Текст книги "Лаборатория понятий. Перевод и языки политики в России XVIII века: Коллективная монография"

В этом социологическом значении peuple могло передаваться и как «простой народ», и только словом «народ» без добавления эпитетов279279
  Montesquieu. De l’ Esprit des Lois. III, 4. P. 28: «Le peuple qui est à l’ égard des nobles <…>»; О разуме законов. С. 44: «Народ в сем правлении находящийся есть в разсуждении благородных <…>»; Montesquieu. De l’ Esprit des Lois.V, 8. P. 59: «au peuple»; О разуме законов. С. 103: «простому народу».


[Закрыть]. Контексты показывают параллельное употребление выражений «простой народ» и «народ»280280
  А. Алексеев говорит о «семантической конденсации» (см.: Алексеев. Семантическое «снижение» как отражение социальной структуры в русском языке XVIII в. С. 149).


[Закрыть]. Однако частотность «простого народа» в текстах выше, поскольку это выражение употреблялось для перевода множества словосочетаний с пейоративным значением. В многоязычных словарях выражение «простой народ» приводилось как перевод для слов peuple, populace, menu peuple, gemeiner Mann, gemeines Volk281281
  [Нордстет]. Российский, с немецким и французским переводами словарь. Ч. 1. Стб. 392: «<…> простой народ, das gemeine Volk, der Pöbel, le menu peuple, la populace»; [Heym J.] Новый российско-французско-немецкий словарь, соч. по словарю Российской Академии Иваном Геймом. Т. 2. Стб. 178: «Народ: <…> 2. «des gens, du monde, Volk, Leute, <…> Простой народ, le peuple, les gens du commun, la populace, le menu peuple, der gemeine Mann, das gemeine Volk, der Pöbel».


[Закрыть]. В переводах «простой народ» использовалось и для передачи таких выражений, как petit peuple282282
  Art. «Democratie» // Encyclopédie ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers, par une sociéte de gens de letters. T. 4. Paris, 1754. P. 817; «Димократия» // [Encyclopédie]. О Государственном правлении и разных родах онаго. С. 28.


[Закрыть]. Наряду с ним переводчики употребляли и словосочетание «подлый/подлой народ». Немецкое пейоративное Pöbel, образованное от plebs, переводчик сочинения Зонненфельса переводил как «простой народ» или «подлый народ»283283
  Зонненфельс. Начальныя основания полиции или благочиния. Ч. 1. С. 14, 68; Sonnenfels. Grundsätze der Polizey, Handlung und Finanzwissenschaft. Erster Theil. S. 23, 96.


[Закрыть]. Словосочетание bas peuple тоже переводилось как «простой народ» или «подлый народ»284284
  Montesquieu. De l’ Esprit des Lois. XI, 8. P. 180: «le bas peuple»; О разуме законов. С. 335: «подлый народ».


[Закрыть]. Слово «подлый/подлой» во второй половине XVIII столетия претерпело семантическое снижение и из слова, относящегося к социальной стратификации, превратилось в обозначение морально низких групп с нерациональным или отклоняющимся от нормы поведением285285
  См.: Алексеев. Семантическое «снижение» как отражение социальной структуры в русском языке XVIII в. С. 146–147; [Литхен И. Ф.] Лексикон российский и французский в котором находятся почти все Российския слова по порядку российского алфавита. СПб., 1762. С. 347: «Народ подлой, de communes gens». Ср. эти статьи в двух изданиях: [Weissmann E.] Weismanns Petersburger Lexikon von 1731. Стб. 722: «Volck, populus, народ. das gemeine plebs, vulgus, простолюдинство; чернь простои народ»; Вейсманнов немецкий лексикон с латинским, преложенный на российский язык, при втором сем издании вновь пересмотренный и против прежнего в рассуждении латинского и российского языков знатно приумноженный. СПб., 1782. Стб. 921: «Volck, populus, народ. das gemeine plebs, vulgus, простолюдинство; чернь простой подлой народ».


[Закрыть]. Через переводы эта новая моральная окраска слова «подлый», как описывал ее Фонвизин в своем «Опыте российского сословника» 1783 года – «Человек бывает низок состоянием, а подл душою», – получила широкое распространение286286
  Фонвизин Д. И. Опыт российского сословника // Он же. Собрание сочинений в 2 т. Т. 1. С. 223–236, здесь с. 226–227: «Низкий, подлый. Человек бывает низок состоянием, а подл душою. В низком состоянии можно иметь благороднейшую душу, равно как и весьма большой барин может быть весьма подлый человек. Слово низкость принадлежит к состоянию, а подлость к поведению, ибо нет состояния подлого, кроме бездельников. В низкое состояние приходит человек иногда поневоле, а подлым становится всегда добровольно. Презрение знатного подлеца к добрым людям низкого состояния есть зрелище, унижающее человечество».


[Закрыть].

В. М. Живов писал, что в оригинальных текстах в XVIII веке слово «народ» в социологическом значении еще не часто использовалось без описательных дополнений, таких как «простой», и в словарях этот контекст использования зафиксирован только в XIX столетии287287
  В. Живов в качестве первого примера приводит статью «Народ» в Словаре церковнославянского и русского языка, составленном Вторым отделением Имп. Академии наук. Т. 2. СПб., 1847. С. 399: «<…> 2) Жители страны или государства, принадлежащие к низшим сословиям» (см.: Живов. История понятий, история культуры, история общества. С. 17–18).


[Закрыть]. Если в оригинальных текстах, как правило, оказывался необходим пейоративный эпитет, то в переводах, благодаря полисемии слов peuple и Volk, слово «народ» уже могло употребляться без пейоративного эпитета как обозначение необразованной части населения, недворян или низших социальных слоев. Исследованные памятники показывают, что именно переводные тексты распространяли социологическое значение слова «народ» и создали пейоративное понятие, относящееся к низшим социальным слоям.

ПЕРЕВОДЧЕСКИЕ ИМПУЛЬСЫ ДЛЯ ЛЕКСИЧЕСКОГО ПОЛЯ «НАРОД» И «НАЦИЯ»

Переводы внесли вклад в расширение лексических полей слов «народ» и «нация». Так, например, переводные сочинения привнесли в дебаты о национальном духе новые выражения в заголовки, такие как «Народная гордость», «Образ народного любочестия» и «Рассуждения о национальном любочестии». Переводчики находили языковые выражения для свойств, которые приписывались коллективному субъекту под названием «народ» или «нация». «Народное свойство» – так переводилось génie du peuple288288
  Montesquieu. De l’ Esprit des Lois. VIII, 10. P. 130; О разуме законов. С. 240.


[Закрыть], а ignorance du peuple – «народное невежество»289289
  Там же. XII, 5. P. 206; C. 383.


[Закрыть]. В толковых словарях это значение слова «народный» – то есть «свойственный народу» – появилось лишь в середине XIX столетия290290
  Словарь церковнославянского и русского языка, составленный Вторым отделением Имп. Академии наук. Т. 2. С. 308: «Народный. 1) Принадлежащий, или свойственный народу. „Народный дух“, „народный характер“».


[Закрыть].

Первые примеры употребления слова «национальный» в оригинальных текстах приводят Е. Биржакова, Л. Войнова, Л. Кутина: они восходят к началу XVIII века291291
  Биржакова Е. Э., Войнова Л. А., Кутина Л. Л. Очерки по исторической лексикологии русского языка XVIII века. Языковые контакты и заимствования. Л., 1972. С. 132–133.


[Закрыть]. В качестве эквивалента для французского national слово «национальный» впервые фиксируется в «Полном французском и Российском Лексиконе», наряду со словом «народный», в 1786 году292292
  Полный французский и Российский Лексикон, с последнего издания лексикона Французской Академии на Российский язык переведенный собранием ученых людей. Ч. 2. СПб., 1786. Стб. 149: «National, ale, adj. Народной, государственный, национальный, всенародной, общенародной, ая»; Во втором издании Словаря Академии Российской (1814) находим существительное «нация» («Нация. Лат. Народ, племя, язык»), но не прилагательное «национальный» (Словарь Академии Российской. Ч. 3. СПб., 1814. Стб. 1257). А. С. Пушкин употреблял это слово (см.: Словарь языка Пушкина. Т. 2. М., 2000. С. 786); Словарь церковнославянского и русского языка. Т. 2. С. 419: «Национальный. Народный».


[Закрыть]. В упомянутых переводах только переводчик Зонненфельса и Д. Фонвизин использовали слово «национальный». Переводчик М. Гаврилов вводил заимствованные слова, однако в скобках прибавлял русские их эквиваленты: «национальный темперамент (народное сложение)»293293
  Зонненфельс. Начальныя основания полиции или благочиния. Ч. 1. VI. С. 294; Sonnenfels. Grundsätze der Polizey, Handlung und Finanzwissenschaft. Erster Theil. S. 440: «Nationaltemperament».


[Закрыть].

Уже в 1783 году в журнале «Собеседник любителей российского слова» Д. Фонвизин поставил вопрос о «нашем национальном характере»294294
  «В чем состоит наш национальный характер?» // Фонвизин Д. И. Несколько вопросов / Он же. Собрание сочинений в 2 т. Т. 2. С. 275.


[Закрыть]. Употребление Фонвизиным слова «национальный» как перевод немецкого «national» в словосочетаниях «национальный характер» и «национальное любочестие» исходило из его определения нации как формирующейся общности, как гражданского общества. Полисемичное слово «народный» при этом трансфере представления о «цивилизованной нации» не годилось, поэтому при переводе использовалось слово «национальный». Частотность слова «народный» была значительно выше, чем у заимствованного слова «национальный». Это было связано с тем, что существительное «народ» было одним из возможных переводов слова nation, и образованное от него прилагательное обладало таким же широким спектром употребления295295
  См. статью «народный»: Словарь русского языка XVIII века. Т. 14. СПб., 2004. С. 18–20; Французской Подробной Лексикон, содержащий в себе все слова Французского языка <…> На Российский язык первом издании Сергеем Волчковым, а при нынешнем втором вновь просмотренной и исправленной. Ч. 2. СПб., 1779. С. 46: «national: Природной, народной».


[Закрыть]. Конструкции с эпитетом «народный» употреблялись, чтобы переводить сложные слова, имевшие в своем составе National-, а также генитивные определения к словам Nation/peuple или Nation/Volk и populaire: «Dans l’ assemblée du peuple» – «в собрание народное»296296
  Montesquieu. De l’ Esprit des Lois. II, 2. P. 15; О разуме законов. С. 16.


[Закрыть]. Слово démocratie В. Крамаренков перевел как «народное правление» и в сноске прибавил заимствованное слово – «димократия»297297
  Montesquieu. De l’ Esprit des Lois. II, 2. P. 14; О разуме законов. С. 16; в качестве альтернативы Крамаренков использовал также форму «общенародный», чтобы перевести слова démocratie или république. Языков переводил démocratie как «демократия». О существе законов. Ч. 1. С. 17.


[Закрыть]. Выражение coutumes de la nation Д. Языков перевел как «обычаи народные»298298
  Montesquieu. De l’ Esprit des Lois. XXVIII, 4. P. 213; О существе законов. Ч. 4. С. 171.


[Закрыть], а для opinions populaires он в переводе Беккарии 1803 года использовал словосочетание «народныя мнения»299299
  [Beccaria]. Traité des délits et des peines. § 6. P. 24; Беккария. Разсуждение о преступлениях и наказаниях. С. 73.


[Закрыть]. Кроме того, слово «народный» представляло одну из возможностей передать французское public и populaire или немецкое öffentlich300300
  [Нордстет]. Российский, с немецким и французским переводами словарь. Ч. 1. Стб. 392: «Народный, ая, ое, adj. was des Volks ist, das gemeine Volk angehend, bey dem gemeinen Volke eingerissen, gemein, du peuple, populaire, publique <…>»; Heym J. Dictionnaire portatif. Première partie ou Dictionnaire Russe-François-Allemand. Riga; Leipzig, 1805. Col. 539: «Народный, du peuple, publique, dem Volke gehörig, öffentlich».


[Закрыть]. Таким образом, в русском тут происходило частичное наложение семантических полей понятий. Понятие public могло передаваться как с помощью прилагательного «народный», так и с помощью «общенародный». Д. Языков в 1803 году перевел voix publique как «народный глас»301301
  [Beccaria]. Traité des délits et des peines. § 6. P. 22; Беккария. Разсуждение о преступлениях и наказаниях. С. 71.


[Закрыть], а revenues de l’ État – как «общенародные доходы»302302
  Montesquieu. De l’ Esprit des Lois. V, 8. P. 60; О разуме законов. С. 105.


[Закрыть]. На передачу слова populaire с помощью русского «народный» указывал в 1824 году поэт П. Вяземский: «Всякий грамотный знает, что слово „национальный“ не существует в нашем языке, что у нас слово „народный“ отвечает двум французским словам populaire и national; что мы говорим песни народные и дух народный там, где французы сказали бы chanson populaire и esprit national»303303
  Цит. по: Азадовский М. К. История русской фольклористики. Т. 1. М., 1958. С. 192; Виноградов В. В. История слов. М., 1994. С. 936–937.


[Закрыть].

Для передачи значения «свойства коллективного субъекта» были образованы от прилагательных такие существительные, как «национальность» и «народность». Пример употребления слова «национальность» встречается уже в письме Фонвизина к П. И. Панину, написанном из Монпелье в 1777 году304304
  Письмо к графу П. И. Панину: «Впрочем, ближнее соседство с французами сделало то, что в мангеймских немцах гораздо менее национальности, нежели в других» // Сочинения, письма и избранные переводы Д. И. Фонвизина. СПб., 1866. С. 321.


[Закрыть]. Начиная с 1819 года и неологизм «народность» фигурирует в источниках как один из возможных эквивалентов для французского nationalité, немецкого Nationalität и польского narodowoś305305
  Живов. История понятий, история культуры, история общества. С. 18; Словарь церковнославянского и русского языка, составленный Вторым отделением Имп. Академии наук. Т. 2. С. 308: «Народность: Совокупность свойств, отличающих один народ от другаго». Статья «национальность» отсутствует.


[Закрыть]ć. В написанных по-французски подготовительных материалах к тексту о знаменитой триаде «православие – самодержавие – народность» министр народного просвещения С. Уваров использовал слово nationalité306306
  Зорин А. Идеология «православия самодержавия народности»: опыт реконструкции. (Неизвестный автограф меморандума С. С. Уварова Николаю I) // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 71–104, здесь с. 93: «1 Religion nationale 2 Autocratie 3 Nationalité».


[Закрыть]. Его подчиненные переводили это слово на русский и как «народность», и как «национальность»307307
  Зорин А. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2004. С. 343.


[Закрыть]. Опубликованная в 1833 году трехчленная формула провозглашала «народность» в качестве доктрины. Она подчеркивала самобытность в сочетании с интеграционным понятием народа, избегая при этом ассоциации с иностранным словом «нация», которое легко могло обретать политическую нагрузку308308
  Миллер. История понятия нация в России. С. 24–25.


[Закрыть].

*

Анализ передачи понятий peuple/Volk и nation/Nation в исследованных переводах не выявил, на первый взгляд, никаких трудностей. Выбор слов не комментировался, только в некоторых случаях использовались составные двучленные конструкции. Большинство переводчиков передавали оба понятия словом «народ» или его семантическими эквивалентами, которые описывали государственно организованные объединения или ассоциации индивидов, такие как «государство», «отечество» или «общество». Иностранное слово «нация» использовали лишь некоторые переводчики, например Ф. Шаховской или Д. Фонвизин.

Переводчики демонстрировали многозначность слова «народ», которое закрепилось еще в средневековой словесности309309
  Живов. История понятий, история культуры, история общества. С. 17.


[Закрыть]. В государственно-правовых контекстах переводчики предпочитали выбирать другие эквиваленты для обозначения государственно организованных объединений людей. В зависимости от слова-заместителя те или иные аспекты значения могли сильнее выступать на передний план или же, наоборот, уходить в результате переноса в другой язык. Так, например, при переводе nation как «государство» выпадало смысловое содержание, связанное с «народом». Напротив, когда nation переводилось словом «общество», выставлялась на передний план ассоциация индивидов как основа общности.

Переводы сформировали сословно специфическое значение понятия «народ» по образцу западноевропейских социальных устройств. Это новое значение стало важным также и в русских оригинальных текстах XVIII века в контексте «просвещения народа». Неологизмы, такие как «простой народ» или «подлый народ», способствовали семантическому снижению всеохватного, интегрального понятия «народ», но это новое значение вступало в конфликт со значением слова «народ» как «совокупность граждан государства» в юридической интерпретации, существовавшей в традиции переводов Пуфендорфа. Поэтому переводчики искали другие возможности и применяли функциональные эквиваленты.

Лексическое поле слова «народ» доминировало в переводах и было шире, чем в исходных текстах. Во-первых, в переводах имели место пересечения дискурсов, потому что слово «народ» с его производными было и одним из возможных функциональных эквивалентов для французского «public» и «populaire». Переводы имели следствием более широкую внутреннюю дифференциацию понятия, которое в зависимости от контекста могло демонстрировать различную семантику. Так, словосочетания, включавшие в себя существительное «народ», равно как и прилагательное «народный», покрывали и понятийное поле public и populaire.

Неологизм «нация», выявивший альтернативное осмысление понятия, использовался в переводах и в оригинальных текстах на русском языке, как, например, у Фонвизина, но не стал основным понятием, связанным с идентичностью. Эту функцию переняли варианты перевода понятия nation, а именно «народ» или «отечество».

Проанализированные здесь переводы расширили спектр контекстов, в которых могли использоваться понятия «народ» и «нация». Они несли в себе новые знания и способствовали развитию общественно-политического языка. Значение переводов в целом – не только применительно к XVIII веку – историк В. Штайнметц описал очень верными словами: «Переводы нужны, и с каждым переводом немного меняется и собственный язык, а с ним и мышление»310310
  Наш перевод. Steinmetz W. Europa im 19. Jahrhundert. Frankfurt a.M., 2019. S. 12.


[Закрыть].

Константин Бугров
ДЕСПОТИЗМ В РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ XVIII ВЕКА
Европейский концепт и попытка манифестации идентичности

Понятие «деспотизм» относится к числу наиболее важных концептов отечественной политической мысли Нового времени. Этому есть, конечно, свои причины: включение России в общеевропейское культурное поле, состоявшееся в XVIII столетии, предполагало выстраивание новой идентичности. Идеи и концепции для этой цели черпались прежде всего на Западе, однако речь шла не просто о том, чтобы описать российские реалии с помощью этих новых категорий: во-первых, европейские новации требовалось адаптировать к реалиям российского интеллектуального пространства, а во-вторых, сами эти новации зачастую оказывались противоречивыми. В частности, значительный пласт европейских идей, которые россиянам предстояло усвоить, описывал Россию как «восточную деспотию».

«Восточный деспотизм» – понятие, прошедшее долгий исторический путь от древней Эллады до, например, одноименного труда Карла Виттфогеля311311
  Wittfogel K. Oriental Despotism. A Comparative Study of Total Power. New Haven; London, 1957.


[Закрыть], чья «гидравлическая теория» до сих пор обсуждается в среде исследователей как эвристический инструмент.

Какое же значение имело понятие «восточный деспотизм» для российской политической культуры? Мы начнем анализ этой проблемы с характеристики той роли, которую «деспотизм» играл в европейской интеллектуальной традиции312312
  Venturi F. Oriental Despotism // Journal of the History of Ideas. 1963. Vol. 24. № 1 (Jan. – Mar.). P. 133. Как отмечает современный исследователь Ф. Вентури, «с самого начала, от Платона и Аристотеля, термин ассоциировался, с одной стороны, с отношениями хозяина и раба, и, с другой, с формами восточной политической организации». Здесь и далее перевод мой, если не указано иначе.


[Закрыть]. Затем мы рассмотрим вопрос о том, как российские авторы XVIII столетия прокладывали собственный курс в интеллектуальной топографии деспотизма и как сложилась своего рода конвенция относительного этого понятия. В заключительной части мы коснемся вопроса о том, каковы были наметившиеся в отечественной политической культуре альтернативы этой конвенции.

РАБЫ, ВАРВАРЫ И МУДРЫЕ ГОСУДАРИ: ПРОБЛЕМА ОПРЕДЕЛЕНИЯ «ДЕСПОТИЗМА» В ЕВРОПЕЙСКОЙ ТРАДИЦИИ

Упрощая по необходимости, можно сказать: в основе европейской интеллектуальной традиции интерпретации понятия «восточный деспотизм» лежат идеи Аристотеля. В III книге «Политики» Аристотель рассматривал деспотизм как характеристику царской власти. Он выделял пять ее видов: ограниченную «монархию героических времен», варварскую «деспотическую власть по закону», «выборную тиранию», «наследственную или пожизненную стратегию» и, наконец, «домоправительство над одним или нескольким государствами или племенами»313313
  Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения. Т. 4. М., 1983. С. 477.


[Закрыть]. Основными типами Аристотель считал четвертый и пятый; все остальные типы представляют собой промежуточные стадии между ограниченной властью стратега-монарха и «домоправительством» абсолютного хозяина. Аристотель использовал само понятие «деспотия» в пейоративном ключе, подразумевая, в частности, отсутствие при деспотии власти законов: так, и народ в демократии может оказаться коллективным деспотом (правда, на деле управляемым демагогами), если подменяет собственным произволом действие законов. Деспотизм – характеристика тирании, так как именно в тирании власть осуществляется «деспотически, по произволу властителя»314314
  Там же. С. 506.


[Закрыть].

Говоря о различных видах монархии, Аристотель обращал внимание на связь между деспотической властью и варварством:

Встречается другой вид монархии, примером которой может служить царская власть у некоторых варварских племен; она имеет то же значение, что и власть тиранническая, но основывается она и на законе, и на праве наследования. Так как по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при том никаких признаков неудовольствия. Вследствие указанных причин царская власть у варваров имеет характер тираннии, но стоит она прочно, так как основой ее служит преемственность и закон315315
  Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения. Т. 4. С. 475.


[Закрыть].

Эту мысль Аристотель развил, говоря о том, что «если по природе одним свойственно быть под деспотической властью, а другим не свойственно быть под такой властью, то, раз дело обстоит так, нелепо стремиться к деспотической власти над всеми, но можно только над теми, кому свойственно подлежать ей»316316
  Там же. С. 593.


[Закрыть]. Итак, существует кардинальное различие между властью над свободными гражданами и над рабами; только последние созданы для того, чтобы повиноваться деспотической власти, то есть произволу.

Можно заключить: властные отношения, которые Аристотель описывал с помощь понятия «деспотия», представляют собой произвол (власть лица, а не законов), характерный для хозяина, осуществляющего власть над рабами и легитимный именно в этом случае. Принципиально важным является здесь не только противопоставление власти лица и власти законов, но и определение случаев, в которых первая является оправданной. Таким образом, деспотия по своему характеру является тиранией, а та в свою очередь – результатом вырождения монархии, когда произвольная власть начинает подчинять свободных людей. Но одновременно деспотия – это и легитимный, устойчивый режим власти над теми, кто не является свободными людьми, например над рабами и варварами, особенно азиатскими варварами. Получается, что существуют легитимные режимы власти, являющиеся по существу тираническими.

Эти характеристики, восходящие к философии Аристотеля, оказались определяющими. Понятие «деспотизм» могло использоваться и для критики вырождающегося политического режима (сливаясь с понятием тирании), и для описания «другого», культурного чужака, легитимно использующего такие формы власти, которые для «своих» являются неприемлемыми. В первом значении этот концепт осуществил триумфальное возвращение в большую политическую теорию в XVII веке, поскольку именно понятие «деспотизм» использовали для критики абсолютистской французской монархии Людовика XIV317317
  Boesche R. Fearing Monarchs and Merchants: Montesquieu’s Two Theories of Despotism // The Western Political Quarterly. 1990. Vol. 43. № 4. P. 741; Venturi. Oriental Despotism. P. 134. Исследователь Роберт Кебнер указывает на то, что само понятие «деспотизм», восходящее к Аристотелю, вошло в обиход довольно поздно, в эпоху Людовика XIV: «Понятие деспотического правления начало свою долгую политическую карьеру в последние годы царствования Людовика XIV. Скверные стороны режима, проявившиеся в годы войны за испанское наследство, заставили недовольных объединиться в тайную группу оппозиции, которая стала готовиться к восшествию нового короля. Для членов этой группы – Фенелона, Сен-Симона, Буленвилье – деспотизм был наименованием системы, которую следовало изменить к лучшему. <…> В годы регентства ограничения свободы слова оказались ослаблены, и термин вышел наружу. Три десятилетия спустя он стал фундаментальным элементом политической доктрины, которую современники считали одним из величайших достижений политической мысли: L’ Esprit des Lois. Эта книга придала термину длящееся значение в куда большей степени, чем на это рассчитывали критики Людовика XIV» (Koebner R. Despot and Despotism: Vicissitudes of a Political Term // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 1951. Vol. 14. № 3/4. P. 301–302).


[Закрыть]. «Деспотизм» был понятием из интеллектуального арсенала монархистов, которым – в ответ на атаки со стороны монархомахов – приходилось разрабатывать более тонкие системы аргументации, чтобы показать различие между монархией и деспотизмом.

Защищаясь от упреков в том, что монархия превращается в режим угнетения и произвола, сторонники монархии апеллировали к институтам и законности. Соображение о том, что монархия опирается на закон и совет, было укоренено в античной и средневековой традиции, прошло через ряд трансформаций под давлением макиавеллизма и Реформации, и было вновь актуализировано в связи с республиканскими вызовами XVI–XVII веков – об этом говорили, в частности, такие крупные авторы, как Фенелон и Монтескье. В рамках настоящей работы мы не можем предпринять пространный экскурс в историю представлений о фундаментальном законе, королевском совете, традиции и иных институтах «сдерживания» власти государя; ограничимся одним примером из позднего XVIII века, показывающим, насколько важным для монархий Европы было разделение между монархией с ее законностью и деспотией с ее произволом. Анонимная рукопись 1790 года, озаглавленная «Essai sur la Monarchie Autrichienne et son etat actuel» (1790) и, по-видимому, отражавшая взгляды на королевскую власть, характерные для эпохи Иосифа II в монархии Габсбургов, четко отделяла абсолютную монархию от деспотии. В первой «воля суверена ограничена советами, формальностями, привилегиями сословий, народов, корпораций и даже индивидов», тогда как во второй «нет законов, кроме простой воли, а чаще – простого каприза»318318
  Цит. по: Beales D. Enlightenment and Reform in Eighteenth-Century Europe. N. Y.; L., 2005. P. 273.


[Закрыть]. Одновременно «Essai» трактовал деспотизм как некачественное управление; деспот подчиняет все капризу, тогда как монарх советуется с министрами и приближенными и принимает наилучшие решения.

Для обсуждения границы между монархией и деспотией-тиранией оказались востребованы «азиатские» обертоны, сопровождавшие понятие «деспотизм» со времен Античности. Современный исследователь Роберт фон Фридебург отмечает:

Боясь военной диктатуры и разоблачая социальные трансформации, связанные с коронным долгом, английские и французские авторы XVII века подчеркивали разнообразие феноменов, представлявших угрозу хорошему правлению и не сводимых к истории о «традиционном» тиране, нарушающем Божий закон и божественный естественный закон. В сущности, эти угрозы были слабо связаны с христианской доктриной как таковой. И в поисках нового имени для этой угрозы предпочтительным был выбор термина «деспотизм», поскольку термин этот использовался для определения угроз хорошему правлению, не связанных напрямую с христианством319319
  Friedeburg R. v. War, Debt and Despotism: from Tyrant to Despot, 1570s to 1670s, Beza to Pufendorf // Heliopolis. Culture Civiltà Politica. 2016. № 1. P. 10–11.


[Закрыть].

Таким образом, идеи Аристотеля интерпретировались заново, с учетом большого массива информации, полученного европейцами Нового времени о Турции, Индии, Китае и России, которые, как правило, и выступали примерами деспотических государств320320
  Rubies J.-P. Oriental Despotism and European Orientalism: Botero to Montesquieu // Journal of Early Modern History. 2005. № 1–2. P. 109–180.


[Закрыть].

Так, Жан Боден в «Шести книгах о государстве» (2-я часть 2‐й книги) делил монархии на «деспотические, королевские и тиранические». Боден в целом следовал Аристотелю: деспотия – это осуществление произвольной власти над личностями и собственностью подданных на легитимных основаниях, «так же, как глава домохозяйства управляет своими рабами» (quasi paterfamilias servus moderatur) и по праву войны321321
  Ioanis Bodini Andegavensis de Republica. Frankfurt, 1594. P. 305. О рабах и рабстве Боден рассуждал достаточно пространно, но эти рассуждения мы вынуждены оставить за пределами настоящего исследования.


[Закрыть], тогда как тирания – это несправедливое осуществление произвольной власти над личностью и собственностью свободных подданных, попирающее естественное право. Одновременно Боден модифицировал взгляды Аристотеля: деспотическую монархию он считал «примитивной», а потому и относительно слабо распространенной в мире (к подобным деспотиям Боден относил Эфиопию, азиатские страны и Россию). Деспотии возникают по праву завоевания и обычно способны поддерживать себя в течение длительного времени. Но Боден и о других формах правления – демократии и аристократии – тоже говорил, что они могут быть «деспотическими».

Равным образом и Самуил Пуфендорф в части III книги VI своего трактата «De Jure Naturae et Gentium» (1672), озаглавленной «De potestate herili», говорил о власти хозяина (в III часть VI книги входили также главы о матримонии и отцовской власти, а следующая, IV часть переходила к обсуждению форм гражданского правления). Здесь обсуждаются вопросы отношений раба и господина. Пуфендорф отмечал, что рабство не установлено ни Богом, ни природой, однако оно может быть легитимным, когда осуществляется по договору322322
  Хотя и Пуфендорф упоминал «тех, кого Аристотель называет рабами по натуре; не потому, что природой установлены отношения раба и господина без посредства человеческих деяний; но потому, что так они созданы, что им более подобает служить другим, чем управлять собой» (Pufendorf S. De Jure Naturae et Gentium Libri Octo. T. 2. Frankfurt; Leipzig, 1744. P. 93). Вслед за этим рассуждением он упомянул высказывание спартанского царя Агесилая о том, что «нет лучших рабов и худших свободных, чем азиаты».


[Закрыть]. В этом качестве состояние раба похоже на состояние «вечного наемника» («perpetui sint mercenarii»), и Пуфендорф уделил немало места обсуждению того, что с рабами следует обходиться по возможности человечно.

В «Einleitung zu der Historie der vornehmsten Reiche und Staaten» (1684)323323
  Сочинение дважды переводилось на русский язык в XVIII веке; здесь мы цитируем его в переводе Бориса Ивановича Волкова: Самуила Пуфендорфа введение в историю знатнейших европейских государств с примечаниями и политическими рассуждениями. 1767–1777.


[Закрыть], говоря о Московском государстве, Пуфендорф использовал понятия рабства и господства. Власть российского монарха он характеризовал как «безконечную», подданные обязаны полностью повиноваться государю, так как «в разсуждении его не гражданами, но рабами быть кажутся, да и по их свойству не инако поступать с ними можно»324324
  Самуила Пуфендорфа введение в историю знатнейших европейских государств с примечаниями и политическими рассуждениями. Ч. 2. СПб., 1777. С. 458–459; Pufendorf S. Einleitung zu der Historie der vornehmsten Reiche und Staaten. Frankfurt a. M., 1709. S. 708.


[Закрыть]. Сходные замечания Пуфендорф делал о польских крестьянах, которых «содержат не лучше, как крепостных [Leibeigene], кои суровы и грубы как в житии, так и в поступках; чего ради и разумеются по большей части одни токмо дворяне, когда о поляках говорится»325325
  Самуила Пуфендорфа введение в историю знатнейших европейских государств с примечаниями и политическими рассуждениями. Ч. 2. С. 402; Pufendorf. Einleitung zu der Historie der vornehmsten Reiche und Staaten. S. 685.


[Закрыть]; и о чернокожих рабах в испанской Америке – «арапы или, как гишпанцы их называют, негры, которых покупают в Африке и туда посылают для тяжелой работы. Сей народ хотя и может отправлять жестокую работу, однако такой при том неверной и упрямой, что к удержанию его в послушании потребна крайняя строгость»326326
  Самуила Пуфендорфа введение в историю знатнейших европейских государств с примечаниями и политическими рассуждениями. Ч. 1. СПб., 1767. С. 184–185; Pufendorf. Einleitung zu der Historie der vornehmsten Reiche und Staaten. S. 129. См. также замечание Пуфендорфа о чернокожих рабах в Бразилии, «с которыми там, как в других местах с волами торгуют, и кои, всякую тяжкую работу исправляют» (Самуила Пуфендорфа введение в историю знатнейших европейских государств с примечаниями и политическими рассуждениями. Ч. 1. С. 243. Pufendorf. Einleitung zu der Historie der vornehmsten Reiche und Staaten. S. 172).


[Закрыть].

Некоторые мыслители понимали деспотизм просто как неограниченную власть мудрого государя, которая может быть направлена на общее благо. Примером такого мнения может считаться политическая философия физиократов. Франсуа Кенэ отстаивал идею единой суверенной власти, выступающей совладельцем национального продукта и привязанной к нему экономическими узами; деспотизм будет «хорошим правлением» постольку, поскольку интерес правителя будет неразрывно связан с интересами подданных. Кенэ «связал вместе понятия фундаментального естественного закона, естественного порядка и законного деспотизма», полагая, что роль правителя должна сводиться к наказанию тех подданных, которые из‐за неумеренных «страстей» отклоняются от «естественного порядка»327327
  Harcourt B. The Illusion of Free Markets. Punishment and the Myth of Natural Order. Cambridge; London, 2011. P. 95.


[Закрыть].

Ученик Кенэ, Пьер Поль Мерсье де ла Ривьер, издавший в 1767 году трактат «L’ ordre naturel et essentiel des sociétés politiques», проводил различие между «законным деспотизмом» и «произвольным деспотизмом»:

Эта форма правления для народа наиболее выгодна, поскольку она устанавливает истинный законный деспотизм, которая также наиболее выгодна и для суверенов, поскольку устанавливает с пользой для них истинный личный деспотизм; произвольный деспотизм не является истинным деспотизмом; он не личный, потому что не законный; он противоречит интересам человека, который его осуществляет; он ложен, неустойчив и условен, тогда как законный деспотизм естественен, вечен и абсолютен, и лишь с ним суверен истинно велик, истинно могуч и истинно деспотичен… Этот личный и законный деспотизм обеспечивает наилучшее состоянии нации, суверенитета и лично суверена во всех отношениях328328
  «<…> cette forme de gouvernement est la plus avantageuse aux peuples, parce qu’elle établit un véritable despotisme légal qu’elle est aussi la plus avantageuse aux Souverains, parce qu’elle établit en leur faveur le véritable despotisme personnel: que le despotisme arbitraire n’est point le vrai despotisme; qu’il n’est point personnel, parce qu’il n’est point légal; qu’il est à tous égards contraire aux intérêts de celui qui l’ exerce; qu’il n’est que factice, précaire et conditionnel, au lieu que le despotisme légal est naturel, perpétuel et absolu ; que ce n’est que dans ce dernier que les Souverains sont véritablement grands, véritablement puissants, véritablement despotes; que ce despotisme personnel et légal assure le meilleur état possible dans tous les points à la nation, à la Souveraineté et au Souverain personnellement» (Le Mercier de la Riviere. L’ ordre naturel et essentiel des sociétés politiques. Paris, 1910. P. 51).


[Закрыть].

Превосходные качества «законного деспотизма» вытекают из его соответствия «существенному порядку обществ» («l’ ordre essentiel des sociétés»), который, в свою очередь, вытекает из универсального закона собственности; «наилучшее состояние подданных обязательно суть и наилучшее возможное состояние суверенов»329329
  Ibid. P. 130.


[Закрыть]. «Законный деспотизм», таким образом, означал не особое значение положительных правовых норм, а соответствие политической деятельности суверена естественному закону, обнаруживаемому разумом и организующему очевидный (чрезвычайно важное понятие как для Мерсье де ла Ривьера, так и для Кенэ330330
  Harcourt. The Illusion of Free Markets. P. 96.


[Закрыть]) «порядок обществ». А отвратительный «произвольный деспотизм», напротив, противоречит такому порядку, он губителен и для угнетаемых, и для угнетателя.

Наконец, об «истинном деспотизме» в одноименном сочинении («Il Vero Dispotismo», 1770) высказывался и итальянский автор Джузеппе Горани, который одно время был близок к Чезаре Беккариа331331
  Cambridge History of Eighteenth-Century Political Thought. Cambridge, 2008. P. 520.


[Закрыть]. Горани писал:

Все политики и философы рисуют деспотизм как форму правления, которая разрушает и принижает каждую добродетель, которая разрывает порядок и связи в обществе, и которая ничего не порождает кроме пороков и зла. Они, в конечном счете, смешивают его с тиранией, объединяя две в одну-единственную. Проводя между той и другой различие, я отделяю деспотизм от тирании <…> В отношении деспотизма я имею в виду, что он способен действовать без консультаций с другими, что само по себе подразумевает всю полноту законодательной и исполнительной власти, и что по причине своей притягательной силы сводит вместе всю мощь [vigore. – К. Б.] и разделенные силы суверена, государя, правления и государства в целом, в зависимости от своего движения всей политической машины. Говоря по правде, это – грозная сила, которая разрушает любую другую, но она не может пугать тех, кто считает ее устройство самым простым источником общественного процветания, если один, объединивший в себе такое могущество, соблюдает правила добродетели и самосохранения. <…> И такая власть может быть благой и чистой, если будет сохранять себя, и может произвести род деспотизма, который послужит общей пользе. Если же она выродится, то произведет другую, скверную форму деспотизма, которую я называю тиранией332332
  «Tutti i Politici e Filosofi dipingono il Dispotismo come una forma di regnare che distrugge ed atterra ogni virtù, che rompe l’ ordine ed i vincoli delle società, e che nulla sa produrre che di vizioso e pessimo. Lo confondono in fine colla Tirannide, facendone di due un solo ed unico esistente. Distinguendoli intieramente l’ uno dall’ altra, se paro il Dispotismo dalla Tirannia. <…> Intendo dunque per Dispotismo, quella volontà che da se sola agisce senza consultare – le altrui, che in se rinchiude tutta la legislativa ed esecutiva Potenza, e che per virtù della più forte attrazione in se riunisce ed attrae tutto il vigore, e le diramate forze del Sovrano, del Principe, del Governo e di tutto lo Stato, dipendendo dal suo proprio moto quello di tutta la machina politica. Questa in vero è una forza formidabile, che distrugge ogni altro potere, ma che però, ben lungi di spaventare chi ne considera la struttura, può esser l’ origine la più facile della pubblica prosperità, se Colui, in eui sono riunite tante forze, viene regolato dalla Virtù e dalla cognizione dè veri mezzi per mantenervisi. <…> Così questa volontà essendo ottima e pura, finche si conserva tale, produrrà un genere di Dispotismo, che ridondar deve in pubblica utilità. Che se andrà degenerando, allora produrrà l’ altra malefica forma di Dispotismo, che chiamerò Tirannia» ([Gorani G.] Il vero Dispotismo. London, 1770. P. 6–7).


[Закрыть].

Эта пространная цитата из текста Горани показывает, что итальянский автор не усматривал принципиальной связи между деспотизмом и рабским состоянием, расценивая деспотизм просто как абсолютную власть, нацеленную на общее благо.

Противоречивые представления европейских интеллектуальных элит о деспотизме нашли выражение в знаменитом трактате Монтескье «De l’ Esprit des Lois» (1748) – наиболее важном высказывании на тему деспотизма в Европе Нового времени. Как отмечает современный исследователь Роджер Беше, Монтескье предлагает два взгляда на деспотизм:

С одной стороны, Монтескье описывает жестокий деспотизм, характеризующийся страхом, насилием, изоляцией и общей нищетой, позволяющей в лучшем случае влачить жалкое существование. С другой стороны, он описывает деспотизм, отличающийся алчностью, тягой к наслаждениям, урбанизацией, основанный на производстве и коммерции, обеспечивающий предметами роскоши значительную часть населения333333
  Boesche. Fearing Monarchs and Merchants. P. 742–743.


[Закрыть].

Впрочем, анализ Беше игнорирует еще один важный аспект рассуждений Монтескье о деспотизме: французский мыслитель одновременно расценивал деспотизм и как результат вырождения монархии, возникающий по мере уничтожения «посредствующих властей» и подрыва власти законов, и как легитимную форму правления, связанную с определенными географическими и климатическими характеристиками.

Рассуждения о деспотизме усложнялись в первую очередь потому, что к оригинальным дилеммам, восходящим к «Политике» Аристотеля, теперь добавлялись другие, не менее трудные проблемы, вытекавшие из поиска устойчивых социальных и географических оснований для классификации многообразия политических режимов (а такова была одна из задач трактата Монтескье «О духе законов») и из осмысления проблемы коммерции и прогресса торгово-производственных отношений. Итоговая сложная классификация политических форм и сущностей, выстроенная Монтескье, позволяла, с одной стороны, критиковать деспотизм как уродливую и вырождающуюся монархию, а с другой стороны – оправдать существование деспотических режимов там, где они были обусловлены климатом и иными факторами334334
  Современный исследователь Джонатан Израэль отмечает, что «структурализм» Монтескье «исключал любой абсолютный стандарт или фиксированный порядок справедливости и свободы, с помощью которого было бы возможно осудить деспотизм, рабство или крепостное право, и, по контрасту с Буленвилье, Вольтером и Мабли, также исключал любой механизм „революции“. Видимо, инстинктивное отвращение Монтескье заставило его сделать исключение для черного рабства, и на минуту выйти из собственных структурных рамок: поскольку все люди рождены равными, „рабство противоречит естеству“; но это в буквальном смысле лишь на минуту. Несколько далее, говоря о системе климата и нравов (moeurs), он предполагает, что в некоторых странах рабство тоже „основано на естественных причинах“. <…> Монтескье недвусмысленно критикует жестокие методы царя Петра, нацеленные на привнесение „просвещения“ в Россию, и в туманных выражениях предполагает, что более тонкие методы оказались бы и более эффективными. Но что он не мог ни объяснить, ни оправдать, так это, как отмечал Хольберг, вопрос о том, каким же образом страна, где климат, религия, нравы и традиция генерируют деспотизм, крепостничество и клир русской православной церкви, который Монтескье считал невежественным, просвещение в интеллектуальном смысле было мыслимо и возможно и, если даже допустить его возможность, как могло оно принести свободу и справедливость» (Israel J. Enlightenment Contested. Philosophy, Modernity, and the Emancipation of Man 1670–1752. Oxford; N. Y., 2006. P. 294).


[Закрыть]. Оправдание такого рода, конечно, не снимало со слова «деспотизм» пейоративного значения, которым его наделял Монтескье. Сложная концепция деспотизма, принадлежащая Монтескье, вобрала в себя и ту манеру рассуждать о «восточном деспотизме», которая восходила к Аристотелю. Деспотии были преимущественно сконцентрированы на Востоке; случай России для Монтескье представлял сложную задачу, для которой он так и не выработал единственного решения.

Параллельно на протяжении XVIII века оформлялся еще один взгляд на проблему деспотизма – взгляд, который можно назвать историческим. Так, французский мыслитель Николя-Антуан Буланже в трактате «Recherches sur l’ origine du despotisme oriental» (1761) рассматривал деспотизм как могущественный пережиток древности, подпитываемый восходящими к той же древности религиозными предрассудками; антитезой деспотизму и теократии Буланже считал монархию – единственную «разумную форму правления», основанную на «прогрессе знания» об истинном благе подданных335335
  Recherches sur l’ Origine du Despotisme oriental. [n/a], 1761. P. 421–424.


[Закрыть].

Представителем подобного взгляда был близкий к физиократам французский мыслитель, министр Людовика XVI Анн Робер Жак Тюрго, писавший об истории человечества: «Лишь спустя много веков и благодаря кровавым революциям деспотизм и свобода, наконец, сами научились умерять себя и регулировать свою волю; состояние государств стало менее шатким и более прочным. И таким образом, попеременно, переходя от волнения к спокойствию, от добра ко злу, вся масса человеческого рода беспрерывно шествовала к своему совершенствованию»336336
  Тюрго А. Избранные философские произведения. М., 1937. С. 87.


[Закрыть]. Тюрго уделил особое внимание деспотизму, характеризуя его как «азиатское насилие». Этот политический режим примитивен, поскольку «командовать можно без всякой подготовки», и, если бы он не «возмущал своих жертв», он существовал бы вечно. Рабство Тюрго – в своем сочинении «Réflexions sur la formation et la distribution des richesses» (1767) – рассматривал как неприятную ступень развития общества337337
  На заре обществ, писал Тюрго, было невозможно найти достаточно желающих обрабатывать землю в качестве наемников, и тогда «жестокие люди выдумали принуждать насильственно других людей работать на них. <…> Этот гнусный обычай рабства когда-то имел всеобщее распространение и еще теперь господствует на большей части земли» (Тюрго А. Размышления о создании и распределении богатств // Он же. Избранные экономические произведения. М., 1961. С. 105). Впрочем, поскольку рабы гибнут из‐за жестокой эксплуатации, основным источником пополнения их рядов служит война, поэтому исторически рабство может существовать лишь там, где человечество разделено на маленькие народы, постоянно воюющие друг с другом.


[Закрыть], которая с течением времени эволюционировала в крепостничество, а затем – в отношения вассалов с сюзеренами.

А наиболее видный представитель «радикального Просвещения» Жан Антуан Кондорсе в «Esquisse d’ un tableau historique des progrès de l’ esprit humain» (1795, работа вышла в печати посмертно) представил, возможно, наиболее последовательную апологию прогресса из всех, что предпринимались в XVIII веке. Согласно Кондорсе, когда-нибудь все народы станут равными, поскольку все освоят науки и искусства; «возможно ли будет тогда бояться, что на земном шаре останутся пространства недоступные свету, где надменность деспотизма могла бы противопоставить истине долго непреодолимые преграды!». Придет время, когда «солнце будет освещать землю, населенную только свободными людьми, не признающими другого господина, кроме своего разума; тираны и рабы, священники и их глупые или лицемерные орудия будут существовать только в истории, и на театральных сценах»338338
  Кондорсэ Ж. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. М., 1936. С. 227–228.


[Закрыть].

Как видим, здесь произошел разрыв с аристотелевским определением деспотизма в пользу историзма. Речь у Тюрго и у Кондорсе шла о меняющихся социальных обстоятельствах, через которые осуществляется прогресс; следовательно, деспотизм предстает не столько результатом вырождения монархии либо имманентно присущим конкретным обществам режимом власти, сколько преходящим историческим феноменом. У всех этих авторов присутствовало, конечно, ориенталистское понятие деспотизма, относящееся в первую очередь к восточным державам; однако этот деспотизм они считали преодолимым средствами «прогресса человеческого разума». Деспотизм и рабство обусловлены не только совокупностью социальных и географических факторов, но и местом конкретного общества на шкале исторического прогресса.