Текст книги "Политическая наука №2 / 2014. Трансформации европейского политического пространства"

Европейское пространство неоднородно. Отдельные его точки неравноправны, относительно некоторых из них присутствует особая симметрия (в особенности это касается взаимодействия европейских институтов и национальных правительств). В этом пространстве обнаруживаются сегменты различной плотности и однородности, центр-периферийные отношения, которые наиболее ярко проявляют себя по линии «Север – Юг», «новая» и «старая» Европа, наблюдается феномен дифференциации пространства, что нашло свое выражение в идеях «Европы двух скоростей», «Европы концентрических кругов», «ядра и периферии» и получило формальное оформление в процедуре так называемого продвинутого сотрудничества. Неоднородность европейскому пространству придает и тот факт, что многоуровневое управление в ЕС носит децентрализованный характер, присутствуют различные сетевые структуры управления.

Европейское политическое пространство можно считать неизотропным. В нем направления пространственных связей неравноправны, некоторые занимают относительно привилегированное положение, одни имеют центростремительный, другие – центробежный характер.

Не завершены окончательно споры о связи европейского пространства с территорией (во многом они связаны с дискуссией об уникальности и невоспроизводимости интеграционного проекта ЕС). Для одних эта связь безусловна, а значит, европейское пространство оказывается монотопическим, фактически строго локализованным (от лат. topos – место) [Rumford, 2006; Jensen, Richardson, 2004]. Для других оно все менее жестко привязывается к территории, трактуется почти исключительно как виртуальное, хотя иногда излишне локализуется, сохраняя дуализм материального и воображаемого. Для остальных топология европейского политического пространства не имеет географической основы, хотя способ представления политики через привязку ее элементов к территории может являться одним из значимых его параметров.

Одна из важнейших функций политического пространства – создание (закрепление) и поддержание (сохранение) целостности субъекта политики при объективно обусловленном разнообразии, что также позволяет сделать вывод об идентичности как факторе и параметре политического пространства и о существовании обратной связи между политической идентичностью и политическим пространством. Ключевым для исследователей поля политики остается вопрос о том, что первично, – идентичность, которая является предпосылкой и основанием возникновения политического пространства, или политическое пространство, формирование и институализация которого создают условия для зарождения новой коллективной идентичности.

Идентичность, множественная по своей природе, выступает одним из значимых параметров образования европейского политического пространства. С другой стороны, нельзя не признать и наличие обратной связи – политическое пространство, в свою очередь, оказывается одним из факторов, которые видоизменяют существующие идентичности и способствуют формированию новых, в первую очередь европейской.

Актуальные направления трансформации европейского политического пространства: Практика и научная рефлексия

В последнее полтора десятилетия пространственный анализ занял влиятельные позиции в исследовании европейской интеграции. Такие понятия, как «политическое пространство», «пространство политики», «пространственные отношения», прочно вошли в научный лексикон ученых-европеистов. Осмысление в категориях пространства проблематики европейской интеграции и функционирования ЕС стимулировало разнообразие теоретико-концептуальных подходов [Bourne, Cini, 2006] и неизбежно потребовало расширения рамок традиционного политического анализа путем использования междисциплинарного подхода, объединения усилий исследователей различных дисциплин – политологов, историков, социологов, политэкономистов, политгеографов. Принципиальное значение имело признание необходимости анализировать происходящие в Европейском союзе перемены с учетом глобальных трендов и их динамики, в контексте глобальной картины мира.

Важными направлениями научных разработок стали вопросы многоуровневого управления в ЕС, в том числе сетевого, территориального сплочения, пространственной политики Союза и государств-членов, взаимоотношения Евросоюза с внешним миром. Потенциал пространственного подхода позволил по-новому взглянуть на явление и процесс транснационализации, формирование европейской макроидентичности, взаимодействие европейских, национальных, региональных и местных властей, тематику территориальности, внутренних и внешних границ ЕС, трансграничного сотрудничества, проблемы гражданского общества и демократического дефицита в Евросоюзе. Как относительно самостоятельные функциональные пространства начали рассматриваться и даже официально обозначаться отдельные сферы деятельности Евросоюза (например, пространство свободы, безопасности и правосудия ЕС, учрежденное Амстердамским договором в 1999 г.).

В центре внимания оказался феномен европеизации, который в широком смысле можно понимать как процесс структурирования европейского транснационального пространства [см., например: Jones, Clark, 2010], и проблема взаимовлияния пространств различного уровня в ходе этого процесса.

Использование понятия пространства позволяет выстроить модель политических изменений с учетом как институциональных, так и неинституциональных факторов, в том числе знаково-символического наполнения политики, формальных и неформальных практик поведения и взаимодействия. Это важно для выявления закономерностей динамики политических процессов. Если подходить к феномену политико-институциональных изменений как динамическому, подвижному и многомерному явлению, то его можно и нужно осмысливать в категориях политического пространства, многомерного и многоуровневого по своей сути. Применение концепта пространства предоставляет уникальные возможности чрезвычайно широкого и многостороннего изучения явлений политической жизни.

Если говорить о трансформации европейского политического пространства, то в первую очередь речь следует вести о его усложнении, о переходе в некое иное качество, из одного состояния в другое, более сложное и совершенное, о преобразовании его формы и структуры. Так, ключевым моментом в трансформации европейского транснационального пространства стало превращение его в международный регион как часть глобального мира.

Поскольку европейское пространство, как и любое другое политическое пространство, включает в себя все виды отношений, норм и практик, как формальных, так и неформальных, вероятно, одним из направлений его трансформации представляется постепенный переход некоторых из неформальных отношений, норм и практик в разряд формальных.

Можно ли считать направлением трансформации европейского политического пространства его территориальное расширение? По всей видимости, не существует однозначного ответа на этот вопрос. С одной стороны, мы наблюдаем горизонтальное расширение и закрепление пространства на новых территориях – и, казалось бы, развития, усложнения и перехода в новое качество не происходит. С другой стороны, налицо создание новых видов пространств, что, в свою очередь, стимулирует дальнейшее развитие европейского политического пространства. В новых государствах – членах ЕС идут активные процессы транснационализации и социализации различных политических акторов, и прежде всего национальных элит, в этих странах и на европейском уровне рождаются организационные ответы и решения, не существовавшие ранее.

События последних лет показывают, что последствием кризиса для европейской интеграции стала трансформация ее политических механизмов. Если рассматривать усиление наднациональных механизмов и федерализацию в еврозоне, закрепление модели многоуровневой интеграции, рост значения экономических факторов как источников власти, более отчетливую демаркацию границ внутри ЕС и по его периметру [Буторина, 2013] в категориях политического пространства, можно предположить, что эти тенденции серьезным образом трансформируют сложившуюся конфигурацию пространственных отношений в зоне евро и Европейском союзе в целом.

При этом меняются дистанции между субъектами и акторами политического процесса различного уровня. Так, Европейская комиссия, к примеру, теперь вовлечена в бюджетный процесс в государствах-членах в рамках «Европейского семестра» [Буторина, 2013, c. 73–74; Стрежнева, Прохоренко, 2013, c. 106, 118–120]. Становится иной и политизируется роль Европейского центрального банка [Стрежнева, Прохоренко, 2013, c. 14–24, 27–35].

В рамках нового Многолетнего финансового плана ЕС на период 2014–2020 гг. не получила поддержки инициатива Еврокомиссии изменить систему налоговых отчислений в общий бюджет и ввести новый налог на финансовые трансакции в размере 0,1% (в отношении обмена акциями и облигациями) и 0,01% (в отношении вторичных контрактов) [Стрежнева, Прохоренко, 2013, c. 80–81]. Предлагая ввести новый налог, сбор которого осуществлялся бы на европейском уровне, Европейская комиссия хотела придать новый импульс Единому внутреннему рынку, усилив гармонизацию национальных налоговых систем, устранив национальные запреты и исключения, сократив число случаев мошенничества при сборе НДС, а также упростив бюджетный процесс в ЕС и придав ему бóльшую транспарентность. Тем не менее в середине 2014 г. планируется взимать новый налог в 11 государствах-членах (Австрии, Бельгии, Германии, Греции, Италии, Испании, Португалии, Словакии, Словении, Франции, Эстонии), что будет способствовать дальнейшему развитию механизма продвинутого сотрудничества и закреплению многоуровневой интеграции, которая, скорее всего, приобретет устойчивую двух– или трехуровневую систему [Буторина, 2013, c. 74].

Тот факт, что теперь источником власти во всевозрастающей степени становятся показатели экономического веса и эффективности государств-членов [Буторина, 2013, c. 74–76], очевидно, будет усиливать неоднородность, асимметричность и неизотропность европейского политического пространства. Наконец, углубление разделительных линий внутри ЕС и по его границам усилит три вышеназванные тенденции в развитии ЕС. Все вместе они будут способствовать более выраженному делению стран ЕС на две группы по признаку членства в Экономическом и валютном союзе [Буторина, 2013, c. 76].

Литература

Буторина О.В. Европейский союз после кризиса: упадок или возрождение? // Вестник МГИМО – Университета. – М., 2013. – № 4 (31). – С. 71–81.

Косолапов Н.А. Международный регион и его политическое наполнение // Транснациональные политические пространства: явление и практика / Отв. ред. М.В. Стрежнева. – М.: Весь мир, 2010. – С. 34–50.

Прохоренко И.Л. О методологических проблемах анализа современных политических пространств // Полис. – М., 2012. – № 6. – С. 68–80.

Стрежнева М.В. Структурирование политического пространства в Европейском союзе (Многоуровневое управление) // Мировая экономика и международные отношения. – М., 2009. – № 12. – С. 38–49.

Стрежнева М.В., Прохоренко И.Л. Управление экономикой в Европейском союзе: институциональные и политические аспекты / РАН. ИМЭМО. – М., 2013. – 155 с.

Чихарев И.А. Проблематика политического пространства и времени в современной политологии и международных исследованиях // Политическая наука. – М., 2009. – № 1. – С. 7–31.

Чихарев И.А., Рамонова М.А. Понятие и основные концепции многоуровневого управления в мирополитическом дискурсе // Вестник Московского университета. Серия 12. Политические науки. – М., 2011. – № 5. – С. 3–16.

Bakker R., Jolly S., Polk J. Complexity in the European party space: Exploring dimensionality with experts // European Union Politics. – L., 2012. – Vol. 13, N 2. – P. 219–245.

Benoit K., Laver M. The dimensionality of political space: epistemological and methodological considerations // European Union politics. – L., 2012. – Vol. 13, N 2. – P. 194–218.

Brenner N. Rescaling state space in Western Europe: urban governance and the rise of glocalizing competition state regimes (GCSRs) // Europe without borders: remapping territory, citizenship, and identity in a transnational age / Eds.: M. Berezin, M. Schain. – Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 2003. – P. 140–168.

Bourne A., Cini M. Introduction: defining boundaries and defining trends in European Union studies // Palgrave Advances in European Studies / ed.: M. Cini and A. Bourne. – Houndmills: Palgrave, 2006. – P. 1–18.

De Vries C., Marks G. The struggle over dimensionality: A note on theory and empirics // European Union politics. – L., 2012. – Vol. 13, N 2. – P. 185–193.

Ferguson Y., Mansbach R. Polities: authorities, identities, and change. – Columbia, S.C.: Univ. of South Carolina press, 1998. – 565 p.

Geddes M. State-space and non-state space in the crisis of neoliberalism: comparative perspectives: Paper for panel on Political Studies Association Conference, Cardiff, March 2013. – Cardiff, 2013. – 12 p. – Mode of access: http://www.psa.ac.uk/sites/default/files/860_414.pdf (Дата посещения: 03.01.2014.)

Hooghe L., Marks G. Does efficiency shape the territorial structure of government? // Annual Review of Political Science. – Palo Alto, Ca, 2009. – N 12. – P. 225–241.

Jensen O.B., Richardson T. Making European space: mobility, power and territorial Identity. – L.: Routledge, 2004. – 312 p.

Jones A., Clark J. The spatialities of Europeanization: power, governance and territory in Europe. – Abingdon: Routledge, 2010. – 182 p.

Marsh D., Smith M. Understanding policy networks: towards a dialectical approach // Political studies. – L., 2000. – Vol. 48, N 1. – P. 4–21.

Marsh D, Smith M. There is more than one way to do political science: on different ways to study policy networks // Political studies. – L., 2001 – Vol. 49, N 3. – P. 528–541.

Rosenau J. Turbulence in world politics: A theory of change and continuity. – Princeton: Princeton univ. press, 1990. – 480 p.

Ruggie J.G. Constructing the world polity: Essays on International institutionalization. – L.: Routledge, 1998.

Rumford C. Rethinking European spaces: Territory, borders, governance // Comparative European Politics. – L., 2006. – Vol. 4, N 2. – P. 127–140.

The History of the European Union: Origins of a trans– and supranational polity 1950–72 / Ed.: Kaiser W., Leucht B., Rasmussen M. – Abingdon: Routledge, 2009. – 240 p.

Transnational European Union: towards a common political space / Ed.: Kaiser W, Starie P. – Abingdon: Routledge, 2005. – 240 p.

Территориальный и функциональный типы организации политических пространств (в развитие интеграционной теории)

М.В. Стрежнева

Согласно феноменологизму, осознание человеком реальности определяет саму эту реальность. С такой точки зрения общественное пространство (social space) можно толковать как мыслимую реальность, которая выстраивается людьми в соответствии с последовательной системой представлений. Именно в ней поддерживается и воспроизводится социальная практика. Иначе говоря, общественное пространство есть виртуальное бытие, которое само себя обнаруживает в людских представлениях, а вовсе не метафора или абстракция, которые в позитивистском ключе опосредованно обеспечивали бы объективацию (передачу в форме, доступной восприятию стороннего наблюдателя, опредмечивание) «субъективного нечто».

Политическое пространство (political space) есть разновидность пространства общественного. Политическое пространство можно определить как совокупность политических правил и установлений (институтов), которым некое сообщество, объединенное общей культурой (нормами, ценностями, идентичностями), подчиняет свою жизнь. Данное сообщество является коллективным субъектом собственного политического пространства. Цели протекающей в нем деятельности не узкорациональны, но отражают присущие именно ему смыслы, значения и понимания.

В политическом пространстве Европейского союза субъектом, по сути, выступает «политический класс» интегрированной Европы. Население же длительное время придерживалось «разрешительного консенсуса» [подробнее о разрешительном консенсусе см.: Best, 2005, p. 5] в отношении региональной интеграции, который впервые дал сбой в 1992–1993 гг. в период принятия Маастрихтского договора, а затем разрушился, что теперь стало серьезнейшим фактором, бросающим вызов ее дальнейшему развитию. В ЕС оказались налажены множественные транснациональные каналы политических связей, соответствующие вызовам глобализации, но дальнейшее умножение сфер взаимодействия либерально ориентированных европейских элит без активного привлечения сил и поддержки гражданского общества чревато усугублением демократического дефицита. Недаром европейский омбудсмен Эмили О'Рейли заявила, выступая на заключительном конференции «Европейского года граждан – 2013» в Вильнюсе (Литва) в декабре 2013 г., что основная цель гражданства ЕС, состоящая в том, чтобы люди чувствовали более сильную привязанность к Евросоюзу, пока не достигнута. Она призвала политиков и представителей гражданского общества обращать внимание не только на экономические проблемы, но также на кризис идентичности и легитимности [O'Reilly, 2013].

Безусловно, предложенная выше трактовка политического пространства не является единственно возможной. В качестве альтернативного примера сошлемся на статью трех европейских авторов, которые определяют политическое пространство (policy space) как «институциональное поле с акторами, правилами и практиками, ассоциируемыми с усилиями власти по разрешению определенной категории вопросов и проблем» [Boin, Ekengren, Rhinard, 2006, p. 407]. Они используют данный концепт в качестве аналитического инструмента, чтобы исследовать политику ЕС по защите европейских граждан (т.е. относящуюся к выстраиванию в его пределах пространства безопасности).

Но первая из этих двух трактовок политического пространства более широкая. Она представляется также более полезной для последовательного преодоления «интеллектуального апартеида», проистекающего из раскола политической науки на изучение международных отношений и внутренней политики. Между тем этот раскол выглядит совершенно неестественным, когда имеешь дело с изучением европейской региональной интеграции и функционирования Европейского союза.

Существует неоспоримая связь между интеграционными институтами и формированием национальных курсов внутри ЕС. Приоритеты групп интересов, действующих в национальной политике, оформляются в контексте, который включает Евросоюз. Точно так же, если помещать в центр нашего рассмотрения отношение к ЕС государств-членов, нельзя игнорировать внутренние факторы формирования этого отношения. Однако взгляд на ЕС как на межгосударственный режим или на пример международного сотрудничества упускает из виду эту сторону проблемы.

В то же время в современном Евросоюзе не происходит явного перетекания суверенитета с национального на наднациональный уровень. Мы наблюдаем, как политические процессы распределения компетенций, их содержания и масштаба постоянно перекраиваются в ходе борьбы за власть, которую ведут между собой национальные и европейские акторы, представляющие разные публичные (государственные) или частные интересы.

Классические интеграционные теории, такие как неофункционализм, теория коммуникации и либеральный межправительственный подход, сохраняют тесную связь с наукой о международных отношениях, однако они недостаточно гибки, чтобы проследить с их помощью сложную интеграционную динамику. Это стало понятно уже в 1990‐е годы, когда был учрежден Европейский союз и заработали сначала Единый внутренний рынок, а затем – Экономический и валютный союз. Тогда на смену одному ключевому вопросу: «Что есть региональное интеграционное объединение в представлениях теории международных отношений?», – на который старались ответить классические теории, пришел другой вопрос: «Как работает возникшая замысловатая система (сложносоставная демократия в определении Серджио Фаббрини [Fabbrini, 2007]), как она устроена?». Появился запрос на исследование действующих в ее недрах политических сетей, в том числе транснациональных, и взаимосвязей различных уровней политического процесса, что вылилось в развитие на базе нового институционализма и конструктивизма концепции многоуровневого управления (multilevel governance – MLG). Оформление ее как части интеграционной теории имело целью уточнить воздействие интеграции на политическую архитектуру и политическое процессы в объединяющейся Европе. С помощью концепции MLG удалось выявить, что интеграционный процесс во многом зависит от неиерархических методов управления, таких как добровольные договоренности и регуляторные сети, действующие в различных сферах, которые могут быть более или менее формализованы.

Основоположниками нового институционализма в политологии являются Джеймс Марч и Йохан Ольсен [March, Olsen, 1989]. Новый институционализм предсказывает, что определенные институты (правила, ограничительные установления, критерии и ориентиры, сообщающие структуру человеческим взаимоотношениям и взаимодействиям) больше благоприятствуют процессу интеграции, нежели иные. В качестве организационной нормы при этом рассматриваются как стабильность, так и изменения: внимание исследователей привлечено к процессам формирования и деконструкции идентичности, утверждения и нарушения правил, их институционализации и деинституционализации. Конструктивизм, в свою очередь, выводит на первый план нормы и ценности в качестве факторов консолидации интеграционного объединения.

Важнейшим толчком к развитию теории многоуровневого управления послужили совместные работы 1980–1990‐х годов, принадлежащие западным ученым Лизбет Хуге и Гэри Марксу, по изучению опыта региональной политики Евросоюза, обобщенные впоследствии в монографию «Многоуровневое управление и европейская интеграция» [Hooghe, Marks 2001; Hooghe, Marks, Schakel, 2010]. Авторы приходят к выводу, что интеграция есть процесс по оформлению принципиально новой политической системы. В ней власть и влияние в политике разделены между несколькими уровнями управления – субнациональным, национальным и наднациональным.

Результатом региональной интеграции, по мнению авторов, стало рассредоточение суверенитета отдельных государств вследствие внедрения коллективного процесса принятия решений национальными правительствами и предоставления автономной роли Европейскому парламенту (ЕП), Европейской комиссии (ЕК), Суду ЕС и Европейскому центральному банку (ЕЦБ).

Тем самым были заданы концептуальные рамки, в которых государства-члены, наднациональные институты и неправительственные акторы играют потенциально равную роль в политической системе. К примеру, если сравнить Евросоюз с германской федеративной системой, то в обоих случаях решения, принимаемые на высшем уровне, сильно зависят от политической ситуации уровнем ниже. Но если германская система является иерархической и взаимозависимой в национальных рамках, то в европейской системе правительства под предлогом выполнения европейских задач порой высвобождаются из клубка национальных ограничений.

В определении Ф. Шмиттера многоуровневое управление означает «порядок принятия обязывающих решений, вовлекающих множество политически автономных, но в прочих отношениях взаимосвязанных акторов – государственных и частных, – которые расположены на разных уровнях территориальной агрегации, в более или менее непрерывные переговоры / обсуждения / внедрение» [Schmitter, 2004]. Важной вехой в становлении соответствующей концепции стали публикации итальянского профессора Симоны Пьяттони [Piattoni, 2010], в которых автор задается, в частности, эпистемологическими вопросами: как мы узнаем, что нечто, подобное многоуровневому управлению, действительно существует; какова наиболее показательная сфера приложения данного концепта: отдельные национальные государства, Европейский союз или весь мир; является ли многоуровневое управление процессом (тенденцией) или состоянием (положением)?

Понятно, что эти вопросы не имеют однозначного ответа, каждый исследователь вправе сделать собственный выбор. Но как бы то ни было, в Евросоюзе концепция MLG не только послужила для научного объяснения трансформации роли национальных государств в условиях региональной интеграции и глобализации, но и была взята на вооружение практиками интеграционного строительства: начиная с 2000‐х годов европейские власти провозгласили продвижение новых форм многоуровневого управления одной из своих стратегических задач. Об этом в полной мере свидетельствует Белая книга по управлению 2001 г. [Commission, 2001].

Под управлением в данном случае понимается координация человеческой деятельности, под уровнями управления – всякие юрисдикции (территориальные, функциональные или отраслевые), составляющие совокупность правомочий определенных органов власти. Для нас важно, что сам термин «юрисдикция» имеет два значения.

1. Как обозначение независимого государства или территории, не являющейся независимой, но имеющей автономную законодательную, налоговую, судебную системы.

2. Как сфера, на которую распространяются полномочия некоего органа (налогового, надзорного, судебного и др.).

Не случайно Хуге и Маркс выступили с собственной типологией MLG [Hooghe, Marks, 2003; Hooghe, Marks 2001 а], выделив в его рамках федералистский и функциональный типы структурирования политических пространств.

Федералистский тип подразумевает разделение власти между несколькими (тремя-четырьмя) территориальными аренами. Для участников политического процесса важнее всего «голос»: участие в выборах, возможность обращения в суд. Здесь высока значимость территориальных границ в организации политической власти.

Рис.

Транснациональные сферы («карманы»)

Функциональный тип иной: в нем сосуществует, при неограниченном числе образующихся уровней, множество центров принятия решений в различных сферах, причем разные юрисдикции частично совпадают или пересекаются друг с другом, порождая транснациональные «карманы», как на приведенном выше рисунке. Здесь участники политического процесса, уклоняясь от вступления в конфликт, могут «голосовать ногами»: сменить юрисдикцию по своему желанию (происходит конкуренция юрисдикций), а территориальные границы не имеют большого значения. Акторы различных уровней транснационально взаимодействуют с тем центром, который задает правила, для них предпочтительные.

Европейский союз в большей мере олицетворяет собой федералистский тип в организации политического пространства. Есть достаточные основания для определения его как квазифедерации. Так, правоведы Ю. Дмитриев и В. Миронов пишут: «В настоящее время… статус Евросоюза не идентифицирован. С момента подписания Маастрихтского договора он выходит за рамки известных политико-правовых объединений и не укладывается ни в одну из существующих теоретических схем государства и межгосударственного союза, поскольку не является государством в обычном понимании и не подпадает под признаки федерации либо конфедерации. Это еще не федерация, но уже не классическая конфедерация. Поэтому наиболее точно состояние государств, образующих Европейский союз, можно охарактеризовать с помощью конструкции “квазифедерация”» [Дмитриев, Миронов, 2010].

Вместе с тем некоторые заметные черты архитектуры ЕС больше соответствуют функциональному типу: это разные формы гибкой, в том числе продвинутой интеграции [подробно: Бабынина, 2012]; сохранение общей внешней политики и политики безопасности в формате межправительственного / трансправительственного сотрудничества, несмотря на формальную отмену Лиссабонским договором 2007 г. системы трех опор [Кавешников, 2010, p. 80–118]; умножение европейских децентрализованных агентств, активно встраивающихся в сети с участием национальных регуляторов и международных институтов [Стрежнева, Прохоренко, 2013, p. 49–53].

В частности, утверждению и распространению в ЕС собственных агентств посодействовало то, что начиная с 1980‐х годов в странах Западной Европы проводились административные реформы, которые сильно отразились на организации и функционировании национальных правительств. Правительства стали менее иерархичными и централизованными и более фрагментированными, в том числе, в результате возложения важных административных задач на обладающих существенной автономией национальных регуляторов.

Несколько позднее примерно то же стало происходить и в политико-административном устройстве ЕС, что позволяет решать задачи, связанные с растущим разрывом между специализированными функциями европейского управления и скромностью административного аппарата, который имеется в распоряжении власти европейского уровня. Но в то же время появление в Евросоюзе целого вороха нескоординированных между собой агентств дает почву для рассуждений об излишней усложненности, запутанности и непрозрачности его институциональной архитектуры. Нет ясности в вопросе о гарантиях для граждан, интересы которых затрагивают действия агентств.

В условиях формального сохранения национального суверенитета при несовпадающих интересах государств-членов в Евросоюзе осложнена задача обеспечения демократического контроля на «верхнем этаже», но перспективы выстраивания подлинной федерации остаются туманными, и в качестве компенсации этому в ЕС в последнее время продолжают нарастать элементы транснациональной координации в ущерб примату наднационального регулирования, что в целом усиливает фрагментированность Евросоюза как властной конфигурации. Это несет опасность отхода в дальнейшем в европейском управлении от достигнутых уровней и без того небезупречной демократической легитимности (она обеспечивается присутствием в системе Европейского парламента, роль которой в рамках наднационального регулирования усиливалась с каждой новой версией основополагающего Договора).

Соотношение функционального и территориального принципов в организации ЕС и трансформации этого соотношения в период с 1950‐х по 2010‐е годы как в фокусе отражают все наиболее значительные изменения в структуре и функциях аппарата управления в региональном объединении и как единого целого, и его отдельных звеньев и уровней. Здесь, помимо прочего, открываются богатые возможности для сравнений. Так, в советском государственном управлении в разное время складывались различные сочетания производственного (с отраслевым или функциональным уклоном) и территориального принципов, причем каждая из сменявших друг друга форм отражала определенную ступень развития народного хозяйства [Тихомиров, 1964].