Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 3"

Среди коренных трансформаций в жизнедеятельности ЦСУ в 1930-е годы французские исследователи выделяют повышение мобильности персонала, вызванное чистками. Характерными чертами изменений в области найма работников станет сокращение среди сотрудников ЦСУ уроженцев Москвы и Московской области и привлечение к работе «нового поколения красных кадров». Не отличаясь ни компетентностью, ни образованием, они использовали свою партийность как инструмент для выдвижения (3, с. 358).

В целом, можно резюмировать использованный Блюмом и Меспуле подход для исследования «формирования управленческих механизмов сталинского государства» следующим образом. Поставив во главу угла роль отдельного человека, ученые обращали внимание как на накопленный им опыт, так и на его взаимодействие с другими людьми и организациями. Таким образом, человек представал не пассивным субъектом, а участником формирования социума. В этом свете и «власть» может быть истолкована не как дело рук одного человека или группы лиц, а как результат взаимодействия «между теми, кто правит, и теми, кем правят» (1, с. 263). Однако это отнюдь не умаляет значения, придаваемого исследователями и самому учреждению как пространству, где происходит взаимодействие людей. На примере сотрудников ЦСУ Блюмом и Меспуле ставится вопрос о сотрудничестве или сопротивлении и, в более узком смысле, о характере участия каждого в той трагедии, которая развернется в СССР в 1930-е годы.

В статье Ива Коэна представлен иной угол зрения на административные практики, которые «удушали» политику, являясь инструментом, позволяющим блокировать любое ее проявление (4, с. 270–271). В центре внимания автора находится материальное измерение административных практик, включавшее в себя такие технические приспособления, как телеграф, телефон, картотеки, и позволяющее рассмотреть «технический аспект» управления еще и в конкретных историко-географических условиях.

Для подкрепления и иллюстрации своего тезиса о политической значимости материальности административных практик автор делает акцент на следующих примерах: введение «системы карточек» в Советском Союзе в начале 1920-х годов как формы рационализации и автоматизации управления, а также внедрение так называемого «диспетчинга» в промышленной администрации в начале 1930-х годов. Обе системы механизации управления были заимствованы из американской и европейской практики, однако изобилие технической литературы по этому вопросу свидетельствует, по мнению Ива Коэна, о том, что «СССР был гораздо более значительным полем для освоения scientific management в области промышленности и администрации, чем любая другая страна в мире» (4, с. 277).

Советский диспетчинг, сменивший «функциональную организацию» 1920-х годов, сформировал систему вертикального подчинения на предприятии, ликвидировав «командование со стороны» (4, с. 290). Своеобразной «лабораторией» или экспериментальным полем для введения диспетчинга в Советском Союзе была Ленинградская область как оплот тяжелой промышленности. Диспетчинг стал наиболее активно внедряться в тяжелой промышленности в конце 1937 г., когда на страну обрушились репрессии. В рамках реформы в каждой центральной дирекции Народного комиссариата тяжелой промышленности (НКТП) было создано два дополнительных отдела – технический и производственно-распорядительный, в котором и работали диспетчеры, молодые инженеры, выдвинувшиеся в эпоху Большого террора. Диспетчеры должны были по нескольку месяцев оставаться на предприятиях в целях лучшего их изучения, что позволяло преодолевать бюрократизм, одним из недостатков которого являлось «управление на расстоянии». Реформа тяжелой промышленности, таким образом, была напрямую связана с репрессиями и «сталинским обновлением кадров», пишет автор. В этих условиях диспетчинг рассматривался как «чудесное решение» проблемы управления промышленностью.

И. Коэн обращает внимание на неудачи, которые скоро дали о себе знать при введении системы диспетчинга. Схемы диспетчинга были всюду стандартными и не учитывали особенностей конкретного производства. Автор констатирует, что система диспетчинга начала быстро разлагаться, «не сумев преодолеть хаос, с которым она была призвана бороться» (4, с. 292).

Среди других проявлений материальности административных практик Коэн упоминает телефон, который стал «замечательным инструментом контроля» в высших эшелонах власти (4, с. 297). В советских условиях телефон также являлся институциональным воплощением властного произвола. Наличие телефона, продолжает Коэн, являлось также признаком принадлежности к власти, «иерархической привилегией» (4, с. 300). Наконец, телефон создавал эффект присутствия на расстоянии – будь то пространственном, социальном или иерархическом.

По мнению Коэна, «административные формальности» в СССР всегда были наполнены материальным содержанием. Вопрос о материальности административных форм волновал большевистское руководство, о чем свидетельствуют целые тома, посвященные проблемам документооборота и хранения документов, а также секретной переписке. Созданная в 1922 г. инструкция по указанным вопросам действовала до конца 1980-х годов (4, с. 303).

Исследования советских административных практик во французской историко-социологической литературе позволяют выйти за рамки понимания истории администрации как истории структур, форм, организаций и финансирования, а также исключительно социальной истории, позволяя увидеть политическое измерение управленческой реальности.

Литература

1. Блюм. А., Меспуле М. Бюрократическая анархия: Статистика и власть при Сталине / Пер. с фр. – М.: РОССПЭН, 2008. – 372 с.

2. Blum A., Mespoulet M. L’anarchie bureaucratique: Statistique et pouvoir sous Staline. – Paris: Découverte, 2003. – 372 p.

3. Blum A., Mespoulet M. Le passé au service du present. L’administration statistique de l’État soviétique entre 1918 et 1930 // Cahiers du monde russe. – Paris, 2003. – N 44/2–3. – P. 343–368.

4. Cohen Y. Administration, politique et techniques. Réflexions sur la matérialité des pratiques administrative dans la Russie stalinienne, (1922–1940) // Ibid. – P. 269– 308.

5. Dubois V., Lozac’h V., Rowell J. Jeux bureaucratiques en régime communiste // Sociétés contemporaines. – Paris, 2005. – N 57. – P. 5–19.

6. Mespoulet M. Statistique et révolution en Russie: Un compromis impossible, (1880–1930). – Rennes: Presses univer. de Rennes, 2001. – 337 p.

Лаборатория империи: Россия/СССР, 1860–1940 / пер. с фр. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 336 с.
(Реферат)

Кадио Ж.

Работа французской исследовательницы представляет направление в национальной исторической школе, заявившее о себе рядом публикаций, посвященных таким вопросам, как переписи, а также административный и полицейский учет населения. Опубликованная в 2007 г. книга11
  Cadiot J. Le laboratoire imperial: Russie – URSS, 1860–1940. – Paris: CNRS Editions, 2007.


[Закрыть] состоит из введения, восьми глав и заключения.

Целью исследования, как определяет ее автор во введении, является анализ того, каким образом учитывалась национальная принадлежность индивидов, на основе которой осуществлялось строительство имперского и советского многонационального здания. «Долгосрочная перспектива (переход от имперского к сталинскому обществу), масштаб которой сопоставим с человеческой жизнью, позволяет подчеркнуть быстроту процесса определения и пересмотра идентичностей в период политических потрясений» (с. 6). Национальная принадлежность, значение которой нередко недооценивается, была важным параметром, обеспечивавшим индивидам покровительство со стороны государства или, наоборот, лишавшим их такового.

За годы, прошедшие с момента крушения Советского Союза, роль национального фактора в советскую и дореволюционную эпоху подверглась переоценке. Несмотря на то что в основе советской системы лежал принцип классовой борьбы, СССР проводил оригинальную национальную политику и использовал национальные идентичности в качестве одного из излюбленных инструментов государственной политики. Благодаря открытию архивов стало возможным восстановить малоизвестную ранее историю формирования федерации, основанной на признании этнического многообразия страны. «Исследования показали, что большевики не только не боролись с национальными чувствами, но отличались настоящей “этнофилией”, приписывая и территориям, и индивидам ту или иную национальную принадлежность, которая определялась и гарантировалась государством», – пишет автор. В результате большевики начали в трудах ряда историков представать в роли строителей наций, которые затем обретут независимость в 1991 г. (с. 8).

Такая позиция, по мнению автора, вела к преувеличению роли идеологии и государства в конструировании идентичности и мешала представить нюансированное видение процессов, начавшихся задолго до 1917 г. В данном исследовании имперский и советский периоды рассматриваются в континууме, что позволяет понять роль дореволюционных социальных практик, основанных на этничности. Первая мировая и Гражданская войны привели одновременно к этническим депортациям и приходу к власти в ряде регионов лидеров национальных движений. Большевикам в итоге удалось – путем репрессий, давления, а главное, с помощью сложных переговоров и соглашений – объединить под своей властью значительную часть территорий, входивших ранее в состав империи. Эта политика, как показали исследования последних лет, вдохновлялась не столько определенной теоретической схемой, сколько формировалась методом проб и ошибок и носила прагматический характер. Внимание к политическим ожиданиям относительно самоуправления в соответствии с национальными обычаями и интересами (а эти ожидания вполне проявились накануне и в период революции) были основополагающими для советского опыта, по крайней мере в 1920-е годы. Не менее важной для имперской и советской практики в моменты кризиса была тенденция строить оценку гражданских качеств и лояльности на основе этнической принадлежности индивида.

Смена курса в советской национальной политике, о которой также идет речь в книге, по мнению автора, до сих пор отчасти остается загадкой. Но и за репрессиями, и за мерами в поддержку национальностей стоит одно и то же внимание к национальному фактору в развитии страны; и репрессивная, и поощрительная политика опиралась на схожие практики определения национальной принадлежности.

Особое внимание уделяется участию ученых в выработке политической модели «управления» национальными различиями. Исследователями уже неоднократно подчеркивалось, что советский режим считал себя правительством экспертов, действовавшим во имя ускоренной модернизации общества. «Вопреки авторитетной ныне установке, предполагавшей, что специалисты по социальным наукам всегда являлись проводниками антидемократической модели современности (modernity)», ставившими сциентистские утопии на службу полицейскому государству, изучение деятельности русских этнографов и статистиков показывает, что позиции этих ученых существенно ослабевали в периоды наибольшего размаха государственных репрессий (с. 12). Специалисты в области социальных наук играли существенную и в то же время парадоксальную роль.

В первой главе «Империя: Интеграция, дискриминация, колонизация» представлены первые дискриминационные меры в отношении этнических групп, политическая лояльность которых ставилась под сомнение царской администрацией. В середине XIX в. области Российской империи и их население управлялись по-разному, и к различиям в территориальных режимах добавлялась характерная для сословного общества пестрота личных статусов. На периферии европейской и азиатской частей России действовали особые административные режимы. Реформаторы второй половины XIX в. предприняли попытки упорядочить это разнообразие путем унификации административной и юридической системы центральных губерний и распространения ее действия на окраины. Парадоксальным образом в процессе этой деятельности на первый план вышли религиозные и этнические различия населения. В начале XX в. тот простой статистический факт, что русские (включая украинцев и белорусов) составляют лишь 56% жителей России, а на долю «инородцев» приходятся остальные 44%, стал главным аргументом в дискуссии о дальнейших государственных реформах.

С середины XIX в. «обрусение» окраин пытались осуществить за счет притока православного населения из центральных губерний. В 1896 г. регулированием миграций уже занимался специальный отдел, созданный при Министерстве внутренних дел. «Продвижение русских земель» должна была зафиксировать перепись 1897 г. (с. 21).

Вторая глава «Карты и цифры» посвящена исследованию системы статистического учета народонаселения. С 1850 г. эта функция была возложена на полицию. Ее деятельность в этой области контролировалась губернскими статистическими комитетами, в 1858 г. объединенными под эгидой Центрального статистического комитета (ЦСК) МВД. Военная администрация первой начала регистрировать российских подданных по национальному признаку – при постановке на воинский учет всех юношей в возрасте до 20 лет, как то предусматривал закон 1874 г. В результате регистрации призывников были получены, а затем опубликованы и введены в научный оборот данные о национальном составе населения европейской части империи.

Подобные статистические и этнографические практики не являлись особенностью только России, а имели широкое распространение в Центральной и Восточной Европе. С середины XIX в. между статистиками, близкими к правительствам своих стран, шла дискуссия на международном уровне о том, каким образом и на основе каких критериев можно вести учет этнической идентичности индивидов. Статистики охваченной национальными движениями Европы стремились перенести изучение национального вопроса на более мирную почву, где свои ответы могла бы предложить современная наука. Российские статистики принимали активное участие в международных статистических конгрессах. Конгресс 1872 г. состоялся в Санкт-Петербурге; глава российского Центрального статистического комитета по своей должности являлся членом этой международной организации, а затем созданного в 1885 г. ее постоянного органа – Международного статистического института (IIS) (с. 37).

На конгрессах российские ученые зарекомендовали себя как приверженцы динамичного понимания национальной принадлежности, связывая с определением национальности использование родного языка, что было характерно и для немецких статистиков. Против этих взглядов выступали австрийские и венгерские специалисты, отстаивая исторические права народов на свою территорию проживания, границы которой должны были быть установлены при помощи этнографических, филологических и археологических исследований. Масштабы дискуссий, проходивших среди статистиков в конце XIX в., свидетельствовали о том, что концепции национальности, расы, этнической группы и даже нации разрабатывались в условиях чрезвычайной политизации этих вопросов (с. 45).

В третьей главе «Хорошо организованная империя? Перепись 1897 года» анализируются данные первой и единственной в истории дореволюционной России всеобщей переписи, которая охватила всю территорию империи за исключением Великого княжества Финляндского. Само понятие переписи подразумевало горизонтальное ви́дение общества, в котором каждый индивид представляет собой одну единицу – в противоположность иерархической концепции, характерной для «старого режима»: даже Николай II должен был заполнить переписной лист.

В соответствии с рекомендациями Международного статистического конгресса переписные листы включали около 15 вопросов об имени, возрасте, поле, семейном положении, сословной принадлежности, вероисповедании, грамотности. Наконец, в переписной лист был включен вопрос о языке, который должен был позволить определить этнический состав населения. Рекомендованный список включал чуть более сотни языков и, соответственно, национальностей.

Работа по реконструкции этнографического состава была возложена на этнографа, статистика, члена ИРГО Серафима Патканова. В 1902 г. для публикации данных была выработана классификация, включавшая 17 разделов. Уделяя основное внимание доминирующим народам, она опиралась на принцип языкового родства. Эта классификация позволяла использовать данные о языке, сопоставляя их с информацией о религии, грамотности, возрасте, занятиях, составе семьи и др. Российская перепись была признана важнейшим вкладом в международную науку (с. 74–75).

Сопротивление переписи в различных уголках империи – в Поволжье, в Седлецкой и Люблинской губ. бывшего царства Польского, а также в некоторых районах Средней Азии и Дальнего Востока – выразилось в серии волнений, что свидетельствовало о масштабах сопротивления проводимой центром политики интеграции и ассимиляции.

Четвертая глава «От одного политического режима к другому. Правовые категории и национальности в последние годы Империи (1905–1914)» анализирует переход от иерархической вертикальной системы сословий к горизонтальной этнической классификации населения в том виде, в котором мы знаем ее сегодня. В работе о переписи 1897 г. С. Патканов показал сегрегационный характер сословной системы, которая позволяла разграничивать русское и коренное население ряда регионов, а также ее идеальный, «воображаемый» характер в условиях социальной мобильности конца XIX в. В публичном – административном и академическом – дискурсе того времени термин «инородцы» начал применяться в отношении все большего количества категорий населения. Семантическая эволюция термина позволяет увидеть, как дискриминирующая концепция особой правовой группы была распространена на представителей всех народов, кроме русского, прежде всего в политическом дискурсе.

Революция 1905 г. ускорила процесс секуляризации, хотя религиозная идентичность зачастую продолжала рассматриваться как характеристика, указывавшая на национальную принадлежность. Признание личной свободы совести делало очевидной необходимость регистрации национальности напрямую. При подготовке второй переписи, запланированной на 1913 г., а затем перенесенной на 1915 г., были внесены предложения регистрировать не только язык, но и национальность. Новый переписной лист отразил институциональные изменения и новые проблемы, вставшие перед царским режимом. Решено было отказаться от упоминания состояния, отношения к военной службе, но фиксировать этническую принадлежность, образование и занятия. Однако перепись так и не состоялась в связи с началом Первой мировой войны.

Пятая глава «“Наука о народностях” (1905–1917)» посвящена вкладу ученых – статистиков, лингвистов, филологов, археологов, физических антропологов и в первую очередь создателей науки о народах, этнографов, – в политическую жизнь России начала XX в. Значительная часть специалистов объединились вокруг начатого в годы войны крупномасштабного проекта картографирования территории империи, в центре которого стояло то, что они называли «этническими группами». В составе ИРГО, а затем и Академии наук российские этнографы создали Комиссию по изучению племенного состава населения (КИПС), продолжившую свою деятельность в советский период. В годы Первой мировой войны особое звучание получила расовая и органицистская риторика, когда государственная принадлежность населения различных регионов определялась и пересматривалась исходя из его национальной или «расовой» (в случае славян) принадлежности.

Не дожидаясь окончания войны, Временное правительство планировало проведение всеобщей переписи населения летом 1917 г. Количественные данные казались необходимыми не только для предстоящего восстановления экономики, но и для создания новой избирательной системы, что свидетельствовало об оптимистической оценке политических перспектив. При Временном правительстве национальность стала важнейшим параметром идентичности и заняла четвертое место в переписном бланке. Но события стали развиваться по другому сценарию.

Стремление большевиков создать новое государство, руководство которым осуществлялось бы с опорой на экспертов, отразилось в том числе в проекте учета национальностей и этнической картографии, требовавшем больших вложений. 19 июня 1918 г. возглавляемый И.В. Сталиным Наркомат национальностей РСФСР предложил КИПС продолжить свою работу.

Шестая глава «Расцвет национальных самосознаний (1917– 1929)» посвящена роли национальной политики в строительстве нового социалистического государства. Топографическое сталинское понимание национальности восходило к географическому видению русской довоенной статистической и этнографической традиции и было связано с более общей, еще дореволюционной дискуссией о территориальном переустройстве страны, в которой принцип областной автономии рассматривался в качестве решения национального вопроса. Результатом этой политики стало создание в декабре 1922 г. Союза Советских Социалистических Республик.

Новая федерация представляла собой иерархически организованный ансамбль национальных территорий, имевших представителей на центральном уровне и наделенных рядом прерогатив. «Советская политика в области национальностей, сформулированная к 1921 г., начала воплощаться в жизнь с XII съезда партии (апрель 1923 г.) и специального совещания ЦК по национальному вопросу, прошедшего в июне того же года. Она была направлена на развитие (под контролем Центра) национальных языков, элит, культур и территорий. Советское руководство признавало национальные языки в качестве языков обучения и администрации. Кадровая политика, ставшая известной под именем “коренизации” или “национализации” заключалась в выдвижении “местных” кадров на руководящие посты. Кроме того, был принят ряд мер в духе “позитивной дискриминации”, призванных способствовать развитию бывших угнетенных народов» (с. 151).

Этнографы рассматривали «открытие» индивидами своей национальности как медленный процесс, успеху которого могли способствовать определенные политические условия. В переписи 1920 г. национальность записывалась исключительно со слов самого опрашиваемого. При этом ее отличали от языка, и вопрос о родном языке, определяемом как язык матери, задавался отдельно. Значительная часть населения Советского Союза, особенно в деревнях, затруднялась определить свою национальность. В приграничных районах Украины, Белоруссии и России, а также в Средней Азии и на Кавказе большее распространение имели другие определения, основанные на географических, религиозных, клановых и других принципах. КИПС признавала риск возникновения трудностей с определением национальной принадлежности и при подготовке переписи 1926 г.

На протяжении 1920-х годов карта национальных территорий неоднократно перекраивалась. В случаях, когда стороны не находили компромисса, роль арбитра играла Москва: ЦК и Политбюро. Часть современных исследователей интерпретирует такой прагматический подход как доказательство того, что большевистское руководство не стремилось «разделять и властвовать», как утверждалось в классических западных работах 1960-х годов, посвященных советской национальной политике. Национально-региональное размежевание стало результатом компромиссов, за которыми стояли самые различные мотивации – от генеалогических до хозяйственно-экономических. «Идея административно-территориального переустройства, порывавшего с дореволюционными традициями, была особенностью революционного проекта большевиков и одновременно отвечала стремлениям географов, экономистов, статистиков, мечтавших о рациональном делении территории. Будучи важной частью любого революционного проекта, такое стремление “вписать” исторический переворот в территорию позволяет одновременно разрушить существующие местные властные сети и заложить основу новых властных репрезентаций» (с. 170).

Определение новых границ шло не только на меж-, но и на внутриреспубликанском уровне. Задача заключалась в том, чтобы создать в масштабах всего Советского Союза единую административную структуру, состоявшую из трех уровней: сельского совета, района, округа. Принцип «территориализации» национальностей мог реализовываться на микроуровне одного села. Даже в тех случаях, когда население еще слабо привыкло мыслить себя в терминах национальности, эти изменения сопровождались беспрецедентной мобилизацией национальных идентичностей.

Участие этнографов в проекте обустройства территорий не было особенностью советского режима. В других европейских странах, особенно в колониальных империях, этнографы и этнографическая наука в целом также являлись активным участником модернизационного процесса. Члены КИПС выступали также в роли политических советников, выступая в защиту изучаемых ими народов в духе либеральной традиции русской интеллигенции начала XX в. После упразднения в 1924 г. Наркомнаца по рекомендациям этнографов был создан Комитет Севера, подчинявшийся Президиуму ВЦИК и защищавший малые народы Сибири.

Контроль центра над периферией, осуществляемый с помощью антропологии, касался не только малых народов. В середине 1920-х годов советская власть приступила к борьбе с «отсталыми» формами быта, противоречившими ценностям нового социалистического общества. В мусульманских районах, в частности, особое внимание уделялось борьбе за «освобождение женщин».

Седьмая глава «В поисках советских народностей» посвящена главным образом итогам переписи 1926 г. Перепись была призвана продемонстрировать интеграцию советской территории с наконец устоявшимися внешними и стабильными внутренними границами. «Эта операция выглядела настоящим актом вступления в права собственности и своего рода “инвентаризацией” территории и населения, призванной облегчить осуществляемые правительством социально-экономические реформы» (с. 185). Государственное и партийное руководство в лице ЦК ВКП(б) пристально следило за подготовкой переписи. Были проведены широкие консультации с участием республиканских статистических управлений и различных советских учреждений, в феврале 1926 г. прошел 4-й съезд статистиков СССР.

Переписной лист содержал около 20 вопросов, среди которых на четвертом месте, после имени, пола, возраста стоял вопрос о народности. ЦСУ СССР ставило своей целью максимально точно отобразить этническое многообразие, возвращаясь зачастую к идеям и терминологии статистиков второй половины XIX в., стремившихся к «объективности» даже в тех пограничных районах Украины, Белоруссии, России, где население плохо знало свою «настоящую» идентичность. Местные смешанные идентичности воспринимались как «ошибочные» или свидетельствующие о манипуляциях счетчиков-националистов. Для ученых 1920-х годов национальность выступала объективной характеристикой, определяемой этническим происхождением индивида (с. 197).

И центр, и республики проявляли большой интерес к стиранию национальной специфики и, наоборот, «устойчивости» различных народностей. Симптомом «денационализации» считалась утрата родного языка. Используя разнообразные критерии для определения народности (происхождение, самосознание, язык, образ жизни), специалисты выработали список из 196 народов. Внесение в перечень гарантировало и легитимизировало существование этнической группы. Неудивительно поэтому, что политические и научные дискуссии, сопровождавшие разработку перечня, нередко носили бурный характер. В целом ЦСУ решало задачи в условиях значительной научной автономии.

Книгу заключает глава «1929–1939 годы: ускорение истории?», в которой анализируются проблемы еще двух переписей – 1937 и 1939 гг. В 1929–1932 гг. активно осуществлялась «марксизация», или «советизация», этнографии и различных научных учреждений, в первую очередь Академии наук. В 1929 г. этнографы КИПС и московские преподаватели подверглись критике со стороны молодого поколения исследователей-коммунистов, приступивших к радикальной трансформации самой дисциплины и ее институтов. На совещании этнографов Москвы и Ленинграда в 1929 г., давшем старт «советизации» этнографии, Н.М. Маторин перечислил проекты, осуществить которые предстояло Институту по изучению народов СССР (ИПИН) при Академии наук, созданному на основе КИПС. Новый институт должен был изучать образ жизни советских народов, помогать вырабатывать экономическую политику с учетом этнических особенностей и готовить местные кадры.

На протяжении 1930-х годов Центральное управление народно-хозяйственного учета (ЦУНХУ), заменившее собой ЦСУ после присоединения его к Госплану в 1932 г., планировало проведение новой всеобщей переписи. В отличие от переписи 1926 г. новая перепись не могла послужить основой сколько-нибудь серьезного анализа социально-экономических характеристик населения. Переписной бланк состоял из 14 вопросов: респонденты должны были указать свое имя, возраст, национальность, родной язык, религию, семейное положение, гражданство, род занятий (службы), место работы, общественную группу, а также ответить на четыре вопроса об уровне грамотности и образования (с. 240). Вопрос о религии, единственный раз включенный в советские переписи, был внесен по приказу Сталина с целью продемонстрировать успехи антирелигиозной кампании. Вместо этого имели место случаи, когда ответ «верующий» вносился в графу «национальность» или «гражданство».

Сокращение по сравнению с 1926 г. количества национальностей, внесенных в перечень, объяснялось, по словам организаторов, глубокими изменениями, происшедшими в национальной конфигурации советского общества с середины 1920-х годов. Считалось, что шел процесс растворения мелких этнических единиц в более крупных и современных национальных ансамблях, имеющих в составе Советского Союза собственную территорию, письменность и политических представителей. Другими словами, СССР был отныне по-настоящему цельным государством. В перечень, составленный ЦУНХУ для переписи 1937 г., вошли лишь 106 национальностей, хотя в рубрике «прочие» значилось еще 43, а словарь национальностей включал более 820 терминов.

Подчеркивалось, что респондентам должна быть предоставлена полная свобода выбора той или иной национальности, в противоположность переписям в капиталистических странах, где расовую принадлежность человека (прежде всего в США) определял счетчик. Кроме того, респонденты сами определяли язык, который они считали родным.

По данным переписи, произошло сокращение численности 12 народов СССР: украинцев (на 4,7 млн.), казахов (более миллиона), мордвы, немцев, туркмен, мари, якутов, карелов, молдаван, бурят, калмыков, абхазов. Обнародование этих цифр, поставивших под сомнение экономическую и национальную политику режима, быстро превратилось в важный политический вопрос. Были отстранены от должности и арестованы руководители Бюро переписи населения ЦУНХУ О.А. Квиткин, Л.С. Бранд, М.В. Курман. Затем репрессии обрушились на весь аппарат советской статистики, а в сентябре 1937 г. постановлением СНК организация переписи была признана «неудовлетворительной», а ее результаты – «дефектными» (с. 248). Организаторы переписи О.А. Квиткин и А.И. Краваль были расстреляны, и началась подготовка новой переписи.