюриковичей, и основанием для княжеских усобиц в силу существования «лествичной» системы наследования княжеских «столов». «Ряд» Ярослава, разумеется, не был равнозначен позднейшим «завещаниям» князей XIII–XV вв., оставлявшим «уделы» своим сыновьям (или родственникам) в наследство на правах собственности, но это был уже шаг к «отчинному» – феодальному (удельному) распределению и наследованию столов. После бесконечных усобиц между наследниками его сыновей тенденция к формированию княжеских уделов получает правовое оформление на княжеском съезде в Любече в 1097 г. Сформулированный там новый политический принцип – «каждый да держит отчину свою» зафиксировал разделение русских земель на фактически независимые друг от друга княжества (13, с. 244; 12, с. 193–194; 3, с. 54, 62). В то же время съезд подтвердил и систему коллатерального наследования в соответствии со строгой иерархией старшинства, переходящего от брата к брату, а затем возвращающегося к сыну старшего из них. Это противоречие между патримониальной и коллатеральной системами наследования в дальнейшем стало постоянной темой политических споров между членами постоянно расширяющейся династии (21, с. 259–260, 266– 267).

Вместе с тем памятники северо-восточного, киевского и юго-западного летописания конца XII – XIII в. свидетельствуют о новых важных явлениях общерусской истории. На смену представлениям о коллективной власти княжеского рода над Русской землей приходит идея (и титул) «великого князя» как верховного сюзерена не «всей Руси», но своей волости – Владимиро-Суздальской и Галицко-Волынской земли. Идея великого княжения не вытеснила сразу традиционные представления о роде князей-братьев, дожившие вместе с распрями этих князей до эпохи феодальных войн первой половины XV в. Но тогда великий князь, по-прежнему признававшийся старейшим в роде, был уже не столько «отцом», сколько «господином» – великим князем всея Руси. В домонгольскую эпоху представления о «старейшинстве» не упрощали отношений внутри княжеского рода. Однако тенденция, истоки которой были намечены еще первыми русскими князьями, претендующими на титул кагана, тенденция к самовластию, в исторической перспективе – к самодержавию, стала вполне определенной и даже преодолевающей «родовую» традицию власти в XIII в. Путь от «ряда» к «самовластью» лежал через отчинную систему (12, с. 230).

К началу XIII в. определились четыре сильнейшие земли-княжества, в которых правили определенные ветви рода Рюриковичей, – Волынская, Смоленская, Черниговская и Суздальская, что в перспективе, по мнению А.А. Горского, могло привести к формированию нескольких (трех-четырех) крупных русских государств. Однако в середине XIII в. Русь оказалась под властью Монгольской империи, а с 60-х годов того же столетия – в зависимости от западного улуса державы Чингизидов, так называемой Золотой Орды, ставшей тогда полностью самостоятельным государством. При этом русские земли сохранили в главных чертах свою общественно-политическую структуру, в них продолжали править собственные князья. В системе властвования изменение свелось к появлению вне пределов Руси источника верховной власти – хана Орды, ставшего сюзереном русских князей. На Руси он именовался царем, т.е. обозначался самым высоким титулом, ранее применявшимся только к императорам Византии. Орда, таким образом, заняла в мировосприятии русских людей место мировой державы – «царства» (2, с. 19–20).

Зависимость от ордынского «царя», выражавшаяся в его праве утверждать русских князей на «столах» их княжеств и получать дань с русских земель, стала традиционной нормой. Соответственно, отмечает А.А. Горский, для освобождения от ига Орды должно было измениться не только соотношение военных сил, но и сложиться представление о нелегитимности власти ордынского хана над Русью и о равном с ним статусе главного из русских князей. Появление единственного бесспорного претендента на такую роль стало необходимым условием устранения внешней зависимости (1, с. 190–192).

Формированию ядра будущего Российского государства в пределах именно Суздальской земли способствовал ряд факторов. Среди них А.А. Горский выделяет установление контроля над Новгородом, оказавшимся в то время более выгодным из «общерусских» столов, чем потерявший свое значение разоренный Киев, а также отсутствие до второй половины XIV в. прямой угрозы со стороны усилившегося Великого княжества Литовского. Поддержанию у владимирских великих князей «общерусских» притязаний не в последнюю очередь способствовало признание их Ордой «старейшими» на Руси. При этом символом «старейшинства» стало обладание Владимиром, заступившим, таким образом, место Киева в качестве столицы «старейшего» из русских князей. Индикатором признания первенствующей роли Владимирского великого князя является применение к нему (хотя еще и эпизодическое) с начала XIV в. титула «великий князь всея Руси». Большое значение имело и перенесение в конце XIII в. во Владимир резиденции главы русской церкви – митрополита. Превращение Великого княжества Владимирского в центр высшей светской и духовной власти открывало в перспективе возможность одному из удельных князей, овладев владимирским столом, занять главенствующее положение во всей Северо-Восточной Руси (1, с. 204–205).

Однако, как показывает А.А. Горский, возвышение именно московских князей отнюдь не было предопределено изначально. Напротив, политическая ситуация рубежа XIII–XIV вв. скорее выталкивала их на второй план. По «отчинному» праву они даже формально не могли претендовать на великое княжение. Весьма сомнительными, с точки зрения исследователя, выглядят и утверждения о какой-то особой лояльности первых князей московского дома к ханам Золотой Орды и, как следствие, поддержке ханами действий своих верных вассалов. Эта поддержка была далеко не постоянной. Тем не менее по воле хана Узбека и в обход «отчинного» права московский князь Юрий Данилович в 1317–1322 гг. стал великим князем Владимирским. Этот прецедент позволил в дальнейшем потомкам младшего сына Александра Невского с полным основанием претендовать на первенство в Северо-Восточной Руси, а некоторым историкам Нового времени – считать Юрия Даниловича едва ли не пособником Орды (1, с. 235– 237).

На самом деле, отмечает А.А. Горский, реальной альтернативы признанию ордынской власти в то время не видел никто. Открытую конфронтацию с Ордой в правление Дмитрия Ивановича, центральным эпизодом которой стала Куликовская битва в сентябре 1380 г., не следует рассматривать как целенаправленную попытку свергнуть иноземное иго. Война с временщиком, эмиром Мамаем, воспринималась как выступление против незаконного правителя, но при этом не ставилась под сомнение легитимность сюзеренитета хана над Русью. И когда к власти в Орде пришел природный Чингизид Тохтамыш, вассальные взаимоотношения были возобновлены. Впрочем, в обмен на признание себя вассалом Дмитрий Донской получил санкцию на закрепление великого княжения владимирского за московским княжеским домом, которое теперь становилось наследственным владением, «отчиной» московской династии, законно полученной от сюзерена – хана («царя») Золотой Орды (1, с. 268–273, 336; 2, с. 21–23).

Очевидно, пишет А.А. Горский, что при великокняжеском и удельно-княжеских дворах в XIV и даже в первой половине XV в. не возникало самой мысли покончить с зависимостью от Орды, несмотря на ряд подходящих с военно-политической точки зрения моментов. Власть «царя», даже слабого, как верховного сюзерена не подвергалась сомнению. И вплоть до эпохи Ивана III нельзя говорить о сознательной борьбе за ликвидацию внешней зависимости (1, с. 299; 2, с. 20, 25).

К концу правления Василия II (1425–1462) относятся первые случаи прижизненного именования великого князя Московского царем в ряде литературных произведений. Этот феномен, по мнению А.А. Горского, объясняется новым положением великого князя как защитника православия вследствие ситуации, возникшей после Флорентийского собора (1439), когда «греческий царь» – император Византии согласился на унию с католической церковью, подразумевающую главенство римского папы. Еще более сильным стимулом к становлению идеи о переходе к московским великим князьям царского достоинства стало падение Константинополя в 1453 г., обозначившее гибель христианского православного «царства». В результате единственным православным государством, представляющим реальную силу, осталось Московское великое княжество. Оно, таким образом, получило все основания считать себя наследником места Византии в мире, т.е. «царством». Но поскольку царем мог быть только полностью суверенный правитель, идея о царском достоинстве московского великого князя неизбежно должна была прийти в противоречие с продолжающимся признанием верховенства хана Орды (1, с. 304–305; 2, с. 26–27).

После ликвидации зависимости от Орды царский титул все чаще стал применяться к правителям Русского государства, но официальное венчание на царство «великого князя всея Руси» произошло спустя более чем полвека. Таким образом, отмечает А.А. Горский, обретение независимости было далеко не последним шагом в процессе формирования представлений о царском достоинстве московских князей. Более того, в массовом сознании царское достоинство Ивана IV связывалось, по-видимому, не столько с актом венчания в 1547 г., сколько с покорением в 1552 г. Казанского ханства («царства»). В этом, пишет исследователь, отобразилось распространенное в средневековой литературе представление о том, что царем можно стать лишь в результате завоевания «царства» (2, с. 30).

В закреплении за московскими великими князьями титула «царь» обычно видят синтез двух традиций: в семиотическом плане российский царь наследует византийскому императору, в территориально-политическом – хану Золотой Орды. Так, по мнению И.П. Ермолаева, Московское государство явилось политическим преемником Золотой Орды, а первые русские цари смотрели на себя как на наследников монгольских ханов. Отсюда, пишет он, понятно их упорное стремление к присоединению осколков этой державы – Казанского, Астраханского, Сибирского ханств, Ногайской орды. Исходя из традиций феодальной политической иерархии, они как первые (старшие) вассалы золотоордынского хана рассматривали себя в качестве законных преемников распавшейся империи (3, с. 304).

Однако, по мнению А.А. Горского, ведущую роль в обосновании легитимности царского титула у московского великого князя сыграло все-таки утвердившееся к началу XVI в. представление о том, что царским достоинством обладали еще правители Киевской Руси. В сложившемся тогда «Сказании о князьях Владимирских», во-первых, проводится мысль о происхождении Рюриковичей от «сродника» римского императора («царя») Августа, во-вторых, утверждается, что Владимир Мономах получил царские регалии от византийского императора. Таким образом, оформляются представления о «царском» происхождении московских князей и о наследовании царского достоинства и титула из Византии в глубокой древности. Отсюда следовало, что «русское царство» древнее «татарского царства» и, соответственно, стоит выше его. В политическом аспекте утверждение царского титула было связано в первую очередь с противостоянием Орде и ее наследникам (1, с 331–332; 2, с. 31–32).

Централизация России не была вызвана только внешними факторами, а была обусловлена целым комплексом причин социально-экономического развития страны, отмечают В.Б. Кобрин и А.Л. Юрганов. Однако ход централизации опережал созревание ее предпосылок: наметившиеся тенденции развития (рост крупной феодальной собственности, экономические связи между землями) не были достаточны для объединения разрозненных княжеств под властью единого государя. И лишь конфронтация с Ордой ускорила этот процесс. Необходимость форсированной централизации в условиях постоянной военной опасности неизбежно придавала деспотические черты центральной власти, выступавшей организатором отпора противнику. В результате оказался возможным только тот вариант развития, который исключал закрепление прав и привилегий за господствующим классом, и к концу XV в. существовавшие прежде в среде элиты и между ней и великим князем отношения вассалитета (вассал – сюзерен) были вытеснены отношениями подданства (6, с. 58).

Созданное в конце XV – начале XVI в. государство приобрело и по существу, и в сознании современников характер «личной» вотчины великого князя. Истоки такого представления о государстве коренятся в специфике удельного порядка, который, как отмечает А.Л. Юрганов, зарождается с того момента, когда княжеская волость усваивает себе юридический характер частной вотчины привилегированного землевладельца. Таким образом, удел – это привилегированное владение (вотчина), владелец которого соединяет в своем лице государя и (верховного) собственника земли и передает ее по наследству (20, с. 93, 95).

Формирование политической власти на вотчинной основе в силу недостаточной разграниченности частного и публичного (государственного) права, по мнению И.П. Ермолаева, приводит к тому, что сама власть воспринимается как частная собственность, а государство – как личная вотчина. И если Иван Калита в духовной грамоте (1340) называет своей вотчиной Московское княжество, то менее чем через 50 лет его внук Дмитрий Донской в 1389 г. определяет как вотчину уже не только Московское княжество, но и великокняжеский титул как таковой (3, с. 300). Само стремление московских государей превратить великокняжеский титул в царский, полагает исследователь, теснейшим образом связано с представлением о вотчинной сущности публичной власти, а это, в свою очередь, позволяло трактовать отношения подданства как отношения «государь – холопы» (3, с. 304; 6, с. 58).

Монгольское нашествие и последующая 250-летняя золотоордынская зависимость, по мнению И.П. Ермолаева, ускорили процесс объединения, но эта зависимость повлияла на формы создающегося политического организма, что в дальнейшем проявилось в особенностях социально-политического строя России (3, с. 305). Так, положение русских князей под властью Орды, отмечают В.Б. Кобрин и А.Л. Юрганов, было близко к вассальному, но формы, в которых проявлялась зависимость, были значительно более суровы и уже напоминали подданство. Внешние формы почтения, которые русские князья были обязаны демонстрировать ордынским ханам, достаточно далеки от западноевропейского оммажа. И реликты этих форм отчасти еще сохранялись даже после ликвидации зависимости, в конце XV – первой половине XVI в., в отношениях с государствами – наследниками Золотой Орды, оказывая воздействие на характер и формы отношений великого князя со своими в прошлом «вольными военными слугами» (6, с. 57).

Практика обозначения себя «холопами» при обращении бояр к великому князю становится обычной в период между 1474 и 1489 гг. и, с точки зрения А.А. Горского, она явно восходит к монгольской политической традиции, где термин «богол» («раб») использовался для обозначения политической зависимости знатного лица от хана. Русским эквивалентом этого монгольского термина (и его тюркского аналога – «кул») являлся «холоп». Соответственно, когда великий князь обрел независимость от ордынского «царя» и сам стал претендовать на царское достоинство, его вассалы в обязательном порядке начали именоваться так, как было принято называть вассалов царя, – «холопами». Безусловно, пишет А.А. Горский, в Московском государстве конца XV – XVI в. степень зависимости знати от монарха стала очень далека от вольной боярской службы XIII–XIV вв. Однако появление обозначения «холоп» при обращении знатных лиц к правителю, по мнению исследователя, имело целью не уничижение знати, а возвышение статуса великого князя, так как приравнивало его к правителям «царского» ранга (1, с. 330–331).

Сформировавшееся в конце XV – первой половине XVI в. российское самодержавие И.П. Ермолаев определяет как политический строй, в основе которого лежит вотчинный принцип управления, что придает ему деспотический характер («деспотическое самодержавие»). Это – «вотчинное государство», которое создается в ответ на политическую (военную, прежде всего) необходимость. Отсюда берет начало активное насаждение поместной (условной) формы землевладения и фактическая ликвидация вотчинных прав на землю боярско-княжеской аристократии (но не самой вотчины, а именно феодальных прав), сближение вотчины с поместьем (придание ей поместной сущности).

В вотчинном государстве, пишет И.П. Ермолаев, нет ни официальных ограничений политической власти, ни законоправия, ни личных свобод. При этом оно может обладать высокоэффективной политической, хозяйственной и военной организацией, основанной на предельно централизованном управлении. Термин «вотчинный режим», являющийся, с точки зрения исследователя, тоталитарной формой диктатуры, лучше всего характеризует тот политический строй, который сложился в России к концу XV в. и определил ее развитие в XVI столетии, а затем трансформировался в автократию XVIII–XIX вв. (3, с. 11, 300).

Список литературы

1. Горский А.А. Русь: От славянского Расселения до Московского царства. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 392 с.

2. Горский А.А. Представления о «царе» и «царстве» в средневековой Руси (до середины XVI века) // Царь и царство в русском общественном сознании. – М., 1999. – С. 17–37.

3. Ермолаев И.П. Становление российского самодержавия: Истоки и условия формирования: Взгляд на проблему. – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2004. – 391 с.

4. Калинина Т.М. Восточные источники о древнерусской государственности: (К статье К. Цукермана «Два этапа формирования Древнерусского государства») // Славяноведение. – М.: Наука, 2003. – № 2. – С. 15–19.

5. Клейн Л.С. «Призвание варягов» и археологические признаки миграции // Клейн Л.С. Спор о варягах: История противостояния и аргументы сторон. – СПб.: Евразия, 2009. – С. 223–236.

6. Кобрин В.Б., Юрганов А.Л. Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси: (К постановке проблемы) // История СССР. – М.: Наука, 1991. – № 4. – С. 54–64.

7. Котляр Н.Ф. Древнерусская государственность. – СПб.: Алетейя, 1998. – 445 с.

8. Котляр Н.Ф. Север или юг: (К вопросу о возникновении древнерусской государственности) // Образование Древнерусского государства: Спорные проблемы: Чтения памяти чл.-кор. АН СССР В.Т. Пашуто, Москва, 13–15 апр. 1992 г.: Тез. докл. / РАН. Ин-т рос. истории; Редкол.: Новосельцев А.П. (отв. ред.) и др. – М., 1992. – С. 60–62.

9. Мельникова Е.А. К типологии становления государства в Северной и Восточной Европе // Образование Древнерусского государства: Спорные проблемы: Чтения памяти чл.-кор. АН СССР В.Т. Пашуто, Москва, 13–15 апр. 1992 г.: Тез. докл. / РАН. Ин-т рос. истории; Редкол.: Новосельцев А.П. (отв. ред.) и др. – М., 1992. – С. 38–41.

10. Молчанов А.А. Древнескандинавский антропонимический элемент в династической традиции рода Рюриковичей // Образование Древнерусского государства: Спорные проблемы: Чтения памяти чл.-кор. АН СССР В.Т. Пашуто, Москва, 13–15 апр. 1992 г.: Тез. докл. / Ин-т рос. истории; Редкол.: Новосельцев А.П. (отв. ред.) и др. – М., 1992. – С. 44–47.