Текст книги "Самодержавие в истории России"

11. Назаренко А.В. Порядок престолонаследия на Руси X–XII вв.: Наследственные разделы, сеньорат и попытки десигнации (типологические наблюдения) // Из истории русской культуры. – М.: Языки рус. культуры, 2000. – Т. 1: Древняя Русь. – С. 500–519.

12. Петрухин В.Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Образование Древнерусского государства: Спорные проблемы: Чтения памяти чл.-кор. АН СССР В.Т. Пашуто, Москва, 13–15 апр. 1992 г.: Тез. докл. / РАН. Ин-т рос. истории; Редкол.: Новосельцев А.П. (отв. ред.) и др. – М., 1992. – С. 13–410.

13. Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI веков. – Смоленск: Русич; М.: Гнозис, 1995. – 320 с.

14. Петрухин В.Я. О «Русском каганате», начальном летописании, поисках и недоразумениях в новейшей историографии // Славяноведение. – М.: Наука, 2001. – № 4. – С. 78–82.

15. Петрухин В.Я. Русь в IX–X веках: От призвания варягов до выбора веры. – М.: ФОРУМ: Неолит, 2013. – 463 с.

16. Свердлов М.Б. Домонгольская Русь: Князь и княжеская власть на Руси VI – первой трети XIII в. – СПб.: Академический проект, 2003. – 736 с.

17. Седов В.В. Древнерусская народность: Историко-археологическое исследование. – М.: Языки рус. культуры, 1999. – 316 с.

18. Седов В.В. Русы в VIII – первой половине IX века // Краткие сообщения Института археологии. – М.: Наука, 2002. – Вып. 213. – С. 26–38.

19. Цукерман К. Два этапа формирования Древнерусского государства // Славяноведение. – М.: Наука, 2001. – № 4. – С. 55–77.

20. Юрганов А.Л. Удельно-вотчинная система и традиции наследования власти и собственности в средневековой России // Отечественная история. – М.: Наука, 1996. – № 3. – С. 93–114.

21. Franklin S., Shepard J. The emergence of Rus, 750–1200. – L.; N.Y.: Longman, 1996. – XXII, 450 p.

Иван Грозный – первый русский царь. – М.: Омега, 2007. – 608 с.
(Реферат)

Мадариага И. Де

Один из выдающихся современных историков-русистов, проф. Лондонского ун-та Исабель де Мадариага обратилась к тому этапу русской государственности, когда великое княжество Московское сменилось царством, и сопутствующим этому изменениям в режиме правления и в обществе. Книга11
  Madariaga I de. Ivan the Terrible: First tsar of Russia. – New Haven, Conn.; L., 2005. – 484 p.


[Закрыть] ставит задачу реинтерпретации личности и политики Ивана Грозного. Проведя краткий историографический анализ российских и зарубежных работ, И. Мадариага излагает собственные принципы построения исторического исследования. «Прежде всего, я старалась писать историю Ивана IV как бы из Москвы, как бы взирая на Западную Европу из-за кремлевских стен, а не рассматривая Россию со стороны и свысока, глядя на нее с Запада. Такой подход позволяет избежать снисходительного тона, объяснить происходившее в России присущими ей понятиями, вполне ощутить глубину ее трагедии. Этим объясняется и то, почему я говорю о Руси, а не о Московии. Иван IV был царем всея Руси, он ощущал себя наследником киевских государей» (с. 15). Далее, широкое использование сравнительного метода историк обосновывает тем, что «многие проблемы, с которыми столкнулась Россия, были того же свойства, что и проблемы, вставшие перед Францией, Германией и в меньшей степени Англией, пусть и в другое время. Германские императоры и французские короли были вынуждены включиться в борьбу за утверждение своей власти на территории собственных стран, и в этой борьбе Германия потерпела неудачу, а Россия в XVI в. добилась частичного успеха. Англия была насильственным путем объединена при Вильгельме Завоевателе, но и ей пришлось выдержать войну за расширение своих границ от берега до берега всего острова… Представителям Трастамарской и Габсбургской династий тоже не удалось объединить весь Иберийский полуостров; королевство стало союзом корон, федеративным государством. Бурбонам удалось распространить на всю страну власть короля, исходящую из центра, только в XVIII в. …Национальные державы, постепенно образовавшиеся в Европе, сталкивались с одними и теми же проблемами, и задача историка – обнаружить их под разными обличьями, которые эти проблемы принимали вследствие разнообразия культурных, конфессиональных, географических и политических условий. Англия – остров, который испытывает благотворное влияние Гольфстрима; почвы в России в основном неплодородные, а климат суровый. Одни европейские страны входили в состав Западной Римской империи и образовали сообщество, в котором разговаривали на латинском языке; другие стали частью Восточной Римской империи или испытали на себе ее влияние; они исповедовали общую для них православную веру. Всем этим народам присуща единая в своей основе христианская культура, определившая и сходство их политических представлений. Это cxoдство не всегда заметно, но долг историка выявить и показать это» (с. 16).

Оценки правления Ивана Грозного, по мнению автора, были искажены с самого начала и во многом являют собой пример «вредного влияния идеологии на историографию». Стремление разработать теорию, представляющую ход событий как закономерный и ведущий к определенным положительным результатам процесс, привело к возникновению течения, преобладавшего на протяжении XIX и почти всего XX в. Оно исходило из предположения о наличии в России могущественной аристократии, которая держалась за свои обширные старинные уделы со всеми их привилегиями и противилась усилиям централизованного государства и прогрессивного дворянства или служилой знати, которая поддерживала царскую власть и зависела от нее, а также стремилась осуществить стоявшую перед нацией задачу расширения территории. Деспотические поступки царя были продиктованы необходимостью добиться победы государства (в лице царя) и служилой знати над боярами. Однако более тщательное исследование материала показало, что доказательства такой «борьбы» между аристократами и служилым дворянством отсутствуют. И те, и другие выступали за объединение страны под властью царя, и их устраивало происходившее слияние служилых держаний и вотчинной собственности на землю, в чем все они находили для себя известные выгоды.

На протяжении своего царствования Иван с большим или меньшим успехом преследовал определенные политические цели. Одна из них заключалась в том, чтобы ослабить влияние и сократить вотчины удельных князей, причем такую политику проводил уже Василий III. Было ясно также, что сохраняется традиционное согласие между царем и аристократией, заинтересованной в объединении разрозненных княжеств и областей. Не вызывает сомнения тот факт, что, хотя выпады Ивана не носили систематического характера и были продиктованы его личной ненавистью и недоверием к отдельным князьям и боярам, они резко сократили возможную угрозу его власти со стороны немногих оставшихся могущественных Рюриковичей. Путем постоянной перетасовки земель, которые то причислялись к опричнине, то выводились из нее, Иван препятствовал формированию местных союзов между аристократией и ее потенциальными вооруженными сторонниками.

Политика централизации не означала, что Иван пытался учредить органы централизованного управления, подконтрольные центральному правительству и бюрократии: для этого недоставало грамотных кадров, а также правовых основ, необходимых для их подготовки. Эта политика, полагает автор, заключалась в «повсеместном насаждении представления о едином высшем и безоговорочном законодательном авторитете, наделяющем своих агентов функциями отправления правосудия, сбора поступлений и обороны, часто с использованием системы поруки» (с. 500). В этом собирании земель Иван был более удачлив, чем многие его современники в Европе. В России был один свод законов (Судебник 1550 г.), общая денежная единица, одна вера, единый набор мер и весов и общее военное командование. За 34 года царствования Ивану удалось в несколько раз расширить территорию, принадлежащую России, присоединив Казань и Астрахань и отодвинув границы заселенных и защищенных земель на юге. После присоединения Ерма-ком Сибирского ханства государство взяло в свои руки планомерное освоение западносибирских земель.

За 27 лет почти непрерывных войн русское войско подверглось реформированию, а его снабжение постоянно улучшалось, хотя это стоило напряжения сил всего населения. Автор отмечает быстрое разрастание сети укрепленных городов и крепостей, составивших обустроенные рубежи обороны от разбойничьих набегов крымцев. Однако для оплаты войн, опричнины, строительства укреплений на юге требовались немалые средства, и поборы росли. Посошные сборы на мирные цели в период с 1505 по 1584 г. выросли в денежном выражении с 2,16 до 6 руб., а на военные цели еще более. Известно, что вступив на престол, царь застал центральные и северо-восточные области России в цветущем состоянии, а оставил их в последние годы правления на грани полного разорения (с. 502). Причинами этого наряду с бедствиями обычными (войны, стихийные бедствия, голод и мор, крымские набеги, поборы) были и нововведения: рост поместной системы, лишавшей крестьян земли, изменение системы оплаты службы помещиков, переведенных с государственного жалования на самостоятельную эксплуатацию земель, обязанность выставлять вооруженных конных холопов на военную службу и опричное разорение. Все это за 25 лет довело страну до крайности, так что у нее не было ни людей, ни средств для продолжения Ливонской войны. Количество заброшенных хозяйств достигало в ряде случаев 90%. Жители бежали на Север, на восток, в Сибирь, на юг. Уделом оставшихся было закрепощение.

Произвол и жестокость царствования Ивана в сочетании с разрушительной практикой опричнины могли только отдалить торжество государственной идеи и государственных учреждений. Поскольку Иван олицетворял государство, существование независимых политических или общественных учреждений было исключено. В этом отношении абсолютная власть царей отличалась от абсолютной власти западных правителей, так как монарх в католической Европе был связан законами, ограничивавшими его сферу действия, поэтому там могли зарождаться независимые институты.

И. де Мадариага, касаясь вопроса о таком учреждении как земский собор, адресует российским историкам упрек во внесении путаницы в вопрос о наличии в России XVI в. политических институтов. Дело в том, считает историк, что они используют понятия, не совсем соответствующие тем социальным явлениям, которые пытаются описать. Так, нередко говорится (Р.Г. Скрынников и др.) о существовании в России XVI столетия «аристократических корпораций»; можно подумать, продолжает И. де Мадариага, что речь идет об ассоциациях, координировавших действия юридически оформленных структур. В России таких организаций не было, поэтому они и не могли быть представленными в политических учреждениях. Земский собор не был избирательным органом и созывался от случая к случаю, пока перед страной не встала проблема пресечения династии, в связи с чем возникла необходимость выработки политической процедуры, чтобы узаконить порядок престолонаследия. Последняя оказалась пригодной, чтобы в условиях Смутного времени обеспечить прецедент для деятельности будущего Собора 1613 г. Столь же ошибочно считать представительным учреждением Боярскую думу (ее даже называли парламентом), поскольку ее задачей было не представительство интересов сословий, а рекомендации царю.

Царствование Ивана было периодом политического экспериментирования в России. Вначале царь пытался найти средства политического диалога с народом, созывая по тем или иным поводам разного рода совещания, то подражающие церковным соборам, то восходящие к вечевым традициям. Некоторые административные и юридические полномочия были передоверены представителям провинциальной элиты. Эпоха экспериментов закончилась опричниной и деспотизмом. Таким образом, правление Ивана помешало развитию политических учреждений в России и затормозило их рост. Способ проведения внешней политики также тормозил вступление России на равных в систему европейских государств. Неприятие умственных и духовных достижений эпохи Ренессанса и Реформации, отказ от изучения латыни и европейских языков ставили проведение международных переговоров в зависимость от посредников. Правда, наличие переводчиков с немецкого облегчало взаимоотношения со Священной Римской империей, что отчасти сближало ее с европейской культурой. В качестве наследия времен Византии сохранялись контакты с Востоком и татарским миром, а также с Османской империей и Балканами. Центральным вопросом внешней политики Ивана было признание его царского титула, причем его понимание было ограниченным и ориентированным на Запад, на обретение равного с западным императором статуса и не подразумевало главенства над другими народами. Это чисто династическое понимание, основанное на переходе власти по наследству, Иван использовал как доказательство принадлежности ему Ливонии как части вотчины, унаследованной от Рюрика, который, в свою очередь, был «потомком Пруса».

Долгие годы упорного противостояния на Балтике, с 1558 по 1582 г., и террор, свирепствовавший внутри страны, отняли у России духовную и умственную энергию, необходимую для широкого взаимодействия с развивающейся западной культурой и технологией. Последним ударом, который Иван нанес стране, было разрушение династии, причем в эпоху, когда династическая преемственность была главным залогом стабильности и благополучия страны. В результате устранения его двоюродного брата Владимира и случайного убийства своего бездетного старшего сына на престол вступил младший сын Федор, что несколько отсрочило катастрофу, но после того, как он умер бездетным, в 1598 г. впервые состоялось избрание нового царя. Вместе с выборным царем на арене появились самозванцы.

Обращаясь к вопросам менталитета, автор поднимает трудный вопрос о причинах кровожадности Ивана и о причинах народного долготерпения. Многочисленные послания царя, наставления, записанные речи дают богатый материал для анализа, который не следует воспринимать некритически. Почти не вызывает сомнения то, что сам царь не записывал их, а диктовал (что было в обычае той эпохи). Склад ума, выражения, набор пространных цитат из Библии и др. церковных источников убеждают, что это «не подделки XVII в.». Основополагающим в понимании Иваном его роли как царя является представление о том, что на нем лежит забота о вечном спасении рода, за которое он должен ответить в Судный день, по-русски именуемый более впечатляюще Страшным судом. Именно эта сторона деятельности царя волновала народ, который был склонен воспринимать царский суд как суд Божий. Соответственно опричнину И. де Мадариага считает уже «не средством проведения определенной политики (например, централизации) и борьбы против чего-то и кого-то; она была средством борьбы за что-то. Царь претендовал не столько на лавры военачальника, сколько на роль духовного лидера, соединявшего в себе божественное и человеческое начала, что позволяло ему с помощью божественного насилия заниматься очищением мира от греха» (с. 511). Такого рода самоотождествление Ивана с идеей священного насилия способствовало укоренению в нем веры в очистительную силу его жестокости, необходимой для избавления от греха самого царя и его народа. Твердое убеждение Ивана в том, что на него Богом возложен долг награждать и наказывать своих подданных, заставляло и их воспринимать покорность Богом избранному царю как святую обязанность и относиться к его приговорам как к приговорам Страшного суда.

Однако власть царя не была божественной и его жестокость была бессмысленной. Завершается книга монументальным библейским образом: Мадариага видит в Грозном Люцифера, мятежного Ангела, возжаждавшего стать Богом и свергнутого с небес, – точка зрения, восходящая к князю Курбскому и дьяку Ивану Тимофееву.

Т.М. Фадеева

Вопросы истории российского самодержавия в польской историографии
(Сводный реферат)

1. Хойницкая К. Царский титул в московской доктрине

Chojnicka K. Tytuł carski w doktrynie moskiewskiej // Ustrуj i prawo w przeszłości dalszej i bliższej: Studia historyczne o prawie dedykowane prof. Stanisławowi Grodziskiemu w pięćdziesiątą rocznicę pracy naukowej / Pod. red. Malca J., Uruszczaka W. – Krakуw: Wydaw. Uniw. Jagiellońskiego, 2001. – S. 117–129

2. Вежбицкий А. Грозные и Великие: Польская историческая мысль XIX и XX веков и российская деспотия. Wierzbicki A. Groźni i Wielcy: Polska myśl historyczna XIX i XX wieku wobec rosyjskiej despotii. – W-wa: Sic!, 2001. – 249 s

3. Зентара Б. Старая Россия: Деспотизм и демократия. Zientara B. Dawna Rosja: Despotyzm i demokracja. – W-wa: Wydaw. TRIO, 1995. – 159 s

Статья профессора Ягеллонского университета в Кракове д-ра К. Хойницкой (1), написанная на основе опубликованных официальных документов, писем и разноязычной историографии, посвящена значению царского титула в московской политической доктрине времен Ивана Грозного.

В 1547 г. великий князь Иван Васильевич был венчан на царство митрополитом Макарием в Успенском соборе Московского Кремля. По мнению автора, этот факт ознаменовал «появление на политической карте Европы новой существенной силы – Российской империи» (1, с. 117). Основной задачей последней было получение международного признания, но она столкнулась с рядом внешнеполитических трудностей. Так, например, правители польских и литовских земель из династии Ягеллонов были против принятия московскими князьями царского титула. Появление новой империи, с одной стороны, могло пошатнуть европейский порядок, с другой стороны, оживляло давний спор о том, есть ли в мире место для двух христианских императоров. Москва не желала быть наследницей Византии. Иван Грозный стремился к полноценному партнерству с западными правителями, но в то же время хотел занять в их рядах «особенную позицию» (1, с. 117). С этой точки зрения принятие Иваном IV титула царя вызвало непонимание Запада. Царский титул считался тогда русским аналогом титула «император», а также «указывал на особые культурные связи» (там же).

В историографической традиции принято отмечать, что государственная доктрина Московского царства опиралась на теорию монаха Филофея первой половины XVI в. Ее суть заключалась в том, что Москва является отмеченным в библейском пророчестве Даниила последним царством, «Третьим Римом», «а четвертого Рима не будет» (1, с. 118). Однако нет свидетельств, подтверждающих распространение этой теории в русском письменном наследии XVI в. Кроме того, ее суть не соответствовала политике московских правителей. Москва не имела цели оказывать вооруженное сопротивление угрожавшей Европе Турции, не желала реализовывать постановлений Ферраро-Флорентийского собора 1438–1445 гг. и признать верховенство Папы Римского над православной церковью. Безусловно, теория «Третьего Рима» отвечала восточной политике Российской империи в XIX в. и поэтому в то время ее стали признавать официальной государственной доктриной. Тем не менее ни письма Ивана IV, ни дипломатическая корреспонденция, ни официальные документы московских правителей не содержат информацию о том, что царский титул взят из легенды Филофея.

В русских источниках времен Ивана IV часто встречаются ссылки на «Рассказ о потомках Августа и дарах Мономаха», в котором содержится генеалогия Рюриковичей, берущая начало от римского императора Октавиана Августа. Согласно этому источнику, отношения Руси и Византии веками основывались на принципах равноправия и партнерства, что нашло свое отражение в передаче киевскому князю византийским императором следующих регалий: барм (наплечное царское одеяние) и так называемой шапки Мономаха. Легенда гласит, что император Август в 5457 г. посадил своего родственника Пруса на престол в г. Марборк (Морборок), что на берегах Вислы. Его потомком был Рюрик, которого пригласили на княжение жители Новгорода. От Рюрика происходили и князь Владимир, крестивший Русь, и Владимир Мономах. А получение последним от византийского императора шапки Мономаха и барм трактовалось как венчание на царство. В числе других даров византийского императора упоминается кубок, принадлежавший когда-то римскому императору. Все эти вещи, по мнению К. Хойницкой, были подарены Владимиру Мономаху в знак «признания мощи Руси и в страхе перед агрессией с ее стороны» (1, с. 119).

Главным аргументом принятия московским правителем царского титула во времена Ивана Грозного было то, что его предки веками владели русской землей. Однако автор считает этот аргумент неубедительным, поскольку на протяжении более 200 лет Русь была подчинена монголо-татарам (1, с. 120).

К. Хойницкая выделяет несколько видов аргументации, к которым прибегали московские князья, стремясь обосновать свои претензии на царский титул. Первый вид – это обращение к Библии с целью найти взаимосвязь между русской и всеобщей историей, а также доказать священность Московского царства. Библейский аргумент, подтверждающий тезис о том, что только царская власть гарантирует стабильность и силу государства, содержится в одном из писем Ивана Грозного к Андрею Курбскому. В нем он пишет, что Бог, освободивший из неволи евреев, не поставил над ними большое количество правителей, а дал им лишь одного Моисея в качестве царя (там же).

Другой вид аргументации касается легенды о происхождении русских правителей от римского императора Октавиана Августа. Иван IV постоянно подчеркивал связь Рюриковичей с Августом и связывал генеалогию этого рода с правами русской династии на царский титул, ведь Рюрик был полноправным властителем Новгорода, а также Киевского государства. Это утверждение вызвало возмущение поляков, которые в 1549 г. напоминали Ивану Грозному, что Киев находится не в Московском государстве, а входит в состав Великого княжества Литовского. Московская дипломатия, доказывая права своего князя на титул царя, говорила и о Владимире I, который принял христианство, что было равнозначно «возведению его на царский престол императором и патриархом» (1, с. 121). Среди аргументов называлась и связь Москвы с Константинополем в смысле «оказания почестей тем, кто исповедует христианство» (1, с. 122). Иван IV утверждал, что вера, которую приняли его предки, является «истинно христианской», а не «греческой», т.е. подчеркивал свое нежелание иметь отношение к Византийской империи (там же).

Иван Грозный также нередко писал о том, что литовско-польский род Ягеллонов стоит значительно ниже, чем династия Рюриковичей, происходящая от императора Августа. По одной из версий, предками правившего тогда в Речи Посполитой короля Сигизмунда Августа были Рохволодовичи, изгнанные из Полоцка сыном Владимира Мономаха Мстиславом. По другой версии, предком Ягеллонов был конюх Гегиминк, «раб» смоленского князя Витенеса. В этом можно усмотреть пропасть между княжеским домом Рюрика и «никчемной родословной литовских правителей Гедиминовичей, а также и властителей Польши» (1, с. 123). К этому следует добавить, что, согласно «Рассказу о потомках Августа и дарах Мономаха», Гедиминовичи получили княжеский титул благодаря женитьбе представителя этого рода Ольгерда на дочери тверского князя Юлиане. А позднее и Ягайло получил титул короля «по жене» (там же).

В поисках доказательств прав Рюриковичей на титул царя Иван Грозный и его дипломатия делали упор на покорение Казанского и Астраханского ханств, которые воспринимались как царства, что являлось еще одним аргументом наследования московским князем царского титула (1, с. 124). В Москве считали, что если господство над Польшей дало Ягайло титул короля, то владение Казанью и Астраханью сделает Ивана IV царем. Кроме того, существовала московская градация правителей, в которой значение «ниже царя» имели титулы польского короля, великого литовского князя, королей Англии, Швеции, Дании. Автор считает это проявлением традиционной русской системы «старшинства» и «местничества» (1, с. 126). Правда, польскому королю дозволялось называться «братом». «Братьями» считались также германский император и турецкий султан. «Братские отношения» с турецким султаном могли негативно сказаться на международном положении Руси, поскольку Запад видел ее членом антитурецкой коалиции. Но Иван IV в 1578 г. нашел объяснение этим отношениям, используя аргумент о «давности» правления: «…кроме нас и турецкого султана ни в одном государстве нет правителя, род которого властвовал бы непрерывно двести лет» (1, с. 126).

Такое количество аргументов говорит, по мнению автора, о том, что московские царские власти стремились «добиться равноправной позиции с державами Запада» (1, с. 128). Они не собирались составить ему конкуренцию, но и не желали, чтобы их считали наследниками Византии. По этой причине Иван Грозный не хотел обсуждать роль Москвы как опекунши православной церкви и пытался отречься от связей с Константинополем. Таким образом, во времена Ивана IV Россия ступила на международную арену, стремясь «стать полноправным членом семьи европейских государств…» (1, с. 129).

Исследования заведующего Отделом истории общественно-политической мысли Польской академии наук профессора А. Вежбицкого (2) и известного медиевиста, профессора Варшавского университета, д-ра Б. Зентары (3) посвящены различным проблемам истории самодержавия в России – от вопросов историографического характера до отдельных дискуссионных аспектов становления и развития монархической власти.

В монографии А. Вежбицкого «Грозные и Великие: Польская историческая мысль XIX и XX веков и российская деспотия» (2), состоящей из введения, трех глав и заключения, анализируются взгляды польских историков XIX – 30-х годов XX в. на генезис и характер российского самодержавия. Ее название «Грозные и Великие» отражает стремление польских исследователей-русистов выделить трех наиболее ярких представителей «российской автократии» – Ивана IV Грозного, Петра I Великого и Екатерину II Великую. Более того, автор полагает, что в Российском государстве только грозные правители могли стать великими (2, с. 7).

Цель работы Вежбицкого – «продемонстрировать вклад поляков в изучение России» (там же). В XVIII в. польские историки не могли свободно писать о Российской империи и ее правителях. Сначала царизм оказывал сильное влияние на внутреннюю жизнь Речи Посполитой, а в результате ее разделов занял значительную часть польской территории. Правда, в начале XIX в., т.е. во времена Княжества Варшавского, можно было «призывать к походу на “варваров”, которые, выведенные своим деспотом “из пещер Севера”, угрожали цивилизованной Европе» (2, с. 8). Россия отождествлялась тогда с деспотизмом, неволей и язычеством. Но уже через 10–15 лет, в реалиях царства Польского, где «российский деспот» был королем, такое стало невозможным. Монарха можно было только «чтить и хвалить» (2, с. 8). Поэтому критическое направление польской историографии развивалось в эмиграции.

Возрождение Польского государства в 1918 г. позволило его историкам более свободно высказываться о российской деспотии. Но в целом польская историческая мысль межвоенного периода развивалась в том же русле, что и в XIX в., «вне зависимости от того, остались ли воспоминания о поражениях при разделах и во время восстаний, были ли думы о закрепившей воскрешение Польши победе, одержанной в 1920 году над государством “красного царизма “» (2, с. 9).

Первая глава книги А. Вежбицкого посвящена развитию критического направления польской историографии 1810–1830-х годов. В 1818–1819 гг. вышел в свет трехтомный труд Юлиана Уршина Немцевича «История Сигизмунда III», в котором он критиковал московское царство XVI–XVII вв., чем возмутил российские власти. По его мнению, «москали» того времени составляли единое целое с татарами, обращенными в православие, и были далеки от цивилизованной Европы. Поэтому для них могла стать спасительной власть Дмитрия Самозванца, испытавшего «польское влияние» (2, с. 21). Но ощущение превосходства и пренебрежительное отношение к местному населению погубили его. Так «москали» «утратили возможность сблизиться с Западом, а Польша – овладеть Россией» (там же). После выхода в свет «Истории Сигизмунда III» Немцевича в царстве Польском «был учрежден институт цензуры» (2, с. 22).

В целом же в польской историографии первых десятилетий XIX в. развивались тенденции эпохи Просвещения, касающиеся типологизации форм власти и ее особенностей. Схема была проста: определенным формам власти в государствах соответствовали конкретные национальные или «племенные» черты. По мнению известного польского историка того времени Иоахима Лелевеля, «республики создавались народами с исключительно позитивными характерами, а деспотии – только с плохими» (2, с. 24). Однако Лелевель не указывал прямо «ни на царя, ни на русских, поскольку в тех условиях, в которых он преподавал в Вильно, это было невозможно» (2, с. 25). Тем не менее в его труде «История Литвы и Руси до унии с Польшей, заключенной в Люблине в 1569 г.» присутствуют утверждения антироссийского характера. И. Лелевель «ставил знак равенства между Россией и царизмом» (2, с. 31). А войны с Россией, которые Польша вела с XVI в., были «прежде всего войнами с деспотичной формой власти» (2, с. 30). Кроме того, по мнению Лелевеля, Россия нуждалась в «славизации», которая достижима только при свержении российского самовластия – «системы, абсолютно чуждой славянскому “племенному духу “» (там же).

Другой польский историк Маурыцы Мохнацкий, автор монографии «Восстание польского народа в 1830 и 1831 гг.» (1834), видел в царской власти «аннексионистскую систему». Более того, он считал, что аннексионистская политика – «это обязательное условие ее существования» (1, с. 31). Народ России, по его мнению, был настолько безграмотным и варварским, что получал удовлетворение от захватов и разделов и представлял собой не «общество», а «орудие» царизма (2, с. 32). Что же касается внутренней политики российских правителей, начиная с Петра I, то для нее была характерна «импровизация», «связанная с неограниченной властью царей» (2, с. 33). Под «имповизацией» Мохнацкий понимал проведение поверхностных реформ, о которых при этом «громко говорили», а также жесткую бесконтрольную политику, отождествлявшуюся с методом захвата власти путем дворцовых переворотов. Он обратил также внимание на повсеместное воровство и взяточничество в России. Кроме того, по его утверждению, нельзя было определить границы самовластия царя. Николай I, например, «мог перестать быть человеком, мог даже, если ему этого хотелось, провозгласить себя четвертым лицом в Троице и стать дьяволом своих подданных – никто во всей России не счел бы это за зло» (2, с. 35).