Текст книги "Литературоведческий журнал №40 / 2017"

Пушкин мог и не подозревать, что неоднократно использовавшееся им слово «промышленность» впервые в русском языке появилось в переводах Карамзина как понятие, эквивалентное французскому и английскому понятию «индустрия». Но вот откуда взялся в его оде «Вольность» фразеологический оборот «друг человечества», юный «певец Руслана и Людмилы» не мог не знать, поскольку это фразеологическое единство было центральной категорией в мировоззрении Карамзина и потому весьма часто фигурировало в его сочинениях.

Знаменитое пушкинское «народ безмолвствует», столь многозначно (то ли грозно, то ли с чувством глубочайшего разочарования) прозвучавшее в «Борисе Годунове», конечно же, – цитата из «Марфы-посадницы»: «Народ пока безмолвствует». Из этой же повести Пушкин заимствовал и древнее славянское имя «Ратьмир», слегка обасурманив его или онемечив в своем «Ратмире».

Но более всего, по-видимому, Пушкина впечатлила повесть «Наталья, боярская дочь». Он не только обыграл ее фабулу в двух собственных вариациях – «Метель» и «Станционный смотритель», но и увековечил бессмертными стихами «Евгения Онегина» сцену любви с первого взгляда из этой повести в том виде, в котором она впервые была создана Карамзиным («…блестящий, проницательный взор его встретился с ее взором. Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: «Вот он!») Сравните:

 
             «Давно сердечное томленье
             Теснило ей младую грудь;
             Душа ждала… кого-нибудь,
             И дождалась… Открылись очи;
             Она сказала: это он!
 

(Евгений Онегин. Глава 3, строфы 2–3).

Заслуживает внимания также тот факт, что Пушкин сборник своих рассказов и новелл назвал «Повести Белкина», следуя, по всей видимости, примеру Карамзина, который все художественные прозаические произведения, выходившие из-под его пера, даже самые короткие, называл «повестями». Таким образом, он явно подчеркивал, что нарративный, повествовательный принцип изложения выступает в них в качестве доминанты.

В «Повестях Белкина», конечно же, гораздо больше непосредственного изобразительного материала, чем во всех повестях Карамзина, но тем не менее и в рассказах Пушкина повествовательное, сказовое начало играет существенную роль. Именно в нем особо ощутимо влияние поэтики Карамзина: темпа и ритмов, свойственных его манере вести нить рассказа, приемов, с помощью которых читатель вдруг отрывается от сюжета и напрямую сталкивается с присутствием автора, комментирующего свое собственное изложение и т.д. Пушкинская проза впитала в себя многие находки, если и не всю традицию Карамзина-прозаика целиком. Поэтому необходимость тщательно выявить и научно осмыслить этот «карамзинский слой» в творчестве Пушкина – задача фундаментального компаративистского исследования.

В романе Лермонтова «Вадим» также ощущается влияние поэтики Карамзина. Только, в отличие от Пушкина, автора этого романа мало интересовали просветительский рационализм и универсальная, всепоглощающая гуманность их общего учителя. Напротив, основное внимание Лермонтова привлекали как раз те случаи, когда сознание Карамзина утрачивало контроль не только над реальностью, но и над миром собственных ощущений и чувств. Это те самые моменты, когда «сон разума порождает чудовищ» – ночные кошмары, иррациональные мрачные настроения, почти готические сюжеты с элементами таинственности, а то и мистики.

Воображение Лермонтова с детских лет с готовностью создавало схожие образы и фантазии, что и позволило ему увидеть в Карамзине родственную душу. Однако из этой точки сходства их мироощущение развивалось в совершенно разных, практически в диаметрально противоположных направлениях. Карамзин, как и подавляющее большинство людей, старался не концентрироваться на ночных кошмарах. Он предпочитал ясность солнечного дня, психическую уравновешенность и реальность здравомыслия, полагая, что любые приступы иррационализма – это нарушения нормы, вызываемые самыми разными причинами, как индивидуального, так и общего порядка. Обусловливаются эти нарушения, по мысли Карамзина, прежде всего конфликтом между голосом разума и древним инстинктом неуправляемых страстей. Основная отличительная особенность современного, цивилизованного человека – это интеллектуальная самодисциплина, умение держать себя в руках и управлять собою с помощью доводов рассудка.

Лермонтов, напротив, в сбоях рациональности видел истинную сущность человеческой природы. Он всматривался в эти ночные кошмары, в приступы злобы, овладевающие людьми, в безумную логику иррационального, самоубийственного их страха перед жизнью и смертью, очень похожего на паранойю, в их одержимость какой-то одной идеей или страстью, в их жажду самоутверждения собственного «я» во чтобы то ни стало, напоминающую хроническую, хотя и вялотекущую манию. Он постоянно отслеживал эти процессы, подобно тому как опытный вулканолог вглядывается в лаву, кипящую в глубине кратера, желая постичь ее законы и понимая, что это – одна из тайн мироздания. И его нимало не беспокоил тот факт, что большинство людей стараются вообще не думать о том, что вся наша рациональная культура – лишь иллюзия, тонкая пленка, которая, как хрупкая земная кора, плавающая на лаве, сугубо сиюминутно, только временно и не очень эффективно защищает человечество от первозданного хаоса его собственных страстей. Карамзин представлялся ему одним из тех немногих людей, кто, по крайней мере, был в курсе существования иной, высшей реальности бытия.

Лермонтов, безусловно, превосходно знал творчество предшественника и время от времени ссылался на него, позволяя себе и прямые цитаты из текстов Карамзина, и вполне очевидные, слегка видоизмененные заимствования. В основном, однако, эти ссылки представляют собой формально не обозначенные, а подчас лишь с большим трудом опознаваемые реминисценции, которые по данной причине в лермонтоведении стало принято называть «скрытыми реминисценциями».

Из выявленных к настоящему времени прямых цитат можно отнести несколько пассажей в «Панораме Москвы», в которых с той или иной степенью близости к тексту воспроизведено вступление Карамзина к повести «Бедная Лиза», а также название прозаического шедевра Лермонтова – «Герой нашего времени». Не может быть никаких сомнений в том, что это – модификация названия повести Карамзина «Рыцарь нашего времени».

Сопоставив данные произведения, многие историки литературы пришли к выводу, что это – какое-то недоразумение. Уж слишком не похож на повесть Карамзина роман Лермонтова, а между их главными героями – малолетним Леоном и взрослым Печориным вообще невозможно найти ничего общего. Именно на этом основании и было решено, что Лермонтов назвал свое произведение, руководствуясь какими-то иными соображениями, не связанными с широко известной, хотя и оставшейся незаконченной повестью Карамзина. Но это – невероятная гипотеза. Художник масштаба Лермонтова не мог допустить такой сбивающей с толку небрежности. Он должен был осознавать, что его заглавие автоматически вызовет у современников вполне естественную ассоциацию с повестью Карамзина и, следовательно, был обязан учитывать ее. И, скорее всего, она была нужна ему, поскольку создавала определенную историческую перспективу, формировала одну из линий литературной традиции, опираясь на которую он мог привлекать художественный опыт предшественника, писавшего за полвека до него.

Сходство между «Рыцарем нашего времени» и «Героем нашего времени» обусловлено отнюдь не фактурой. Она у них, действительно, различна. А вот по принципу подхода к материалу Лермонтов, безусловно, был близок Карамзину и выбором названия как бы официально признавал свою зависимость от него. Или хотя бы прямую с ним связь.

При всем своем историческом оптимизме и вере в прогресс Карамзин был первым русским писателем, который серьезное внимание уделил негативным побочным эффектам наступающего «царства разума». Выяснилось, что высокая, почти божественная способность людей познавать окружающую реальность и свой собственный внутренний мир, с легкостью готова и даже склонна превращаться в инструмент, позволяющий вводить в заблуждение не только окружающих, но и самих его владельцев. Разум слишком легко превращается в элементарную рассудочность, в расчетливость, в весьма низменную, приземленную привычку к прагматизму, который с готовностью обслуживает эгоистические интересы индивида, практически всегда оправдывая их, как и все его решения и действия. Именно этот процесс превращение Разума в элементарный здравый смысл, который сплошь и рядом оказывался отнюдь не здравым, а то и вовсе лишенным подлинного смысла, Карамзин заметил в современной ему России и засвидетельствовал в «Рыцаре нашего времени». «Царство разума» почему-то всегда должно начинаться с разрушения всего того подлинно высокого и ценного, что было добыто человечеством в процессе своего долгого и трудного исторического развития. Каким образом могли мешать Просвещению и Прогрессу идеалы рыцарской доблести и справедливости, созданные этикой Средних веков? Факт тем не менее остается фактом: во времена Карамзина, как, впрочем, и в наши дни, всерьез говорить об идеалах рыцарского отношения к долгу, к чести, к женщине было уже невозможно. В повести «Рыцарь нашего времени» Карамзин и попытался воспроизвести процесс формирования личности в период перелома, в то время, когда по привычке декларируемые обществом и массовой литературой идеалы и ценности уже эпохально не соответствовали реальности общественного сознания и общественного бытия. «Броуновское движение» судьбы малолетнего Леона и напоминает ломаный путь меченой молекулы, которая, испытывая всевозможные влияния и сталкиваясь с другими молекулами, невольно всякий раз меняет направление, в котором она продолжает двигаться.

Столкновение личности с эпохой великого исторического перелома находится и в центре внимания автора «Героя нашего времени». Только идеалы рыцарства его не интересовали. Поэтому он абсолютно закономерно поменял «рыцаря» на «героя», сконцентрировавшись на тех свойствах индивида, которые традиционно во все времена выделяли личность из среды себе подобных, придавая ей незаурядные, «героические» способности и свойства. Самая главная «героическая черта» Печорина – его почти маниакальная одержимость самопознанием, ради которого он готов жертвовать не только судьбами и даже жизнями окружающих, но и своей собственной жизнью. Его личная судьба, как и судьба Леона, напоминает ломаную линию. Именно поэтому повествование в романе фрагментарно. В каждой главе изображается как бы отдельный отрезок жизни героя, причем с нарушением реальной хронологической последовательности.

Связь между «Панорамой Москвы» Лермонтова и начальными страницами «Бедной Лизы» была установлена историками литературы еще в XIX в. Причем сразу в работе молодого автора усмотрели ученическую попытку подражать старому, недавно умершему в то время мастеру. На эту версию работал тот факт, что «Панорама» была написана Лермонтовым в качестве сочинения для урока словесности в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, т.е. даже формально как бы в ученических целях. Но это, конечно же, заблуждение. К тому времени Лермонтов уже создал «Ангела», «Парус» и практически все остальные шедевры своей ранней лирики, более дюжины поэм и, по-видимому, продолжал работу над «Вадимом». Никакой надобности механически подражать Карамзину Лермонтов испытывать тогда не мог. Он сделал это явно с определенной целью, о которой мы можем лишь догадываться. Возможно, он хотел таким образом проверить эрудицию своего преподавателя по литературе: опознает ли он оригинал? А мы точно знаем, что поэт до самой смерти своей оставался большим шутником и что за два года до этого он обвинял профессоров филологии Московского университета в невежестве в области современной западноевропейской литературы.

Имеются, впрочем, и иные версии, которые здесь нет смысла обсуждать. Гораздо важнее другое: историки литературы не заметили, что Лермонтов явным образом воспользовался одним из эпизодов «Бедной Лизы» при создании поэмы «Мцыри»: «Страшно воют ветры в стенах опустевшего монастыря, между гробов, заросших высокою травою, и в темных переходах келий. Там, опершись на развалинах гробных камней, внимаю глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных, – стону, от которого сердце мое содрогается и трепещет. Иногда вхожу в келий и представляю себе тех, которые в них жили, – печальные картины! Здесь вижу седого старца, преклонившего колена перед распятием и молящегося о скором разрешении земных оков своих, ибо все удовольствия исчезли для него в жизни, все чувства его умерли, кроме чувства болезни и слабости. Там юный монах – с бледным лицом, с томным взором – смотрит в поле сквозь решетку окна, видит веселых птичек, свободно плавающих в море воздуха, видит – и проливает горькие слезы из глаз своих. Он томится, вянет, сохнет – и унылый звон колокола возвещает мне безвременную смерть его» (курсив мой. – В. О.)3636
  Карамзин Н.М. Избранные сочинения: В 2 т. – Т. 1. – С. 563.


[Закрыть].

Любые рассуждения насчет того, что данное совпадение может носить случайный характер, – сущий вздор. Карамзинский текст, безусловно, комментирует сюжет «Мцыри», поясняет поэму. Послушник не испытывает чувства признательности по отношению к старцу, спасшему его от смерти, не только потому, что он – неблагодарный сукин сын. Их отношения почти не имеют ничего личного. Они – экзистенциальные антагонисты, не способные понимать друг друга. Каждый из них живет в мире собственных чувств и представлений, и границы этих миров отделяют их друг от друга надежнее стен их келий. Взяв эпизод из «Бедной Лизы» в качестве отправной точки, Лермонтов не посчитал нужным уточнять или пояснять ситуацию: умному достаточно.

Получается, что для верного восприятия «Мцыри» необходимо знание повести Карамзина? Да, получается так. И более того, знание не только его повести, но и «Писем русского путешественника». Много небылиц было сочинено историками литературы, пытавшимися объяснить мотивы бегства послушника из монастыря, его неистребимое желание хотя бы одним глазком увидеть родные места, о которых в памяти он хранил лишь смутные воспоминания. В ход шли и общие представления о героях-бунтарях романтического типа, и специфические особенности характеров северокавказских горцев. И только наткнувшись на рассуждения Карамзина об уставе ордена картезианцев, я понял, что именно не устраивало меня во всех этих толкованиях «Мцыри»: они слишком сужали содержание и смысл поэмы.

«Этот монастырь был первый картезианский… С великим любопытством расспрашивал я проводника моего о всех подробностях жизни сих затворников… Странная жизнь! Учредители сего ордена худо знали нравственность человека, образованную, так сказать, для деятельности, без которой не найдем мы ни спокойствия, ни наслаждения, ни счастья. Уединение приятно тогда, когда оно есть отдых, но беспрестанное уединение есть путь к ничтожеству. Сначала душа наша бунтует против сего заключения, противного ее натуре; чувство недостатка (ибо человек сам по себе есть фрагмент или отрывок: только с подобными ему существами и природою составляет он целое) – чувство недостатка мучит ее; наконец все благородные побуждения в сердце нашем усыпают, и человек с первой степени земного творения ниспадает в сферу бездушных тварей»3737
  Там же. – Т. 1. – С. 335.


[Закрыть].

Всей логикой сюжета поэмы, всем строем ее образов Лермонтов не только художественно воплотил эти рациональные размышления Карамзина, но и придал им свою собственную, еще более универсальную, всеобщую интерпретацию, одновременно наполнив их новым, совершенно неожиданным смыслом.

С особой наглядностью метод лермонтовской компрессии – предельной концентрации в стихе содержания – информации, мысли, эмоций, проявился в стихотворении «Отчизна», которое у нас упорно издается с заглавием «Родина». Возьмем первое четверостишие второй строфы:

 
             «Но я люблю – за что не знаю сам –
             Ее степей холодное молчанье,
             Ее лесов безбрежных колыханье,
             Разливы рек ее, подобные морям»3838
  Лермонтов М.Ю. Стихотворения. Поэмы. «Маскарад». – М.: Художественная литература, 1975. – С. 94.


[Закрыть].
 

Данные строки не лишены типичной для Лермонтова амбивалентности и неопределенности. Почему, например, молчание степи кажется поэту «холодным»? А этот совершенно фантастический образ «безбрежных лесов»? Так можно увидеть лес только с очень большой высоты. В этом четверостишии создается ощущение грандиозной, почти планетарной масштабности описания. В аналогичном ключе прочитывается и последняя строка, напоминая читателю о том, какие великие, полноводные реки имеются в России: Волга, Енисей, Лена, Обь, Амур.

Так, по-видимому, тоже можно воспринимать этот образ, хотя подобное прочтение представляется излишне упрощенным, почти плакатным. Лермонтов ведь писал не о больших реках, а о всех реках Отчизны. Почему разливы рек представлялись ему специфически русским явлением? Ответ на этот вопрос имеется в «Письмах русского путешественника»: «Я получил от госпожи Н. следующую записку: “Сестра моя, графиня Д., которую Вы у меня видели, желает иметь подробные сведения о Вашем отечестве. Нынешние обстоятельства Франции таковы, что всякий из нас должен готовить себе убежище где-нибудь в другой земле. Прошу ответить на прилагаемые вопросы, чем меня обяжете”. Я развернул большой лист, на котором под вопросами было оставлено место для ответов. Вот нечто для примера – рассмейтесь!..

Вопрос: Какое время в году бывает у вас приятно?

Ответ: Все четыре, но нигде весна не имеет столько прелестей, как в России. Белая одежда зимы наконец утомляет зрение, душа желает перемен… Солнце быстрым действием лучей своих растопляет снежные холмы; вода шумит с гор, и поселянин, как мореплаватель при конце океана, радостно восклицает: “Земля!” Реки рвут на себе ледяные оковы, пышно выливаются из берегов, и самый маленький ручеек кажется величественным сыном моря»3939
  Карамзин Н.М. Избранные сочинения: В 2 т. – С. 443.


[Закрыть].

Лермонтов сумел сплавить все эти факты и рассуждения во фразу из пяти слов: «Разливы рек ее, подобные морям». И это, конечно, пример очень высокого художественного мастерства, и более того, это – почерк одного из величайших поэтов в истории человечества.

Гораздо более сложные и даже противоречивые чувства к Карамзину испытывал Ф.М. Достоевский. Он явным образом питал к творчеству предшественника странную привязанность, поругивая за это и Карамзина, и самого себя. Первое же опубликованное произведение Достоевского, которое сразу принесло ему широкую известность, – эпистолярный роман «Бедные люди».

«Бедная Лиза», «Бедные люди». Параллели напрашиваются сами собой. И они совершенно закономерны. В определенном смысле роман Достоевского представляет собой пародию на культ чувствительности в литературе русских сентименталистов. Макар Девушкин воспитан на этой литературной традиции и усердно копирует ее условности и приемы, подчас доводя их до китча, поскольку сам он не обладает ни образованностью Карамзина, ни развитым чувством вкуса. Макар – типичный представитель городских низов и, таким образом, он заставил самого Федора Михайловича писать в манере мещанского сентиментализма, популярного в этой среде в 20–40-е годы XIX в. Сначала сочинять пародию было весело. Она воспринималась как забавная шутка, пока вдруг не выяснилось, что при всей вульгарности этой манеры в ней есть нечто столь трогательное, столь человечное и подлинное, что насмешки над нею стали восприниматься делом мало-пристойным. Достоевский невольно пришел к убеждению, что во всем, что действительно нравится массам, содержится хотя бы малая крупица той истинно народной мудрости, которая не всегда с легкостью давалась придворно-салонным пиитам пушкинской школы или высоколобым интеллектуалам-романтикам, не говоря уже о насмешливых охальниках гоголевского направления.

Карамзин реально воспринимался Достоевским как точка притяжения и отталкивания. Отнюдь не случайно Федор Михайлович семейству самых знаменитых – и одновременно самых одиозных своих персонажей – дал фамилию Карамазовы. По звучанию она довольно близка фамилии Карамзина. И нет никаких сомнений, с кем именно в сознании великого романиста ассоциировался Карамзин. Иван Карамазов в своих речах цитирует очень многих просветителей и рационалистов и как раз из «Писем русского путешественника» Карамзина он заимствовал сравнение, ставшее благодаря ему в России крылатым выражением – насчет слезинки ребенка как цены за счастье человечества, для него не приемлемой.

Эта цитата взята из рассказа Карамзина о том, как в Женеве один англичанин заехал верхом на лужайки Трели, которые предназначены были для народных гуляний и считались исключительно пешеходной зоной: «Через несколько минут явился на Трели отряд здешней гвардии. Вы думаете, может быть, что англичанин скрылся? Никак – он ездил по аллеям, свистал, махал своим хлыстиком, дразнил тех, которых физиономия ему не нравилась, и хотел передавить солдат, когда они окружили его; но дерзкого британца, несмотря на его храброе сопротивление, стащили с лошади и отвели в караульню. Через полчаса прибежала к нему молодая женщина и со слезами бросилась обнимать его. Он начал говорить с ней по-английски и, оборотившись к караульному офицеру, сказал ему: “Вся ваша республика не стоит слезы ее”. Уверяют, что синдики за такое женевохуление продержали его лишний день под стражею»4040
  Там же. – С. 310.


[Закрыть].

Таким образом, Иван Карамазов не только позаимствовал у Николая Карамзина предмет сравнения, но и использовал его примерно в том же контексте, почти не изменив смысла. А какая связь в литературе может быть более прямой и непосредственной?

Литературоведы советского периода явным образом поспешили списать дело Карамзина в архив, уверяя, что современным читателям он может быть интересен исключительно как историк, как автор «Истории государства Российского». Нас, несомненно, до сих пор привлекает и художественная проза Карамзина. В связи с этим его роль в истории русской литературы, как и в истории русской общественно-политической мысли, едва ли может считаться изученной к настоящему времени с достаточной степенью объективности и полноты.