Текст книги "Лаборатория понятий. Перевод и языки политики в России XVIII века: Коллективная монография"

Итак, можно говорить о трех основных определениях деспотизма в европейской интеллектуальной традиции. Первое определение: деспотизм – это попросту «плохое правление», возникающее, когда институты монархии оказываются подорваны или даже когда на троне оказывается неподходящая фигура; может ли при этом деспотизм быть и «хорошим правлением», если на троне оказывается мудрый философ – этот вопрос оставался открытым. Второе определение: деспотизм – легитимная форма правления, имеющая свои сильные и слабые стороны и одновременно обладающая своего рода культурным контекстом, то есть зависящая от набора историко-культурных и географических факторов; подобный взгляд опирался на аристотелевскую идею о существовании таких народов, которые по своей сути приспособлены к рабству. И наконец, третье определение: деспотизм – это исторически преходящая властная форма, которая, будучи по определению варварством, являет собой антитезу прогрессу коммерческой и технологической цивилизации, а потому может быть преодолена, изжита. Эти три определения одновременно были связаны между собой и противоречили друг другу, зачастую сталкиваясь на страницах одного и того же сочинения. Предложенный концептуальный треугольник не исчерпывает, конечно, всех тонкостей употребления многогранного понятия «деспотизм», но дает достаточно прочное представление об основных манерах, в которых принято было говорить о «деспотизме» в Европе Нового времени.

ПАРАДОКС ПЕТРА ВЕЛИКОГО: СЛОЖНЫЙ ПУТЬ «ДЕСПОТИЗМА» В РОССИЙСКУЮ ПОЛИТИЧЕСКУЮ КУЛЬТУРУ XVIII ВЕКА

Российским авторам, писавшим о политике в XVIII веке, приходилось прокладывать собственный маршрут на этой интеллектуальной карте, и без того достаточно запутанной. Вместе со всем богатством европейской политической мысли российским элитам пришлось осваивать и понятие деспотизма, с самого начала использовавшегося для описания внешних по отношению к Европе обществ, чья варварская чуждость была сущностной характеристикой в глазах европейского наблюдателя. Ведь Россия, согласно доминировавшей европейской традиции, относилась к числу тех культурных чужаков, для которых деспотизм выступал легитимным политическим режимом.

Представление о добродетельной и абсолютной монархии в духе Горани или Вольтера было распространено и в России, не представляя большой сложности для адаптации. Хорошие цари царствуют ради общего блага, а плохие подчиняют все своей капризной и изменчивой воле – эту максиму никто среди российских авторов не оспаривал; более того – она оставалась фундаментальной для официального взгляда на политический порядок, ее отстаивали, среди прочих, церковные иерархи, от знаменитого Феофана Прокоповича на заре XVIII века до, например, видного церковного мыслителя Иринея Клементьевского339339
  Продолжение поучительных слов, говоренных при высочайшем дворе Ея Императорского Величества благочестивейшия государыни императрицы Екатерины II, и в других местах, Синодальным членом преосвященным Иринеем епископом Тверским и Кашинским. СПб., 1794. С. 16–17.


[Закрыть] в конце того же столетия. Но «азиатские» обертоны концепции деспотизма, получавшей все большее распространение в европейской общественно-политической мысли, угрожали этой ясной политической картине.

Нельзя, впрочем, сказать, что понятие «деспотизма» было принципиально важным для российской традиции в XVIII веке. Так, Владимир Трофимович Золотницкий в «Сокращении естественного права» (1764) ничего не говорил о деспотизме. Он описывал традиционную тройную классификацию форм правления. Государь, согласно Золотницкому, должен стремиться к трем вещам: общей пользе (то есть «состоянию, в котором граждане со своим владетелем ниже внешнею ниже наружною силою не препятствуются к получению и употреблению средств своего благополучия»), «особливому порядку публичных должностей и чинов», а также к защите от внешнего врага340340
  Сокращение естественного права, выбранное из разных авторов для пользы Российского общества Владимиром Золотницким. СПб., 1764. С. 89–90.


[Закрыть]. Нарушение этих основ может повлечь за собой сопротивление подданных (Золотницкий, будучи последовательным сторонником теории естественного права, допускал его, хотя и в самых крайних случаях), однако никакой особенной концепции деспотизма отсюда не вытекало.

По нашему мнению, тема деспотизма становилась важной для отечественных публицистов в контексте сравнения России с Европой, когда отечественным авторам приходилось реагировать на старую аристотелевскую идею о том, что существуют свободные народы и народы, предрасположенные к деспотизму. Но проблема заключалась не только в том, что целый ряд европейских авторов – от Бодена до Монтескье – утверждал, что Россия представляет собой деспотию. Основным источником проблемы была принципиально важная для отечественной культуры XVIII века тема петровских реформ.

Большинство российских интеллектуалов XVIII столетия соглашались в том, что петровские преобразования четко обозначили границу между «старой» и «новой» Россией, задав историческому облику страны определенную направленность и динамику. Величие царя-преобразователя заключалось именно в том, что он превратил варварскую державу в «политичную»341341
  По яркому выражению Виктора Марковича Живова, «новая реальность полностью развязывала руки и снимала всякую ответственность за разрыв с вековыми нравственными традициями и ценностями. Россия становилась tabula rasa, на которой Петр мог свободно изобразить очертания того государства, которое ему хотелось построить» (Живов В. М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I // Он же. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. С. 402). Ричард Уортман, говоря о торжественных церемониях Петра I, отмечает: «Панегирические спектакли <…> подчеркивали разницу между прошедшими временами (прежде), когда Россия была в бесчестии, рабстве и темноте, и новыми (ныне), когда она прославлена. Разумеется, они по-прежнему восхваляли его предков Романовых, но лишь как предтеч, предвестников его собственного величия» (Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2002. Т. 1. С. 76).


[Закрыть]. Это означало не только, что Россия XVIII века стала европейской страной, но и то, что до Петра она таковой не являлась342342
  Вспомним известный 6‐й пункт 1‐й главы «Наказа» Екатерины II, гласящий, что Россия является европейской державой. Очевидное противоречие – зачем же тогда были нужны петровские преобразования? – императрица пыталась прояснить в соседнем 7‐м пункте той же главы, используя готовую формулировку из Монтескье: «Перемены, которые в России предприял ПЕТР Великий, тем удобнее успех получили, что нравы бывшие в то время совсем не сходствовали с климатом, и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей. ПЕТР Первый вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал» (Наказ императрицы Екатерины II. СПб., 1907. С. 3). Кажется, большого успеха это пояснение не имело – хотя, например, современный исследователь Майкл Окенфусс считает такой ответ «вполне приемлемым», не распознав, впрочем, в словах Екатерины прямую (!) цитату из Монтескье (Okenfuss M. Catherine, Montesquieu, and Empire // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Neue Folge. 2008. Bd. 56. H. 3. S. 323) – и в последующей традиции редко воспроизводилось.


[Закрыть]. Принципиально важный для отечественной политической мысли дискурс о мудрых государях находил подкрепление именно в истории о том, как Россия вышла на «феатр мировой славы», как Петр насаждал коммерцию, науки и искусства в стране, которая с ними знакома не была. Но у такого утверждения была и обратная сторона: признать величие Петра означало одновременно признать и варварский статус России допетровской.

Возьмем, для примера, введение к VII тому из проекта собрания законов Российской империи («Описание внутренняго Российской Империи Правления со всеми Законоположения частями»343343
  См. об этом проекте: Лаппо-Данилевский А. Собрание и свод законов Российской империи, составленные в царствование императрицы Екатерины II. СПб., 1897. Лаппо-Данилевский, впрочем, не уделил особого внимания тексту Смирнова.


[Закрыть], так, впрочем, и оставшееся в рукописи) под заглавием «О государственном изобилии», написанное, по-видимому, коллежским секретарем Иваном Смирновым в 1783 году. Введение это (которое, напомним, было чем-то большим, нежели просто размышления на бумаге, в силу высокого статуса проекта, над которым в числе прочих трудился Смирнов) представляло собой краткий экскурс в российскую историю: следуя утвердившейся с начала XVIII века исторической схеме, Смирнов писал, что Владимир ослабил государство, разделив его между сыновьями344344
  Воспроизведя ту историческую схему, которая, очевидно, восходит к предисловию «Регламента морского» Петра I (см.: Погосян Е. А. Петр I – архитектор российской истории. СПб., 2001. С. 246–248; Бугров К. Д. Территориальная протяженность России как концепт внутренней политики: территория, военная мощь и форма правления в российской политической мысли XVIII в. // Былые годы. 2015. № 37 (3). С. 492–493).


[Закрыть]; Иван Грозный стал первым восстановителем могущества страны. Но только «Петр Великий, первый положил основание внутреннему благосостоянию России, и были то его преемники, которые оное с толикою славою утвердить потщились»345345
  Экстракты или краткия выписки выбранныя из законов касательно до первой главы так названной о порядке государства в силе общаго права сходственно с историческим расположением и расположены хронологическим порядком чрез сочинителя колежскаго секретаря Ивана Смирнова. Том I. С 7050/1542 по 1741 год. В С. П. Бурге, декабря 1 дня 1782 года // РГАДА. Ф. 132. Картон 11. № 17. Л. 9.


[Закрыть]. Именно Петр «основал и ежегодно в лучшее состояние приводил государственные зборы, соделал учреждение о рекрутском наборе, и завел училища, для наставления юношества воинским знаниям <…> обратил внимание на правительства, яко начальныя основания государственнаго блага и нашед разныя в существе их неудобства, дал им новое образование». Кроме того, первый император «насадил в России науки, распространил торговлю, положил основание для утверждения государственнаго благоустройства, словом сказать: он занят был внутренним правлением до того, что часто военный стан его был народным судилищем и местом Законодательству посвященным». Единственным, чего не сумел сделать император, было утверждение «всецелости Законоположения, государственное благосостояние утверждающаго», поскольку «сей великаго духа Монарх управлял в такое время, в которое грубость и суеверие противоборствовали его святым намерениям»346346
  Там же. Л. 8 об.


[Закрыть]; подразумевалось, что теперь Екатерина II восполнит этот пробел.

Что же Смирнов включал в понятие «благосостояния»? Это коммерция и фискальная система, наука, военная и административная организация, правовой свод. Учреждение всех этих благ превратило Россию в «благоустроенную» державу. Но это означало, что до Петра Россия таковой не являлась, хотя Смирнов и постарался смягчить формулировки, старательно перечисляя благие деяния предшественников Петра – Ивана Грозного, Михаила Федоровича и Алексея Михайловича.

Наличие «благосостояния» воспринималось Смирновым как маркер европейской идентичности, идентичности великой и цивилизованной державы. Национальная, да и мировая история в данном случае представала процессом развития «благосостояния», хотя сам Смирнов трактовал этот процесс несколько иным образом, представив в самом начале своего текста циклический взгляд на историю – именно те страны, которые смогли утвердить свое «благосостояние» наиболее надежным способом, способны в течение более длительного времени сохранять свое «величие».

Этот взгляд подкреплялся и стараниями панегиристов. Так, профессор Московского университета Дмитрий Сергеевич Аничков в «Слове о разных причинах, не малое препятствие причиняющих в продолжении познания человеческаго» (1774) восклицал, обращаясь к России:

Вспомни, в каком ты находилась состоянии в прошедшие веки. Приходит ли тебе на память простым оружием вооруженное твое войско, и купечество в одних токмо твоих пределах заключаемое? Представляешь ли ты в мыслях своих несказанныя те обиды, какие пограничныя твои соседи чрез долгое время тебе причиняли? Можешь ли ты наконец припомнить, что ты не токмо у других Европейских народов, но и у самых варваров, за неосторожность свою и не искусныя в воинских делах поступки, в крайнем была презрении и посмеянии? И потому предстоя олтарю правосудия и благоутробия Божия, неотступно просила ты, что бы благоволил премилосердый Бог неизчетные твои недостатки дополнить, худое исправить, неприятелям твоим праведное учинить отмщение и во всех народах тебя прославить347347
  Аничков Д. С. Слово о разных причинах, не малое препятствие причиняющих в продолжении познания человеческаго. М., 1774. С. 5.


[Закрыть].

Это пространное обращение было лишь прологом для восхваления государей дома Романовых, чьи усилия по преобразованию страны достигли кульминации в царствование Петра Великого, который «учинил» Россию «из презренной преславною». Аналогичные формулировки, демонстрирующие принципиальную значимость нового, европейского образа петровской России, в изобилии встречаются на страницах различных сочинений XVIII века348348
  Прославление Петра как учредителя «новой России» было общим местом для церковной проповеди и панегирической поэзии – достаточно назвать панегирические тексты Феофана Прокоповича и Порфирия Крайского либо оды Михаила Васильевича Ломоносова и Александра Петровича Сумарокова, а также и такие, как написанное «в стол» сочинение Михаила Михайловича Щербатова «Примерное времяисчислительное положение, во сколько бы лет, при благополучнейших обстоятельствах, могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в котором она ныне есть в рассуждении просвещения и славы» (1783–1784). См., например: Болтунова Е. М. «От тебя, с тобою и к славе твоей»: Петр II как Петр I // Российская история. 2016. № 2. С. 76–91; Whittacker C. Russian Monarchy: Eighteenth-Century Rulers and Writers in Political Dialogue. DeKalb, 2003. P. 58.


[Закрыть].

Но, как уже сказано выше, дифирамбы Петру и его наследникам, ведущим страну по пути славы и величия349349
  Как отмечает современный исследователь Алексей Владимирович Петров, в 1740‐х годах «Петр Великий становится эпонимом: с него ведется отсчет исторического времени, он дает „имя“ всем „законным“ русским монархам – тому „роду/племени Петрову“, которому по Божьей воле уготовано владеть Россией. Петр I, иногда вместе с Екатериной I, как бы воплощается в своих детях и внуках; деяния предков-родителей также „наследуются“ и продолжаются их потомками. Для изображения идеального будущего состояния России, ее „щастья“, которое обеспечит ей „Петрова кровь“, привлекаются мифологемы „золотого века“ и „рая на земле“» (Петров А. В. Мифополитические формулы в манифестах и одах 1741–1742 гг. («Мифология власти» в политической и литературной культурах в России XVIII в. // Проблемы истории, филологии, культуры. 2011. № 31).


[Закрыть], одновременно указывали на тот факт, что страна, подвергавшаяся столь грандиозным изменениям, не обладала ни славой, ни величием, ни европейской идентичностью. Эта дилемма была болезненной, и попытки решить ее можно зафиксировать уже к середине XVIII века350350
  Российский исследователь Юрий Владимирович Стенник указывает на восшествие на трон Екатерины как на момент качественного изменения (Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII – начала XIX века. СПб., 2004. С. 140–141), но – как показывает пример Штрубе де Пирмонта, который мы рассмотрим ниже, в действительности изменение началось с конца 1750‐х годов.


[Закрыть].

Наиболее амбициозную попытку такого рода предпринял правовед и историк Фридрих Генрих Штрубе де Пирмонт, анонимно издавший в 1760 году трактат «Lettres Russiennes» (уже в 1761 году появился русский рукописный перевод этого сочинения, ниже мы цитируем Штрубе именно по этому переводу351351
  Бугров К. Д., Киселев М. А. Естественное право и добродетель: Интеграция европейского влияния в российскую политическую культуру XVIII века. Екатеринбург, 2016. С. 408–409.


[Закрыть], указывая также страницы оригинального издания 1760 года). Трактат этот был посвящен главным образом критике политических идей Монтескье, и прежде всего – рассуждений французского философа о деспотизме.

Не случайно Штрубе первую часть своего сочинения посвятил анализу вопроса о рабстве. Обнаружив у Монтескье аргумент о том, что рабство противоречит устройству республик и монархий, Штрубе предложил контрдовод:

По одному только безпристрастному разсмотрению рода человеческаго во всех землях много таких людей нашлось, которые натуральных талантов или естественных даров так лишены, что способнее к тому кажутся, дабы, под обороною и покровительством других людей живучи, такими трудами и службами необходимое себе воздержание получать, которые больше силы и терпения, нежели остроты разума и прилежности требуют. Сих людей по слову АРИСТОТЕЛЕВУ сама натура к тому определила, чтоб им рабами быть, а другим приказала ораторами да стихотворцами родится. Таких людей и во Франции столько же найдется, как в Королевстве Ахемском352352
  Штрубе де Пирмонт Ф. Г. Росийская (или Руские) письма // Бугров, Киселев. Естественное право и добродетель. С. 361; Lettres Russiennes. [Saint-Petersburg], 1760. P. 80–81.


[Закрыть].

Доказав (со ссылкой на Аристотеля), что рабство не противоречит естественному праву, Штрубе заключал: Монтескье сам запутался в собственной классификации, смешав под одним именем деспотизма «четыре правительства или четыре весьма различных способа к правлению: ПОДЛИННОЕ ДЕСПОТСТВО, МОНАРХИЮ САМОВЛАСТНУЮ, НАСИЛЬСТВЕННОЕ ПРАВЛЕНИЕ и варварское, то есть непорядочное ПРАВИТЕЛЬСТВО»353353
  Штрубе де Пирмонт. Росийская (или Руские) письма. С. 364; Lettres Russiennes. P. 91.


[Закрыть]. Различие, которое сам Штрубе проводил между «деспотством» («господственным правлением» хозяина над рабами) и «гражданским правлением», воспроизводило идеи Аристотеля и Бодена («королевская монархия»), которые мы кратко охарактеризовали в начале этой статьи.

Однако Штрубе волновала не столько проблема рабства, сколько разграничение понятий «деспотия» и «монархия самовластная». Как и в деспотии, в «самовластной монархии» власть монарха не ограничена, но – и здесь кроется глубинное различие между двумя режимами власти! – монарх властвует над свободными людьми, а деспот – над рабами. По этой причине целью действий самодержавного монарха является общее благо, тогда как деспот заставляет рабов трудиться исключительно для своей выгоды. Штрубе отмечал:

К приведению в умеренность самодержавной власти не одне законы надобны, а и в том необходимой нужды нет, чтоб законы в областях САМОДЕРЖЦА вечныя и постоянныя были, да такие узаконении, или вместо оных договоры, или уже вместо договоров такия обычаи иметь, которые бы самодержавную власть в подлинныя с правилами и с намерениями их сходны были. Сие то прямыя и фундаментальные законы в умеренность или в границы приведенной области. Хотя Рим под владением первых царей, а за ними под властию консулов своих долго постоянных законов у себя не имели, однако правление сего города чрез все то время умеренное было354354
  Штрубе де Пирмонт. Росийская (или Руские) письма. С. 368; Lettres Russiennes. P. 110.


[Закрыть].

Таким образом, различие существует не между социально обусловленными формами правления (деспотией и монархией), а между хорошими и плохими государями:

И в Европе такие полновластнейшие самодержцы есть, каковых в Азии не сыщется. От чего ж и откуды это берется, что сии самодержцы светом разума и добродетелей своих подобных себе владетелей превосходят? Разве толко различие воспитания и нравов на западе одни добродетели, а в восточных земли единые пороки родит. Кто сравняет ум и нравы древних персов до египтян, про которых история великие чудеса нам сказывает, со нравами нынешних персиян и кофтов, тот с моим мнением немедленно согласится355355
  Штрубе де Пирмонт. Росийская (или Руские) письма. С. 372; Lettres Russiennes. P. 124–125.


[Закрыть].

Штрубе упрекнул Монтескье в избирательном обращении с историческими примерами, маскирующими франкофилию: «Ежели б он во времена древних француских королей Клотаря и Шилперика жил, то б конечно сказал, будто тогдашней обер-камергер (архикубикуларий) вместо основателнаго закона МОНАРХИИ по такой же притчине, как великой визирь в деспотическом правителстве определен»356356
  Штрубе де Пирмонт. Росийская (или Руские) письма. С. 373; Lettres Russiennes. P. 128.


[Закрыть].

Что же такое гражданское общество? Штрубе характеризовал его как сообщество людей, отрекшихся от природной свободы и вступивших в новые отношения, подразумевающие четыре рода свободы:

1‐е. Сила и власть к беспрепятственному деланию того, что с пользою и законами государства сходно, а к тому отнюдь не обязану быть, что сему благу и законам явно противится. 2‐е. Иметь оборону и защищение от правителства во всех неправедных на себя нападках и обидах своих. 3‐е. Быть судиму по тем законам и правилам, кои с общею ползою, также с правилами естественнаго и гражданскаго закона сходными признаны. 4‐е. Имением своим безпрепятственно владеть, ежели сие владение не изключает государевых и государственных вотчин357357
  Штрубе де Пирмонт. Росийская (или Руские) письма. С. 391; Lettres Russiennes. P. 202–203.


[Закрыть].

Сделав это утверждение, Штрубе с легкостью продемонстрировал, что, поскольку россияне обладают всеми этими правами, Россия не является деспотией, ведь она населена гражданами, а не рабами, хотя и управляет этими гражданами абсолютный монарх. Если использовать терминологию Бодена, Штрубе переместил Россию из числа деспотий (населенных рабами) в число «королевских монархий» (населенных свободными гражданами).

Аргументация Штрубе была весьма искусной, однако и она имела ряд уязвимостей. О них говорят многочисленные пометки, сделанные на страницах одного из экземпляров «Lettres Russiennes» великой княгиней Екатериной Алексеевной, будущей императрицей Екатериной II358358
  Польской С. В. Между самодержавием и самовластием: «монаршическое правление» в русском политическом лексиконе XVIII в. // Документ. Архив. История. Современность. Вып. 11. Екатеринбург, 2010. С. 246–248.


[Закрыть]. Для того чтобы нанести Монтескье сокрушительный удар, Штрубе понадобилось продолжить свое наступление, столь эффективно развитое с помощью идей Аристотеля и Бодена, уже на территории интеллектуального противника – то есть доказать, что российское государство в полной мере наслаждается процветанием коммерции и промышленности. Ведь Монтескье выдвигал в качестве одного из ключевых тезисов то соображение, что деспотические государства провоцируют разорение, опустошают собственные территории, что коммерция бежит от деспота и что только умеренные монархии и республики способны развить коммерцию и производство359359
  Hont I. The early Enlightenment debate on commerce and luxury // The Cambridge History of Eighteenth-Century Political Thought. Cambridge, 2008. P. 380; Бугров, Киселев. Естественное право и добродетель. С. 257–259.


[Закрыть]. Желая продемонстрировать, что и в этом отношении Россию никак нельзя отнести к числу деспотий, Штрубе принялся в последних главах «Lettres Russiennes» описывать экономическое процветание империи: «Россия никогда деспотственным государством не бывала, да от глубокой древности истинными монархами управлялась. Разве то вопреки сему сказать, что нрав и склонность у народа в том же несовершенстве были, которое у множества других народов видано, кои то преимущество перед россиянами получили, что из всего состояния по особливому щастию скорее россиян свободились»360360
  Штрубе де Пирмонт. Росийская (или Руские) письма. С. 394; Lettres Russiennes. P. 213.


[Закрыть].

Так, стараясь опровергнуть знаменитый тезис Монтескье о том, что в России дворянство порабощено, хотя северный климат постоянно будет подпитывать в нем свободолюбивые чаяния, Штрубе заметил по поводу введенной Петром I принудительной службы дворян: «Достойно ль сие принуждение такого ж власно порицания, как строгость мудраго и правдолюбиваго родителя, старающагося о том, дабы нравы и сердца детей своих от часу к лутчему исправлять? Кто и когда бы мог это подумать, будто гражданам на то привилегии даны, чтобы сами они и дети их жизнь свою в темном неведении и в срамной лености провождали?»361361
  Штрубе де Пирмонт. Росийская (или Руские) письма. С. 398; Lettres Russiennes. P. 233. О том, насколько приятным такой аргумент мог казаться части российских читателей, говорит тот факт, что в следующей главе, где Штрубе высказывается по поводу введенной Петром насильственной стрижки бород, анонимный переводчик текста на русский превращает лаконичную фразу французского оригинала в восторженный панегирик «невозможного разума и мудрости» Петра I.


[Закрыть] Заверения Штрубе о том, что российское дворянство в полной мере наслаждается правами и привилегиями, отделяющими его от «третьего чина», который – в свою очередь – «кишит» в многочисленных городах России, вызвали откровенную ярость Екатерины II, оставившей на полях знаменитое «Morbleu!» и многочисленные вопросы о том, где же, собственно, все эти хваленые права и привилегии?362362
  Записки императрицы Екатерины II. СПб., 1907. С. 684.


[Закрыть] А ведь Штрубе еще обошел (с краткой ссылкой на собственные построения относительно рабов и свободных) проблему существования крепостного права. Когда же эта проблема оказывалась в центре внимания, аргументированно продемонстрировать отсутствие в России деспотизма становилось еще труднее.

Пример тому – доводы историка Ивана Никитича Болтина, использованные в полемике с французским историком Николя-Габриэлем Леклерком. Одной из идейных констант «Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne» Леклерка, выходившей с 1783 по 1794 год, было последовательное описание России как варварской деспотии, повинующейся только грубой силе363363
  Le Clerc N. Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie Moderne. Paris, 1783. P. 442.


[Закрыть]. Болтин, издавший в 1788 году критические «Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка», старался опровергнуть умозаключения своего оппонента, не только обращаясь к русским летописям, но и помещая историю России в общеевропейский контекст. Во Франции, напоминал Болтин, тоже были тираны и варварские времена!364364
  Болтин И. Н. Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка. Т. 2. [СПб.], 1788. С. 3–7.


[Закрыть] Значит, невозможно писать все одной краской, и хлесткие определения Леклерка относительно варварства и деспотизма в Российской империи являются не более чем словесными уловками. Подобная логика вела Болтина к признанию всеобщей относительности: «Между вольности и вольности и между рабства и рабства есть разность, да и разность великая и многообразная <…> Бывает вольность хуже, несноснее рабства, а рабство выгоднее, удовольственнее свободы. Пруской земледелец называется свободным, а Российской невольником; но разсмотря того и другого состояние, найдется что первой отягощен больше нежели невольник, а последней меньше нежели свободной»365365
  Там же. С. 235.


[Закрыть]. Итак, существует огромное количество видов вольности; самонадеянному Леклерку нужно было бы вначале оговорить, что именно он подразумевает под «вольностью» и «рабством».

Однако дальше этот аргумент обрушивался на голову самого Болтина. Ведь – как писал Болтин – из огромного количества конкретно-исторических видов «вольности» следует «избрать такую, которая бы сообразна была нашему настоящему физическому и нравственному состоянию, а за всякую без выбора хвататься отнюдь не должно». Болтин сделал вывод (ссылаясь на исторический пример каппадокийцев, описанный у Страбона в XII книге «Географии»366366
  «После прекращения царского рода римляне согласились в соответствии с договором о дружбе и союзе с этим народом предоставить им самостоятельность, однако прибывшие послы отказались от свободы, так как, по их словам, она им не по плечу, и просили дать им царя. Римляне удивились, что может существовать какой-либо народ, столь изнуренный свободой <…> и разрешили им выбрать голосованием из своей среды кого пожелают» (Страбон. География. М., 1994. Кн. XII. С. 508).


[Закрыть]), что «не всякому народу вольность может быть полезна; не всякой умеет ее снести и ею наслаждаться; потребно к сему расположение умов и нравов особливое, которое приобретается веками, и пособием многих обстоятельств»367367
  Болтин. Примечания на историю древния и нынешния России. С. 236.


[Закрыть].

Аргументация такого рода была довольно распространенной среди российских интеллектуалов. Однако она опасно напоминала идеи Аристотеля: если «вольность» нужна не всем и есть такие народы, которые к ней не предрасположены, то, следовательно, существуют такие народы, которые по своей природе являются рабами. Последовательное применение этого, аристотелевского в основе, взгляда, привело Болтина к признанию исходной склонности россиян к рабству. В этом отношении аргументы Болтина – как и многих других дворянских авторов368368
  См. об этом: Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв.: векторы исследования. СПб., 2018. С. 166–177.


[Закрыть] – хорошо показывали себя в качестве апологии крепостного права, но куда хуже позволяли защитить Россию от упреков в деспотизме.

Проблема оставалась чрезвычайно сложной. Признать ключевую роль Петра Великого как преобразователя страны означало одновременно признать допетровскую Россию деспотической и варварской: прославление монархов-реформаторов рикошетом било по исторической идентичности. Впрочем, из этой ситуации имелись выходы; два из них мы рассмотрим в заключительной части статьи.

ИСТОРИЯ ПРОГРЕССА/ИСТОРИЯ ВЫРОЖДЕНИЯ: ВСТРАИВАНИЕ «ДЕСПОТИЗМА» В КОНЦЕПЦИИ РОССИЙСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

Одна из таких перспектив была связана с развертыванием на российской почве идей и концепций исторического прогрессизма. Примером этого является сочинение Семена Ефимовича Десницкого. Он учился в Глазго и, по-видимому, воспринял там характерный социологизм и историзм в духе шотландского Просвещения. И, как замечает исследователь истории экономической мысли Андрей Владимирович Аникин, Десницкий «высказывается за то направление, которое мы назвали бы теперь экономическим материализмом»369369
  Аникин А. В. Путь исканий: социально-экономические идеи в России до марксизма. М., 1990. С. 73.


[Закрыть].

В начале своего «Юридического рассуждения о разных понятиях, какие имеют народы о собственности имения в различных состояниях общежительства» (1781) Десницкий утверждал: «Происхождение и возвышение обществ человеческих есть сродно всем первоначальным народам, и по оным четверояким народов состояниям мы должны выводить их историю, правление, законы и обычаи и измерять их различные преуспевания в науках и художествах»370370
  Десницкий С. Е. Юридическое рассуждение о разных понятиях, какие имеют народы о собственности имения в различных состояниях общежительства // Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века. Т. I. М., 1952. С. 271.


[Закрыть]. Десницкий ссылался на работу британского историка Уильяма Робертсона – по-видимому, на пространное предисловие к «History of the Reign of the Emperor Charles V» (1769) под названием «The View on Progress of Society» – и на Дэвида Юма. Робертсон в своей работе говорил о росте коммерции и производства и о трансформациях манер европейцев под влиянием этого экономического развития371371
  The Works of William Robertson. Vol. 4. London, 1817. P. 1–230.


[Закрыть]. Как отмечает американский исследователь Райан Хэнли, «Юм и Смит стремились обучить потенциальных законодателей тому, как использовать политические и экономические институты, опирающиеся на эгоистические страсти людей, и затем трансформировать их в основы социальной стабильности и роста»372372
  Hanley R. Enlightened Nation Building: The «Science of the Legislator» in Adam Smith and Rousseau // American Journal of Political Science. 2008. Vol. 52. № 2. P. 220.


[Закрыть]. Британские мыслители, при всех различиях в нюансах их мысли, выступали защитниками «коммерческой модерности» с ее социальной и экономической системой. Параллельно в парадигме шотландского Просвещения, к которому можно отнести Смита, Юма и Робертсона, разрабатывалась стадиальная концепция истории373373
  O’Brien K. Between Enlightenment and stadial history: William Robertson on the history of Europe // Journal for Eighteenth-Century Studies. 2008. № 16 (1). P. 53.


[Закрыть]. Эта концепция имела практическую интенцию, на что справедливо обращает внимание современная исследовательница Карен О’Брайен: «Стадиальный исторический метод позволял в случае Шотландии найти подходящий путь для описания шотландских весомых достижений модерности, одновременно избегая вопроса о шотландской же девиантной уникальности. Более отсталые или якобитские части страны представали как находящиеся на предыдущей стадии развития»374374
  Ibid. P. 59.


[Закрыть].

А российский случай как нельзя лучше соответствовал подобному прогрессистскому взгляду. Петровские реформы (которые, говоря словами О’Брайен, ярко маркировали российскую «девиантную уникальность») оказывались встроены в большую хронологическую протяженность истории постепенного оцивилизовывания России и мира в целом. Все шло своим чередом; постепенно развитие производства и коммерции полностью вытеснит грубость и деспотизм, и Россия трансформируется в современную, цивилизованную державу. Десницкий обращался к слушателям, предлагая им «от каких малых начатков происходили российские первобытные народы aborigines и до коликого ныне они достигли величества, славы и могущества!..»375375
  Десницкий С. Е. Юридическое рассуждение о разных понятиях. С. 271.


[Закрыть]. Но хотя подобный прогрессистский взгляд до известного момента соседствовал с более старым пониманием российской монархии как окультуривающей силы, он все же противоречил доминировавшей панегирической традиции, так как заменял творящую волю монарха-демиурга на совокупность объективных исторических факторов376376
  См., например, предисловие Федора Осиповича Туманского к его «Полному описанию деяний его величества государя императора Петра Великого» (1788): «Петр, которому название великого вся вселенная беспрекословно приписывает, который в деяниях своих не имеет подобного, еще во младости своей являл дух божества. Воздвигши среди смятений, окрест его бывших, российский народ из мрака невежества, тогдашним временам свойственного, уже во дни царствования своего сделал оный и славным, во всех частях света, и страшных для завистных врагов. <…> Одною рукою созидал он грады в непроходных болотах, преобразовал народ, насаждал науки и просвещение, другою расширял пределы государства, возвышал искусства и художества и давал короны соседственным владыкам» (Туманский Ф. О. Полное описание деяний его величества государя императора Петра Великого. Ч. 1. СПб., 1788).


[Закрыть]. На этой интеллектуальной базе сформируется в XIX веке чрезвычайно важная для отечественной истории дискуссия о проблеме отсталости377377
  См. об этом, например, недавнюю и чрезвычайно интересную работу: Колеров М. Социализм в одной стране. М., 2017.


[Закрыть].

Впрочем, исторический процесс мог быть интерпретирован и другим образом, уже не как процесс культивирования цивилизации в дикой стране, но как путь коррупции, упадка нравов и вырождения. Для республиканской традиции Запада противопоставление монархии и деспотии не играло существенной роли. Руссо, например, проводит грань между тиранией – неправомочным присвоением власти за пределами законов, и деспотией – превращением свободных граждан в рабов. Однако возникновение деспотии Руссо рассматривает как результат дегенерации и коррупции формы правления под влиянием социальных и экономических факторов, в первую очередь – разложения нравов.

Именно так рассматривал ход российской истории крупнейший публицист Михаил Михайлович Щербатов в знаменитом памфлете «О повреждении нравов в России» (1780‐е): приток европейской коммерции вызвал эрозию морали, подорвал старые нравы и превратил россиян в изнеженных пособников деспота378378
  Бугров К. Д. Коррупция и разложение Российской империи: античные модели критической мысли в российской политической культуре второй половины XVIII в. // Уральский исторический вестник. 2011. № 3. С. 109–110.


[Закрыть]. Эта республиканская перспектива, знакомая российским авторам по сочинениям Фенелона, Монтескье или Руссо, переносила фокус исторического внимания с прогресса наук, искусств и производства на противоборство между гражданской добродетелью и разложением нравов. В данном случае деспотизм представал результатом разложения, развивавшегося в силу определенных социальных условий; изменение этих условий позволяло – теоретически! – поставить заслон на пути вырождения, обратить процесс вспять. Тогда и старая, допетровская Россия предстает как ценнейший фундамент исторической идентичности, древней российской «вольности», которую необходимо сохранять379379
  Стенник. Идея «древней» и «новой» России. С. 262.


[Закрыть]. Подобная линия аргументации указывает на адаптацию идей классического республиканизма.

Так, Александр Николаевич Радищев в оде «Вольность» говорил о циклическом ходе истории, чередовании расцвета и вырождения, не оставляя места для принципиального различения монархии и деспотии. Август, прикидывавшийся законным монархом, на деле был таким же деспотом, как и последовавшие за ним чудовища:

 
<…> Прикрыл хоть зверство добротою,
Вождаем мягкою душою, —
Но царь когда бесстрастен был!380380
  Радищев А. Н. Вольность. Ода // Он же. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 13.


[Закрыть]
 

В XVIII веке сюжеты российской истории, связанные с историей древнего Новгорода, были переосмыслены по греко-римским лекалам; к концу XVIII века большинство авторов, касавшихся исторических тем, считали Новгород республикой классического типа, могучей «республикой мечей»381381
  См. подробнее: Бугров К. Д., Соколов С. В. Республика мечей или торговая республика? Российская историческая мысль XVIII – начала XIX в. о военной мощи республиканского Новгорода // Cahiers du Monde Russe. 2018. № 1. P. 93–116.


[Закрыть]. Это открывало возможность для того, чтобы поставить под сомнение не только петровские преобразования, но и всю историю российской монархии, которую отныне можно было интерпретировать как результат вырождения присущих древнему Новгороду республиканских добродетелей. Новгородской тематике уделил большое внимание Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790), однако еще более ярким примером ее использования является трагедия Якова Борисовича Княжнина «Вадим Новгородский» (1789), где главный герой, вождь новгородских республиканцев, яростно отвергает монархию благородного Рурика как худшую форму угнетения и произвола. В глубине российской истории теперь располагался не культурный чужак, а великая республика. Сходные идеи будут позднее использованы декабристами, рассчитывавшими на восстановление древнерусской свободы382382
  «Против апологии русского самодержавия, выдвинутой Карамзиным, декабристы выдвигали апологию республиканских принципов российской истории. Они с энтузиазмом ссылались на средневековые „республики“ Пскова и Новгорода и были убеждены в том, что дух „старинной русской свободы“, хоть и приглушенный, был все еще жив. Рылеев полагал, что будет достаточно прозвонить старым колоколам, и жители Новгорода, которые не изменились за столетия, соберутся на городской площади. Каховский рассматривал крестьянские общины как „маленькие республики“, живые остатки древней славянской свободы. Самодержавие декабристы считали институтом чужеродного, татарского происхождения» (Valicki A. Russian Social Thought: An Introduction to the Intellectual History of Nineteenth-Century Russia // Russian Review. 1977. Vol. 36. № 1. P. 4–5). К этой содержательной характеристике надо, однако, прибавить, что сам генезис подобного республиканского взгляда на историю не был ни быстрым, ни простым и развивался на протяжении всего XVIII века.


[Закрыть]. Циклический взгляд на историю здесь переплетался с прогрессизмом, но, как мы полагаем, именно циклический взгляд оказывался источником радикального вызова политическим реалиям Российской империи. История о вырождении формы правления, восходящая к Аристотелю, играла принципиально важную роль в республиканской традиции Нового времени от Макиавелли до Руссо.

Современный российский историк Сергей Викторович Польской справедливо отмечает: «В конце XVIII в., с ростом республиканских настроений в общественной мысли, происходят снятие дуализма „монархия – деспотизм“ и появление нового конфликта концептов, выраженного в противопоставлении „монархии“ и „республики“: „монархия“ („самодержавие“) для республиканцев потенциально несет в себе угрозу деспотизма»383383
  Польской С. В. Между самодержавием и самовластием: «монаршическое правление» в русском политическом лексиконе XVIII в. // Документ. Архив. История. Современность. Вып. 11. Екатеринбург, 2010. С. 249.


[Закрыть]. К этому выводу важно добавить: снятие подобного дуализма имело место в довольно-таки узком сегменте отечественной политической мысли, где были адаптированы республиканские идеи и теории. Для доминировавшего же монархического main stream российской политической культуры противопоставление хорошего и плохого монарха оставалось валидным и в XIX столетии. Одним из источников расширения республиканского сегмента российской политической культуры была, как можно предположить, попытка манифестации идентичности России и связанное с этим переосмысление истории страны.

*

Итак, понятие «деспотизм» в европейской политической мысли Нового времени оставалось чрезвычайно противоречивым. Оно ассоциировалось с жестокостью, грубостью, угнетением, порочностью и вырождением, предполагало использование глоссария рабства/господства. Одновременно оно имело конкретную географическую локализацию на Востоке, обладая отчетливыми ориентальными чертами и обозначая культурного чужака – «азиатский деспотизм». Понятие «деспотизм» обладало своеобразной легитимностью, так как – согласно Аристотелю – существуют такие народы, для которых рабство и деспотизм является естественным. Наконец, оно имело тенденцию к сращиванию с понятием «тирания», чтобы обозначать выродившуюся монархическую власть, заменившую закон произволом и капризом; в этом смысле деспотия всегда оставалась плохим двойником монархии. В XVIII веке, с развитием прогрессистских идей об истории, понятие «деспотизм» оказалось помещено в исторический контекст: культурный чужак европейских держав теперь располагался в собственном прошлом, которое следовало преодолеть на пути от варварства к цивилизации разума, коммерции и производства. Так сложился треугольник противоречащих друг другу и одновременно подпитывающих друг друга понятий о деспотизме – выродившейся монархии, о деспотизме – политическом режиме культурного чужака, и о деспотизме – варварском этапе цивилизации, изживаемом на пути прогресса.