Текст книги "Литературоведческий журнал №40 / 2017"

В сказке «прилепление» Царевны к ее воспитателю-горбуну Карле происходит не сразу, в отличие от Лизы и Натальи, где имела место «любовь с первого взгляда». Чувство к Карле у Царевны зарождается постепенно, по мере того, как она проникалась его красноречием, игрой на арфе и гитаре, слушая сочиненные им «трогательные песни» и поражаясь его умению «прекрасным образом оживлять полотно и бумагу» – т.е. рисовать. Она перестает замечать «телесные недостатки» горбуна и видит в нем только «душевные красоты». И при выборе жениха, «всем Царевичам и Королевичам» отдает предпочтение Карле.

Только любовь, основанная на родстве добродетельных душ и общности интересов, способна прочно, неразрывно, на всю жизнь связать судьбы людей, сделав их счастливыми, – говорит этой сказкой Карамзин. Тому же посвящена и «история Натальи, боярской дочери».

Наталья и сын опального боярина – Алексей Любославский, полюбив друг друга, тайно обвенчались, покинули Москву, и стали жить в домике, построенном Алексеем «в дремучем, непроходимом лесу». (Этот сюжет позднее ляжет в основу сказки «Дремучий лес»; 1795.) Первая зима и весна ничем не омрачили их «уединения»: они «наслаждались любовью». Что их ждало в будущем, можно только догадываться, если бы «свирепые литовцы» не «восстали на Русское царство».

Желая доказать царю, что Любославские, несмотря на опалу, «любят его и верно служат своему отечеству», Алексей решил «ехать на войну, сразиться с неприятелями Русского царства и победить». Наталья, воскликнув, что «не может жить» без него, напомнив о его обещании никогда ее не покидать, заявляет: «Ты возьмешь меня с собою…» Алексей соглашается: «Поедем, поедем и умрем вместе, если так Богу угодно». Богу было угодно, чтобы победило русское воинство, чтобы при этом отличился Алексей, супруги остались живы и потом жили долго, окруженные «прекрасными детьми».

Наталья и Алексей не замкнулись, не зациклились, говоря современным языком, на своем чувстве. Любовь к родине была для них важнее, и она спасла их от бед, неприятностей и возможного наказания за «слишком сильное прилепление» друг к другу. А вот любовь к новгородцам, «слишком сильное прилепление» Марфы-Посадницы к вольности и свободе, что не отвечало интересам родины, оканчивается ее смертью («Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода», 1802).

Касается Карамзин и последствий преступной любви, которой не могли противиться родные брат и сестра и которая окончилась печально: он, проклятый отцом, влачит свои дни в изгнании, вдали от дома; она – в сырой и холодной пещере за «широкою железною дверью», лишенная «дневного света», сохнет «без ропота, без жалоб» в надежде, что жизнь ее «скоро кончится» («Остров Борнгольм», 1793).

Вместе с тем Карамзин показывает не только то, к чему приводит любовь, когда она «слишком сильно прилепляет» одного человека к другому, или двоих друг к другу, или просто кого-то к чему-то, но и то, что бывает, когда она «прилепляет» не «слишком сильно», и влюбленные, дав клятву любить своего избранника всегда, всю жизнь, нарушают ее. Так поступил Эраст в «Бедной Лизе» и «был до конца своей жизни несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не смог утешиться и почитал себя убийцей».

К трагедии привело нарушение героиней «Сиерры-Морены» (1795) Эльвирой «священного и торжественного» обета «не любить в другой раз», какой она дает, получив известие о гибели ее жениха «в волнах моря». Она отозвалась на «страстную любовь» пришельца, пораженного ее красотой, и согласилась стать его супругой. Но ее первая любовь – Алонзо – не погиб, и в тот момент, когда священник уже готов был связать ее брачными узами с пришельцем, появился в храме. «Вероломная! – сказал он Эльвире. – Ты клялась быть вечно моею и забыла свою клятву! Я клялся любить тебя до гроба: умираю… и люблю!» С этими словами он вонзил кинжал в грудь свою и пал мертвый на помост храма. «Небо страшно наказало клятвопреступницу, – промолвила, придя в себя, Эльвира, – я убийца Алонзова!» Она «погребла несчастного Алонзо на том месте, где оплакивала некогда мнимую смерть его, и заключилась в строжайшем из женских монастырей». Наказан был и ставший невольно причиной этой трагедии пришелец, обреченный до конца дней своих хранить верность Эльвире, скитаться по земле в поисках «успокоения» своего и, найдя приют «в стране печального севера», жить там «в уединении и внимая бурям»…

6

Писатель рассматривает и другие повороты судьбы, когда кто-то к кому-то «прилепляется» либо навсегда, вызывая затем ответное чувство и в результате «прилепляя» к себе человека, в которого влюблен; либо временно. Последнее проявляется в ситуации «разборчивая невеста», когда о достоинствах людей судят по их знатности, богатству, внешности, поведению в обществе. Всё это будет основой «Юлии» (1796).

Более всего героиня любила «самое себя», а «к концу второго десятилетия жизни своей», приходит к выводу, что «надобно любить что-нибудь кроме магической буквы – Я». Стала «с большим вниманием рассматривать многочисленную толпу своих искателей», останавливая свой взор то на «молодом Легкоуме», то на «статном Храброне», то на «забавном Пустослове» и т.д. «Наконец, глаза ее остановились на любезном Арисе», который «смотрел на нее издали, не вздыхал, не клал руки на сердце с томным видом; одним словом, не думал представлять картинного любовника: но Юлия знала, что он любил ее страстно».

Она уже готова отдать ему руку и сердце, но тут появляется «молодой князь N*, любимец природы и счастия, которые осыпали его всеми блестящими дарами своими; знатный, богатый, прекрасный собою» и очень красноречивый. Арис забыт…

Юлия всей душой «прилепилась» к князю, думая, что он просто «не может жить без нее». Но князь не хочет менять «огненного Амура на холодного Гименея», думая только о свободной любви, в чем открыто признается, посылая ей «письмецо»: «Сердце не знает законов и перестает любить когда захочет… Вы не хотите любить по-моему, любить только для удовольствия любви, любить пока любишь: итак – простите!»

Поначалу Юлия упала в обморок, затем «прокляла» мужчин, а через две недели, когда к ней приехал Арис, «подумала… и велела его пустить». Любовь Ариса на этот раз «тронула ее душу» и если не вызвала ответного чувства, то, по крайней мере, снова расположила к нему Юлию. Они поженились и «удалились в деревню». Юлия «была чувствительна к его нежности, и сердца их сливались в тихих восторгах».

Наступила зима, они вернулись в город. Юлия признавалась Арису, что «городские забавы и разнообразие предметов еще более оживляют нашу любовь». И тут вновь, как змей-искуситель, появляется князь N*. Арис опять забыт, а князь целует ей руки и говорит: «Ты меня любишь, и я должен умереть в твоих объятиях! Юлия! тебе ли иметь предрассуждения? Следуй влечению своего сердца; следуй…» И вот уже Арис пишет ей письмо, давая ей «вольную»: «Права супружества несносны, когда любовь не освещает их. Юлия – прости! Вы свободны! забудьте, что у вас был супруг…»

В этот момент Юлия начинает понимать, на что она променяла любовь, постоянство и верность Ариса. «Туман рассеялся и я презираю себя!» – воскликнула она и бросает в лицо князю: «Обманывайте других женщин, смейтесь над ними, слабыми; только прошу забыть, оставить меня навсегда».

Узнав, что Арис уехал неизвестно куда, «сама немедленно оставила город и удалилась в деревню».

Чуть-чуть не став «новою Аспазиею, новою Лаисою, Юлия, – пишет Карамзин, – сделалась вдруг ангелом непорочности… посвятила жизнь свою памяти любезного супруга» и воспитанию рожденного от него сына. И просит Небеса: пусть Арис «возвратится хотя на минуту; хотя для того, чтобы видеть нашего сына!» Небеса увидели, что Юлия готова «теперь загладить перед ним вину свою!», услышали ее просьбу, и Арис возвращается, чтобы уже никогда не разлучаться. Живут они в деревне, «живут как нежнейшие любовники, и свет для них не существует», и если, замечает Карамзин, «могут не соглашаться в разных мнениях, но в том они согласны, что удовольствие счастливых супругов и родителей есть первое из всех земных удовольствий».

Последним обращением Карамзина к художественной прозе будет «Рыцарь нашего времени» (1802) – «романическая история» жизни молодого человека, написанная в игривой манере, с легкой усмешкой, в духе «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф. Рабле.

Начинается она, как и положено, с информации о будущих родителях «рыцаря», затем шаг за шагом прослеживается его жизнь до достижения им 11-летнего возраста и обрывается повествование, когда обнаруживается «естественное» влечение подростка к его «второй» матери. Уличенный в том, что подсматривал за ней, когда она купалась в реке, он, взглянув на нее, «закраснелся… Она хотела улыбнуться и также закраснелась… Графиня подала ему руку, и, когда он целовал ее с отменным жаром, она другою рукою тихонько драла его за ухо».

«Продолжения не было», – ставит на этом точку Карамзин, ничуть при этом не сомневаясь, что читатели, каждый по-своему допишет «романическую историю», которая с этого момента только и начиналась.

Двумя другими, созданными тогда же, произведениями писатель завершает исследование того, что бывает при «сильном прилеплении» к светской жизни («Исповедь», 1802), а также вообще при «прилеплениях», связанных как с эмоциональным, импульсивным, так и с рациональным, расчетливым отношением к жизни и соответствовавшим тому поведением («Чувствительный и холодный. Два характера», 1803), предвосхищая тем самым одно из направлений будущей «натуральной школы».

Карамзин и история русской литературы XIX в

В.Т. Олейник

Аннотация

Статья посвящена переосмыслению той роли, которую сыграл Н.М. Карамзин в истории развития русской общественной мысли, а также в истории русской литературы XIX в. Эта переоценка обусловлена тем, что марксистская концепция творчества Карамзина, долгое время господствовавшая в русском литературоведении, в наши дни представляется уже не вполне объективной и явным образом устаревшей.

Ключевые слова: гуманизм, легитимизм, общественный прогресс, просветительский рационализм, нравственная эволюция, литературные влияния, заимствования, реминисценции.

Oleynik V.T. Karamzin and the history of the Russian literature in the 19-th century

Summary. This article deals with the problems of re-evaluation of the role which N.M. Karamzin has played in the literary history of Russia as well as in the history of Russian social and political thought.

Роль Карамзина в истории русской литературы в силу ее общепризнанности давно уже обрела статус установленной объективной истины. Он был если не вождем, то, во всяком случае, главой русского сентиментализма, который в значительной мере подготовил стремительный расцвет поэзии и прозы в России XIX в. «У Карамзина, мастера сюжетной повести, лирического очерка, психологического этюда, автобиографического романа, учились главным образом люди следующего поколения, начиная от А. Бестужева-Марлинского и продолжая Пушкиным, Лермонтовым и другими писателями 1830-х годов»2121
  Берков П., Макогоненко Г. Вступительная статья. Избранные сочинения Н.М. Карамзина: В 2 т. – М. – Л.: Изд-во Художественная литература, 1964. – Т. 1. – С. 55.


[Закрыть].

Вроде бы все верно. Чего же больше? Несколько смущает лишь голословность утверждения по поводу учебы у Карамзина людей «следующего поколения». Чему они у него учились? Каким образом? Да, и люди-то все как на подбор: Пушкин, Лермонтов, ну и, разумеется, Достоевский. Не грех было бы подробнее разобраться с вопросом их «учебы» у предшественника.

Настораживает также весьма частое муссирование темы исторической ограниченности как творчества, так и, собственно, всего мировоззрения писателя: «Проза Карамзина соответствовала потребностям своего времени: в ней есть раскрытие внутреннего “я” человека, отображение “языка сердца”, раскрытие богатства индивидуальности и ее внутреннего мира»2222
  Уральская М.А. Проза Карамзина – русский сентиментализм. – Режим доступа: http://www.proza.ru/ 2010/10/12/581 (раздел 6.)


[Закрыть]. Написано, на первый взгляд, достаточно аккуратно: творчество редкого писателя не соответствует «потребностям своего времени». Но в данном случае подразумевается нечто иное – обосновывается мнение, что проза Карамзина не смогла вполне пережить свое время, и, обретя историческое значение, не стала достоянием вечности, т.е. не вошла в золотой фонд русской литературной классики. В качестве причин сего прискорбного обстоятельства приводятся следующие аргументы: «В его прозе звучит тема смирения перед неизбежностью законов сердца и природы… Карамзин создал образы, лишенные “боевого духа”, и обреченных на страдания героев»2323
  Там же. – Раздел 6.


[Закрыть].

Не обошлось и без негативной оценки собственно художественных особенностей творчества Карамзина, которое, «несмотря на свойственную ему аффектацию и – местами – слащавость и приторность, оказалось на некоторый краткий период прогрессивным этапом в развитии русской литературы и общественности» (курсив мой. – В. О.)2424
  Берков П.Н. История русской журналистики XVIII в. – М.: Изд-во АН СССР, 1952. – С. 53.


[Закрыть].

Впрочем, подобному двойственному и явно противоречивому отношению советских историков литературы к творческому наследию и к самой личности Карамзина удивляться не следует. В данном отношении они буквально, даже слишком буквально, приняли к сведению указания В.Г. Белинского: «В “Истории государства Российского” весь Карамзин со всею огромностию оказанных им России услуг и со всею несостоятельностию на безусловное достоинство в будущем своих творений. Причина этого – повторяем – заключается в роде и характере его литературной деятельности. Если он был велик, то не как художник-поэт, не как мыслитель-писатель, а как практический деятель, призванный проложить дорогу среди непроходимых дебрей, расчистить арену для будущих деятелей, приготовить материалы, чтобы гениальные писатели в разных родах не были остановлены на ходу своем необходимостью предварительных работ»2525
  Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. – М.: Изд-во АН СССР, 1953–1959. – Т. IX. – С. 678–679.


[Закрыть].

Поразительно другое – то, что в период господства воинствующего, непримиримого марксизма советского образца, Карамзина, который, безусловно, с точки зрения этой идеологии, был махровым монархистом, последовательным сторонником российского самодержавия, крепостником и идеологом земельной аристократии, вообще не вычеркнули из списка лиц, достойных упоминания. Здесь свою роль, несомненно, сыграли положительные оценки Карамзина в статьях «неистового Виссариона» и восторженные отзывы о нем самого Пушкина, который писал, что «История государства Российского» подобна настоящему откровению: Карамзин открыл Россию, как Колумб – Америку2626
  Валицкий А. История русской мысли от Просвещения до марксизма. – М.: Канон, 2013. – С. 71.


[Закрыть].

Прошло время. «Бессмертное» учение марксизма-ленинизма кануло в Лету как очередная ложная теория, сторонники которой пытались безо всяких на то оснований присвоить ей качества универсальной научности и абсолютной объективности. Пришла пора реально взвесить и оценить те истины и аксиомы, что были накоплены в российском, а также в советском карамзиноведении за без малого почти два века, миновавших со дня смерти писателя.

Сейчас, с дистанции этих веков, с совершенной очевидностью явствует, что творчество Карамзина имеет отнюдь не только историческое значение. Он – автор шедевров, без знания которых ни один русский человек не может считаться культурным. «Письма русского путешественника» – одно из лучших произведений русской словесности в жанре путевых заметок и публицистического дневника. Несмотря на свой юный возраст, автор сумел не только запечатлеть образы крупнейших представителей европейской науки и искусства того времени, но и познакомил русских читателей с интеллектуальной атмосферой и с реалиями жизни в Германии, Швейцарии, Франции и Великобритании так, словно они сами всюду побывали, обретая при этом способность свободно говорить на немецком и французском языках. Причем пребывание Карамзина в Лионе и в Париже совпало с событиями первого года Великой французской революции, и таким образом мы получили уникальную возможность рассматривать происходившее как бы изнутри, глазами очень проницательного наблюдателя.

Героическая повесть Карамзина «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода» – также несомненный шедевр. Ею была заложена бóльшая часть особенностей русской исторической беллетристики. Не случайно в числе персонажей последней повести Б. Акунина «Вдовий плат» фигурирует героиня повести Карамзина – «посадница» Марфа Борецкая. Отнюдь не случаен и тот факт, что весь цикл исторических повествований нашего современника назван им почти так же, как и главное сочинение Карамзина – «История Российского государства» (переставлены лишь слова – второе и третье). А в том, что коммерчески успешный писатель Б. Акунин прекрасно чувствует литературную атмосферу нашего времени, конъюнктуру и читательский вкус, никаких сомнений нет.

При этом следует подчеркнуть, что Карамзин прокладывал путь русской исторической прозы за несколько десятилетий до того, как читательская аудитория России массово увлеклась историческими романами Вальтера Скотта. И хотя в повести Карамзина московские полки Иоанна III, окружившие Новгород, называются «легионами», никакой серьезной зависимости от античных образцов в данном произведении не обнаруживается. Повесть целиком основана на русских летописях и на местных преданиях. В ней исторически достоверно передаются особенности новгородского быта в XV в., образ правления, обычаи, территориальное деление города и окрестностей, эпизоды его истории и прочие детали, свидетельствующие как о серьезной научной и фактографической подготовке писателя, так и о его искренних симпатиях к трудолюбивому и свободолюбивому населению, выросшему в условиях относительно независимого центра русской вольности в период Средневековья.

Конечно же, Карамзин прекрасно понимал, что Новгород в 1478 г. был обречен, как и то, что захватнические войны, которые вел великий князь Московский и Государь Всея Руси Иоанн III под лозунгом собирания земель русских, были исторически целесообразны и, более того, необходимы для укрепления северо-западной границы Московского царства. И в то же время писатель отчетливо сознавал, сколь пагубно влияло на народные нравы создание мощного централизованного государства, основанного на концентрации власти в одних руках, на жестоком насилии, на подавлении личности, неизбежном при превращении свободных и потому не слишком покорных граждан в массу подданных, беспрекословно подчиненных воле начальства. Именно это неразрешимое, трагическое противоречие и предопределило глубину и историческую подлинность конфликта в повести «Марфа-посадница». Слова вдовы Борецкой, обращенные к своим землякам, до сих пор поражают необыкновенной точностью и актуальностью высказанной ею мысли: «Самая покорность не спасет вашего бытия народного: гражданин не угодит самовластителю, пока не будет рабом законным»2727
  Карамзин Н.М. Избранные сочинения: В 2 т. – М. – Л.: Изд-во Художественная литература. – Т. 1. – С. 699.


[Закрыть].

Как всякий сторонник Просвещения, Карамзин верил в силу разума и в то, что человечество, часто блуждая, ошибаясь и даже возвращаясь вспять, в целом все же движется по пути прогресса. Причем это движение русский писатель связывал не столько с очевидными успехами наук и искусств, облегчавшими труд и быт людей, улучшавшими постепенно качество их жизни и добывавшими им новые знания, которыми никогда прежде человечество не обладало, сколько с самим процессом нравственного совершенствования человека как вида. Он отмечал, что люди в цивилизованных государствах, хотя еще и не утратили способности чуть что хвататься за оружие, но уже не признают, пусть пока чисто теоретически, «грабежи и убийства» в качестве допустимого способа существования. Путешествуя по континентальной Европе, он неоднократно обращал внимание на то, что пришедшие в упадок к концу XVIII в. и продолжавшие разрушаться от времени многочисленные замки феодалов территориально располагались отнюдь не только как крепости, предназначенные для защиты их обитателей. В основном они строились с тем, чтобы доминировать над окрестностями, контролируя их и в особенности дороги. Поэтому замки невольно напоминали Карамзину покинутые гнездовья крупных хищных птиц, убеждая его в том, что с конца эпохи Средневековья европейцы уже сделали очень большой шаг вперед. Они фактически покончили с существованием общественных отношений и даже целых государств уголовно-бандитского типа, в которых, по сути, безраздельно господствовали алчность и насилие, и вплотную подошли к задаче создания современных государственных образований, чьей главной, отличительной особенностью всенепременно должно стать верховенство закона и права.

Эта мысль представляется доминирующей, основной в системе общественно-политических взглядов Карамзина и поэтому его можно по праву считать чрезвычайно последовательным легитимистом. Понятно, что легитимизм русского писателя формировался под непосредственным влиянием сочинений Монтескье, Руссо и отчасти Гоббса. Отнюдь не случайно имена этих писателей и философов часто упоминаются в «Письмах русского путешественника», особенно Руссо. По этой причине с чисто теоретической точки зрения Карамзина едва ли можно считать самостоятельным мыслителем и уж тем более – оригинальным философом. Вполне закономерно, что он совершенно искренне признался Иммануилу Канту в присутствии всех своих читателей в том, что сам он безнадежно увяз в топях философских умозаключений, чрезвычайно польстив этим великому кенигсбергскому мудрецу и даже, по-видимому, несколько смутив его.

Пушкин также в целом был легитимистом. На основании данного обстоятельства возникает сильный соблазн увидеть в этом непосредственную связь, проявление прямой наследственности между смежными поколениями русских литераторов. И вполне возможно, что именно Карамзин предопределил выбор Пушкиным легитимизма в качестве ведущего общественно-политического ориентира при том, что великий русский поэт был лично знаком с трудами французских создателей этого учения.

Как почти все новообращенные адепты, Карамзин естественным образом был склонен преувеличивать достоинства философии Просвещения в целом и, в частности – истинность аксиом легитимизма, особенно в первые годы своей сознательной жизни. Так, в нежном возрасте 20 с небольшим лет он без колебаний идеализировал современность, полагая, что она практически во всем уже превзошла прошлое, тем самым как бы преодолев его, а то и вовсе – отрицая его. Поэтому он был убежден, что Клопшток по поэтическому мастерству выше Гомера и что Платон в сравнении с Кантом – всего лишь «младенец».

К чести для Карамзина, с годами он избавился от подобного юношеского фундаментального радикализма. Его высказывания стали гораздо более взвешенными и осторожными. Он научился и к самому себе относиться с изрядной долей иронии, стараясь проверять все истины, добываемые разумом, доводами не только здравого смысла, но и житейского опыта. Он так и остался легитимистом, но с годами легитимизм в его интерпретации приобрел черты прагматической основательности, безочарованности и даже скептического плюрализма. И по всей видимости, именно эта комбинация и сыграла свою, пусть и сильно опосредованную роль в процессе формирования трезвого, исключительно посюстороннего, рационалистического мировосприятия А.С. Пушкина.

Карамзина, нисколько не сомневаясь, до сих пор относят к лагерю консерваторов, хотя и уточняют, что он был представителем «просвещенного консерватизма, очень далекого от реакционного антизападнического обскурантизма таких людей, как Аракчеев, Магницкий и Рунич, влияние которых на образовательную политику правительства становилось все более и более разрушительным в последние годы жизни Карамзина. Его националистические чувства не имеют ничего общего с шовинистической ксенофобией такого одиозного издания, как «Русский вестник» С.Н. Глинки. «Смиренная лояльность» Карамзина была чужда раболепию, а его смелая и даже резкая критика царя в «Записке о древней и новой России» помешала публикации этого документа на многие годы. …Карамзин был настолько не ортодоксален, что один чересчур ревностно исполнявший свои обязанности информатор доносил в соответствующие инстанции, что Карамзин – человек, произведения которого наполнены «якобинским ядом» и должны быть сожжены»2828
  Валицкий А. История русской мысли… – С. 70.


[Закрыть].

«Записка» – поразительный документ. Если бы в нем не имелось конкретных исторических имен, отдельных архаичных слов и вышедших из употребления оборотов речи, вполне можно было бы подумать, что «Записка» составлена буквально на днях: «Александра I называют даже скупым; но сколько изобретено новых мест, сколько чиновников ненужных!.. дают взаймы и без отдачи и кому? – богатейшим людям! Обманывают государя проектами, заведениями на бумаге, чтобы грабить казну… Непрестанно на государственное иждивение ездят инспекторы, сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами… покупают двойною ценою из сумм государственных, будто бы для общей, а в самом деле для частной выгоды, и прочее. Одним словом, от начала России не бывало государя, столь умеренного в собственных расходах, как Александр, – и царствования, столь расточительного, как его!

Мало остановить некоторые казенные строения и работы, мало сберечь тем 20 миллионов, – не надобно тешить бесстыдного корыстолюбия многих знатных людей, надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жалованье, отказывать невеждам, требующим денег для мнимого успеха наук, и, где можно, ограничить роскошь самых частных людей, которая в нынешнем состоянии Европы и России вреднее прежнего для государства»2929
  Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. – М.: Наука, 1991. – С. 76.


[Закрыть].

Вполне злободневны и замечания, высказанные Карамзиным в адрес типичных российских губернаторов: «Если прибавим к сему частные ошибки министров в мерах государственного блага… имевшие столь много вредных следствий… равнодушие местных начальников ко всяким злоупотреблениям, грабеж в судах, наглое взяткобрательство капитан-исправников, председателей палатских, вице-губернаторов, а всего более самих губернаторов»3030
  Там же. – С. 97.


[Закрыть]. И далее: «Каковы ныне, большею частью, губернаторы? Люди без способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям своим – или без совести и сами наживаются. Не выезжая из Москвы, мы знаем, что такой-то губернии начальник – глупец и весьма давно! А такой-то – грабитель, и весьма давно!.. Слухом земля полнится, а министры не знают того, или знать не хотят! К чему же служат ваши новые министерские образования?.. Не бумаги, а люди правят»3131
  Там же. – С. 99.


[Закрыть].

И совсем уж не в бровь, а в глаз слова Карамзина о природе коррупции и о главной причине ее распространенности в России: «Если вы, путешествуя, увидите землю, где все тихо и стройно, народ доволен, слабый не утеснен, невинный безопасен, – то скажете смело, что в ней преступления не остаются без наказания. Сколько агнцев обратилось бы в тигров, если бы не было страха! Любить добро для его собственных прелестей есть действие высшей нравственности – явления, редкого в мире: иначе бы не посвящали алтарей добродетели. Обыкновенные же люди соблюдают правила честности не столько в надежде приобрести тем некоторые выгоды, сколько опасаясь вреда, сопряженного с явным нарушением сих правил. Одно из важнейших государственных зол нашего времени есть бесстрашие. Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит! Доносят плуты – честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом»3232
  Там же. – С. 101.


[Закрыть]. При этом, разумеется, злоумышленники часто используют букву закона, как и всю систему правосудия в своих целях, добиваясь осуждения невиновных, чем еще больше развращают российское общество: «Малейшее наказание, но бесполезное, ближе к тиранству, нежели самое жестокое, коего основанием есть справедливость, а целью – общее добро»3333
  Там же. – С. 102.


[Закрыть].

Содержание «Записки» позволяет утверждать, что Карамзин был не просто очень умным человеком. Он обладал чрезвычайными аналитическими способностями, позволявшими ему зреть в самый корень, определять наиболее существенные особенности государственного устройства и социально-политических отношений в России. И при этом сам собой напрашивается вывод о том, что наша страна за эти 200 лет не очень сильно изменилась. Кровавые революции и жесточайшие социальные эксперименты оказались не в силах создать хоть нечто жизнеспособное. Более того, они не смогли даже истребить базовые характеристики российского социума и социальной психологии, сформировавшиеся в течение многих столетий. И Карамзин первый тому свидетель, чьи показания фактически не могут быть оспорены.

Совершенно безосновательными оказались и обвинения Карамзина в том, что он был якобы сторонником крепостничества. Писатель признавал, «что неволя крестьян и есть решительное зло», но при этом считал, что отпускать их на вольные хлеба в то время, когда они уже утратили «навык людей вольных» и обрели «навык рабов», не просто безответственно, но и преступно. Людей даже к свободе необходимо готовить и обучать, «а система наших винных откупов и страшные успехи пьянства служат ли к тому спасительным приготовлением?»3434
  Там же. – С. 73–74.


[Закрыть]

Кстати, эта же претензия может быть предъявлена реформаторам – либералам и демократам России на рубеже XX–XXI вв. Они решили, что после краха тоталитарной системы будто бы нет никакой надобности людей, в массе своей обладающих исключительно опытом холопской, рабской жизни, учить не только навыкам свободы, но и навыкам демократии. В результате мы и имеем в наши дни то, что имеем.

* * *

Определяя роль, которую Карамзин действительно сыграл в истории русской общественной мысли и в истории русской литературы, не следует забывать, что он был одним из первых профессиональных российских литераторов. В своей деятельности он совмещал творчество писателя с работой переводчика, издателя, редактора, публициста, литературного критика, историка и политолога. Этим и определялось его место в качестве общественного деятеля, надолго обусловив отношение российской аудитории к творчеству отечественных писателей не только как к искусству, к словесности, но и как к особой разновидности общественной деятельности. Благодаря его усилиям литературный труд приобрел в стране довольно высокий социальный статус. Читающая публика стала воспринимать писателей если и не вполне властителями дум или идеологами – «рупорами идей», то, без всякого сомнения, – выразителями определенной части общественного мнения.

Что же касается собственно художественного творчества Карамзина, его беллетристики, то представляется, что наступило время для всестороннего ее научного переосмысления. Карамзин был, безусловно, великим гуманистом в среде, резко враждебной гуманистическим идеям и ценностям. У нас нет ни малейших оснований сомневаться в объективности слов Герцена: «Влияние Карамзина на литературу можно сравнить с влиянием Екатерины на общество: он сделал литературу гуманною»3535
  Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. Собр. соч.: В 30-т. – М.: Изд-во АН СССР, 1956. – Т. 7. – С. 195.


[Закрыть].

Кроме того, и для истории литературы это не менее важно, Карамзин превратил русскую прозу в область непрестанных поисков новых эстетических идей. Он был выдающимся литературным экспериментатором, и русские писатели XIX в. это превосходно понимали и высоко ценили. Они очень хорошо знали тексты Карамзина и буквально разобрали их на цитаты.