Текст книги "Читательский билет: Литературное путешествие по миру отечественных буквоедов, книготорговцев и библиофилов"

И он полюбил ее…

И вот раз он решился пойти за ней издали, чтобы хотя узнать, где она живет, кто она. Девушка заметила, что он идет сзади, и, видимо, была рада этому. А он боялся, как бы не заметила его ее мать, как бы не вышло для нее какой-нибудь неприятности, и прятался в толпе, как только мог…

Оказалось, что живет она в одном из тихих переулков, выходящих на Покровку, в старинном желтеньком особнячке, каких в Москве теперь уже и не встретишь, разве только на окраинах где-нибудь. И медная дощечка на двери сказала ему, что девушка его – дочь довольно известного врача Д. Он узнал, что хотел, но уйти, оторваться от этого старенького домика, где жило его сокровище, он никак не мог. Грустные сумерки уже окутывали город, уже редела в переулке толпа, уже загорались кое-где в окнах огоньки, а он все ходил мимо желтенького особнячка… И вот вдруг наверху, в мезонине, тихонько раскрылось окно, и к ногам его, звонко щелкнув о каменную плиту тротуара, что-то упало. Он быстро нагнулся и поднял хорошенький, очень толстый конвертик и взглянул наверх, но окно уже закрылось, и никого там уже не было. Взволнованный, радостный, торжествующий, он отошел подальше, у ярко освещенного окна булочной вскрыл осторожно конверт – там была только маленькая, хорошенькая записная книжечка в красном бархатном переплете, от которой шел неуловимый и сладкий аромат духов. Он поискал записки, но записки не было – только на первой странице девичьим бисерным почерком было написано:

 
Душно! без счастья и воли
Ночь бесконечно длинна.
Буря бы грянула, что ли?
Чаша с краями полна!
 

А в самом низу странички стояло мелкое, мелкое: «Не забывайте Лиду».

И он вернулся к старенькому желтенькому наивному особнячку и долго в сумерках молился на слабо освещенные лампой окна мезонина…

А на другой день студенты нашумели что-то, и Николай Дмитриевич, избитый мясниками, попал вместо бульвара в участок, а потом в тюрьму. А когда через год он вышел на волю, первым же делом бросился он в тихий переулок, к желтенькому особняку, но не нашел его: его сломали почти уже до основания, чтобы возвести на его месте новый, огромный дом, такой же, какой стоял уже по соседству. И показалось Николаю Дмитриевичу, что это не дом, а его счастье ломают люди…

Он бросился разыскивать Лидочку, имя которой столько раз слышали каменные засаленные стены тюрьмы, нашел квартиру врача, ее отца, и стороной узнал, что Лидочка недавно вышла замуж за молодого блестящего петербургского инженера. И все, что ему осталось от Лидочки, была только эта красненькая книжечка, этот нежный цветок, издававший едва уловимый нежный аромат, – жандармы возвратили ему ее. И он не знал, что ему делать с ней. Записывать «на память»? Во-первых, нечего, не привык он как-то к этому, а во-вторых, разве можно осквернять эту святыню какими-то там записями? И он решил писать в ней свой дневник, а так как вся его жизнь в это время состояла только из тоски по Лидочке, то и писал он в красной книжечке только о Лидочке… Но, исписав мелко-мелко три странички, он вдруг ужаснулся своему святотатству и, осторожно вырезав исписанные странички, сжег их на свече, пепел развеял по ветру, а красную книжечку спрятал…

Вот и все. Больше ничего не было: черкнув по его жизни, как прелестная падающая звезда, Лидочка исчезла для него навсегда. Он даже и не слыхал о ней ничего больше… И вообще в его жизни больше ничего не было. С женой сошелся так как-то, без светлой нежности, без яркой любви, сошелся и разошелся… И ничего…

И разливались в нежном серебряном тумане соловьи, и прославляли хором молодую любовь лягушки, и ласково роились в светлой вышине звезды, и тихонько шумел ветер в листве старой дикой яблони, и стояла в душе большая тоска и о том, что было и что прошло, и о том, чего не было, но что могло бы быть, и по ушедшей так незаметно, так скоро жизни…

Он не спал до зари, томимый грустью о жизни и грустью о том, что эта грусть его бесплодна и ничего не поправить: грусти не грусти, а железных законов жизни не изменишь, тяжелого хода ее не остановишь… Но почему же все так вышло? Почему другим вся яркая, пестрая, захватывающая красота жизни, а ему – только серенькая Груня, тихая, милая, простая, но все же только Груня? Не сумел сам? Да почему же другие сумели, а он не сумел?.. В результате целой жизни – только маленькая красненькая книжечка…

И вспомнились ему его думы о Маше. А у ней и этого даже нет… А ее мать, это страшное, замученное животное? А вся эта глухая лесная деревенька с серыми молчаливыми лесовиками? Он еще богат в сравнении с ними… А-а, все эти рассуждения – болтовня одна! Сердце тоскует по солнечной жизни, сердце плачет по невозвратному, сердце зовет милую, а кругом никого и ничего нет…

В обед Константин подал ему свою лохматую, белую, всю в каких-то зеленых пятнах лошаденку…

– Ну, прощай, старуха… Вот тебе на блины… – говорил Николай Дмитриевич. – Прощай, Маша, – это тебе на платье… Прощайте…

– Спасибо, Миколай Митрич… – стыдливо проговорила Маша, глядя на него своими застенчивыми серыми глазами.

«Вот такое небо бывает летом в серенькие дни…» – подумал Николай Дмитриевич про ее глаза, и ему стало грустно, что он уезжает. И снова зашипел под колесами песок, и пошла мимо тарантаса безмолвная, неисчислимая рать старых сосен и елей, и образ Лидочки, смутный, едва уловимый, вился вкруг него в солнечной пахучей тишине бора, и в душе все стояла и не проходила глубокая грусть-тоска…

– Ну что, не опоздали? – спросил он встретившего его бронзового рыбака с огненной бородой.

– Никак нет, барин. В самый раз… – отвечал тот. – Сичас мелькурьевский пойдет, а там «Самолет», а за ним – кашинский…

Тихий золотой вечер сиял над призатихшей Волгой. Было так тихо, так светло-зеркально как-то, хорошо, что верилось, что счастье – вот, только руку протянуть. И захотелось счастья всем людям.

– Ну-ка, поди сюда, Константин… – поманил Николай Дмитриевич лесовика в сторону. – Ну, вот держи, это тебе на корову… Ну-ну-ну… – строго прикрикнул он, заметив движение изумленного Константина броситься в ноги. – Сколько раз я тебе говорил…

– Ну, покорно благодарим, Миколай Митрич. Дай тебе Бог… – говорил тот, все еще едва веря себе. – Отслужу, даст Бог…

И его темные лесные глава светились новым просветленным выражением…

Из-за крутого зеленого мыса вдруг быстро выдвинулся огромный, розовый в лучах вечера, пароход, и Николай Дмитриевич, наскоро простившись с Константином, прыгнул в маленькую лодочку, которая и побежала навстречу громадному белому чудовищу, буйно взламывавшему зеркальную поверхность тихой реки. Николай Дмитриевич стоя махал капитану шляпой…

Еще несколько минут, и он был уже на борту «Боярина» со своим маленьким багажом, снастями и плетенкой, в которой лежала в крапиве его добыча. «Боярин» могуче заботал колесами в воде и быстро понесся вперед. Константин долго смотрел ему вслед своими темными, полными лесного сумрака глазами, потом тяжело вздохнул о чем-то большом, но неопределенном и стал распрягать свою лошадку, чтобы попасти ее немного пред обратным путем.

Из рубки первого класса неслись в открытые окна бешеные бравурные звуки рояля, веселые голоса, женский смех – там шел какой-то большой кутеж, очевидно. Николай Дмитриевич заглянул в ярко освещенное окно: рубка, обставленная с обычной претенциозной пароходной «роскошью», была полна офицерами, дамами, инженерами-путейцами и богатыми купцами. И сразу среди этой богатой, нарядной, немножко пьяной уже толпы Николаю Дмитриевичу бросилась в глаза красивая, стройная женщина с необыкновенно пышными золотистыми волосами. Она была уже не первой молодости, подводила слегка глаза, и слишком нежный и свежий цвет лица ее говорил, что без косметики дело тут не обошлось. Она дурила и хохотала больше всех, и мужчины смотрели на нее жадными глазами и теснили ее нетерпеливым, горячим кольцом…

И вдруг в этом смеющемся, накрашенном, самоуверенном лице начало проступать что-то для Николая Дмитриевича знакомое, давно забытое и – страшное…

– Лидочка!..

И тут же он успокоил себя: да ведь та была брюнетка…

– Лидия Александровна!.. Лидия Александровна! – взывал от пианино стройный, красивый и щеголеватый адъютант. – Лидия Александровна, вы забываете: очередь за мною…

Николай Дмитриевич оторопел окончательно…

Рядом с ним на беленькой скамейке сидел какой-то упитанный молодой коммерсант в розовом галстуке и с жирной золотой цепью на уже округляющемся брюшке. Он жадно глядел на окна рубки, но войти, по-видимому, не решался.

– Не знаете, что это за компания? – спросил его Николай Дмитриевич.

– Как не знать? Это «Золотая головка» кутит… – отвечал тот. – Ее вся Волга до Астрахани знает. Соломенная вдова какого-то инженера. Редкое лето она не чертит тут у нас. В прошлом году допились до того, что чуть пароход не утопили…

– Так что же, она из «этих», что ли.

– Ну, не совсем. Она богата. Однако и не отказывается – многих, говорят, поразорила…

– И… доступна?

– Весьма…

– Да ведь она была брюнеткой… – растерянно пробормотал Николай Дмитриевич.

– Так что? Разве не видите, что это парик?..

Николая Дмитриевича охватила какая-то паника, он не знал, что делать. Он чувствовал, что что-то погибло, последнее, окончательное… Пароход вдруг заревел – то была какая-то пристань… Он быстро собрал свою поклажу и выскочил на пристань, чтобы пересесть на другой пароход. Нет, тут он не может оставаться…

На рассвете он подъезжал на дребезжащем извозчике к своей тихой маленькой квартирке, спрятавшейся в тихом, зеленом переулке. Ему отворила сама Груня, сонная, но улыбающаяся. Она, видимо, ждала его… Что-то теплое загорелось в его душе…

– Кофей готов, идите…

– Спасибо… Вот только помоюсь…

Он бросил свою поклажу в передней и так, как был, в высоких сапогах и в старом пальто, прошел в свой кабинет, такой тихий и уютный в лучах раннего солнышка, отпер боковую дверку письменного стола, выдвинул самый нижний ящик, порылся в нем и вытащил порыжелый конверт и разорвал его. Там была немножко выцветшая записная книжечка в красном переплете с золотым обрезом. И едва-едва заметный, неуловимый, струился от нее знакомый сладкий аромат…

Он раскрыл ее – бисерный девичий почерк… Душно без счастья и воли… Горло перехватил спазм. Не забывайте Лиду…

И вдруг захотелось ему швырнуть эту изящную книжечку на пол, растоптать ее… Но сердце сейчас же запротестовало: зачем? Ведь то все же было, была та милая, нежная любовь… А это – память о ней…

За дверью послышались знакомые шаги. Он торопливо спрятал красненькую книжечку в карман и взял лежавший на столе старый томик Диодора Сицилийского.

– Идите, а то кофей остынет…

– Иду, иду…

Он положил красненькую книжечку опять в нижний ящик стола, запер его и вышел в свою маленькую столовую, где с обычной улыбкой на милом, тихом лице ждала его Груня. Раннее солнышко врывалось в окно и окутывало всю ее золотым теплым сиянием…

– Ну как, хорошо половили?

– Ничего, хорошо. Там в передней в корзине рыба – только смотри, будешь брать, так осторожнее, там крапива…

И – тихое, нежное и почему-то немножко грустное чувство к этой преданной ему, любящей его молодой женщине вдруг властно поднялось в его груди…

1922

Борис Пантелеймонов
Страшная книга

Рассказ о Феде надо начать древним арабским запевом: «Хвала Аллаху, который одарил светочи ума светом вечного созерцания и создал человека в прекрасном образе, увенчав его венцом благодати».

В молодости пришлось мне видеть несчастного Федю, купца молодого и богатого, непривлекательного, однако, для женщин. От разного страдает душа, но нет ужасней муки, на которую человек себя обрекает сам. Федя мучился страхом бедности. Конечно, судьба богатого неизвестна – не пришлось бы однажды сказать о нем: «Погиб любимец судьбы, и скоро придется его кормить кому-либо из вас».

Льются слезы и через богатство, почетна и бедность, но мудрый просит Бога спасти его от того и другого. Пришлось мне видеть Федю, его страдания и муки. Говорили, что сирота терзался ужасно. Оставшись без отца, без матери в тридцать лет, он не имел другого благосостояния, как деньги. А мудрые сказали, что иметь деньги – это порох носить в кармане: нет тебе покоя ни днем ни ночью. Нет у богатого и товарищей, даже родственников, – все хотят обмануть, вытянуть, перехитрить. Не лица видит такой человек, а личины. Не дружбу, а притворство. Не любовь, а коварство. И создавши богатого в прекрасном образе, Творец осудил его и на муку: едкое одиночество, презрение к ближнему, зависть к более богатому. Человек, это совершеннейшее создание, крутится только во зле, и нет в мире другого, как одно зло.

Сказано: не смерть страшна, а страх смерти. Мудрый не боится бедности, но сильнее его – страх потерять деньги.

Нельзя без содрогания видеть Федю: страдальческие складки, убитый взор, горькие речи, безнадежность. Гибнет светлая молодость, черствеет сердце, и Федя ищет утешение в книге. Книги тоже: обман, глупость, баловство, – пока не находит он старинную и действительно мудрую книгу – «О бедности и богатстве». Книга из тех же светочей, как творение Барзуя, главы персидских врачей и переписчика книги Бейдебы, философа индийского, главы брахманов, составившего когда-то книгу для Дабшалима, царя индийского. Да благословит Бог таких сочинителей, их род и их сподвижников.

С этой книгой Федя не расстается, читает днем и ночью, пока не выучил ее наизусть. Вот оно, проклятие бедности, читает Федя.

– Сказано: несчастен тот, кто долго живет в нужде. Сказано: пусть считают скотом и коровой того, у кого нет иной заботы, кроме своего живота.

«Разве не правда? – думает Федя. – И разве не ждет и меня такая судьба, когда уйдут все деньги?»

И мысли его текут, как слова мудрой книги, тот же строй, та же горечь: «Нет, видно, и путник, и брат, и родственник, и друг, и помощник следуют только из-за денег. Я не вижу, чтобы и доблесть обнаруживала что другое, кроме денег, и нет ни ума, ни силы, как только при деньгах. У кого нет денег, мешает его бедность в достижении желаний, и перестает он стремиться к своей цели».

И в самом деле: уж на следующей странице он находит почти такие же мысли самого сочинителя:

– Я нашел, что брат неимущий не имеет ни семьи, детей, ни имени. И у кого нет денег, нет у того, в глазах людей, и ума, и не принадлежит ему ни здешняя, ни будущая жизнь. Бедный ненавидим даже ближним своим. И когда постигнет человека нужда, то бросают его братья и пренебрегают им его близкие. А иногда житейские нужды и потребности принуждают его искать удовлетворение этого средствами, коим он приносит в жертву честь свою и гибнет. Бывает, человек начнет заискивать у других. Но был ли кто на свете, который когда-нибудь заискивал у человека и не был бы унижен?

Федя читает при свечке. Свечка-шестерик то удлиняет, то укорачивает свое желтое жало. Федя отстранил книгу, глаза устремляются на мрачные тени. Свеча, она всегда дает страшные тени. При таком свете легко кончить с собой, легко распалить в себе отчаяние.

– Бедного ненавидят все братья его, тем более удаляются от него друзья его, – терзает себя Федя дальше. – Бедность – вершина всех несчастий, навлекающая на бедняка злобу людей. Вместе с тем ею же похищаются ум и добродетель, и через нее уходит знание и благовоспитанность. Она – верховой конь для дурных мнений и место, где кончается стыд. А у кого пропадает стыд, уходит и радость, и встречает он злобу, а кто встречает злобу, тот бывает обижен, а кто обижен, тот печалится, пропадает у него разум и плохи становятся память и ум. У кого же недостаток постигает ум, память и разум, у того большая часть его слов бывает против него, а не за него. Я обнаружил, что обедневшего человека начинает подозревать тот, кто прежде думал хорошо. Если согрешит другой, думают на него, и становится он мишенью для подозрений и злых мыслей. И нет качества, которое не было бы для богатого в похвалу, а для бедного не стало бы порицанием. Если он храбр, его назовут опрометчивым, если он кроток, его назовут слабым, а если он исполнен достоинства, его назовут тупоумным. Погибель для бедных их бедность, и смерть легче бедности. В одном осажденном городе нашелся человек умный, но бедный, и он спас этот город умом своим, однако никто не вспомнил об этом бедном человеке. Ум лучше силы, однако же ум бедняка не уважается и слова его не слушают.

Со стоном отрывается Федя от книги, где каждое слово вонзается в сердце, и босой идет к иконам, падает ниц, молит о спасении.

– Человек, пораженный нуждой и стеснением, от которых он не оправился, либо лишенный власти и богатства, бывшего в руке его, – на всякого такого человека не след спешить полагаться царю, доверять и верить ему… – перебивает молитвенный строй его мыслей еще одно яркое место из книги, врезавшееся в память.

А шестерик бросает от Феди тень на стену – уродливая громадная обезьяна творит непонятное дело или мохнатый ведьмак мечется от потолка к полу. Но нет беспросветного горя. Загнанный в угол зверь решается на отчаянное и бросается наконец на своего мучителя.

Федя снимает комнату у вдовы-дьяконицы. Через нее просачивались в село слухи о какой-то страшной книге, о ночных бдениях Феди, разговорах с самим собой и о многом другом.

– Известно – деньги, до кого не доведись, разве сладко, – шепчет дьяконица.

– Раз такие деньги у человека – жениться надо, а то спятит, – вздыхает соседка.

Растворяются двери, мимо женщин проходит Федя: серый, под глазами круги, подозрительно оглядывается, губы крепко сжаты. Идет на могилку к родителям.

Сторож погоста не боится Феди, заметил его и подходит:

– Убиваешься?

– Уби-ваюсь, – едва выговаривает Федя, губы у него как из глины: тяжелые и вот-вот отвалятся.

– Ну что ж: в час добрый – убивайся, пока жив.

Разговор прекращается – сторож заметил две головы, показались и сразу спрятались за забором. Мальчишки дивуются на Федю. Сторож крадется, но мальчишки исчезают. Тишина. Федя чувствует себя как береза в лесу, если с нее одной ободраны все листья – обездоленная.

Дьяконица нашептала отцу Василию, и однажды он пришел к Феде. Едва достучался – Федя не открывает кому попало. В комнате затхлый воздух – окна наглухо, смятая постель, неугасимая лампада перед образом. Отец Василий крестится на образа, а Федя прячет под подушку какую-то затрепанную книжку.

– Чего, Федор, сокрушаешься? – говорит отец Василий. – Дух человека дает пищу его болезни. Но духа уныния никто не может перенести.

Льет бальзам на истерзанную душу богача:

– Надеющийся на свое богатство падет, но праведные расцветут, как молодой отпрыск. Умному нет радости в большом богатстве, ни печали в малости его, – поучает отец Василий, – богатство – это как тень облаков, дружба со злыми или ложная хвала – нет в этом постоянства.

Федя вздыхает, не смотрит на отца Василия, положил руки на колени, сидит как у фотографа.

– Богатый человек – мудрец в глазах своих, но умный бедняк обличит его. Завистливый человек спешит к богатству и не знает, что нищета постигнет его. Посмотри, Федор, на бедного, ходящего в своей непорочности. Не печалься, если один день у тебя будет мало денег (Федя заметно вздрогнул), доблестный почитается и в бедности, яко лев, который внушает страх, даже когда он лежит неподвижно. А богатого презирают, если нет добродетели у него, как собаку, к которой относятся с презрением, хотя и разукрашена она ошейниками. Быстро портит человека не нужда, а богатство. И деньги, и прочие блага жизни скоро приходят, когда приходят, и быстро уходят, когда уходят. Довольство жизнью лучше богатства.

Дверь приоткрывается, и дьяконица делает знаки, шепчет: «Вспрысните его святой водичкой, батюшка», но отец Василий сердито отмахивается.

– Ну прощай, Феодор, купеческий сын, – поднимается он, – помни: не тронет нужда душу бедного и не унизит его, если душа еще жива и нет пропасти, из которой Бог не поднял бы человека, если он достоин и хочет этого.

Федя остался один, ни жив ни мертв: ему ясно – отец Василий не сомневается в его разорении, подготовляет его к страшной доле. Эта беседа как соборование безнадежно больного.

Что будет делать человек, истомивший себя воздержанием? Как поведет себя закаявшийся пьяница, если его уверить, что все равно погибнет он под забором, сгорев от вина? Нет ли предела всякому терпению?

Вот они – «бедные, ходящие в своей непорочности», – думает Федя, выглядывая из окна на базарную площадь, куда сегодня съезжаются крестьяне со всей округи. Противные веселые морды – о чем таким печалиться? – раздражающий смех, глупые шутки. Животные, скоты.

«Но почему все-таки отец Василий приходил меня успокаивать своими речами? Что ему стало известно? Почему хитрит со мной, не сказал прямо? Конечно, неспроста это…»

А что, если… – вдруг ознобом мелькает у Феди мысль, – что, если… Если вот взять, выйти сейчас на базар и поиздеваться над ними. Денег вам надо? Нате, жрите. Думали, я не вижу? Я все вижу. Нате, жрите. Еще? На, подавись.

Эта мысль как стакан с ядом перед глазами отчаявшегося человека. Что, если… Но нет. Чего-чего, а этого они не дождутся.

Шум на базаре, гогот, смех, песни – становится невыносимо.

Нет, этого они не дождутся, – думает Федя, – но посмеяться над ними…

Федя решительно берет шапку и выходит на базар.

Особого переполоха его появление не произвело. Федя даже удивился. Впрочем, хитрят, наверное.

Идет по сенному ряду. Воз сена. Федя подходит, дернул за веревку – воз стянут слабо – обман. Засунул руку по локоть в сено, спрашивает:

– Ты это за воз продаешь?

– Известно, воз.

Федя злобно взглянул и пошел дальше.

– Стой, купец, – кричит мужик, – сколько даешь? Ведь и цена по возу.

Но Федя уже около овса. Берет горстку с воза, пересыпает с ладони на ладонь, отвеивает сор, пробует зерно на зуб, выплевывает.

– Сколько у тебя возов? – обращается к мужику, не спросив даже цену.

– У меня один, да вот у Семена два. Тебе сколько надо?

– Десять возов, меньше не покупаю.

Федя идет дальше, а за его спиной удивленные взгляды, перешептывание, цены мчатся вверх, не подступись.

И где ни проходит Федя, после него молчание. Заметно стих шум и гам – люди серьезны.

– Вот оно, не зря Федя сидел, дурачком прикидывался, – заявляет седой дед, – вот оно, теперь все скупит.

Базар кончился мрачно: никто не хотел продавать. Даже старуха – продает лук – подобрала губы, прикрыла юбкой лукошко и сидит не шелохнется – не дура, чтобы спускать по такой цене, что потом смеяться будут.

Вечером к дому дьяконицы подошла толпа. Впереди седой дед, на вытянутых руках хлеб-соль на полотенце. Когда Федя вышел, то все сдернули шапки, подталкивают деда.

– Мир пришел поздравить тебя, Федя, с началом коммерции, – заявляет дед, – в добрый час!

Федя злобно взглянул на хитрецов, стоит, не шелохнется. А мир напирает:

– Не побрезгуй откушать у нас.

Чествование происходит в избе старого деда. Федя мрачный. Беда видеть насквозь людей: не лица, а личины, не дружба, а притворство. А кругом сгущается воздух такой лести, что глаза на лоб. Но что-то казалось и правильным. Федя подобрел. Откушал стаканчик, другой.

В глубокую ночь на столе стоит лампа, стекло лопнуло, чадит коричневая от жары бумажка, приклеенная на дырку, к Феде тянется слюнявыми губами пьяный дед:

– Друг наш, благодетель, Федя. Уж так за тебя сердце болит, чего ты сторонишься. Да разве мы по корысти? Эх, поверь старому.

– Не имей сто рублей, имей сто друзей.

– С мира по нитке, голому рубашка.

– Один в поле не воин.

Слушает мудрые речи Федя, и сердце оттаивает. Умней мира не будешь. Что капитал без людей?

Под утро дьяконица встретила Федю со свечкой, сзади ее страшная тень к потолку, глаза у дьяконицы как серебряные гривенники – круглые и тускло блестят: испугалась.

Федя еще в кровати, не пришел в себя, как за дверью шум.

– Федя, здравствуй, – вваливается дед, в руке бутылка водки, – вот, опохмелиться принесли, откушай немного, а больше ни-ни. Пьян да умен, два угодья в нем. Вот как мы. Пить умереть и не пить умереть. Во благовремении…

В пьяном наваждении вспоминает Федя только отдельные картины.

Откуда эта солдатка? Чего лезет? Где он, опять у деда?

– Родимый, суженый. Сохну без тебя, не буду греха таить. Красавчик мой.

Жарко прижалась солдатка, впилась в Федю.

– Эй, почтенные, выйдем-ка на минутку! – распоряжается дед.

Опять пришел отец Василий.

– В каком ты образе, Феодор, – начинает он, – в каком подобии? Для чего деньги в руки безумного?

Федя угрюмо молчит.

– У кого горестные восклицания? У кого стоны? У кого ссоры? У кого пустословие? У кого безвинные побои? У кого мутные глаза? – восклицает отец Василий. – У тех, которые сидят до позднего времени за вином, у тех, которые хотят отведать напитка, растворенного с пряностями. Не смотри на вино, как оно краснеется, как оно искрится в чаше, упадает ровно. Впоследствии оно укусит, как змея, и ужалит, как василиск. Так говорит Писание.

Федя безнадежно молчит. Отец Василий посмотрел на его синее одутловатое лицо и, поднимаясь, скорбно говорит:

– И если какому человеку Бог дал богатство и имущество, и дал ему власть пользоваться от них и брать свою долю, и наслаждаться от трудов своих, то это дар Божий. А что ты делаешь с даром?

Стоя на пороге, он заключает:

– У богатого много друзей. Только что толку? С кем ты спутался, оглашенный?

В душе Федя считает, что во всех его несчастиях виноват отец Василий. Зачем все-таки он тогда, в первый раз, пришел к нему? Почему он его пугал, как будто Федя уже потерял деньги. Что ему было известно тогда и почему он не сказал?

Правда, книжка терзала еще больше. Но то книжка, а то человек, священник. Не сам ли он говорил, что составлять много книг – конца не будет и много читать утомительно для тела.

Нехорошо поступил отец Василий.

В угаре самого черного хмеля является Федя к отцу Василию. Батюшка возрадовался:

– Ну вот, давно бы так. Каяться пришел?

– Церковь покупать пришел, – едва ворочая языком, говорит Федя, – как капитал мне позволяет, то хочу купить себе церковь. Только цен я не знаю, почем они сейчас ходят. Ты уж определи правильно.

Отец Василий в испуге отшатывается, набирает воздух.

– Моя будет церковь, и пускать в нее будем по выбору, – торопится сказать Федя, – а колокола снимем, мне они в другом месте нужны будут.

– Они нам в другом месте надобны будут, – высовывается из-за спины Феди дед.

Что случилось, не поверить. Небывалое происшествие на базаре. Впереди идет дед, очищая дорогу Феде и его приближенным – пьяная ватага мужиков.

– Сейчас весь базар будем покупать, – объявляет дед, – эй, говори ваши цены, покупаем все, знай наших.

Федя, не глядя, раздает кредитки – задаток по указанию деда. Мужики рвутся к купцу, отталкивая друг друга, бабы надсадно кричат, вызывая отлучившегося мужа, дети заливаются плачем, со стороны видно только толпу, в середине которой скачет и беснуется дед, загораживая Федю.

– Чей воз? – орет дед. – Покупаем, бери задаток. А это чей?

На другом конце базара смятение.

– Война, – кричит на ходу мужичонко, – базар скупают! Для армии. Прикидываются пьяными. Гони, ребята, а то сейчас сюда дойдут. Спасай добро.

Скрипят возы, крики мужиков, две телеги сцепились втулками, не разъедутся, мужик впрягся в оглобли, лошадь была распряжена, тянет воз на себе, бабы воют.

– Война.

Впереди мчится старуха с лукошком, она все еще не продала лук, выжидает настоящую цену.

Перед домом дьяконицы новый базар: сгоняют закупленные возы. Распоряжается дед:

– Которые с сеном, становись сюда в ряд. С овсом – туда. Это что? Рыба? Разве мы и рыбу купили? Ну, все равно – вали сюда. Соль? Вот кстати. Живей, православные, шевелись.

Федя стоит, прижавшись спиной к забору, лицо зеленое, глаза дикие, бросает мужикам деньги:

– Денег вам надо? Нате, жрите. Думали, я не вижу? Я все вижу. Нате, жрите. Еще? На, подавись.

После того как Федю, связанного, безумного, увезли в город, дед разъяснял:

– Книжка у него тяжелая была, книжка погубила Федю.

Погиб любимец судьбы. Но сочинение «О бедности и богатстве» все-таки хорошая книга, хотя и не Барзуей написана. Да благословит Аллах память о сочинителе – человеке из дома ума, образованности, достоинства, щедрости и благородства.

А что до Феди, то сказано: если человек пробует на себе яд змеи и умрет, то нет в этом вины на змее.

1948

Илья Репин. Чтение вслух, 1878