Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020"

Онтологический – когда не эсхатологический ветер – пострашнее реального: однако, всегда несущего в себе нечто от бездн запредельности, ибо она безвестна, и, наверняка, чревата; поэтому ветер конкретики, которым начинается «Литовский ноктюрн» взбаламучивает скорее сознание, нежели море:

 
Взбаламутивший море
ветер рвется как ругань с расквашенных губ
в глубь холодной державы,
заурядное до-ре —
ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.
 

Но и море тоже: холодную Балтику свинцового окраса, Балтику, одинаково близкую и Бродскому, сочинявшему ноктюрн, и Томасу Венцлова, которому стихотворение посвящено.

В нём мало от ноктюрна, как музыкального жанра – в длинном, ветвистом этом сочинение Бродского; но много от особой, иногда монотонной, как тик-так, иногда взрывающейся мощными синкопами музыки самого Бродского. И много конкретики: той, на какую Бродский был мастер, создавая строфы, точно вылепленные из вещей реальности, когда каждое слово становилось именем сущности – такой обыденной, что и задумываться о ней не хотелось бы:

 
Поздний вечер в Литве.
Из костелов бредут, хороня запятые
свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах
куры роются клювами в жухлой дресве.
Над жнивьем Жемайтии
вьется снег, как небесных обителей прах.
 

Из недр маньеризма изъятая форма; роскошное строфическое витьё, когда чередование картин и размышлений определяют сложное, перенасыщенное стихотворение.

Призрак есть умозрительный эквивалент прошлого.

Призрак поэта до определённой степени конкретней поэта, чьё существование во внешнем мире часто слишком зыбко, условно.

Призрак, являющийся персонажем стихотворения, видит больше обычных людей – а его не видит никто.

 
Чем питается призрак? Отбросами сна,
отрубями границ, шелухою цифири:
явь всегда норовит сохранить адреса.
Переулок сдвигает фасады, как зубы десна,
желтизну подворотни, как сыр простофили,
пожирает лиса
темноты.
 

«Лиса темноты» – блестящее сближение таких не похожих слов, вырванное из бездны воздуха, где растворяется, раскручиваясь, речь.

И снова призрак: его странствие, его сбивающаяся речь, захлёб, рвущиеся за край реальности подлежащие и сказуемые:

 
Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,
выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.
Входит в «Тюльпе», садится к столу.
Кельнер, глядя в упор,
видит только салфетки, огни бакалеи,
снег, такси на углу…
 

Всё поэтическое построение под названием «Литовский ноктюрн» согрето теплотою к другу – литовскому поэту Томасу Венцлова; всё оно – точно своеобразный гимн дружбе, хотя на гимн совершенно не похоже.

Похоже – на отчёт о земном существование, написанный для высших, нам тут не ясных структур, что обязательно должны были прочитать его…

Внешний мир избыточен: в нём не счесть дворцов, улиц, фонтанов, старины: именно последняя, являясь во многом оплотом красоты, и диктует часто поэтические строчки; вещественный мир избыточно-красив, если речь идёт об Италии – очевидно, одном из самых ярких мест мира, и пласт итальянских стихов Бродского перенасыщен конкретикой, словно составлен из одних существительных.

Флоренция в декабре ничем не хуже летней, текущей жарою, но именно декабрьский город попадает в объектив поэтического видения, раскрываясь временем и метафизикой:

 
В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли
тени. На Старом Мосту – теперь его починили —
где бюстует на фоне синих холмов Челлини,
бойко торгуют всяческой бранзулеткой;
волны перебирают ветку, журча за веткой.
 

Дома, напоминающие поезд вечности – или просто большого временного периода – не замечают людей; а если и взирают на них окнами, то несколько удивлённо: зачем, мол, они? Дома прекрасны, люди не очень, и то, что – «Набережные напоминают оцепеневший поезд…» – точно ставит под сомнение необходимость движения: раз было создано столько всего замечательно, зачем двигаться вперёд?

Где: избыток технологий приводит жизнь к усреднённому стандарту, и внешнему, и внутреннему.

Где: деньги будут играть чрезмерную роль, не оставляя места столь зыбкому предмету, как поэзия.

Даже если последняя избыточно предметна.

В «Лагуне», в самом её начале мы точно видим трёх старух с вязаньем в глубоком кресле: они упомянуты, но так, что волхвование стиха словно наделяет их мощью парок, или просто показывает трёх старых дам в ореоле неповторимой судьбы каждой:

Три старухи с вязаньем в глубоких креслах / толкуют в холле о муках крестных…

Далее развернётся и мистерия поэтической доли поэта, замерцает анализ времени, эпохи, которой предлагается:

 
Скрестим же с левой, вобравшей когти, / правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на / молот в серпе, – и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе, / принявшей образ дурного сна.
 

Что ж, вполне возможно указан способ отделаться от напластований абсурда, устроенного суммой свершённого; хотя эпоха воспоследовавшая, окажется в большей степени мутной и грязной – но в ней уже Бродский участвовать не будет.

«Римские элегии» богаты и разнообразны: калейдоскопы картин, всегда чрезвычайно отчётливых, чередуются с коридорами мысли, пройдя по которым можно сделать ряд любопытных умозаключений.

Или просто любоваться картинами – как и в «Венецианских строфах», бьющих, играющих и лучащихся огнями и красками Венеции, её историей и повседневной современностью, на какой всегда лежит тень былого.

Итальянские стихи Бродского характеризуют его, как поэта, может быть в большей степени, чем иные его произведения: скептический наблюдатель, человек, «потерявший свободу, отчизну, сыну», гордый одиночка, виртуозный собиратель строк.

Никакой жалости к себе и окружающему, но – словесная живопись, ибо мир важнее тебя. Кем бы ты ни был.

Примечание:

Александр Балтин родился в Москве, в 1967 году. Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг. Стихи переведены на итальянский и польский языки, одна из статей на болгарский язык.

Валерий Лысенко
Иронический оптимизм эсхатологии Вячеслава Куприянова

…Помимо курса философии, я читал в университете сочиненный мною (то есть авторский) курс литературной текстурологии; суть этой дисциплины в том, чтобы путем полного, системного анализа текста, претендующего на принадлежность к искусству, определить степень художественности этого текста и тем самым – оправданность его притязаний. Основным материалом для моей текстурологии был роман «Евгений Онегин». А тут, неожиданно, – верлибр. Однако все мои теоретические наработки и практические изыскания показались мне вполне подходящими для анализа куприяновского стиха – и «несвободного» (рифмованного), и «свободного» (верлибра).

Художественная оппозизция? Пожалуйста, сколько угодно: «Всячина не хочет всякой /Быть, а только суверенной, ///Между волком и собакой,/// /Между печкой и вселенной»… ///«Через город лег проселок. /Я иду в разломе неком, /Как последний антрополог /За последним человеком».

Берите любое стихотворение: вы обнаружите в каждой строчке оппозиции – и поэтические, и чисто логические, и логико-парадоксальные, и фонетические…

В текстурологии это закон: чем больше в произведении разнообразных оппозиций, тем оно художественнее, то есть прямо относится к искусству как таковому. С этой точки зрения, стихи Куприянова выдерживают текстурологическое тестирование на «отлично».

Другой тест – порядок слов в синтагме.

Вот – простая строфа: «я вижу /на моем месте /никого быть не может / кроме меня».

Попробуем переставить слова. «Вижу я на месте моем…» и так далее.

Во-первых, возник белый стих – оппозиция разрушительная по отношению к верлибру. Во-вторых, изменилась интонация – совершенно неуместная в контексте всего стихотворения («Жизненный опыт»): сказовость в данном случае приобретает юмористическое звучание.

Поиграйте в этом ключе с другими стихами Куприянова, и вы увидите, как все сколочено и пригнано «заподлицо», не разъять.

Наконец – звукопись. Слушайте:

Стихи мои / Добры и злы, Как яд змеи / И мед пчелы. // Таков состав – / По капле взят / От всех отрав, От всех отрад. // От всех низин, От всех высот, / Но смысл един – Порыв, полет. // Ищите лад / В потоке строк, / Тогда и яд пойдет вам впрок!

И выглядит – как манифест. Тем более, что подтверждается другими стихами – и рифмованными, и верлибрами. Например:

Работай над бессмертием души, / покуда сердце листьями ранимо, / и дни за днями пролетают мимо, / бери перо, склоняйся и пиши!

Или: Поэт – всевидящий /обсуждает с ослепшими /виды на будущее // всеведающий /выспрашивает у несведущих /о неведомом //и говорит обо всем /во всеуслышанье //чтобы скрыть навсегда от глухих

Что касается яда, который пойдет нам впрок, – могу сказать определенно: ядовитость – да, присутствует, поскольку в поэзии Куприянова сатиры немало; но вычислить количество яда в ядовитости отдельных стихотворений не возьмусь – куприяновская сатира так тонко и текуче скользит по границам иронии, шутки, сарказма, что математически определить, где что, практически невозможно.

Постмодернизм, конечно же, должен был оплодотворить поэзию Куприянова – куда ж без него! Сегодня дремучей архаикой веет от виршей, в которых постмодернизм не нашел себе приюта… Поэтому исторические реминисценции, прямое и скрытое цитирование классики, парафразы, игра слов и смыслов – обязательны в современном стихе. И всем этим Куприянов владеет виртуозно. Все есть: ассоциации, фразеологизмы, исторические имена, культурологические шаблоны и стереотипы.

И я в свой век отчизне посвятил … («Памяти Серебряного века»). Реминисценция понятная.

И тебе внимает глухо // Неба срезанное ухо// И на всю земную ось// Солнце кровью пролилось…

Необычные ассоциации вызывают эти строчки: здесь и Маяковский, и Ван-Гог, и даже Леонид Дербенев. Однако подобных странностей читатель, мало-мальский знающий современную культуру, может заметить в десятках случаев: Куприянов щедр на подобные провокации.

Выгорят на солнце пятна / Там, где я на них глядел.

Амбиции лирического субъекта Маяковского, не меньше.

Игра созвучиями:

В безобразии безверий//Молим у небес наживы.//На развалинах империй/ /Попраны императивы.

Сатира – мягкая и невеселая; скорее – досада. «Птица-тройка», например.

Мчится тройка удалая, /Подгоняет злое слово, /Вдоль Кавказа, вдоль Алтая, /Мимо Гоголя, Толстого, //Мимо Пушкина и Блока, /мимо снега, воя, грома, /Колокольчик одиноко Бьется вдалеке от дома. //Белый снег метет во мраке, / Седоки пощады просят. /А ямщик поет во фраке: /Русь, куда тебя заносит? //Там, за небом ты святая, /Здесь – ослепшая в метели, /Мчишься, вечно пролетая /Мимо сути, мимо цели.// И ямщик, лихой холерик, /Угадать в метели тщится – /Где, в которой из Америк /Тройка-Русь остепенится?

Позволю себе ужасное варварство: переложу верлибр на прозаический дискурс со знаками препинания.

«Нам за всех, кто до нас, – петь, смеяться и плакать. Нам греметь за умолкнувшие трубы ангелов, нам звенеть за вырванные языки колоколов. Нам внимать океану, который в нас впадает, как в родник. Слушайте: как тихо – Моцарт никогда не услышит Шопена».

И ведь какая, в самом деле, отвратительная правда: Пушкин никогда не прочитает Льва Толстого, Чехова, Блока, Горького, Булгакова! Глинка никогда не услышит Римского-Корсакова, Рахманинова, Прокофьева…

В голову никогда не приходила такая простая и ужасная мысль. И осмелюсь добавить – гениальная.

Феноменологическая «оборачиваемость» мира увидена Куприяновым и зафиксирована: да, каждое явление имеет оборотную сторону, но люди – странные существа – никак не могут настроить зрение, чтобы озирать громаду мира, равно как и его мелкие детали, стереоскопично и в крутящейся динамике, наблюдая обратную сторону Луны, если выразиться метафорически, как если бы она была явлена жителям Земли непосредственно. Это роковое обстоятельство обесценивает и так не очень высокую стоимость жизни человечества, поэтому, когда киты выйдут на сушу, людям будет не до изумления…

Когда киты начнут охоту на человека / Который уже готов в своей алчности / Зарыть море в землю и утопить землю в море / Когда киты вернутся на сушу <…> Что же будет тогда с безжалостным человеком/ Когда киты вернутся на сушу…

В 80-е появились сообщения о телятах с двумя головами, овцах с шестью ногами и не счесть было сообщений о младенцах с устрашающими патологиями, – и неожиданно для меня самого из моей единственной головы выскочило что-то наподобие белого стиха; я вспомнил его в связи с куприяновскими китами. В знак близости к мировосприятию Куприянова рискну привести это свое изделие бог знает какого года:

Когда погибнет человечество,/природа станет жить свободно,/и народятся чудо-зайчики – /огромные! с колючей шёрсткой /и клыкастые,/и будут пожирать леса, /рогатых птиц, /и пчёл шестиголовых – /когда исчезнет человечество, /природу отравив /своей безмозглостью…

Есть, есть некая перекличка с фантастическим пророчеством Вячеслава Глебовича. Оптимистические умы сходятся, хм… на почве эсхатологии!

Вечер утра мудреней. Такого рода перевертышей у Куприянова слишком много, чтобы принимать их за банальную игру ума.

Ночь, улица, холод, аптека.//И тьму пронзает мгновенно//трагический крик человека: //«Огня! Я ищу Диогена!» Где ладу нет, где правят страсти,//Стать хочет всем любая часть,// Мир распадается на части,//И все на всех грозят напасть. Если народу нечего терять /для человечества /это самая большая потеря За всю мою /долгую жизнь /темнота ночи /не изменилась //но мне показалось /что звезды /стали внимательнее /друг к другу Поэзия/естественна/как окно в доме//искусственна/как стекло в окне//случайна/как мир /за окном //закономерна/как наука//возникающая на стыке/ восходоведения и / закатознания «…от века /назначение слова – /держать Землю /и назначение человека – /держать /Слово» Простота последнего высказывания обманчива.

Мы помним: «В начале было Слово…» – но не всегда отдаем себе отчет в том, что момент возникновения Слова ознаменовал рождение Человека и что это был в самом буквальном смысле акт творения. Что и подтверждает гениальное библейское «И Слово было у Бога, и Слово было Бог». То есть вот как: Слово, Творец и Творение – тождественны! И в этом контексте «держать Слово» не означает банального быть верным обещанию, здесь речь, извините, о другом: об удержании и сохранении смысла человеческого бытия и существования. Не меньше. Уверен, что Куприянов это понимает.

Мировосприятие и поэтические формы Куприянова настолько близки моим взглядам на мир и способы художественного проникновения в его нераздельную и неслиянную с человеком суть, что иногда мне кажется, что это я когда-то сложил верлибры, напечатанные под его именем, и его рифмованные стихи, и белый стих, и даже его прозу сочинил (о ней я здесь говорить не буду, как и о критических статьях, где Куприянов и талантлив, и умен, но… стихи его я ценю больше).

«Человек во времени и пространстве бытия» – любимая тема философски ориентированных поэтов. Да и самих философов тоже. Не вдаваясь в историю вопроса, отмечу только, что в культурологии сложилось представление о двух хронотопах – большом (в пределе – «всюду и всегда») и малом (в пределе «здесь и сейчас»), которые различаются не только количественно, но и по степени деятельностной включенности индивида в активность каждого из них. Любой человек в той или иной мере осознает, идентифицирует и реализует себя в каждом из этих хронотопов. Все зависит от того, в какой именно мере. Иной ощущает и осознает себя значимой частью вечной и бесконечной вселенной, иной – малой частью своего социума. Первые переживают свою связь с бесчисленными предками и потомками (я называю их этернистами), вторые – гордятся родовыми узами и знакомствами с сильными мира сего, а что такое «бесчисленные предки» или тем более «потомки», они даже вообразить не в состоянии, допуская их существование либо прагматически («Вот они, дети мои и внуки! – любуйтесь!»), либо чисто теоретически, абстрактно, как поэтические гипотезы; а поэты… мало ли чего они могут выдумать!

Говорить векам, истории и мирозданию? Если тронулся умом – говори, пожалуй; но учти, мой дорогой, наш больной товарищ, что психушка по тебе – во-он уже рыдает… И никогда не спросит он: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» И никогда не сможет, землю всю охватывая разом, видеть то, что временем закрыто. Потому что он не «вечник», не этернист; он «временник», актуалист.

В этом, догадываюсь я, такая, довольно глухая и не широкая, известность поэзии Куприянова в нашей стране. Почти неизвестность. Даже не знаю, с чьей поэтической судьбой можно сравнить эту печальную историю.

Актуалисты гораздо более удачливы. «Стою на полустаночке / В цветастом по-лушалочке, / А мимо пролетают поезда»… И мелодия приятная, запоминающаяся. Или: «Мы с тобой два берега /У одной реки»… Не спрашивайте, что все это значит, – зачем она стоит на полустаночке, прынца ждет, что ли, бедолажка; какие два берега, у какой реки, о чем эти метафоры… Бессмысленно, но красиво и поется с удовольствием и даже, может быть, с умиленной слезой…

А попробуйте положить на приятную во всех отношениях мелодию вот это:

Из года в год и день ото дня /я за тобой, а ты от меня. //Я шел за тобой с цветка на цветок, /и аромат нас в небо увлек. //Я шел за тобой со звезды на звезду, /вот-вот настигну, вот-вот упаду. //И вдруг оказалось, что мы вдвоем /от сердца к сердцу с тобой идем. //Теперь идем с уст на уста, /и не отпускает нас высота.

Тоже про любовь; только задавать вопросы – зачем да почему, да что значит это и то… в голову не приходит. Хотите знать, по какой причине? Вот что:

там стихи, а здесь поэзия; там звучит приятная мелодия для флейты, а здесь – симфоническая музыка, Бенджамин Бриттен, Альфред Шнитке, Валерий Гаврилин… Разница существенная. Кто понимает, конечно. Мысленно перевожу стихи Куприянова на английский язык и вижу изумленную радость на лицах английских и американских читателей. Да, на английском (думаю, что и на других европейских языках) поэзия Куприянова воспринимается как современная классика. Наверно, и на других европейских языках верлибры Куприянова выглядят великолепно (сужу по количеству переводов – на немецкий, нидерландский, польский, сербский, македонский…). Жаль, не могу оценить переводов на китайский, японский, индийский…

Для тех, кто знает английский, приведу пару примеров.

«Золотая осень»:

Видно, слишком много слов /бросали на ветер – /так ветер пронзителен. //Видно, слишком часто /попадали пальцем в небо – так небо туманно. // Видно, слишком у многих /горит земля под ногами – /так листья пылают. //Видно, слишком много воды /утекло с тех пор, как мы общий язык не находим, – /так хочет вода застыть. //Сколько еще талантов надо зарыть в остывающую землю, /чтобы опять /наступила весна?

«Golden Autumn»

Too many words, it seems, /have been cast to the winds: /the wind is so sharp. //Too many times, it seems, /have our heads been in the clouds: /the sky is so grey. //Too many of us, it seems, /have been through fire: /the leaves are ablaze. //Too much water, it seems, /has passed under the bridge /since we lost our common tongue:/ the water wants to freeze so still. //How many more talents /must we bury in the ever-chillier earth /for spring /to come again?

(Поясню, что «талант» в данном случае означает античную серебряную или золотую монету; реминисценция относительно «Нового Завета»).

Или: «Урок пения»:

Человек /изобрел клетку /прежде /чем крылья //В клетках /поют крылатые /о свободе /полета //Перед клетками /поют бескрылые /о справедливости /клеток

«Singing lesson»

Man /invented the cage /before /inventing wings //In cages /the winged sing /of the freedom /of flight //Before the cages /the wingless sing /of the justice /of cages

Перевод почти дословный. Хотя русские фразеологизмы, как можно видеть, не поддаются буквальной передаче на английский, но их смысловые эквиваленты не только не портят куприяновский верлибр, но даже несколько обогащают его неочевидными коннотациями.

И на русском, и на английском приведенные верлибры выглядят как подлинные шедевры. (Верлибры Куприянова переложил на английский известный в Европе переводчик Фрэнсис Джоунз).

Стрелы куприяновской иронии, как видим, направлены на изумляющее своей абсурдностью устройство человеческого мира.

Апофеозом оптимистической эсхатологии Куприянова можно считать стихотворение «Мы не заметим»:

Мир теоретически непознаваем и практически невыносим/ Мы существуем вопреки времени и пространству /Наша задача сделать необитаемой эту землю /Солнце восходит над нами через не хочу /Солнце заходит в надежде не возвратиться /Звезды совсем не хотят чтобы мы на них смотрели /Воздух тщетно сопротивляется нашему дыханию /Вода неохотно смешивается с нашей кровью /Но пока мы смотрим на все это сквозь пальцы мы неистребимы /Мы просто не заметим собственного исчезновения (Сопоставление несопоставимого, соединение несоединимого – это традиционная игра ума всех сколько-нибудь значительных талантов).

Скажу откровенно: никакие «зеленые», никакие экологические стенания и крики ужаса не в состоянии передать содержание тех «радужных перспектив», которые готовит себе ослепшее человечество в лице рожденных им многочисленных идиотов, терзающих тончайшую пленку зеленого покрова планеты вместе с ее недрами. Верлибр «Мы не заметим» надо бы распространить по всем странам и континентам, на всех языках; хотя есть сомнение, что этот текст-тест проймет-таки народы, занятые борьбой за свободу и процветание… маразма.

Как примечание, детализирующее общефилософский смысл этого верлибра, к нему как бы примыкает другой – он и называется соответственно: «Исчезновение».

…. Со временем замечаешь, /Что жаль даже уходящего облака. Исчезновение /Цветов смущает чуткую душу, хотя /Сам сад совсем не колышет. Исчезновение /Снега с полотен Брейгеля Старшего /Смущало бы больше, чем исчезновение /Самого Брейгеля. Исчезновение листьев /С появлением ветра. Исчезновение хлеба /Со стола. Внезапное исчезновение /Стола из комнаты, комнаты из пространства. /Исчезновение человека, не замеченного /Садом, столом, пространством, временем, /Человеком. Исчезновение человеческого /В человеке. Исчезновение любви /В любимом. Исчезновение в любящем. /Исчезновение человека в земле, земли – в небе, /Неба – в исчезающей душе. Исчезновение /Молнии, так и не успевшей блеснуть. Исчезновение улыбки, не нашедшей / Себе лица. Счастье исчезновения, /Прежде чем исчезнет все.

(Так и хочется дополнить – после слов «… не нашедшей /Себе лица» и перед словами «Счастье исчезновения»: «Исчезновение верлибра. Явление исчезающей свободы» – или что-то в этом роде). Первый признак подлинной поэзии – неназойливое обилие художественных оппозиций, часто – парадоксальностей; такова природа поэтического мышления. У Куприянова этого добра в избытке, достаточно процитировать часть «Неустойчивого равновесия», где явные логические оппозиции приобретают неизбежно флер художественности благодаря неявной игре слов:

В свободной жизни соседствуют /простые люди и люди с двойным дном /гении и злодеи /спасатели и наемные убийцы /блюстители закона и воры в законе /публичные фигуры и отъявленные мошенники /(иногда даже в одном и том же лице)

Концовка этого верлибра подтверждает поэтическую «пропитку» приведенной пятерки логических оппозиций:

Так поддерживается в мире /ради радужных снов совести /неустойчивое равновесие /человеческой несправедливости

Что уж говорить о чисто художественных оппозициях, щедро рассеянных по всем куприяновским стихам. И вряд ли можно это обстоятельство объяснить действием сознательно примененной теории. Мыслить художественными оппозициями – прерогатива и природное свойство поэта.

Приведу лишь один, но чрезвычайно, на мой взгляд, выразительный пример того, как оппозиционный модус художественного взгляда на мир способствует созданию поэтического шедевра. Впрочем, что это действительно шедевр – далеко не очевидно: верлибр, который я хочу процитировать, настолько необычен, что читатель поначалу может и не понять, о чем речь, и даже испытает неприятное недоумение. «Луна /см. на обороте /луна //медаль /см. на обороте /сердце //сердце /см. на обороте /кровь //кровь /см. на обороте /вода //вода /см. на обороте /слезы //слезы /смех /на обороте //жизнь смерть /на обороте /жизнь //не оборачивайся //см. //все сначала» Андрей Битов как-то сказал, что писатель «пишет не словами, а смыслами».

Сказано резко, но справедливо. Разумеется, пишут словами (а чем же еще?), но художественное слово несет смысл, который не редуцируется к «лексическому значению». И разница между поэтом и графоманом (ладно, скажу мягче – версификатором) как раз в том, что у поэта слова – «перевозчики» смыслов, а у гра… пардон – версификатора! – слово скачет верхом на смысле и словом погоняет. Разница, скажу я вам, существенная. Верлибр «Луна» примечателен еще и тем, что манифестирует один из главных принципов поэзии Куприянова, который я определил бы как феноменологическую оборачиваемость, имея в виду, что за каждым феноменом, явленным человеку, есть другая, скрытая сторона этого феномена, и ее человек обязан видеть, понимать, учитывать, иначе его взгляд на мир будет в буквальном смысле односторонним. А должен быть объемным, стереоскопичным, полным. К сожалению, однако, великое множество людей, лицезрея медаль, не видят сердца, за сердцем не чувствуют кровь и за водой не прозревают слез… Название последнего сборника Вячеслава Куприянова – «Ничто человеческое»; оно сразу же вызывает в памяти латинское «Homo sum et nihil humanum a me alienum puto» – «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Но возможно и совершенно другое прочтение, а именно – «Человеческое ничто». Такое понимание тайтла прямо соотносится с пафосом куприяновской поэзии, которая, помимо иронии, сарказма и язвительной шутки, питается досадой – досадой на человека неразумного, не ведающего, что он творит, сидя на хрупкой ветке с ножовкой в руке… Почему эсхатология – теперь понятно? Нет? Тут вот что: либо воображаемый

«конец света» воспринимается как ужасная, экологическая катастрофа, подготовленная безумным человечеством и не имеющая альтернативы, – с «ядерной зимой», «парниковым эффектом», нехваткой пресной воды и пищевых ресурсов, с ужасающими эпидемиями; либо – как неизбежное, запланированное

«мероприятие» Господа Бога – с новым пришествием Мессии, воскрешением мертвых, со Страшным Судом, и прочими сопутствующими событиями. Есть другой вариант, который эксплуатируют продвинутые интеллектуалы уже много тысяч лет, предостерегая современников от неразумных действий в окружающей среде – то есть просвещение граждан относительно последствий их выгодоприобретающей и всеразрушительной (под видом созидательной) деятельности. Предостерегают – кто с серьезным, озабоченным челом, кто с усмешливым прищуром и язвительной улыбкой на устах. Вот к последним – довольно редким – относится поэт Куприянов. Так я думаю. Чувствую. Так вижу.

Примечание: Валерий Степанович Лысенко (1941–2019). В 1968 г. окончил филологический факультет МГУ. Долгое время был редактором в журнале «Дружба народов». Литературный критик и автор работ по философии. Канд. фило. наук, заместитель директора Федерального института планирования образования (1995–2000), главный редактор журнала «Родительское собрание» (1997–2009).