Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020"

 
Небо полно образами и светом, их вылепившим.
Да только бессмысленно небо без земли.
   Трава и цветы в траве.
Ласковые волны, набегающие на степную дорогу.
Песни сирен иного мира.
   Я не сошел с дороги.
   В траве лежал потом, на лесной поляне,
когда выбрался из мрачного лабиринта
меж оврагами и болотом.
   Поляна – не степь.
 
 
   По степи без дороги далеко не уйдешь – конь нужен;
а такого коня у нас в семье последние лет двести пятьдесят
точно не было.
   Раньше – как знать —
может, и ездил по степи безбородый козаченько,
только гораздо южнее и западнее.
 
 
   А еще южнее и гораздо раньше,
может, и приснился (уж это точно никому не узнать)
моему бородатому предку рай:
цветущая пустыня, укрытая от солнца
полными света облаками.
   Коня у него не было.
 

 
   Гитарист молод и хорош собой.
Он вышел, чтобы настроить зал
как настраивал гитару перед концертом.
   Потом появляется певица
(или певец, но лучше, если певица)
и начинается театр.
 
 
Театр – это очень просто.
Люди на сцене условным образом
взаимодействуют,
а люди в зале воспринимают их игру как саму жизнь.
 
 
   Я люблю театр.
   А потом выходит танцовщица.
 
 
   Все время, пока они работали,
ее гибкое тело впитывало музыку.
(Она некрасива,
и это очень заметно, поначалу.)
   Теперь те двое настраивают ее.
Гитара, голос, сложный ритм хлопающих рук
(звук хлопков не обязателен),
взгляды и выкрики зала
создают танец – красивый танец.
 
 
Поначалу.
 
 
А потом все это входит в разрушительный резонанс,
и на несколько невыносимых мгновений
пробуждается
                   древняя страсть.
   А потом они превращают все в шутку.
 

Гранада, 24.11.2017 г.

 
   Есть, наверное, люди,
которые встречают утро улыбкой и радуются каждой примете
знакомого мира и нового дня.
Я к ним не принадлежу.
 
 
   Но бывают подарки.
   Когда просыпаешься и слышишь досадный шорох капель,
и зачем вылезать из палатки в такую рань, если неба нет,
но все-таки откидываешь полог,
а там – утро незнакомого мира
и туманные очертания нового дня.
 

 
   Карелия – страна воды, камней
и скупого солнца.
   Ветер приносит семечко и бросает на камень.
Вода и солнце пробуждают жизнь,
и семечко прорастает.
 
 
Трава, кусты и деревья живут и умирают,
и со временем камни
покрываются тонким слоем земли.
На земле жизнь становится сильнее.
 
 
   Жизнь не знает о смерти.
Она дробит корнями мертвый камень,
питаясь останками своих предшественников, впитывает свет и воду,
и сосны спорят с ветром.
   А ветер гонит воду к границам жизни
и вода вымывает почву.
 
 
   Трава и кусты не спорят с ветром.
Они держат.
               Деревья спорят,
и те, что оказываются на границе острова,
обречены.
Они упадут, вырвав корнями землю,
и поплывут, каменея.
 
 
   Со временем
трава и кусты
восстановят почву на камне.
 

Озеро Кереть, 28.07.2018 г.

В Шотландии из деревянных столбов проволочной изгороди прорастает занесенное семя. В Испании их оплетает плющ.

 
В труху не рассыплюсь.
Не скоро рассыплюсь в труху.
Останусь стоять на границе чьих-то воспоминаний,
и проволоку натянут, чтобы держать границу.
Но не только для проволоки опорой. Будет другая жизнь.
 
 
Вопрос, как будет. Прорастет из сердцевины, разрушая и продолжая ее,
или оплетет снаружи, удерживая цепкими ростками форму?
Только форму.
 

Шотландия, 05.08.2018 – Кантабрия, 07.07.2019 г.

 
   Я фотографировал ромашки,
а он искал путь к сердцу одной из них.
   Я искал путь постижения мира
через красоту и искусство фотографии,
а для него она была миром.
   Мой путь созерцателен.
Я не коснулся ромашки,
а он будет пить из ее сердца.
И если я примял траву, выбирая точку созерцания,
то она ведь, наверное, поднимется.
   Я пошел дальше (мой мир велик),
а он (я его и не заметил) – остался.
   Он обязательно найдет путь к ее сердцу
и, насытившись, обретет силы
для претворения себя в новую сущность;
а я буду искать, надеясь остаться собой.
   А ромашка,
которая нам с ним была нужна —
это ведь только один из цветков многолетнего корня.
Она скоро увянет.
 

 
   Я не знаю, каково это:
жить в доме, построенном прапрадедом.
В просторном доме, куда съезжается
вся большая семья
со всеми своими непростыми отношениями.
Кто-то даже не выходит к общему столу,
и стайки детей,
пробежав мимо его комнаты,
делают большие глаза
и запоздало встают на цыпочки.
   Соседи приносят
полдюжины бутылок заветного вина
и не спрашивают, где наш мизантроп,
а мы не вспоминаем,
что их дом на шестнадцать лет младше.
Разве что в шутку.
 

Польша, где-то близ границы с Чехией, 15.07.2019 г.

 
   Оазис света за горами притягивает взгляд,
как круг луны на темном небе.
Только на Луну я не хочу, а в то село – не попаду,
и оно согреет мои воспоминания.
 
 
   Меня не тяготит несбывшееся.
Оно, подобно широким полям в старых книгах,
создает пространство мысли.
А мыслям свойственно заполнять пространство.
 

У руин Спишского града в Словакии, 23.07.2019 г.

 
   Когда вызываю в памяти образы друзей,
все они моложе, чем мои дети сейчас.
 
 
Мы были юны и казались себе взрослыми.
Мы не питали иллюзий о мире,
в который предстояло войти,
но верили, что можем сделать его лучше.
И я благодарен
всем этим мальчикам и девочкам
за то, что мой мир сейчас гораздо лучше,
чем был бы без них.
   И еще.
   Когда-то прочитал в «Вазир-Мухтаре»:
«Чтобы продолжалась дружба,
нужно одно: тождество».
   И за это я вам тоже благодарен.
 
 
Друзья, окажите любезность: живите долго.
 

 
В минувшем веке обронил поэт, «Погодка —
(мы оба были юны) только пить
(и сорок лет со мной.) и бить стаканы».
 

 
Меж лезвий умирающей травы наивные глаза ромашек.
                                                   Снег падал, но не лег.
 

 
Сухое аристократическое тело, хриплый голос актрисы
или француженки,
в слабых пальцах
изящно лежит сигарета
(куривала когда-то и пахитоски
в длинном мундштуке).
Ломкие шипы
кажутся уже не опасными.
Небольшой, почти кокетливый
бантик на платье.
 

Чехов, 20.10.2019 г.

 
   Самвел сказал:
«Хороший век».
И добавил осторожно:
«Хорошо начался».
И я уехал с легким сердцем.
 

Село Татев, Армения, 17.11.2019 г.

 
Если,
как художник из Кантабрии
и крестьянин из Сюника,
мерить время веками,
если делать,
как они,
вечное дело,
прощание не принесет опустошенности.
Мы еще встретимся.
 

Чехов, декабрь 2019 г.

Эссеистика, критика, рецензии

Марина Кудимова
Евгений Чепурных, не покинутый впечатлительностью

Почему лауреатом премии журнала «Плавучий мост» среди многих достойных кандидатов стал именно Евгений Чепурных? Поэзия – дело лоббистское. У каждого из нас есть свои пристрастия, свои любови и затаенные чувства. Чепурных дальше всех нас находится от сегодняшенго образа жизни стихотворца, и больше всех нас испытал то, чего не могут осознать поэты эпохи потребления. Поэт – это тот, кто голодал,/ холодал и страдал. Это совершенно не обязательно выливается в какие-то физические претерпевания. Я знаю, каково поэту нашего поколении из Самары было не погибнуть от русского недуга или какой-нибудь международной болезни. Достаточно посмотреть, где Евгений Чепурных за свою жизнь трудился. Это карьера настоящего русского поэта. Слесарь, грузчик, составитель поездов, монтировщик сцены. Затем – литсотрудник в многотиражной газете, корреспондент. Потом, правда, наступило отдохновение – 10 лет работы консультантом в областном отделении Союза писателей.

Но ощущение нашей глобальной беды, которое не дает отчаяния, но дает вдохновение, его не покидало нигде и никогда. Сегодня таких людей в поэзии осталось совсем мало. Очень она сейчас благополучная.

В солнечной системе русской поэзии, по моей старой теории, всегда существовали мистические пары: Пушкин – Лермонтов, Блок – Маяковский, Ахматова – Цветаева и т. д. И древняя Самарская земля создала такую пару. Это Евгений Чепурных и Михаил Анищенко. Во многом они совпадали, во многом остаются антиподами, как и положено крупным личностям. Евгений Евтушенко, открывший многие десятки настоящих и никому не известных русских поэтов, знал и любил и Чепурных, и Анищенко, и про обоих успел сказать и написать. Это огромное счастье!

Анищенко ушел. Ему, видимо, голодать и холодать наскучило. Евгений Чепурных остался.

Я думаю, сегодняшний день счастливый не для него: ему, при всей благодарности, глубоко безразлично, чем там его наградят. Он счастливый для нас. Мы получаем удивительный подарок. Когда-то, в 1978 году, он умудрился пробиться в журнал «Юность» сквозь нерушимый строй великих шестидесятников. Это было невиданное для тех времен событие.

Я прекрасно помню этот номер и стихи из подборки. Это было ошеломительно ярко и неожиданно. С тех пор Чепурных как поэт все рос и рос и вот дорос до «Плавучего моста». Пустился в плаванье. Я желаю этому незаурядного поэту и человеку долгих лет, поправления здоровья и стихов, стихов, стихов.

Что сказать о самой этой поэзии? Вот буквально одна фраза о стихах Чепурных незабвенного Михаила Анищенко. Мало кто способен сказать доброе о живущем рядом. Творчество переполнено войной и соперничеством. Это неизбежно. Михаил успел сказать: «Истинный поэт умирает сразу же после того, как его покидает впечатлительность». Невозможно пропустить и филигранно точное высказывание Евгения Евтушенко, которыми он сопроводил подборку Чепурных в «Новых известиях» в 2010 г. Проникновенные слова Евтушенко приводились в редакционном врезе, сопровождавшем премиальную подборку поэта в «Плавучем мосте». Спасибо Евгению Александровичу и мои горячие поздравления лауреату.

Примечание: Кудимова Марина Владимировна – поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, культуролог. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. Автор мн. книг стихов и книги прозы. Лауреат премий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Венец» (2011), Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лермонтовской (2015). 224

Александр Балтин
Вселенная Иосифа Бродского

Толстый жгут власти перетягивает горло маленького человека, не удушая, но давая иное дыхание.

Формулу власти не вывести, и почему некто, вроде бы не представляющий из себя ничего особенного, заходит в кафе, где когда-то бывал, как носитель чёрной, страшной субстанции – не истолковать, используя лестницы метафизики.

Маленький человек, зарабатывавший уличной живописью, становится партийным горлопаном с трагичными для мира последствиями.

Лотерея рока.

Загадочные выкрутасы кармы.

Стихотворение И. Бродского «Одному тирану» показывает, как нельзя лучше, внезапное восхождение имярека – столь же крутое, сколь мастерски опущены в тексте звенья биографии: они и не нужны, ибо поэтическое произведение должно быть сгущено, и даже не уплотнено, а доведено до предельной плотности – того, что, в сущности, и отличает стихи от прозы.

Мощно сделанные строфы тяготеют к финалу, что следует из банальности земной логики, но появившиеся в финале мёртвые не воскреснут.

Однако точка в теме власти поставлена быть не может, и в поэтическом своде Бродского «Одному тирану» получает продолжение, развернувшись в «Резиденцию».

Эта последняя отдаёт латиноамериканским романом, «Осенью патриарха» к примеру, хотя Бродский и не любил Маркеса.

Тут другой колорит – слишком подчёркнуто не европейский, хотя тиран, тихо обитающий в резиденции, и любит свою «европейскость»:

 
И отсюда – тома Золя,
Бальзака, канделябры, балясины, капители
и вообще колоннада, в чьем стройном теле
размещены установки класса ‘земля-земля’.
 

Тихий, маленький тиран – зауряднее любого заурядного подданного его страны; лаковый быт небольшого особняка, и окончание стихотворения, чьё острие вонзается в сознанье неумолимо:

 
И ничто так не клонит в сон,
как восьмизначные цифры, составленные в колонку
да предсмертные вопли сознавшегося во всем
сына, записанные на пленку.
 

Ибо тиран перестаёт быть человеком.

Ибо власть захлёстывает настолько, что ценности, в чьём золотистом цвете не приходится сомневаться, перестают быть значимыми.

Так, два стихотворения Иосифа Бродского, если и не расшифровывают сути власти вообще, то показывают блистательно, чем оборачивается власть для её носителя.

Теологические жилы в поэзии И. Бродского проступают подспудно, иногда намёками, приводящими к вопросам, ответы на которые будут условны: Что может весить, уменьшенный раз в десять один из дней? И – очевидно, что измерительная шкала здесь столь же невозможна, как чёткое определение времени вообще; иногда богословская волна явствует из наименования стихотворения: как, например: Разговор с небожителем

– где всё рвётся, дребезжит, взмывает и летит в проран с той напряжённостью, какая подразумевает очень личностный аспект богословия… Иногда от бытового уровня, как в стихотворение «В Рождество все немного волхвы…» текст взлетает до осмысления пространственно-временных координат:

 
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь – звезда.
 

Отчётливость ощущения звезды, дающей возможность своим психическим составом прикоснуться к сущности Младенца и Духа Святого, вероятно, даётся не многим, и, сложно сказать, входил ли Бродский в число подобных людей, или, будучи великолепным мастером словесной игры, виртуозно использовал смыслы – но декларированное в стихах ощущение свидетельствует о сверх-напряжённой внутренней работе поэта, когда труды души множатся на усилия разума, давая интереснейший результат.

Едва ли богословие можно рассматривать, как науку – в конце концов, аксиомы, теоремы, константы, доказательства, да и гипотезы в нём невозможны, и едва ли слишком изощрённые старые трактаты могут многое открыть современному человеку; но богословие подарило миру себя, как своеобычный литературный жанр: перенасыщенный порою и золотом подлинной поэзии, и богатством смысловых оттенков; и стихи Бродского – и на рождественские темы, и вне их: многие стихи – столь интересно пронизаны лучами богословской реальности, что подъём сознания к высотам читателю обеспечен.

А не это ли главное в поэзии?

…тихо звучит «Колыбельная»:

 
Родила тебя в пустыне / я не зря.
Потому что нет в помине / в ней царя.
 

С тою нежностью, как могла бы петь просто Мать, а не Богородица…

И полные скорби созвучия:

 
Мать говорит Христу: / —Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту. / Как я пойду домой?
 

Наполнены сомнениями матери в той же мере, в какой её саму прожигает боль за сына…

Есть нечто арианское в трактовке И. Бродским образа Христа: вероятно, он считал самого главного персонажа человеческой истории человеком, совершившим за краткую жизнь сложнейшую трансформу своей души:

 
доказавшим своё сыновство Богу, и
указавшим путь грядущему человечеству.
Которым оно, увы, двигаться не смогло.
 

Итак, «Восточный конец империи погружается в ночь…»…

Ночь мистичнее дня по определению, ночь провоцирует на стихи, на размышления, на самоедство…

Плотность фактуры реального мира всегда передана у Бродского лавой, наплывом, богатым перечислением; густота порою кажется избыточной, однако необходима она, иначе панорама, в том числе внутреннего мира, будет обеднённой:

Классические цитаты

 
на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно
чернеет, словно бутылка, забытая на столе.
Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,
звякают клавиши Рэя Чарльза.
 

Океан жизни соответствует океану вод: его величию, его ощущаемому присутствию; некогда манивший Кристофера Марлоу мистический Океан стал шире и объёмнее с веками: многие имена прибыли, многие поколения сошли в глубины метафизических вод…

Океан у Бродского и конкретен – и нет: Мыс тресковый подразумевает песнь трески не в меньшей мере, чем ночь подталкивает человеческий мозг к размышлениям о смерти:

 
Жизнь – форма времени. Карп и лещ —
сгустки его. И товар похлеще —
сгустки. Включая волну и твердь
суши. Включая смерть.
 

Афоризмы срываются пеной с волн длинного стихотворения – или не большой поэмы: афоризмы впечатываются в сознанье читающего, даже если он не согласен с их сущностью:

 
Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже
одиночество.
 

Вероятно, славно воспринимать весь мир – вещественный в том числе – одушевлённым; однако сомнительно, чтобы сугубо человеческое ощущение одиночества распространялось на расположенные в комнате предметы.

Ибо повествование «Колыбельной трескового мыса» разворачивается в комнате – чтобы выйти в океан мира; как элементы абсурда, вплетённые в переусложнённую ткань произведения, мазью иронии врачуют душевные раны человека – замученного веком (Как писал вряд ли близкий Бродскому Владимир Соколов: Я устал от двадцатого века, От его окровавленных рек. И не надо мне прав человека, Я давно уже не человек.)

 
Рыба уходит прочь.
Но другая, точь-в-точь
как ушедшая, пробует дверь носком.
(Меж собой две рыбы, что два стакана).
И всю ночь идут они косяком.
Но живущий около океана
знает, как спать, приглушив в ушах
мерный тресковый шаг.
 

«Колыбельная трескового мыса» – своеобразная симфония Бродского: музыкальность повествования поднимается на новые и новые регистры, доходит до космических, мало известных человеку, и, тем не менее, густо заселённых просторов; рассказ о собственной доле, с которого начинает жить вещь, отступает на второй план, оставив подробности изломистого пути в словесных пластах…

…и зловещие сны реальности отступают от скрипа двери, вызванного приходом трески…

Тактовик – с его переменным нравом ударения – идеально соответствует пейзажу и метафизике, метафизическому пейзажу души, если угодно; но он же способен вместить в себя столько реальной, бытовой и жизненной плазмы, что плотность стиха утраивается – в сравнение с использованием буднично-привычных размеров.

Иосиф Бродский – природный метафизик – открыл возможности тактовика годам к 27, точно создав в недрах русского языка вариант формы настолько ёмкой, что сложно предположить, что бы она не смогла вместить; и вызвав тем самым волну неумеренного попугайничества: подражать Бродскому казалось легко.

Подражать – но не повторить на новом витке, или новом этапе стиха разработанное им.

Если ранний Бродский привержен размерам традиционным для русской поэзии, и перлы приходится искать среди не малого числа проходных стихотворений, то разработав рудную жилу тактовика он, как бы, сделал шаг в сторону: любое произведение несёт печать авторства столь отчётливую, что подпись уже не нужна.

О! Бродский мастер жонглировать поэтической мыслью – иногда это кажется чрезмерно игровым, иногда заставляет думать по-иному, на других оборотах, но всегда дано блестяще, с высверком словесных алмазов…

Избыточность некоторых его вещей, в сущности, от избыточности жизни – с её переогромленностью, с громоздящимися колоннами вещей, с многообразией явлений: к сожалению, в основном трагического окраса; но вряд ли в русской поэзии можно найти стихи столь плотно заселённые реальностью, как «Представление», или «Новый Жюль Верн».

Мысль вращается, как строфа, часто возвращается к прежнему, темы уточняются на новом уровне: так «Одному тирану» переходит в «Резиденцию», и тема власти приобретает отчётливую формулу, с которой не поспоришь. Спорить с Бродским вообще проблематично: он авторитарен в суждениях; порою, своеобразный тиранический взгляд на вещи просачивается и в стихи, не отменяя, впрочем, их великолепных достоинств…

Семьдесят лет – для истории вообще, и истории поэзии в частности, не много, и, конечно, интересно было бы заглянуть в грядущее – будет ли звучать Бродский лет, этак, через сто, особенно учитывая, что в одном из своих поздних интервью он утверждал – в будущем (в том, каком мы много прожили уже) поэзия не будет играть никакой роли.

Сретенье, как следствие Рождества; как взаимодействие причины со следствием, и вместе – самостоятельность оного, как вехи в жизни Христа; сретенье-встреча, сретенье – указание грядущего.

Стихотворение Бродского гудит и течёт, строки с неумолимостью следуют одна из другой, и, совмещаясь, создают внушительное полотно, где и атмосфера тотального иудейского храма передана, как своеобычный макрокосм – с вхождением в него множества микрокосмов…

Известно, что Бродский писал рождественские стихи практически ежегодно, и сумма их, взращённая летами, передавала и изменения его сознания, и линию врастания человека в космос вообще, подтверждая, что цель существования – духовное развитие, постепенное достижение областей, что кажутся зыбкими, становясь всё конкретней и конкретней по мере того, как человек удаляется от пункта рождения.

Так, «В Рождество все немного волхвы…» изобилуя материальными подробностями мира, отсылая теперь к советского Новому году, выводило в финале, минуя пороги истории, к чистоте духовных мерцаний, к необыкновенно высоким ощущениям, каких добивался поэт.

Или искал их.

«Рождественская звезда» 1987 года с финалом:

 
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
 

Будто включает читающего в действительность параллельных миров, астральных сгустков, где взгляд Отца Отцов воспринимается, как нечто близкое – так чувствовать, избыточно переживая и пережёвывая конкретику мира, данного нам, уже едва ли возможно: нужно сделать шаг в сторону, или совершить головокружительный подъём.

Так, совершая взлёты, Бродский увлекал за собой способных к полёту; в последней строфе стихотворения 1993 года – «Что нужно для чуда?..» Он декларирует:

 
А если ты дом покидаешь – включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
 

И тут уже «мир без вещей» – как выход в чистую реальность времени и таких глубин, за которыми следует разве что иное воплощение – в посмертье.