Текст книги "Павел Третьяков. Купец с душой художника"

21 февраля Крамской написал Павлу Михайловичу, что статуя из мрамора будет заказана от высочайшего имени за 10 тысяч с тем, чтобы не повторять. Павел Михайлович в недоумении и возмущении. «На днях, – пишет он, – получил Ваше письмо, ранее того дня два я писал г. Антокольскому, спрашивая, когда он предполагает выехать, но ответа еще не имею. Мне кажется очень странным: как может новый заказ статуи из мрамора уничтожить уже прежде принятый из бронзы. Кто бы ни заказывал, следовало бы объяснить, что уже взяты заказы из дерева и бронзы, и если новый заказ идет от высочайшего имени, тем более должна соблюдаться справедливость. Хотя у нас нет письменного условия и не был дан задаток, но я считал и считаю заказ мой не мнимым, а действительным, другое дело, если художник считает заказ мой для себя невыгодным – в противном случае я не желаю отказаться от него… г. Антокольский меня спрашивает, если в случае он получит заказ из мрамора, – оставлю ли я ему заказ из бронзы. Я положительно отвечал ему, что заказ во всяком случае остается. Извините, что я беспокою Вас этим письмом, пишу потому Вам, что через Вас началось это дело».

По-видимому, высочайший заказ не состоялся, так как Крамской известил Павла Михайловича 30 марта: «Антокольский уехал наконец благодаря Вашему вмешательству и помощи». В чем состояла эта помощь, рассказал в своей речи на Первом съезде русских художников 1894 года Н. Н. Ге, вспомнив об отношении Павла Михайловича к Антокольскому, в то время еще неизвестному молодому скульптору: «Он сделал очень хорошую статую Иоанна Грозного, которая находилась на верху Академии. Его торопили, что надо скорее убирать и нельзя долго держать. Он ее кончил. Ему было нечего есть, о чем обыкновенно забывают окружающие. Масса народу пошла толпою в эту мастерскую смотреть произведение. Между прочим, пришел и П. М. Третьяков. Я с ним встретился и тогда уже чувствовал, что в П[авле] Михайловиче] живет не только коллектор, но и человек глубокий. Я ему сказал, что надо поддержать этого больного человека: «Что же сделать?» – «Очень просто, вы приобретете его статую». – «Да я скульптуры не собираю». – «Вы приобретете ее условно, т. е. до той покупки, которая будет впоследствии, а она наверное будет. Но ему слишком тяжело дожидаться; этот месяц, который он проведет в ожидании, может его сокрушить». – «Я согласен ее купить, а дальше?» – «Дальше, дайте ему 1000 рублей и чтобы он ехал за границу». Павел Михайлович вынул 1000 рублей и, отдав мне, сказал: «Передайте ему и пусть он едет». – Это один из таких актов, которые мне чрезвычайно дорого сообщить, а вам чрезвычайно дорого услышать».

Павел Михайлович справляется об Антокольском у Ге, который пишет 8 апреля, что Антокольский уехал, и никто не мог сказать, где он: «Я пишу во Флоренцию на имя брата моего Забелла, которого он наверно увидит. Я ему передаю со всею точностью Ваши желания».

7 мая Ге пишет, что получил письмо от Антокольского из Флоренции: «Исполняя его просьбу тотчас по получении денег возвратить с благодарностью Вам – я просил перевести в Москву на Ваше имя 1000 руб. При этом я еще Вас искренне благодарю за эту помощь и никогда не забуду Ваше истинно человеческое участие к художнику».

18 мая он пишет снова: «Сейчас получил письмо – ответ от Антокольского. Он в Риме, здоров и согласен исполнить для Вас из мрамора Грозного. Он очень рад, что это будет для Вас, потому что надеется это сделать так, как следует, оконченное произведение, и просит сообщить, что ежели это состоится, то он только и будет делать этот экземпляр, не любя повторяться, разве получит приказание исполнить для кого из царской фамилии».

Павел Михайлович не любил повторений, прибегал к ним в редких, исключительных случаях. Ему очень не хотелось иметь повторение «Христианской мученицы» Антокольского, а поэтому он предпочел получить ее с отбитым и приклеенным куском, чтобы не было второго экземпляра: это было в 1893 году.

В начале 1872 года в собрание Павла Михайловича поступили две замечательные картины, получившие премии на конкурсе Общества поощрения художеств, «Мокрый луг» Васильева и «Сосновый бор» Шишкина. О картине Васильева мы будем говорить подробно отдельно. Шишкин заболел тифом, не успев закончить картины, и Павел Михайлович не сразу взял ее, не зная, как она будет окончена. Но эта чудесная картина была окончена благополучно, и Шишкин душевно радовался, что картина понравилась.

Перед Второй передвижной выставкой Павел Михайлович приобрел «Христа в пустыне» Крамского. Васильев писал Павлу Михайловичу: «Поздравляю Вас с приобретением «Спасителя» Крамского. Независимо от того, что я хорош с Крамским, я должен сказать, что это самый большой, самый серьезный художник из русских…». Павел Михайлович ему ответил: «Спаситель» Крамского мне очень нравился, теперь также нравится, почему я спешил приобрести его, но многим он не очень нравится, а некоторым и вовсе. По-моему, это самая лучшая картина в нашей школе за последнее время и может быть ошибаюсь».

О «Христе» Крамского Павел Михайлович говорит в письме к Л. Н. Толстому от 9 июля 1894 года. Письмо это, по-видимому, не удовлетворило Павла Михайловича, сделав несколько помарок, он написал и послал другое: «Вы говорите, публика требует Христа – икону, а Ге дает Христа живого человека. Христа-человека давали многие художники, между другими Мункачи, наш Иванов… В «Что есть истина?» Христа совсем не вижу. Более всех для меня понятен «Христос в пустыне» Крамского. Я считаю эту картину крупным произведением и очень радуюсь, что это сделал русский художник, но со мною в этом едва ли кто будет согласен…».

И. Крамской. Портрет Ивана Шишкина

Высоко ценил эту вещь и Ге. Говоря о Крамском, он сказал: «Он оставил одну из самых замечательных картин, находящуюся теперь в галерее Третьякова, это – «Христос в пустыне».

Я хорошо помню, что Павел Михайлович считал «Христа» Крамского одной из лучших картин своего собрания. Вера Николаевна записала в дневнике 1880 года: «Приехал Гр. Гр. Мясоедов – художник, пользующийся репутацией прямого, честного человека. Прошла я всю картинную галерею, слушая его замечания, с которыми я соглашалась, но не со всеми. Он одобрил, что у нас копируют, это большое благо для поддержания русской школы. Заметил, что Крамской по своей сухой натуре не мог изобразить Христа как мирового страдальца, а вышел он у него как страдалец-сектант. Сказал про мой маленький портрет, что все обстоит благополучно, а души нет моей ни в глазах, ни жизни в лице». Этим мнением о портрете Веры Николаевны Мясоедов подтвердил свое требовательное отношение к Крамскому.

На Второй передвижной выставке Павел Михайлович приобрел картину «Устье Невы» Боголюбова, за указание на которую благодарил Крамского. Там же были выставлены принадлежащие ему работы Перова – портреты Тургенева, Даля, Погодина, Достоевского и Майкова; Мясоедова – «Земство обедает», Клодта – «На пашне», «Ручей в лесу» и «Полдень» Шишкина.

В ближайшие годы появляются у Павла Михайловича картины В. Маковского, Куинджи, Ярошенко.

О великой тройке – Репине, Сурикове и Васнецове – я буду говорить отдельно. А сейчас хочется упомянуть о любви Павла Михайловича к большому художнику, давно умершему, произведения которого были ему чрезвычайно дороги и которых он добивался в течение многих лет84, это – Александр Иванов. Павел Михайлович писал М. П. Боткину 11 июня 1877 года: «Я бы очень желал иметь портрет масл[яными] краск[ами] А. А. Иванова; так как Вы его хорошо знали и теперь у Вас – полагаю – остается еще в памяти его лицо, то не можете ли Вы сделать для меня величайшее одолжение написать портрет Алекс[андра] Андр[еевича]. Мне кажется, если не осталось портрета его, то создать хотя довольно близкий теперь будет большая заслуга и честь, и Вам – самому жаркому поклоннику его – подобает эта честь. Создать же его по-моему только и можно в Риме, где его многие знали в настоящем свете».

Портрета М. П. Боткин не написал, а находящийся в галерее портрет Иванова сделан был С. П. Постниковым, жившим тоже в это время в Риме и знавшим Иванова.

В августе М. П. Боткин известил Павла Михайловича, что все этюды Иванова привезены им в Петербург: «В сентябре мы их разберем и, если Вам будет угодно, то Вы будете первый, который их увидит, есть весьма интересные вещи…».

12 ноября Михаил Петрович посылает «Дерево из леса виллы Дориа» и «Мальчик со стариком в воде». 15 ноября он пишет о посылке четырех ящиков с произведениями Александра Иванова.

25 декабря М. П. Боткин писал Павлу Михайловичу: «Хвала Вам громадная за то горячее отношение к русскому искусству. Я не знаю, как Вы считаете, что я не сдержал слова относительно Вас: неужели Вы и мне хотите поставить в упрек, что я счел себя вправе выбрать некоторые этюды. Вы, конечно, хорошо знаете и мое отношение к обоим братьям Ивановым и наконец то уважение, которое было всегда в нас обоих. Ведь Вы помните, как многие над нами посмеивались за то почитание, которое мы имели к Иванову. Потому, давая Вам слово, что Вы будете первым в выборе его посмертных вещей, я никогда не брал себя в очередь. Вы скажете, что я Вам не показал этих маленьких пейзажиков (они были у реставратора…)… Вы напрасно так горячо к ним относитесь, когда у Вас есть такие или еще более оконченные вещи… Я рад, что Вы взяли столь хорошие вещи, и кто знает, может быть, впоследствии и мои встретятся с Вашими на славу русского искусства».

Это не сбылось, они не встретились. Часть этюдов Иванова, которая принадлежала М. П. Боткину, составляет драгоценный венок в Русском музее в Ленинграде. Хотя в нем собраны самые лучшие этюды, что составляло зависть и огорчение Павла Михайловича, но и часть, принадлежавшая ему, изумительно хороша.

Не могу не вспомнить о том, как Павел Михайлович ценил и любил Федотова. Вначале у него была только «Вдовушка»; причем он не раз сетовал, что это повторение или вариант. Рисунки и акварели Федотова он собирал старательно. Помню громадный интерес, который возбудила серия сепий, приобретенная, как мне помнится, Павлом Михайловичем в 1873/74 году. Сколько раз ходили мы с отцом в галерею и рассматривали их и всякий раз находили в них новые интересные подробности. Позднее он был очень доволен, когда к нему попал маленький прелестный портрет Ростопчиной.

Кончая говорить об общем росте собрания, должна особенно указать на любовь Павла Михайловича к «старикам». К сожалению, произведений Левицкого у него было мало, не попалось ему ни одного из восхитительных женских портретов этого художника. Зато у него было несколько чудесных портретов работы Боровиковского, из которых особенно любили мы Кутай-сову и Лопухину.

А затем работы Кипренского, Тропинина и К. Брюллова, которые представлены у него такими ценными и превосходными номерами, как портреты Рамазанова, Горностаева, Дурновой, Монигетти, Яненко, двух братьев Кукольников, Струговщикова, доктора Яниша, профессора Ланчи и, наконец, прелестный портрет графини Самойловой.

Интересен отзыв Н. Н. Ге о том, как широко и объективно понимал Павел Михайлович Третьяков свою роль основателя русской национальной художественной галереи.

В 1894 году на Первом съезде русских художников и любителей художеств, созванном по поводу дарования галереи П. и С. Третьяковых городу Москве, Н. Н. Ге, произнося свою речь «Об искусстве и любителях», сказал: «Я хочу еще сказать о чрезвычайно дорогой стороне, которая, может быть, будет забыта, а может быть, будет поддержана и изучена. П. М. Третьяков не есть только коллектор, это есть человек, любящий искусство, высоко просвещенный, любящий художника, любящий человека и умеющий отказаться от своих личных вкусов. Он мне сам заявил, что не только приобретает те вещи, которые ему нравятся, но даже и те, которые ему лично не нравятся, но он считает обязанностью не исключать их из школы, к которой они принадлежат».

Портреты

Мысль Павла Михайловича о собрании портретов выдающихся людей в области искусства и науки развивается особенно сильно с 1869–1870 годов. До этого портреты приобретались по большей части как произведения интересовавших его больших художников. Попадались портреты очень больших и не очень больших людей. Теперь Павел Михайлович подбирает и заказывает портреты интересующих его лиц.

В 1869 году началась курьезная переписка между ним и вдовами двух братьев Кукольников по поводу портретов, затянувшаяся на несколько лет. К сожалению, у нас имеется только одно письмо Павла Михайловича: первое – обращение его с выражением желания приобрести портрет Платона Васильевича – нам неизвестно. Вдова писателя, София Кукольник, пишет 23 декабря 1869 года из Таганрога:

«Милостивый государь Павел Михайлович. На обязательное письмо Ваше от 1-го минувшего ноября имею честь уведомить Вас, Милостивый государь, что действительно портрет покойного мужа моего работы Брюллова находится ныне у меня, о желании же моем уступить Вам этот портрет, для помещения в собираемую Вами коллекцию портретов известных русских литераторов, я не могу в настоящее время известить Вас определительно. В непродолжительном времени предполагаю выехать в Петербург, и в проезд через Москву я буду иметь удовольствие видеться с Вами и переговорить о портрете.

Примите уверение, Милостивый государь, в совершенном к Вам почтении

Софья Кукольник».

Свидание состоялось в январе или феврале. 2 мая 1870 года она пишет:

«Милостивый государь Павел Михайлович. При свидании с Вами в Москве я обещала уведомить Вас о предположении моем насчет уступки портрета покойного мужа моего работы Брюллова. Исполняя обещание, имею честь уведомить Вас, уважаемый Павел Михайлович, что согласна уступить Вам дорогой мне портрет за три тысячи руб. сер.; при этом я бы просила, чтобы портрет этот, по изъявленному Вами желанию передан был впоследствии в Музей, на этих только основаниях я согласна уступить его Вам.

С истинным почтением и совершенным уважением имею честь быть Вам, Милостивый государь, покорной слугой

София Кукольник».

Приобретение портрета Платона Кукольника состоялось благополучно.

Дольше затянулось с портретом Нестора Кукольника. Первое письмо А. И. Работиной, вдовы Нестора Кукольника, написанное за нее вторым мужем или братом мужа – она писала очень плохо, – нашлось среди черновиков Павла Михайловича, все исписанное сплошь карандашом, столбцами списков покупок картин за несколько лет. Оно гласит:

«3 июля 1870 года Таганрог. Милостивый государь Павел Михайлович! Письма Вашего, по неизвестной мне причине, я не получила. Я очень рада, что Вы проездом будете сами в Таганроге. На месте мы гораздо скорее с Вами покончим насчет портрета моего покойного мужа. Меня особенно интересует дальнейшая судьба портрета и я бы желала выяснить это положительно и определенно, т. е. иметь от Вас серьезное удостоверение, что после Вас портрет будет помещен в общественном здании или учреждении».

Павел Михайлович пишет 16 августа 1870 года:

«Что собрание мое картин русской школы и портретов русских писателей, композиторов и вообще деятелей по художественной и ученой части поступит после моей смерти, а может быть, даже и при жизни в собственность города Москвы, в этом Вы можете быть вполне уверены, заверяю Вас честью и более серьезного удостоверения я представить Вам не могу. Сегодня я выезжаю на Кавказ и постараюсь сделать себе величайшее удовольствие посетить Вас и я Вас покорнейше прошу позволить мне исполнить это.

С глубочайшим почтением имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга.

П. Третьяков».

Однако при посещении Павлом Михайловичем Таганрога и осмотре портрета они, по-видимому, не познакомились. 16 декабря 1870 года А. И. Работина пишет: «Милостивый государь Павел Михайлович! У меня явилось неотразимое желание сделать распоряжение относительно распределения своего имущества после своей смерти, почему бы я желала знать, думаете ли вы приобрести портрет покойного мужа моего Нестора Кукольника, в противном случае я передам его Академии художеств. Во всяком случае, я бы очень просила Вас сказать мне Ваше желание или нежелание…».

Дело затянулось до 1877 года. За это время они, по-видимому, познакомились, тон ее писем переменился. Ей и хочется продать портрет и хочется настоять на своем.

29 апреля 1877 года она пишет из Таганрога:

«Многоуважаемый Павел Михайлович.

Вам уже известно из прежней нашей переписки мое желание не помешать покойного Нестора Васильевича портрета, лучшее портретное произведение Брюллова, ни в одной из частных галерей, а передать его в Народный музей или Эрмитаж с получением 2000 руб.; при этом желании я остаюсь и теперь. Крайне сожалею, что не могу исполнить Вашего желания.

С истинным почтением имею честь быть вам, Мил. гос., покорною

А. Работина».

Наконец уже 27 мая она сдается:

«Уважаемый Павел Михайлович. Получивши Ваше письмо и быв убежденной моими добрыми знакомыми, я решилась, наконец, уступить Вам портрет, но однако же с тем, чтобы Вы, как писали, поместили бы его после Вашей смерти в «Народный музей», а во-вторых я бы покорнейше просила прислать за портретом и который бы его принял в присутствии Якова Михайловича Серебрякова, потому что я боюсь отправлять его на свою ответственность, что же касается самого портрета, то он находится совершенно в таком виде, как Вы его видели. Деньги же за портрет я намерена употребить на добрые дела и вот только почему я решилась с портретом расстаться.

Уважающая Вас А. Работина».

А. И. Работина продолжает повторять о Народном музее, не в состоянии признать очевидности, что галерея Павла Михайловича и есть тот Народный музей, о котором она мечтает.

В 1870 году Павлу Михайловичу посчастливилось получить портрет Гоголя, писанный с натуры Ф. А. Моллером.

Автор писал Павлу Михайловичу 3 августа 1870 года: «На письмо Ваше из Москвы, от 10 июня, имею честь ответить, что я на днях только возвратился в Петербург и привез с собою снятый мною с натуры портрет Николая Васильевича Гоголя. Согласно Вашему желанию, платье осталось мною незаконченным и вообще весь портрет оставлен мною в том виде, в каком он был, когда я его снимал с натуры, без всякого изменения».

22 сентября он извещает Павла Михайловича: «Согласно выраженному Вами желанию спешу сообщить, что портрет Гоголя готов».

В 1870 году Перов пишет для Павла Михайловича портрет Н. Г. Рубинштейна и в 1871 году – А. Н. Островского; Крамской написал Шевченко, Васильева, Антокольского и М. К. Клодта. По поводу портрета Шевченко Павел Михайлович писал Крамскому, посылая перевод: «Кому же поручить мне осматривать портрет, когда Вы его сами осмотрели. Мне остается только лично благодарить Вас – если он так хорошо окончен, как я предполагаю по виденному мною. Если Вам угодно, можете выставить на выставку, если же нет, то поручите г. Беггрову переслать ко мне.

Василий Перов

Я желал бы знать, не можете ли Вы теперь же приступить к портретам для меня Грибоедова, Фонвизина, Кольцова. Для последнего я имею материал».

Павлу Михайловичу особенно хочется иметь поскорее портрет Кольцова. Он посылает акварельный портрет и описание наружности Кольцова.

Вот что (со слов Тургенева) пишет Павел Михайлович: «В комнате находился (на вечере у Плетнева) еще один человек. Одетый в длиннополый двухбортный сюртук, короткий жилет с голубой бисерной часовой цепочкой и шейный платочек с бантом, он сидел в углу, скромно подобрав ноги, и изредка покашливая, торопливо подносил руку к губам. Человек этот поглядывал кругом, но без застенчивости, прислушивался внимательно, в глазах его светился ум необыкновенный, но лицо у него было самое простое русское – вроде тех лиц, которые часто встречаются у образованных самоучек из дворовых и мещан. Замечательно, что эти лица в противность тому, что, по-видимому, следовало бы ожидать, редко отличаются энергией, напротив, почти всегда носят отпечаток робкой мягкости и грустного раздумья. Это был поэт Кольцов».

Портрет Кольцова Крамской начал писать тотчас же. Но дело затянулось надолго. 6 апреля 1872 года Павел Михайлович пишет Крамскому: «После моего к Вам письма я получил от Анненкова известие, что был у Вас и видел портрет Кольцова, вот что он пишет: «Могу засвидетельствовать нелицеприятно, что портрет выйдет совершенно удовлетворителен. Стоит только снять с него свежесть лица, мало свойственную человеку труда, наклонить ему несколько голову, как бывает это у людей много испытавших на своем веку, да сообщить костюму вид гениальной неряшливости». Здесь столько «только», что Вам хлопот будет немало, но многоуважаемый Иван Николаевич, по русской пословице «взявшись за гуж, не говори, что не дюж» делать нечего, уж похлопочите; стоит и для того только, чтоб был портрет Кольцова».

В одном из своих писем, а именно 23 мая 1873 года, Крамской говорит: «В пятницу я буду в Москве, я полагаю, и привезу Вам портреты и Кольцова, и Грибоедова. Кольцова я решился кончить и не брать в Воронеж, предоставляя себе право поправить и, может даже быть, переделать его, если найду, что нужно, в Воронеже, где я сделаю и рисунки и этюды. Я подумал, что брать самый портрет нет надобности, и что довольно будет сделать на месте рисунки. В портрете Кольцова Вы встретите радикальную перемену, я сделал белый фон. Все замечания клонились к тому, чтобы сделать цвет лица кирпичным; Никитенко, бывший у меня, знавший Кольцова хорошо, всегда это говорил, и я решился прибегнуть к этому средству, чтобы лицо было темнее фона. Теперь он сидит на половине стула у стены. Но чем я несказанно доволен, так это Грибоедовым – не то, чтобы он уже хорошо был написан, а тем, что мне удалось с помощью Каратыгина, сделать его похожим…».

В марте 1875 года Павел Михайлович писал Крамскому, что портрет Кольцова видел один человек, хорошо его знавший, и нашел его непохожим. Павел Михайлович предлагал выслать портрет для переделки.

В январе 1877 года Крамской писал: «Соф. Ник. дает идею (если Вы согласны) сделать его черным… Мне идея понравилась».

29 марта 1877 года: «Портрет Кольцова работаю, как старый, так и новый (черный), оба к Вам пошлю».

11 апреля 1877 года: «Кольцов переписан и черный тоже готов, и все-таки, оба скверные. Решительно заколдованный портрет. Вы увидите».

31 мая 1884 года: «За мной есть неисполненный портрет Кольцова в 300 рублей, который я однакож надеюсь осилить этим летом».

Последний раз Крамской упоминает о портрете Кольцова 10 января 1886 года. После болезни и зимы, проведенной в Ментоне, он подводит итоги своих долгов – денежных и живописных. Кольцов так и не удался.

В 1872 году к Павлу Михайловичу поступила целая серия портретов писателей, написанных Перовым: Достоевский, Майков, Тургенев, Даль, Погодин.

По поводу заказа портрета Достоевского В. Г. Перову в Отделе рукописей библиотеки имени В. И. Ленина сохранилось два письма П. М. Третьякова к Ф. М. Достоевскому. В первом, помеченном 31 марта 1872 года, Павел Михайлович писал:

«Милостивый государь Федор Михайлович.

Простите, что, не будучи знаком Вам, осмеливаюсь беспокоить Вас следующею просьбою: я собираю в свою коллекцию «русской живописи» портреты наших писателей, имею уже Карамзина, Жуковского, Лермонтова, Лажечникова, Тургенева, Островского, Писемского и др. Будут, т. е. уже заказаны: Герцена, Щедрина, Некрасова, Кольцова, Белинского и др. Позвольте и Ваш портрет иметь (масляными красками), смею надеяться, что Вы не откажете в этой моей покорнейшей просьбе и сообщите мне, когда для Вас более удобное время? Я выберу художника, который не будет мучить Вас, т. е. сделает портрет очень скоро и хорошо.

Адрес Ваш я добыл от Павла Васильевича Анненкова.

В случае согласия – в чем я осмеливаюсь не сомневаться – покорнейше прошу поскорее известить меня.

С глубочайшим почтением имею честь быть Вас Милостивого государя покорнейший слуга

П. Третьяков»

…Живу в Толмачах в соб[ственном] доме. Это на случай, если не придется ли Вам быть в Москве и, может быть, захотите зайти ко мне. Письмо прошу адресовать просто: в Москву».

Во втором письме, помеченном 15 апреля, Павел Михайлович, благодаря Достоевского за согласие позировать для портрета, писал:

«Милостивый государь Федор Михайлович.

Душевно благодарен Вам за Ваше доброе согласие. Вышло так, что когда получил я Ваше письмо, то избранный мною художник В. Г. Перов не мог уже поехать в Петерб[ург] по разным обстоятельствам, и вот только теперь можно назначить приблизительно отъезд его – в конце сего месяца: пишет он скоро и потому до 10 мая портрет непременно может быть готов. О дне его выезда я Вам извещу.

С глубочайшим почтением имею честь быть Вас Милостивого государя покорнейший слуга

П. Третьяков

Москва, апреля 15 дня 1872».

О замечательных по сходству портретах Достоевского и Майкова в архиве Павла Михайловича есть два письма Перова. В первом письме, написанном в день первого сеанса, он передает Павлу Михайловичу от Достоевского пожелание, чтобы был сделан портрет Майкова. Перов имел возможность их писать одновременно, так как Достоевский более двух часов в день позировать не мог.

Второе письмо было написано, когда оба портрета были почти окончены. И Достоевский и Майков хвалят портреты друг друга. «Летом, – пишет Перов, – собираются посетить Вас, а также поблагодарить за честь, которую Вы им сделали, имея их портреты», причем Достоевский очень рекомендует написать еще Тютчева, первого поэта-философа, которому равного не было, кроме Пушкина.

О написании портретов Погодина и Даля мы имеем данные из письма Крамского от 23 декабря 1872 года, который извещает Павла Михайловича, что все картины, присланные из Москвы, получены в целости, и очень благодарит за портреты Перова. «Надо полагать, – пишет он, – что он сам не прислал бы их все».

На выставке 1872/73 года были выставлены работы Перова – портреты Достоевского, Погодина, Майкова, Даля, Тургенева и Камынинаб (последний был приобретен Павлом Михайловичем гораздо позднее у Камынина).

В портретах Тургенева Павел Михайлович добивался сходства, такого, которое передавало бы Тургенева так, как он сам его видел и понимал. С ним он встречался, был знаком, и ни один портрет не удовлетворял его вполне.

Ему хотелось, чтобы Тургенева написал Гун, живший в Париже одновременно с писателем, но это не состоялось – Гун не решился писать его. Написал Тургенева все-таки Перов, хотя Павлу Михайловичу и не хотелось иметь столько портретов одной кисти. Портрет приобретен, но что-то в нем было не по душе Павлу Михайловичу.

В 1874 году Репин жил в Париже. Павел Михайлович писал ему 6 марта: «Иван Сергеевич Тургенев живет постоянно в Париже, что бы Вам попробовать написать его портрет? Как Вам известно, все его портреты неудачны, а Вы, может быть, сделаете удачнее, его портрет никогда на руках не останется, а если бы он вышел удачный, я его с удовольствием приобрел бы».

3 апреля Репин отвечал: «Чтоб сделать Вам удовольствие, чего я очень желаю, я начал портрет с Ивана Сергеевича, большой портрет постараюсь для Вас, в надежде, что Вы прибавите мне сверх 500 рублей за него».

Из письма Павла Михайловича 5 апреля: «Очень рад, что Вы пишете Ивана Сергеевича, должен же быть наконец портрет его хороший, а то, который раз художники его мучают напрасно».

Из письма Репина 25 апреля: «Портрет почти окончен, осталось еще на один сеанс, потом я возьму его в мастерскую, чтобы проверить общее. Иван Серг. очень доволен портретом, говорит, что портрет этот сделает мне много чести. Друг его Виардо, считающийся знатоком и действительно понимающий искусство, – тоже очень одобряет и хвалит.

M-me Виардо сказала мне: «bravo Monsieur!» Сходство безукоризненное. Боголюбов в восторге, говорит, что лучший портрет И в. Серг. и особенно пленен благородством и простотой фигуры».

1 (13) июня Павел Михайлович пишет Репину: «Здесь был на днях И в. Серг. проездом в деревню, на возвратном пути хотел опять зайти; ему интересно знать, как я найду портрет».

Из письма Репина 18 июля: «Портрет И. С. Вам отправлен 31 мая… Очень интересуюсь Вашим мнением о портрете. (Вы всегда говорите прямо)… Все видевшие портрет находили его похожим; но я жалею, что не остановился на первом, который забраковал И в. Серг., тот был живописнее».

Портрет прибыл в Москву 23 июля. Павел Михайлович написал Крамскому: «Портрет Ивана Серг. Тургенева вышел у Репина не совсем удачно; теперь остается только Вам сделать его портрет и я сказал Ивану Серг., что буду просить Вас о том, как только он опять приедет в Россию, на что И в. Серг. изъявил согласие с большим удовольствием, тем более, что он очень желает с Вами познакомиться. Был он у меня в конце мая, потом видел его я на возвратном пути из деревни при отъезде в Петербург недели три тому назад, в Петербурге он хотел остаться не более дня и вдруг теперь я из газет узнаю, что он еще и в настоящее время в Петербурге по случаю разгулявшейся подагры. Не найдете ли Вы удобным познакомиться с ним теперь, да, может быть, и портрет написать. Где он живет, я не знаю, но я думаю, что легко узнать; по случаю болезни он будет сидеть отлично и очень рад будет познакомиться с Вами. Я боюсь, что Иван Серг. долго не приедет в Россию, потому что уже третий раз кряду с ним случается в России припадок подагры».

12 августа Крамской на это ответил: «Что касается портрета И. С. Тургенева, то, признаюсь, хотя мне было бы и очень лестно написать его, но после всех как-то неловко, особенно после Репина, которого я очень уважаю; и, извините, мне не верится, чтобы он написал не совсем удовлетворительно, не поверю, пока не увижу. Извините ради бога, я так привык Вам верить, что мне не следовало бы сомневаться, но все кажется, что Репин, да еще в Париже, должен бы был написать. Я слышал от Стасова… что Тургенева будет писать еще Харламов… Судите же, как рискованно приниматься после всех. И все-таки, сознаюсь, что попробовать и мне хотелось бы, только едва ли это состоится когда-нибудь. Теперь он уехал надолго… Что за странность с этим лицом?… Ведь кажется и черты крупные, и характерное сочетание красок, и наконец человек пожилой? Общий смысл лица его мне известен… Но близко мне никогда не удавалось его видеть, быть может, и в самом деле правы все художники, которые с него писали, что в этом лице нет ничего обличающего скрытый в нем талант. Быть может, и в самом деле вблизи, кроме расплывающегося жиру и сентиментальной, искусственной задумчивости ничего не оказывается; но откуда же впечатление у меня чего-то львиного?.. Наконец, если и в самом деле нет ничего и все в сущности ординарно, ну и пусть будет эта смесь так, как она находится в натуре. Впрочем, все это гораздо легче сказать, чем увидать действительно и еще мудренее сделать».