Текст книги "Мы шли к Победе через все преграды!"

Вечером, оценив обстановку, капитан Хохрев принял решение отойти. Противник контролировал все дороги и просеки, связи с полком не было, подходили к концу боеприпасы и продовольствие. Соблюдая меры маскировки, ополченцы тронулись в обратный путь. Но незаметно оторваться от противника им не удалось. Враг обнаружил отход батальона. Завязалась ожесточённая перестрелка.

Лесной бой, да ещё ночью, оказался слишком сложным для наших почти не обстрелянных бойцов. Действуя мелкими группами, враги сковывали движение наших подразделений, заставляли менять направление, трескотня разрывных пуль по всему лесу создавала иллюзию окружения.

С большим трудом батальону удалось к утру оторваться от неприятеля. Комбат решил дать бойцам отдых, привести в порядок подразделения, оказать необходимую помощь раненым.

…Двое суток мы почти не смыкали глаз. Проводив Хохрева, первую ночь я провёл в третьем батальоне. Впереди нас была речка Сяндебка, тихая, с тёмной, торфянистой водой зеленовато-коричневого оттенка.

Если влезть на сосну повыше, то на другом берегу можно разглядеть несколько деревянных домиков – это и есть деревня Сяндеба. Дальше – высота 40.0.

Я с надеждой и тревогой всматривался в проступившую бледно-розовую полоску утренней зари. Вслушивался в лесную тишину. Изредка раздавались выстрелы да хлопали крыльями вспугнутые птицы. И вот явственно донеслись разрывы гранат, резкая пулемётная и автоматная дробь. Началось…

И вновь томительно тянется время. Чтобы как-то отвлечься, ухожу в подразделения, к бойцам. Но всё равно думаю лишь об одном: как там, в батальоне?..

Наконец ко мне прибежал связной из штаба полка и единым духом выпалил:

– Товарищ комиссар, вас командир полка ищет. Капитан Хохрев пришёл!

И вот мы сидим в тесной командирской землянке. Капитан ведёт рассказ. Лицо у него усталое, под глазами тёмные круги, голос хриплый. Я слушаю его и думаю: «Крепко досталось ребятам!..»

В ночь на 6 августа полк произвёл перегруппировку сил. Мы стали готовиться к наступлению на деревню Сяндебу. На главное направление командир полка решил выдвинуть первый батальон под командованием лейтенанта Б. Н. Измайлова. На левом фланге позиции занял, третий батальон старшего лейтенанта М. Н. Симбирцева.

Существенно помог нам командир дивизии. Он придал полку две батареи 76-миллиметровых пушек. Конечно, это было не ахти как много, но в тот период и такое количество орудий – сущий клад!

Наступление мы начали на рассвете. Сначала ударили по переднему краю противника наши артиллеристы и миномётчики. Когда огонь артиллерии стих, заговорили станковые пулемёты. На левом фланге раздалось громкое «ура».

– Третий батальон поднялся. А что же первый тянет? – заволновался майор Зубцов. – Телефонист…

Но связываться по телефону с командиром первого батальона не потребовалось. Его бойцы тоже дружно пошли в атаку.

Противник усилил пулемётный и автоматный огонь. По боевым порядкам наших рот стали бить вражеские миномёты, а затем и тяжёлая артиллерия. Подразделения третьего батальона залегли, так и не достигнув переднего края противника. Чтобы избежать лишних потерь, командир полка приказал Симбирцеву отойти на исходные позиции.

Более удачными оказались действия нашего правофлангового первого батальона. Вторая рота лейтенанта В. А. Анисимова, уничтожив станковый пулемёт противника, продвинулась дальше всех. Возникла опасность, как бы противник не попытался её отсечь.

– Будем вводить в бой роту Шилова, – сказал мне командир полка.

Я понимал – это крайняя мера. Шестая рота старшего лейтенанта П. В. Шилова – наш единственный резерв. Ошибись командир – и развивать наступление или отражать контратаки будет нечем. Но я верил в тактическое мастерство своего командира, в его рассудительность и опыт кадрового военного.

После полудня бой за деревню Сяндебу разгорелся с новой силой. Около трёх часов дня шестая стрелковая рота ворвалась в деревню. Противник засел в домах, превратив добротные, из гранита, фундаменты в огневые точки. И нашим бойцам приходилось вышибать его гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Помню, особенно отличились тогда гранатомётчики рядовые Н. Пушнилов и Б. Иванов. О них рассказала через несколько дней дивизионная газета «За Родину».

Примеров мужества и героизма было немало. Ополченцы до сих пор помнят подвиг коммуниста лейтенанта Б. Н. Измайлова. В бою за Сяндебу он находился в первых рядах атакующих. Когда неожиданно замолчал станковый пулемёт, лейтенант бросился к «максиму». Он заменил выбывшего из строя пулемётчика и метким огнём стал расчищать путь наступавшим подразделениям. Но вскоре и сам был смертельно ранен.

Лейтенант подозвал находившуюся поблизости сандружинницу Гайкову.

– Люба, возьми мой планшет… Передай в штаб документы и скажи: первый батальон задачу выполнил… – Это были последние слова комбата.

Твёрдый характер и бесстрашие в бою проявил командир пулемётного взвода комсомолец лейтенант Н. М. Михайлов. Он прибыл к нам из пограничных войск и ни за что не хотел расставаться со своей фуражкой пограничника. Говорил друзьям: «Разобьём фашистов – вы по домам, а я снова на родную заставу».

В бою за Сяндебу лейтенант был тяжело ранен. Но он остался на поле боя и, переползая от расчёта к расчёту, указывал пулемётчикам цели.

На ленинградской трикотажной фабрике «Красное знамя» есть участок имени Фаины Шевелевой. В том бою под Сяндебой она спасла жизни многим бойцам. Смелая, ловкая, она пробиралась в самое пекло, чтобы оказать помощь раненым. Вражеская пуля не пощадила Фаину Шевелеву. Спасая других, она погибла сама.

Ополченцы помнят подвиг комсомолки Ани Павловой. Когда выбыл из строя комбат Измайлов, Аня повела бойцов в атаку. Враг был разгромлен, но Павлова погибла. В память о ней пионерский отряд 274-й школы Ленинграда носит её имя.

…Преодолев упорное сопротивление врага, полк овладел его опорным пунктом – деревней Сяндебой и занял оборону по левому берегу реки Сяндебки.

В течение тридцати пяти дней ополченцы 3-й Фрунзенской дивизии во взаимодействии с частями Южной оперативной группы генерал-лейтенанта В. Д. Цветаева сдерживали яростные атаки противника, пытавшегося прорвать нашу оборону. А за это время войска Северного фронта создали мощный оборонительный рубеж и тем самым сорвали замысел.

Более трёх десятилетий прошло с тех памятных времён. Мы, оставшиеся в живых участники боев под Сяндебой, вспоминаем далёкие годы и нашу первую победу над врагом. О ней не упоминалось в сводках Совинформбюро, но для каждого из нас небольшая деревушка, затерявшаяся в карельских лесах, останется самым памятным рубежом. Здесь мы, мирные, штатские люди, стали солдатами. Здесь пали наши боевые товарищи. И память о них будет вечна.

На месте деревни Сяндебы трудящиеся Ждановского района установили стелу в память о земляках-ополченцах. На ней надпись: «В честь подвига бойцов Приморского полка народного ополчения в Великой Отечественной войне».

Александр Романцев[3]3
  Романцев Александр Романович перед войной был ответственным секретарём областного совета спортивного общества «Динамо». При формировании второго полка 3-й Фрунзенской дивизии народного ополчения назначен его комиссаром.
  В годы войны и в послевоенное время находился на политической работе в армии.


[Закрыть]

Война и дипломатия

Очерк-памфлет

Старший политрук Ищеев никогда не был журналистом и не собирался им быть. Он хотел быть строевым командиром. Но случилось так, что после срочной службы он попал на курсы политсостава, а после курсов его назначили в нашу дивизионку «Защитник Родины». В армии отказываться не положено, поэтому старший политрук Ищеев сел на редакторский стул.

Ищеев не то чтобы мешал нам делать газету. Нет! Он поддерживал нас в любом начинании, но на редакторском стуле у него вдруг появилась непреодолимая страсть писать самому. Он писал передовые, обзоры писем, очерки и заметки. Он писал в каждый номер. И ему очень хотелось писать художественно. Художественность он понимал своеобразно. Он очень любил, по его мнению, самую выразительную фразу: «Дул пронизывающий ветер». Он её тщательно вписывал и в заметки, и в обзоры и в передовые. Без этой фразы и у него вообще ничего не клеилось. Секретарь редакции Коля Черноус пытался иногда вычеркивать эту фразу в гранках, но Ищеев снова восстанавливал её и сердился на Черноуса. «Пронизывающий ветер» гулял по страницам «Защитника Родины» из номера в номер. Остановить его было нельзя.

И вот на переднем крае нашей обороны в Лаппвике задул самый пронизывающий ветер боя.

Мы все-таки надеялись, что белофинны, только что получившие по загривку, не будут соваться в эту войну и постоят в стороне. Не тут-то было. Им захотелось реванша. Сначала они присматривались, что получится у Гитлера. Оправдаются ли его слова. А слова на первых порах не расходились у Гитлера с делом. Его разбойные дивизии лезли напролом, все живое превращая в пепел. Старому финскому маршалу Маннергейму стало казаться, что границы Финляндии можно продвинуть до Урала. И Маннергейм отдал приказ смести нас с полуострова. Но он не посоветовался с нами, не спросил у нас, хотим ли мы этого.

Два батальона отборных финских егерей, после артподготовки и минометного обстрела, прямо в лоб пошли на нашу оборону и, смяв «колючку», проскочили с ходу на полкилометра в наши тылы. Мы это видели и не открывали огня. Финны не могли нас видеть, потому что мы сидели в земле у амбразур своих на совесть построенных блиндажей.

Наша батарея рассредоточилась по всему переднему краю. Кукушкин был во втором взводе у Автандила Чхеидзе. Когда финны были пропущены к нам в тыл, капитан Червяков дал команду на отсечный огонь. Чхеидзе, выкатив пушку, дал первый сигнальный выстрел. И тут пошло! Финны оказались в мешке, и пути к отступлению были отрезаны начисто. Они заметались, как щуки в неводе. Бой длился недолго.

Маршал Маннергейм наутро не досчитался двух своих отборных батальонов.

На следующий день мы с Борей Утковым выпустили листовку.

У нас не было в редакции цинкографии. А какая же газета без рисунка? Скучная. Её никто читать не будет. Поэтому Боря Утков отодрал в каком-то особняке с кухни линолеум, выпросил в госпитале у Яши Гибеля ланцет и этим ланцетом вырезал к первой листовке первую гравюру. Я бы не сказал, что эта гравюра была шедевром.

Редактор Ищеев был в восторге от нашего изображения и в каждом номере стал печатать Борины гравюры с моими стихами. О первом бое и о первой победе он напечатал в «Защитнике Родины» свою передовую, в которой беспощадно гулял «пронизывающий ветер» и «святая месть опрокидывала врага». Редактор любил высокий стиль.

Велик ли наш полуостров? Двадцать три километра в длину, пять – три в ширину, а в Лаппвике сухопутная граница всего три километра. Он, как аппендицит в старом брюхе маршала Маннергейма, болит, а вырезать нельзя, хотелось бы, да не получается. У нас два аэродрома, две базы подводных лодок, торпедные катера, морская пехота и дальнобойные пушки береговой обороны. И вся эта система вместе с гарнизонами Эзеля и Даго запирает Финский залив и не дает прорваться немцам к Ленинграду морем.

Началась изнурительная позиционная война. Финны не жалеют снарядов. Лето стоит сухое. Мох и трава горят. Едкий дым стелется по полуострову. Мы идём на хитрость. Ее придумывает командир нашей бригады Симоняк. Коренастый сорокалетний казак с квадратными плечами, с квадратным монгольского типа лицом. Он настоящий солдатский герой. Он начал свою службу ещё мальчишкой в Гражданскую войну в лихой сотне кубанского казака Кочубея. Мы любим его открыто, не скрывая своего восхищения.

По его предложению мы устраиваем мёртвые сутки. С утра на всем полуострове ни выстрелов, ни дымка, ни звука. Как будто он весь вымер. Финны сначала очень удивляются этой необычной тишине. Потом подходят вплотную к границе. Тут-то и начинает работать вся наша огневая система на полную нагрузку. Ночью финны стаскивают с колючей проволоки «кошками» своих убитых. Сухопутная граница начинает обрастать и с нашей и с финской стороны дополнительными рядами колючей проволоки и песчаными насыпями противотанковых рвов.

Значит, они боятся нашего наступления.

Вокруг полуострова зеленеют соснами каменные острова. Их много. Через них едва просматривается море.

На островах сидят финны и не дают нам покоя фланговым огнём.

Мы готовим лодки и катера и вместе с морской пехотой капитана Гранина, бородатого и лысого смельчака, сбрасываем с этих островов финнов и закрепляем на них свои гарнизоны.

До нас доходят смутные слухи оттуда, с Большой земли. Наши части оставляют Эзель и Даго. Немцы окружают Таллин. Мы просимся помочь Таллину. Верховная ставка отказывает в нашей просьбе. Немцы берут Киев и подходят к Ростову. А мы сидим тут, у черта на куличках, и не знаем, что там делается с нашими близкими и родными.

Чхеидзе написал на стволе своей пушки «Смэрть Гитлеру!»

Он собирается дойти до Берлина со своей пушкой.

Он так об этом и сказал Щеглову-Щеголихину, когда комиссар вручал за первый бой у Лаппвика нашему наводчику медаль «За отвагу».

Наш комиссар часто заходит в батарею. У него ещё есть «Казбек», и Кукушкин с удовольствием закуривает предложенную папиросу.

– А долго мы будем здесь сидеть? – спрашивает Кукушкин комиссара.

– Сколько прикажут! – отвечает комиссар.

– Это правда, что вчера сдали Пушкин? – спрашивает Витя Чухин.

– Правда… – грустно говорит комиссар.

– А что, если нам, – не унимается Кукушкин, – двинуть через Хельсинки на помощь Ленинграду?

– Всему своё время, – говорит комиссар. – Надо будет, пойдём.

Симоняк на этот раз устраивает двое мёртвых суток. И опять на всём полуострове ни дымка, ни звука. И опять рота финских егерей подползает к переднему краю и режет проволоку. И опять «Смэрть Гитлеру!» бьёт прямой наводкой, и маршал Маннергейм посмертно награждает своих героев.

Васе Бубнову, рядом с госпиталем Яши Гибеля и домом отдыха для выздоравливающих, мы отрыли под землей целый дворец. И Вася крутит там свой «Большой вальс». Других картин нет. Но ведь надо что-то смотреть.

Колька Бляхман ежедневно пополняет свою программу, неизменно начиная ее стихотворением «Запомни и отомсти!»

 
Мы в самом деле хотим все запомнить и за все отомстить.
Мы живём этим.
Больше нам жить нечем.
 

После каждого обстрела Добрыйвечер с ребятами из хозяйственного взвода отправляется на моторном катеришке в море собирать глушеную рыбу.

Пайку хлеба нам сократили до шестисот граммов в сутки. Тяжелее всех это переносит Автандил Чхеидзе. Ещё в полковой школе, по настоянию врача, специальным приказом командира полка, нашему богатырю была положена двойная норма солдатского пайка. С ней Чхеидзе справлялся как миленький. Если бы посмотрели на него, вы бы сказали, что он может съесть и три нормы. Так оно и было. Дружок Федотов никогда не оставлял в обиде Автандила Чхеидзе. До сокращения пайка на кухне после обеда всегда оставались излишки. Теперь надо было изыскивать внутренние ресурсы. Дьявол его знает, сколько придётся ещё торчать на этом аппендиксе. Запасы продовольствия надо беречь на всякий случай. С Большой земли ждать нечего. Вот Добрыйвечер и отправляется собирать глушёную рыбу. Не пропадать же ей в самом деле!

Об открытии Доброговечера узнал комиссар Щеглов-Щеголихин, и была сформирована по его приказу из выздоравливающих особая команда по ловле глушёной рыбы, а так как финны стреляли беспрерывно и днём и ночью, то Автандилу Чхеидзе не особенно приходилось страдать от недоедания.

Больше всего нам выматывала нервы неопределенность.

Что такое могло случиться с нашими там, на Большой земле, что Гитлер прёт и прёт без задержки, замыкает в кольцо Ленинград, оккупирует Ростов и подходит к Москве?

Письма стали приходить реже и тревожнее.

Я встретил Кольку Бляхмана. На его глазах были слёзы. Вся семья Бляхманов была расстреляна у себя на квартире. Об этом Кольке написала соседка, случайно уцелевшая и бежавшая из Киева.

Получил письмо и Кукушкин. Ему писала тётя Поля. Вернее, не тётя Поля, а Танюшка под диктовку тёти Поли.

«Мы слышали о тебе по радио. Держитесь там. Громите этого проклятого Гитлера. А мы уж тут в тылу сделаем всё возможное. Из кожи вылезем, а сделаем. С коммунистическим приветом. Целую тебя, милый ты мой, и все девочки мои тебя тоже целуют. Твоя тётя Поля».

Тётя Поля никогда не была и не собиралась быть членом партии.

И ещё мы получили общее письмо от политического управления Краснознаменного Балтийского Флота.

«Придёт время, – писало политическое управление, – и фашизм будет стёрт с лица земли. Но сквозь годы и века никогда не померкнет неувядаемая слава героической борьбы защитников Ханко.

 
Стойте же, герои, величаво.
Вас благословляет вся страна.
В золотую книгу вечной славы
мир запишет ваши имена.
 

Слава героическим защитникам Ханко!

Вперёд к Победе!»

И мы стояли, не то чтобы величаво, как сказал поэт в этой листовке, а крепко стояли, так, что нас не могли сдвинуть с места. Нам больше ничего не оставалось делать. Мы были единственным участком на всем фронте от севера до юга, который где-то в глубоком тылу жил своим законом, оборонялся от врага и даже наступал.

Что же касается золотой книги вечной славы, мы не представляли себе, как она выглядит, и не думали о ней, считая, что вечную славу поют только мёртвым, а мы ещё собирались жить и побывать в Берлине; мы были согласны с Автандилом Чхеидзе, который написал на своей пушке белым по зелёному: «Смэрть Гитлеру!»

Наши отношения с финнами стабилизировались. Мы ушли в блиндажи и окопы. Они тоже закопались в землю и огородились проволокой, минными полями и надолбами. Мы обменивались артиллерийскими налётами, и на передок в защитных халатах выползали снайперы. Кто кого – на выдержку.

Меня перевели в гарнизонную газету «Красный Гангут».

Редакция «Красного Гангута» помещалась в шестиэтажном здании Дома флота, в само́м городе Ханко, разбитом финскими снарядами и бомбами до основания. Фундамент дома был сложен из дикого камня и надежно укрывал типографию и редакцию. Рядом с нами в этом же подвале были размещены политотдел базы, особый отдел и отдел по распропагандированию войск противника.

Во время окопной войны сами по себе возникают и узакониваются самые нелепые правила. У нас тоже было одно нелепое правило. Если наши распропагандисты на своём драндулете подъезжали к переднему краю и через усилители начинали зазывать финнов в плен, бросить оружие и перестать губить свои дорогие жизни, – финны молчали и слушали. Если же, в свою очередь, через репродукторы усилительных установок начинали говорить финские ораторы, – мы прекращали огонь и слушали их.

Это был неписаный закон окопной войны, и изменить его было нельзя.

Финские ораторы, зная, что им ничего не грозит, обнаглели до того, что на наших глазах стали залезать на самые высокие деревья и вещать оттуда через мегафоны разную свою белиберду.

В «Красном Гангуте» я стал работать вместе с только что приехавшим с Большой земли художником Борисом Ивановичем Пророковым. Добрые стеснительные глаза, добрая улыбка, мягкий характер и говорок на «о» сразу выдали в нём моего земляка, ивановца. Своей общительностью, простотой, выдумкой он привлекал к себе людей самых разных. В нашей низкой комнатёнке, пропахшей крысами и плесенью, всегда толпился народ. Отдел «Гангут смеётся», который мы вели с Борисом Ивановичем, стоял у читателей после оперативных сводок на первом месте.

К нам заходили катерники и лётчики, подводники и снайперы, саперы и разведчики. Они долгом своим считали сообщить нам самое интересное, что у них произошло.

Забежал в редакцию Кукушкин.

– Сочинитель, – сказал он, обращаясь ко мне, – есть новость! Сижу я вчера на наблюдательном и смотрю. Знаешь эту сосну, справа от нашего наблюдательного пункта на финской стороне? Они даже лесенку на неё сделали, чтоб удобнее лазить. И вот вижу, подходит к сосне финский оратор с трубой, залезает на самую верхушку, повертывает трубу в нашу сторону и начинает приглашать нас в плен. Чего-чего он только не обещал: и хлеба четыреста граммов на сутки, и тёплое бельё, и полную неприкосновенность личности и даже заграничный паспорт в Швецию. Наши слушают да смеются – дескать, мели, Емеля, твоя неделя.

– Так это и я слышал!

– Погоди, сочинитель, слышать-то ты слышал, да не видел, что дальше произошло. Он прямо, как глухарь, растоковался на своём суку. И вдруг я слышу выстрел, не с нашей стороны, сочинитель, а с финской, и катится этот финский оратор, считая сучки, носом в землю. Финны сами его сняли.

– Здо́рово! – говорю я.

– Конечно, здо́рово! – подтверждает Кукушкин.

И Борис Иванович начинает набрасывать рисунок, потом вырезает его на линолеуме, а я сочиняю подпись. Этот материал надо дать завтра в газете.

Глухо воет первый снаряд. Земля вздрагивает. Электричество гаснет, и с потолка начинает сыпаться всякая дрянь за шиворот.

– Началось! – говорит Коля Иващенко и зажигает свечку. Он сидит напротив меня, длинноносый, плоский, как доска, верзила. Ох, уж этот Колька Иващенко! Он появился у нас после ранения. Ему очень хочется быть журналистом. Писать он не умеет, но лазит по всем островам и собирает материал.

Иващенко сидит напротив меня с ножницами и иголкой.

Он недавно выпросил у лётчиков меховой комбинезон. Комбинезон оказался для его длинновязой фигуры слишком коротким. Тогда Иващенко, недолго думая, разъединил его на куртку и брюки, но между брюками и курткой появилась порядочная щель, тогда Коля решил распороть брюки и надставить куртку. Опять у него что-то не получалось. Разозлившись, он распорол куртку и решил сделать пимы и рукавицы. Пимы у него не вышли, потому что он не нашел материала для подошвы, и он отказался делать пимы. А сейчас сидит против меня и собирается сшивать первую рукавицу. Я не уверен, что и она у него получится.

Так же, как с этим комбинезоном, у Кольки всегда получается и с материалом. Съездит, привёзет, расскажет – здо́рово! А как сядет за бумагу – ничего не выходит. Обидно!

Но он деятелен, и фантазия его неиссякаема. Ему присвоено звание заместителя политрука. Заместитель политрука носит на рукаве бушлата четыре узеньких золотых лычки. Колька достал где-то лычки чуть пошире положенных и нашил их, а теперь он может сойти и за полкового комиссара. Поди разберись!

Обстрел продолжается. Земля гудит, и крысы пищат между накатами.

И вдруг в этом грохоте явственно слышится голос ребёнка.

– Это Лида, наверно! – говорит Борис Иванович, и мы выбегаем в коридор.

Напротив нас в тёмной промозглой конуре, укреплённой на случай обвала деревянными подпорками, живёт машинистка нашей редакции Лида. Она почти совсем девчонка. После окончания десятилетки она вышла замуж за лётчика и приехала к нам на полуостров. Она не захотела эвакуироваться и осталась с мужем. Мужа перевели на другой фронт. Она ждёт от него писем. Она не дождётся от него писем. Он погиб под Ленинградом. Об этом знаем только мы. Но мы не говорим ей об этом, потому что бережём ее.

У Лиды скоро будет ребёнок. Как же её не беречь? И мы ее бережём всей редакцией неумело, но трогательно, как это умеют делать одинокие мужчины.

Пока мы вызываем из госпиталя врача, на белый свет появляется новый житель земли. Он орёт во весь голос, и этот голос перекрывает пронзительный свист и обвальный грохот обстрела.

Теперь у нас появилась новая забота.

Надо доставать молока. Следить за этим орущим мальчишкой, когда Лида печатает, чтоб его не сожрали крысы.

Крыс развелось в нашем подвале уйма тьмущая. Словно они сбежались к нам со всего порта, со всех кораблей, которые в нём швартуются; они шныряют по всем подвалам и по колодцу каменного двора. Они умудрились даже изглодать жалкие остатки от комбинезона Кольки Иващенко.

Колька целыми днями возится с грудным мальчишкой Лиды. Сегодня он откуда-то приволок для него свежего судака, как будто он нужен этому мальчишке до зарезу.

Неожиданно всему гарнизону снова увеличивают паёк до нормального, начинают выдавать консервы и мясо, вместо махорки – папиросы.

– Значит, нам недолго здесь сидеть, братцы! – заключает Федотов. Его предположение оправдывается. Верховная ставка решила эвакуировать гарнизон морем и сделать это как можно незаметнее, без потерь.

Никто и словом об эвакуации не заикнулся, но каждый про себя знал, что она должна быть со дня на день.

Кончался сентябрь. Частушка Кольки Бляхмана:

 
Береги дрова, товарищ! —
Без огня лапши не сваришь! —
 

стала, что называется, жизненно необходимым лозунгом.

Командованию гарнизона надо было знать, что делается у финнов. Достать языка поручили оперативной группе главстаршины Щербановского. Это были довольно-таки шумливые и беспардонные ребята. Сам главстаршина Щербановский служил до войны боцманом на торговых судах и побывал почти во всех портах мира. В самом начале войны у него во время бомбёжки погибли жена и двое ребятишек, поэтому у Щербановского был, по его словам, личный счёт мести. А у кого не было личного счёта мести! После этого горестного известия главстаршина стал заикаться и отпустил бороду. Сухой, жилистый, с обветренным лицом и горящими глазами, он пришёл к капитану Гранину и попросил дать ему настоящее дело. Он сам подобрал себе ребят и быстро нашёл с ними общий язык. Ребята полюбили своего командира и ради наивысшего уважения стали, подражая командиру, заикаться.

Вот эта заикающаяся команда, которой было море по колено, и явилась на наш наблюдательный пункт. Я знал об этой операции и пошел с Щербановским.

Ночь была подходящей, тёмной и ветреной. Пока наши сапёры делали проход в минных полях и колючей проволоке, Щербановский сидел с капитаном Червяковым и с Кукушкиным за столом, намечая план действий. Метрах в двухстах прямо по фронту от нашего наблюдательного пункта, под прикрытием валуна, был финский дзот. От него шли две траншеи, одна – к переднему краю и другая – в глубину обороны. Кукушкин знал этот дзот так, будто сам его строил, наблюдая его ежедневно, поэтому с разрешения капитана Червякова тоже увязался с группой Щербановского.

Мы бесшумно пробрались на ту сторону. Ветер и ночь были нашими помощниками. Всё произошло быстрее, чем я думал. Мы разбились на две группы и ползком окружили траншею, идущую к переднему краю. По траншее ходил часовой. Он не слышал нас. Он похаживал взад и вперёд, пристукивая каблуками и засунув от холода руки в карманы. Кукушкин упал на него плашмя, следом за Кукушкиным на часового свалился сам Щербановский. И все-таки часовой успел крикнуть. Из дзота одновременно выскочили два финна. Один направился к нам, другой в сторону своих. Прежде чем Костя Самарин успел дать очередь из автомата, финн в упор выстрелил в Костю. Обратно нам пришлось тащить двоих – Костю и финского часового.

И вот мы снова на своей стороне, в нашем наблюдательном пункте. Костя не жилец, он бледнеет на наших глазах и вытягивается на лавке. Из-под мичманки Щербановского стекает струя крови. Кто-то из наших впопыхах угостил его по голове прикладом. Финны, спохватившись, открывают огонь, от осветительных ракет светлеет ночь.

Финн сидит в углу, прислонившись спиной к бревенчатой стене, и дрожит. Кляп ему из рта вынули, и у него не попадает зуб на зуб.

Щербановский смотрит на финна. Его горбоносое лицо и борода, подстриженная на манер тетеревиного хвоста, докрыты потом и кровью. Он пристально осматривает финна с головы до ног и бьет кулаком по столу.

– Кклади вещи!

Финн вздрагивает.

– Этто я не теббе! – говорит Щербановский финну и повторяет снова!

– Кклади вещи!

И вот на столе перед Щербановским появляются ботинки, поясной ремень, парабеллум, перочинный нож, финка, часы – всё, что эти сорвиголовы успели забрать у финна, пока его несли от финского блиндажа до наблюдательного. Парабеллум Щербановский берёт себе, перочинный нож отдает капитану Червякову, финку – Кукушкину.

– Ты орёл! – говорит он Кукушкину. – Тты повведешь пленного в штабб!

Потом он вынимает флягу. Чокается с капитаном и, выпив, вытирает бороду рукавом бушлата. Остатки спирта он подносит финну. Тот пьёт и кашляет. Кукушкин подает финну кружку воды.

– Команду угощаешь ты изз ссвоих заппасов! – говорит Щербановский Червякову. – И сппать!

Обстрел постепенно стихает. Сосны шумят глуше. Начинает светать. Ветер разгоняет облака, и холодное солнце серебрит покрытый инеем вереск. Кукушкин закидывает за плечо карабин, засовывает в сумку противогаза полбуханки хлеба и трогает за плечо финна:

– Пошли!

И они идут по ходу сообщения, глубокому, как могила. Со стенок медленно осыпается песок. Пахнет гарью и сыростью. Траншея входит в траншею, разветвляется и петляет. «Налево», – командует Кукушкин, и финн поворачивает налево, робко оглядываясь на Кукушкина. На пленном мышиного цвета френч, брюки, заправленные в гетры. Редкие рыжие волосы треплет ветер. Шапку он потерял. Правое плечо у финна выше левого. Ему лет под пятьдесят.

«Наверное, из резервистов», – решает Кукушкин. И снова траншея в траншею, изгибы и повороты, и песок осыпается со стенок, медленный, как время. Так и не выходя наружу, можно пройти все двадцать три километра до города. Но по песку идти неудобно, ноги скользят и подвертываются. Спина финна покрывается испариной. Кукушкин выскакивает на бруствер и помогает выбраться финну. По дороге идти легче и теплей. Справа шумит лес, слева на розовый от медуз песок набегают белые гребешки стальных волн. Финн немного говорит по-русски.

– Меня расстреляют? – спрашивает финн.

– Нет! – говорит Кукушкин, и они прибавляют шагу.

Идут два человека, два солдата, и у каждого свой заплечный мешок горя. Один солдат отвоевался, другому служить, как медному котелку.

Из-за поворота неожиданно появляется в сопровождении четырёх командиров командир бригады Симоняк. Кукушкин останавливает финна и докладывает:

– Товарищ командир бригады, рядовой Кукушкин конвоирует пленного в штаб.

Симоняк смотрит на грудь Кукушкина и говорит:

– У тебя одна медаль «За отвагу», считай, что их у тебя две. Крой дальше, рядовой Кукушкин!

И опять идут два солдата, часовой и пленный. Пленный устал. Часовой сворачивает с дороги и садится на пень и предлагает то же самое сделать пленному. Часовой вынимает полбуханки хлеба, разрезает её пополам, круто присаливает, достав щепоть соли из носового платка; одну половину подаёт пленному, другой закусывает сам.

Закусив, с подола гимнастёрки стряхивает крошки в горсть и ловко бросает их в рот.

Они снова встают и идут дальше.

– У тебя есть семья? – спрашивает Кукушкин.

– Жена и двое ребёнка, – отвечает пленный. – Миккель и Эрко…

В Кукушкине оживает политрук.

– Миккель и Эрко, – повторяет Кукушкин. – Зачем же вы пошли за Гитлером со своим Маннергеймом?

– Гитлер – капут, Маннергейм – карошо, – говорит финн.

– Ну, раз Маннергейм карошо, – злится Кукушкин, – пусть он о тебе и заботится. Как тебя зовут?

– Эрик. Я финский швед, – говорит Эрик.

И они идут дальше. Потом снова присаживаются курить. Эрик не умеет свертывать цигарку. Кукушкин свертывает Эрику и себе. Эрик затягивается и заходится в кашле. Отдышавшись, он смотрит на Кукушкина посоловелыми глазами.