Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Советский Союз: очень короткое введение
(Реферат)

Ловелл С.

Lovell S

The Soviet Union: A very short introduction. – Oxford: Oxford univ. press, 2009. – XIV, 154 p

В книге британского историка Стивена Ловелла (Кингз-Колледж, Лондон) предлагается краткий очерк истории СССР, основанный на новейших концепциях и подходах зарубежной историографии. Книга издана в серии VSI (Very Short Introduction) издательства Оксфордского университета, которая включает в себя около 300 названий, охватывающих самые разные аспекты научного, главным образом гуманитарного, знания.

В основе авторского изложения лежит новый для зарубежной историографии тезис об удивительной стабильности Советского Союза, который, при наличии исключительно сильных внутренних противоречий и несмотря на постоянное присутствие внешней угрозы, просуществовал столь долгое время. Отказавшись от привычного хронологического принципа изложения, автор выделил несколько тематических комплексов, рассмотрение которых позволяет ему охарактеризовать особенности как политической системы СССР, так и советской экономики и общества.

В первой главе «Будущее и прошлое» рассматривается восприятие в Советском Союзе собственного исторического прошлого сквозь призму идеологии, устремленной в «светлое коммунистическое будущее». Как отмечает Ловелл, ориентация на будущее являлась не просто фигурой политической риторики, а представляла собой образ мыслей, который пронизывал буквально всю культуру советского общества (с. 15). Марксизм-ленинизм, соединявший в себе научный анализ социально-экономических реалий и совершенно нереалистические проекты построения бесклассового общества в бедной, голодной стране, неизбежно должен был стать политической религией.

Выкорчевывая все, связанное со «старым режимом» (особенно это касалось церкви), большевики создавали новые модели повседневной жизни. При этом, как отмечает автор, для большевиков было характерно обостренное ощущение отставания страны от западных соседей. Настоящая гонка за временем началась с принятием первого пятилетнего плана, который торопились выполнить в самые сжатые сроки, и название повести В. Катаева «Время, вперед!» выражало сущность тогдашнего мироощущения. При этом советским людям, испытывавшим трудности ранней стадии индустриализации, предписывалось уметь увидеть за нищетой и убожеством сегодняшнего дня «зарево далекой модерности», пишет автор (с. 20). Свой вклад в создание подобного мировоззрения вносила новая советская индустрия культуры, в частности метод социалистического реализма, который должен был показывать мир не таким, как он есть, а каким он должен быть.

Важной вехой на пути к социализму стала конституция 1936 г., объявившая о построении в СССР бесклассового общества. К реалиям советской жизни она имела такое же отношение, как кинофильм «Светлый путь», замечает С. Ловелл, однако она сигнализировала о создании политической культуры, которая поистине одержимо отслеживала успехи страны в достижении абстрактных и далеких целей (с. 23).

После доклада Хрущёва на ХХ съезде руководство «еще раз прильнуло к роднику революционного утопизма» и выработало новую программу партии – первую после 1919 г., – в которой было объявлено, что коммунизм в основном будет построен к 1980 г. Однако ощущение времени как энергичного движения вперед полностью рассеялось в 1970-е годы, что чувствовалось на уровне неспешного течения повседневной жизни. Прежде революционное общество стало консервативным и «глядело в прошлое, так же как и старцы на вершинах партийной иерархии» (с. 25, 32).

Несмотря на то, что советский режим черпал свою легитимность из будущего, ему, как это и положено, требовалось представить убедительную историю о своем происхождении. Автор прослеживает процесс создания в первые годы советской власти «революционной иконографии», в которой Октябрь 1917 г. представал кульминацией и целью всего предыдущего исторического развития страны, отмечает «возвращение» истории в середине 1930-х годов и активное внедрение патриотических мифов, связанных с героями прошлого, в период Великой Отечественной войны. Сама война, в свою очередь, стала культовым историческим событием в брежневскую эпоху, внося свой вклад в легитимность советского режима (с. 29–31).

Предпринятая Горбачёвым перестройка должна была вновь двинуть Советский Союз к светлому будущему, но вместо этого, пишет автор, началось «сведение счетов с прошлым» (с. 33). История стала главной политической проблемой для масс – причем в таких масштабах, каких не бывало в мировой практике. Лавина исторических открытий о преступности советского режима не только подрывала его легитимность. В период развала СССР была поставлена под вопрос сама советская модель времени как линейного прогресса. К 1991 г., отмечает С. Ловелл, более точной пространственной метафорой, отражающей траекторию русской истории, стала модель бесконечных циклов реформы и реакции, в которых один деспотизм сменяется другим (с. 34–35).

В сегодняшней России, спустя почти 20 лет после распада СССР, самым волнующим историческим событием кажется Великая Отечественная война, а люди пожилые чаще всего вспоминают брежневскую эпоху, означающую для них (забывших все трудности советского быта) стабильность цен и скромный, но вполне респектабельный уровень жизни. Постепенно уходя в прошлое, Советский Союз обрел свою нишу в рассказах старшего поколения (с. 35).

В главе второй «Принуждение и участие» исследуется политическая практика советского государства, в которой террор сочетался с идеологией социальной мобилизации широких масс и коллективизмом. Отмечая, что политическое насилие всегда считалось главной характерной чертой Советского Союза, особенно в первые десятилетия его существования, автор указывает на другой важный аспект советской системы: она требовала от своих граждан беспрецедентного уровня участия – и получала его.

С. Ловелл рассматривает историческую эволюцию советского террора, который начал активно разворачиваться летом 1918 г. По его мнению, хотя всем гражданским войнам присуща крайняя жестокость, действия большевиков имели качественные отличия. Прежде всего, очень быстро был создан аппарат насилия (ВЧК), и затем советское государство долгое время буквально вело войну против собственного народа. Это ощущение перманентной войны подпитывалось и во время крутых социальных переворотов (насильственной коллективизации и форсированной индустриализации), и фактом существования «враждебного капиталистического окружения». Большевики оперировали идеологией «мы и они» в ее самом крайнем варианте, пишет автор. Причем, в отличие от нацистской Германии, где на первом плане всегда стояли расовые соображения, в СССР критерии были крайне расплывчатыми, так что далеко не всегда можно было понять, кто такие «мы», а кто – «они» (с. 38).

Архивные исследования социальных историков нарисовали портрет Большого террора и подчеркнули, что он явился кульминацией беспорядков и репрессий, начатых коллективизацией. После массовых арестов в деревне и высылок начала 1930-х годов центр репрессий переместился в города, вслед за ринувшимися туда крестьянами. Сталин, по мнению автора, несет полную ответственность за эскалацию террора в 1937–1938 гг. и был тогда единственным человеком, который мог его остановить. Но даже Сталин, который фактически подавал сигналы, а не руководил террором на каждой его стадии, был удивлен его масштабами. На вопрос, как такое могло случиться, существует несколько ответов.

С точки зрения структурно-институционального подхода, пишет С. Ловелл, огромный аппарат насилия, призванный «на научной основе» управлять обществом и искоренять «вредные элементы», должен был работать как можно более эффективно, что он и делал. Кроме того, в тяжелых условиях 1930-х годов было очень удобно искать и находить «козлов отпущения».

Однако не менее важно обратиться к политической культуре большевизма, сохранившей и в 1930-е годы воинственный этос эпохи Гражданской войны. Кроме того, будучи изначально конспиративной организацией, ВКП(б) после того, как стала правящей партией, институционализировала подозрительность по отношению и к своим членам, и к обществу в целом. Под подозрением находились все, и советские люди должны были постоянно на деле доказывать свою невиновность, что отличало большевизм межвоенного периода от других авторитарных режимов (с. 39–42).

Вся политическая система сталинизма, пишет С. Ловелл, была организована так, чтобы мобилизовать население, держать его в постоянном состоянии готовности сразиться с любыми трудностями. Людей считали активными гражданами, а не рабами, и понятие о народном участии нашло отражение в самом названии советского государства. Советы как органы демократической власти всегда оставались важным пунктом в самоопределении государства и его легитимации (с. 42–43).

В СССР довольно быстро сложились ритуалы, демонстрирующие сопричастность и энтузиазм народа: парады, митинги, празднества, затем – выборы (всеобщие, прямые и тайные). Причем нельзя квалифицировать эти формы участия как простое принуждение. В межвоенный период демократия отнюдь не подразумевала либерализм и была вполне совместима с диктатурой, а государство большевиков всегда подавало себя как представителя интересов трудящихся. Совпавшие по времени начало Большого террора и выборы в Верховный Совет усиливали важнейшее для легитимности советского строя представление о том, что чрезвычайное насилие может осуществляться от имени народа, а иногда и напрямую руками народа. Участие населения в терроре реализовывалось главным образом в форме доносов или «сигналов» с мест, как это было в случае с Павликом Морозовым, ставшим на какое-то время примером для советских детей, пишет С. Ловелл (с. 45).

Истинное отношение советских людей к советскому режиму в 1930-е годы определить очень трудно из-за характера имеющихся источников, замечает автор. Однако можно заключить, что в отличие от колхозной деревни, городское население фактически не ставило под вопрос его легитимность (с. 47–48).

В годы Великой Отечественной войны сопричастность граждан стала оцениваться с точки зрения их вклада в борьбу с внешним врагом, с этих позиций осуществлялся и террор по отношению к собственному населению. Последние годы правления Сталина при всей их зловещей мрачности свидетельствовали о том, что советская система становится более стабильной и иерархической, а политическая полиция превращается в «прагматичную организацию». Репрессий не стало меньше, однако критерии для обвинений стали более четкими. Амнистия после смерти Сталина и затем публичное осуждение Хрущёвым террора указывали на то, что режим решил мобилизовать население для строительства социализма другими, менее драконовскими методами (с. 49).

В книге перечисляются методы мобилизации населения, активно использовавшиеся при Хрущёве: освоение целины, все более частые партийные съезды и пленумы, выборы в местные советы, создание товарищеских судов и народных дружин. Указывая на социальную напряженность, вызванную не только трудностями нового этапа индустриализации и урбанизации, но и возвращением домой репрессированных и высланных, автор отмечает слабую эффективность насильственных мер по поддержанию стабильности и рост насилия в обществе на бытовом уровне, где нарастала апатия, получил широкое распространение алкоголизм. Попытки Горбачёва мобилизовать население для «демократизации» советской системы привели к неожиданным результатам. События августа 1991 г. и последующий распад СССР не были, однако, ни народным восстанием, ни «бархатной революцией», хотя уровень народного участия автор признает высоким для граждан авторитарного однопартийного государства (с. 56).

Бедность и богатство при социализме – тема третьей главы, в которой показано, как в эгалитарном по замыслу государстве нашлось место и иерархии, и неравенству. В ней рассматривается экономическая политика централизации и дифференцированного распределения, которую большевики начали применять уже в эпоху военного коммунизма. Дискуссии об экономической стратегии отражали смесь экономического детерминизма с волюнтаризмом, который преобладал в трудные моменты. Особенно тяжелые последствия для населения имело решение о сплошной коллективизации, которое привело к гибели от голода миллионов людей на Украине и в Казахстане.

С. Ловелл отмечает двойственное отношение большевиков к бедности и богатству. С моральной точки зрения лучше было быть бедным, однако бедность ассоциировалась с угнетением народных масс при царском режиме, и в ходе социалистического строительства ее предполагалось окончательно преодолеть. Таким образом, понятие экономического процветания не было чуждо советской идеологии, и оно реализовалось в закрытых распределителях, в которые имела доступ новая элита (с. 65).

Несмотря ни на что социалистической экономике не удалось до конца уничтожить рынок, который давал простым людям возможность выжить в тяжелые времена, особенно в годы войны, когда и без того бедная страна потеряла огромную часть национального богатства. Голод 1946–1947 гг. завершил (на сто лет позже, чем в западных странах) «эпоху голодовок» в СССР, и началось постепенное повышение уровня жизни советских людей. Автор отмечает, что вопрос о благосостоянии потребителя перешел из области мифа в более практическую плоскость, так что в начале 1960-х годов режим начал связывать с ним свою легитимность. Однако несмотря на постоянный стабильный рост доходов населения, достаток оставался более чем скромным по западным меркам, а ассортимент товаров, как и их количество, был просто несопоставим с развитыми капиталистическими странами (с. 70–72).

В командной экономике по-прежнему приоритет принадлежал тяжелой индустрии и военно-промышленному комплексу, но она не была способна справиться с решением таких сложных задач, как оценка рисков, регулирование предложения и поставок, ценообразование. Из-за консерватизма плановой экономики даже резкое повышение мировых цен на нефть в 1970-е годы не помогло сделать решительный рывок. Попытки Горбачёва поднять народное хозяйство за счет частной инициативы оказались «достаточно радикальными для того, чтобы подорвать стабильность советского строя, но недостаточными для того, чтобы от него освободиться, – пишет автор. – Советский строй закончил тем же, с чего начинался в 1917 г.: очередями за продуктами» (с. 75).

В четвертой главе рассматриваются отношения между элитой и массами, а также становление особого типа «массового общества» в рабоче-крестьянском государстве. Автор прослеживает непростые взаимоотношения элиты – партии большевиков – с рабочим классом, «авангардом» которого она являлась, динамику социальной политики, направленной на количественный рост партии и одновременно на сохранение чистоты ее рядов, останавливается на мерах по созданию новой элиты, важнейшими из которых были культурная революция, а также инициированное сверху стахановское движение. В 1930-е годы вырабатываются и нормы поведения для новой элиты, в основе которых лежало понятие «культурности», причем предлагавшийся образ жизни, замечает автор, «в других странах назвали бы “ценностями среднего класса”. Он имел мало общего с пролетарским аскетизмом предыдущих этапов советской истории» (с. 85). Введение накануне войны платы за высшее и среднее специальное образование, а также в старших классах средней школы подтвердило, что эгалитаризм для советского режима менее важен, чем успешная мобилизация. Будучи мерой, характерной для военной экономики и направленной на количественное увеличение рабочего класса за счет молодежи, она подчеркнула социальные различия.

После краткого периода демократизации в годы войны (в том числе и в отношении приема в партию), когда, несмотря на жесткую военную дисциплину, интересы государства и населения были наиболее близки, возобновилось движение к ценностям среднего класса для элиты, в которую были включены партийные функционеры, ценные специалисты и руководители промышленности. Политика Хрущёва, направленная среди прочего на укрепление форм массовой демократии, вновь открыла двери для широкого приема в партию, которая к 1965 г. стала насчитывать 12 млн. человек. Началось уравнение заработной платы, было введено обязательное профобучение в школах, а при приеме в университеты получили предпочтение выходцы из рабочего класса с опытом работы на производстве. Ярким примером хрущёвской политики эгалитаризма автор называет кампанию по массовому строительству и переселению из коммунальных в отдельные квартиры. Тем не менее противоречие между существованием замкнутой элиты и демократической риторикой не уменьшалось, в условиях отсутствия террора расширялся и разрыв между нею и массами, особенно крестьянством, которое только в 1974 г. по новому паспортному закону получило реальную свободу передвижения (с. 88–89).

Но к этому времени «массы», как и их образ жизни, радикально переменились по сравнению с годами первых пятилеток. Соотношение между сельским и городским населением изменилось в пользу последнего, и доля горожан продолжала ускоренно нарастать. В Советском Союзе возникало современное «массовое общество»: городская цивилизация с общедоступной (благодаря СМИ) массовой культурой. Задача «радиофикации» была завершена к 1960 г., а телевидение стало общенациональным к 1970 г. Демографические показатели – более поздние браки, уменьшение количества детей в семье, высокий уровень разводов – также указывали на движение в направлении модерности и индивидуализации, пишет С. Ловелл. Модернизация по-советски означала еще и повышение образовательных стандартов, когда профессиональная подготовка становится условием карьерного роста. В результате средний класс профессионалов в СССР вырос до беспрецедентных масштабов, и «массовая интеллигенция» – «прослойка» между рабочим классом и крестьянством – достигла к 1980-м годам 80 млн. человек. Ее ценности и образ жизни доминировали в советском обществе и культуре, причем социальный статус становится фактически наследственным (с. 91–92). Подобно советскому обществу в целом, представлявшему собой конгломерат групп и индивидов со своими личными интересами, КПСС также стала рыхлой и раздробленной, так что в 1991 г. путчисты не смогли получить поддержку элиты (с. 94).

Многонациональный Советский Союз, указывается в пятой главе, был создан в тот исторический момент, когда распадались империи и естественной политической формой было признано национальное государство. Так что важнейшей составляющей исторической миссии СССР стало достижение единства народов, проживающих на его территории, и преодоление национализма. При этом этническая принадлежность индивида всегда играла в Советском Союзе важную роль: по ней судили о людях. Характерно, что выдвижение на передний план национальности в быту имело место не только из-за освященных веками этнических предубеждений, но и благодаря политике правительства, которое постоянно напоминало людям об их национальной идентичности – что проявлялось, например, в наличии специальной графы общегражданского паспорта. В государстве, изначально поддерживавшем классовую теорию исторического прогресса, такая фиксация на национальности выглядела неожиданно, замечает С. Ловелл (с. 95–96).

Историки пока не пришли к единому мнению относительно того, был ли Советский Союз империей, и в частности потому, что сами большевики долгое время не знали, что делать с национализмом, о чем свидетельствовали долгие дебаты по национальному вопросу и о том, на каких основаниях должно быть организовано новое государство. В книге кратко прослеживается история создания СССР, во многом обусловленная острым характером борьбы за власть в годы Гражданской войны. Переходя к освещению принятой в 1920-е годы политики «коренизации», автор подчеркивает, что относительно плюралистическая позиция и Ленина, и Сталина по вопросу о праве наций на самоопределение позволила найти некий третий путь между двумя крайностями: пролетарским интернационализмом и европейским федерализмом, как он понимался в то время (с. 99).

Идея коренизации основывалась на марксистском видении исторического прогресса, согласно которому национализм представляет собой неизбежную стадию развития, которую должны пройти «отсталые» народы на пути к социализму. Именно поэтому территориальное деление проводилось на основе принципа национальности, причем к государственной деятельности были привлечены этнографы, создававшие многомиллионные нации «буквально из ничего», как это произошло в 1924 г. с Туркменией (с. 101).

В начале 1930-х годов возрастают противоречия между политикой коренизации и задачами государственного строительства, что привело к выдвижению идеи единого советского патриотизма «с довольно сильным русским оттенком». Было широко объявлено о том, что большевики являются наследниками России, что включало как ее статус великой державы, так и культуру. Новая политика шла рука об руку с репрессиями по этническому принципу. Первыми насилию подверглись украинские националисты во время показательного процесса 1930 г., а жесткая политика по отношению к Украине во время голода 1932–1933 гг. уничтожила всякие стремления к «украинизации» (с. 103).

Принцип примордиализма, лежавший в основе политики коренизации и подразумевавший, что нации базируются на общности языка, культуры и территории, при изменении политического курса привел к массовым арестам и депортациям целых народов. В 1935–1936 гг. репрессиям подверглись немцы, поляки и финны на западных границах, эстонцы, латыши и финны в Ленинградской области, затем очередь дошла до дальневосточных и южных рубежей. Во время Большого террора примерно четверть миллиона человек были расстреляны в рамках «национальных операций». В годы войны последовала новая волна этнических депортаций: сначала это были немцы, а в 1943–1944 гг. – народы, признанные виновными за сотрудничество с оккупантами. В конце 1940-х годов началась кампания против евреев, и только благодаря смерти Сталина, пишет С. Ловелл, она не превратилась в массовые репрессии (с. 103–104).

Решительный отказ от этнического насилия, реабилитация депортированных народов при Хрущёве, в том числе и сделанные им широкие жесты в сторону украинцев – в частности, передача им в 1954 г. Крыма (имевшая под собой, однако, вполне прагматические основания) – не свидетельствовали о радикальной смене курса в отношении национализма, начатого еще во времена политики «коренизации». Цель советской национальной политики оставалась прежней – создать условия для «отсталых» народов, но теперь лидеры начали говорить о «сближении», а не «слиянии» народов СССР и об управлении национализмом, а не его преодолении (с. 106).

Автор прослеживает процессы, происходившие в 1959– 1989 гг. в союзных республиках: «дерусификация» городов, куда двинулись представители коренных национальностей за образованием и жизненными благами; количественный рост республиканских образованных элит, обгоняющих по уровню образования проживавшее там русское население. Ловелл отмечает, что крупные города не стали «плавильными котлами», жители которых теряют связь со своей этничностью. Новое поколение образованных профессионалов, подготовленное в 1950–1960-х годах на Кавказе и в Средней Азии, не принимало русифицированную советскую идентичность. Армия также делала крайне мало для преодоления национальных различий, а, напротив, разными путями подчеркивала их.

Появились разные формы националистических притязаний и в широких массах: в Прибалтике, на Западной Украине, среди немцев и евреев, начавших перебираться на «историческую родину». Возникает и русский национализм, с немалой долей ксенофобии. Широко распространяется убеждение, что поддержка других республик Союза происходит за счет русских.

И все же, полагает С. Ловелл, подъем национальных чувств и притязаний не может считаться главной причиной падения СССР. Причины, скорее, заключаются в поведении московского руководства, которое в 1980-е годы резко поменяло правила игры. Именно в ответ на возникавшие проблемы происходит разворачивание национальных движений в республиках, причем конфликты разгорались не только между центром и периферией, но и между отдельными регионами, как это было в Нагорном Карабахе. Распад Союза продемонстрировал парадокс советского этнонационального эксперимента: государство большевиков явилось создателем, а не разрушителем наций, и процессы социальной и культурной модернизации сделали национальную принадлежность более значимой, чем класс (с. 115).

Последняя глава книги посвящена одной из неувядаемых тем – проблеме «Россия и Запад», которая в ХХ в. стала исключительно политизированной. Автор рассматривает эту тему преимущественно во внешнеполитическом ключе, отмечая, что большевиками с самого начала была проведена граница между «прогрессивным советским государством» и захватническими буржуазными державами, «которые только и ждут, чтобы оно оступилось» (с. 116).

В книге прослеживается история внешней политики молодого советского государства: Брестский мир 1918 г., установление дипломатических отношений с европейскими странами и США, развитие экономического сотрудничества с Западом в годы индустриализации, заключение пакта Молотова–Риббентропа в августе 1939 г. как попытка Сталина оттянуть начало войны, возникновение «большой тройки» – союза Сталина, Черчилля и Рузвельта в борьбе с фашизмом.

Начало «холодной войны», которая фактически была неизбежной, учитывая остроту геополитических противоречий и идеологические различия между двумя сверхдержавами, ознаменовалось вспышкой советского шовинизма, когда были запрещены браки с иностранцами, а «низкопоклонство перед Западом» стало считаться преступлением. В то же время вновь начала культивироваться западная массовая культура, что особенно было заметно в области кинематографа. Эта двойственность сохранялась и позднее, отмечает С. Ловелл. Как известно, на ХХ съезде Хрущёв провозгласил политику мирного сосуществования с Западом, активно встречался с лидерами мировых держав, однако была воздвигнута Берлинская стена, а затем Карибский кризис поставил мир на грань атомной войны (с. 130–131). Тем не менее расширялись контакты с иностранцами, был подписан ряд соглашений о культурном и научном обмене, открывались международные выставки, начал развиваться туризм.

Возможно, одним из самых важных последствий распространения западного влияния, пишет С. Ловелл, стало его воздействие на формирование мировоззрения политиков, которые пришли к власти в 1980-е годы, – Горбачёва, А.Н. Яковлева и др.

Подводя итоги, автор подчеркивает, что хотя к моменту окончания «холодной войны» Советский Союз и представлял собой разрушавшуюся политико-экономическую систему, которая не могла выдержать соревнования с либеральным капитализмом, достижения советского государства неоспоримы. СССР проложил новый путь исторического развития, превратившись из отсталой страны в современную державу. В 1941–1945 гг. Советский Союз ценой огромных потерь спас мир от фашизма. При этом Запад всегда оставался для СССР ключевой точкой отсчета: в качестве источника страхов, а иногда и в качестве примера. Вопрос о том, была ли Советская Россия «западной» или «восточной», автор считает бессмысленным. Точно так же бессмысленно, утверждает он, говорить о «провале» СССР: сложные общества и цивилизации не поддаются однозначным определениям. «Несомненно одно: мы не имеем ни малейшего шанса понять ХХ век – и началоXXI – без того, чтобы отдать должное советскому вкладу в мировую историю», – заключает С. Ловелл (с. 142).

О.В. Большакова