Текст книги "Невеста зверя (сборник)"

В промежуток лет между Парацельсом и Фуке сказки расцвели как литературный жанр образованных классов. Они обрели особую популярность благодаря итальянским и французским изданиям, которые распространились по всей Европе. К этому очаровательному литературному движению относились и сказки о невестах и женихах зверей. В «Пентамероне» Джамбаттиста Базиле, который вышел в печать в Неаполе в семнадцатом веке, было несколько подобных историй – например, сказка «Змей-жених» о принцессе, которая вышла замуж за змея, потеряла его и обрела вновь лишь ценой суровых испытаний. Позднее в том же веке термин «волшебная сказка» (conte de fées) разошелся среди писателей парижских салонов, вдохновлявшихся в своем творчестве фольклором, мифами, средневековыми романами и более ранними произведениями итальянских писателей. Некоторые сказки были написаны женщинами – они прибегли к языку метафор, чтобы критиковать общественную систему того времени, избегая судебной цензуры. Особенно непримиримо они восставали против системы брака, в которой у женщины практически не было законных прав: она не могла сама выбирать себе мужа, не вправе была отказываться от супружеского долга, распоряжаться своей собственностью и даже не имела права на развод. Многих невест, едва вышедших из детской, отдавали замуж за мужчин, которые были на несколько десятков лет их старше. Если жена переставала устраивать мужа, ее вполне могли отправить в монастырь или запереть в сумасшедшем доме. Писательницы сказок во французских салонах восставали против таких обычаев, проповедуя идеи любви, верности и уважения между мужчинами и женщинами. Их сказки о женихе-звере отразили страхи женщин их времени и класса, которые не знали, зверя они найдут на брачном ложе или любимого. Например, мадам д’Олнуа, одну из самых известных писательниц сказок, выдали замуж в пятнадцать лет за жестокого барона на тридцать лет ее старше. Она избавилась от него после приключений, более невероятных, чем иные сказки. Зато в сказках д’Олнуа возлюбленные прекрасно подходят друг другу по возрасту и характеру – они любят книги, музыку, науки, интересные разговоры и друг друга. Перу д’Олнуа принадлежат несколько сказок о невесте и женихе-звере, которые и сегодня пользуются любовью читателей: «Зеленая змея», «Белая кошечка», «Белый олень» и трагическая сказка «Королевский баран».

Госпожа де Вильнев, автор сказки «Красавица и чудовище», относится ко «второй волне» французских сказок в следующем веке, но когда она села писать свою классическую сказку, браки по сговору все еще были нормой. Первоначальная версия насчитывает более ста страниц и несколько отличается от той истории, которая известна нам сегодня. В начале повествования судьба Красавицы полностью в чужих руках, и, когда отец отдает ее в жены Чудовищу, ей остается только повиноваться. Чудовище действительно ужасно, это не добрая душа в звериной шкуре, а создание, которое когда-то принадлежало к миру людей, но теперь пропало для него. В сказке описана медленная метаморфоза монстра, который возвращается к человеческому миру, облагороженный добротой и волшебством.

Через шестнадцать лет госпожа Ле Принс де Бомон, француженка, работавшая в Англии гувернанткой, укоротила и переделала сказку мадам де Вильнев. Ее версия вышла под тем же названием в английском журнале для девушек. Приспособив сказку для этой аудитории, Ле Принс де Бомон приглушила чувственность ее образов и убрала явную критику сговоренных браков. Она также избавилась от излишних подробностей – мадам де Вильнев очень любила закрученные боковые сюжетные линии, – так что сказка получилась менее взрослой и социально направленной, но более ясной и запоминающейся. В изложении Ле Принс де Бомон (и последующих пересказах) сказка стала поучительной. Теперь внимание обращено не на метаморфозу Чудовища, а на преображение героини, которая постепенно учится видеть то, что скрыто под ужасным обликом. Ей надо разглядеть в Чудовище хорошего человека до того, как Зверь снова обретет человеческий облик. Теперь главное в сказке – не критика общественных устоев и восстание против них, а нравственное воспитание. В последующих пересказах эту тему развивали с прицелом на все более юных читателей: сказка постепенно перешла из литературных салонов в детские. К девятнадцатому веку чудовищен лишь внешний облик персонажа: в детской версии сказки он не угрожает Красавице ни насилием, ни домогательствами.

Однако в 1946 году Красавица с Чудовищем вернулись из детской литературы благодаря блестящему фильму Жана Кокто «La Belle et la Bête». Здесь Чудовище буквально пышет сексуальностью, и в приключениях Красавицы можно прочесть метафору ее сексуального пробуждения. Этот мотив присущ многим сказкам о невесте и женихе оборотня, начиная с середины двенадцатого века, – возрождение взрослой сказки вернуло классические сюжеты читателям, уже вышедшим из детского возраста. Среди самых известных писателей этого направления – Анджела Картер, в чьем сборнике взрослых сказок «Кровавая комната» (1979) есть две яркие и чувственные фантазии на тему жениха-оборотня: «Женитьба мистера Лайона» и «Невеста тигра». В произведениях Картер и других писателей этого движения возрождения (А. С. Байетт, Танит Ли, Роберт Кувер, Кэрол Энн Даффи и др.) мы видим, что снова вернулись к истокам. Современные писатели пользуются темой превращения людей в животных, чтобы исследовать вопросы гендера, сексуальности, расы, культуры и процесс преображения… точно так же, как древние сказители разных стран мира много веков назад.

Однако же в современных пересказах есть одна важная перемена, отражающая изменения в наших отношениях с животными и всей природой. Большинство жителей цивилизованного мира никогда не сталкивались в лесу с настоящей угрозой для жизни. Поэтому белый медведь, стучащий ночью в дверь, представляется не таким уж и страшным в роли жениха – напротив, он экзотичен и почти привлекателен. Там, где дикая природа когда-то угрожала цивилизации, теперь она приручена и одомашнена (или скрыта за оградой заповедника); опасности животного мира приобрели ностальгический оттенок – так далеки они от нашей повседневной жизни. Эта отдаленность придает «дикой природе» особую силу. Мы скорее стремимся к ней, чем боимся ее. Оборотень, вервольф, лесное божество с головой оленя из лесной чащи – все они пришли из полузабытого мира дремучих лесов прошлого, первобытной мифической чащи, лесов наших детских фантазий – нетронутых, девственных, безграничных. Сказки о невестах-оборотнях и женихах-оборотнях также пропитаны древним волшебством, но при этом тесно связаны с современностью. Они напоминают о дикой стороне каждого из нас, а также наших возлюбленных и супругов; той их стороне, которую мы никогда не сможем познать до конца. Они представляют Других, которые живут с нами рядом – кошку, мышь, койота, сову, – и Других, которые живут только в снах и кошмарах нашего воображения. Тысячи лет сказки о них возникали на границах, которые мы проводим между животными и людьми, природным миром и цивилизацией, женщинами и мужчинами, волшебством и иллюзией, выдумкой и жизнью. Но эти линии начерчены на песке, они меняются со временем, а сказки меняются всегда. Когда-то в дверь стучался белый медведь. Сегодня на пороге стоит Эдвард Руки-ножницы. А завтра? И завтра тоже будут Звери. И будут те, кто преображает их своей любовью.

Терри Виндлинг

Э. Кэтрин Тоблер
Остров на озере

Если смотреть с мостков, старое дерево на острове похоже на женщину: ветви его согнуты, как руки, держащие ребенка. Все зовут его «дерево Мадонны», хотя оно выглядит так только с наших мостков. С другого берега озера – это обычное старое дерево, которое вот-вот рухнет.

На примере дерева Мадонны отец учил меня с моей сестрой Лаурой перспективе, показывал, как по-разному выглядят предметы с разных углов зрения, а еще в зависимости от того, кто на них смотрит.

Моя сестра смотрит на дерево и видит прыгающую рыбу, а зеленые побеги для нее – как брызги пенящейся воды. Она зовет ее своей рыбкой-мадонной. Я вижу только Мадонну, но не понимаю, взаправду я ее вижу или потому что меня так приучили.

* * *

Зубы Лоры оставили на золотистой мякоти яблока длинные борозды, сок потек с подбородка. Она вытерла его и, прищурив карие глаза, посмотрела на меня.

– Может быть, это случится сегодня, малышка Лиззи, – сказала она.

Я растянулась на теплых шершавых мостках, греясь на послеполуденном солнце, и болтала ногами в озерной воде рядом с Лорой. Я растопырила пальцы, не чувствуя в эту минуту, что моя левая нога недоразвита. В воде обе ноги становились невесомыми.

– Сегодня… – повторила я и потянулась всем телом. Руки, свободные от трости или перил, нащупали край мостков. Пальцы скользнули меж досок. Нижняя сторона мостков была влажной, теплой и ароматной под моими пальцами, шершавой, как плюшевая ткань, если ее погладить против ворса.

Погода стояла великолепная, облака строили пенные замки в августовском небе над головой. Это было не простое небо – под таким небом к нам должен был вернуться отец. Мы не видели его уже четыре года, но казалось, что дольше – с тех пор, как японцы напали на Пёрл-Харбор. Когда он в последний раз взял нас на руки, мне было десять, а Лоре – двенадцать.

Мама сказала нам, что папа потерял руку и что он привезет домой урну с прахом дяди Юджина. На войну ушли два брата, а домой возвращался только один. Я закрыла глаза, не глядя больше на замки, и молча возблагодарила Бога за то, что в живых остался именно наш отец. Нашей двоюродной сестре, которая осталась в доме, не так повезло.

– Ты думала о том, что для тебя значит дядя Юджин? – спросила Лора.

Я приоткрыла один глаз. Сестра смотрела на озеро, жуя яблоко. Сок снова стекал по подбородку, но она его не вытирала.

– Я не знаю, что он для меня значит, – сказала я.

Сегодня утром бабушка велела нам подумать о нашем дяде и о том, что он значил для нас. Она хотела, чтобы на его похоронах мы обе рассказали об этом семье.

Его лицо я могла вспомнить только по фотографиям. С тех пор когда я еще была здорова, у нас сохранилось много карточек – некоторые были сняты перед тем самым прудом, что меня искалечил.

Про дядю я помню вот что: большие руки, вытирающие меня сухим, жестким полотенцем, гнилой запах застоявшейся воды, хриплое «…и чтобы больше туда не совалась!».

– Тетя Эсме испекла персиковый пирог, – сообщила Лора.

Она доела яблоко, а огрызок бросила в озеро. Он плюхнулся в воду с громким всплеском, и я поднялась на локтях, чтобы посмотреть, как он качается на волнах. Вскоре из воды высунула голову серебристая рыба и проглотила его целиком.

В детстве мы проводили лето с дядей и тетей – так мне рассказывали. Лора помнила больше, чем я: пирог, пикники, пруд. О пруде она говорить не любила.

Я услышала, как вдалеке хлопнула дверца машины, затем другая. Лора повернула голову на звук:

– Отец!

Она вскочила так резко, что ее желтая юбка в белую ромашку мазнула меня по лицу. Засунув мокрые ноги в сандалии, она добежала до середины луга, не успела я даже сесть. Я вынула ноги из воды и потянулась за туфлями.

Но Лора вернулась за мной. Она привычно легко вскинула меня на руки и понесла по лугу на холм, на который я не могла взбежать вместе с ней.

Мне и хотелось, и не хотелось увидеть отца. Я желала помнить его таким, каким он был раньше, широкоплечий, красивый, как ясный месяц. Мне не хотелось слышать о том, как он горевал о смерти брата, не хотелось видеть, что сделала с ним война.

Лора донесла меня до вершины холма, а затем – вверх по тринадцати ступенькам, которые вели на веранду второго этажа. Там она взяла полотенца, оставленные нам бабушкой на креслах-качалках. Нам строго-настрого велели заходить в дом с сухими ногами или не заходить вообще. Лора осторожно опустила меня в кресло, и я вытерла мокрые ноги.

– А теперь туфли.

Я совсем не хотела, чтобы отец увидел меня такой. Держась за колено моей высохшей левой ноги, я прислушивалась к тому, как отец – после всех этих лет – здоровается с мамой и бабушкой, тетей Эсме и Винни. Они плакали, когда отец выходил из машины, а я тосковала о моей обычной юбке, а не об этих коротких бриджах и о толстых, на крепких подошвах, туфлях.

– Пешком или верхом? – спросила Лора. Она протянула руки, но я замотала головой:

– Пешком.

Моя трость осталась у мостков, но у задней двери стояла запасная. Я взялась за светлую деревянную палку и восхитилась про себя ее гладкостью. Да, наш дедушка умел делать хорошие трости. Если бы ту трость, что я оставила, унесла рыба, он бы мне спасибо не сказал.

Я захромала в дом вслед за Лорой, которая вбежала туда легкими шагами. Она ворвалась в открытую дверь и бросилась в объятия отца.

Пустой левый рукав его рубашки был завернут и аккуратно заколот, чтобы не мешать. Но это была та рубашка, которую я помнила – бледно-голубого цвета, точно такого же, как мамина любимая ваза. Правая сторона воротничка и левый локоть были потерты. Она, наверное, пахнет лосьоном для бритья «Бирма». Пахнет отцом.

Я стояла в дверях, глядя, как мама вытирает слезы, а Лора берет за руку кузину Винни. Домой должны были вернуться двое мужчин. Я почти не помнила второго, но все остальные его здесь помнили.

Отец искал меня глазами и наконец нашел, даже в полумраке. Он улыбнулся и бросился ко мне быстрыми, широкими шагами, напомнив мне коня. Он сохранил ловкость и проворство, даже без левой руки.

– Девочка моя, – прошептал он, вскидывая меня вверх.

Моя маленькая нога невесомо поднялась в воздух, когда отец закружил меня – по кругу, по кругу, по кругу…

* * *

Когда я увидела на острове огни, мы с отцом сидели на задней веранде.

Оба мы качались в качалках, доски под нами музыкально поскрипывали. Взад-вперед, вперед-назад – спокойно мы усидеть не могли. Лора тоже была с нами, но она сидела рядом с оградой веранды, болтая ногами в воздухе, и молчала. Мы с отцом пытались заполнить четырехлетний промежуток в общении, а Лора смотрела через темный луг на озеро.

Его поверхность блестела, как черное стекло, время от времени отражая огоньки в окнах домов на другом берегу. Но сегодня зажегся еще один огонек – не иначе как на острове.

– Лора, что это? – спросила я.

Но она не заметила огонька, пока я ей на него не указала. Этот огонек был не похож на огни окон или их отражения. Он был золотой и мерцал. Ветра не было, и я подумала, что он мигает каждый раз, когда кто-то проходит перед ним.

– Не ходите туда, – произнес отец и выпустил струю дыма из трубки в ночной воздух.

Дым поплыл, как бледный плюмаж на фоне ночного неба, и постепенно рассеялся. Глядя на озеро, я прищурилась, будто могла рассмотреть того, кто там был, но увидела только волну на гладкой, как стекло, поверхности, минутное волнение отраженного света. «Туда нельзя», – подумала я, но именно туда меня сейчас и тянуло. На лице Лоры я прочла то же желание. Что это за огни? Кто там ходит? Нам обеим хотелось это узнать.

* * *

Кузина Винни ни за что не хотела плавать в озере. Когда она узнала, что там водится рыба, то прямо-таки передернулась от отвращения.

– Только представьте себе эти рыбьи рты! Нет, я в воду ни ногой, – заявила она и села на середине мостков.

Я от нее недалеко ушла, ведь я могла только опустить в воду босые ноги. Рыбы меня не пугали – их беззубые укусы были мне вовсе не страшны. Но из-за своей высохшей ноги я не могла плавать.

Пока Лора плыла, держа нос над водой, с волосами, колышущимися в воде, словно водоросли, мы с Винни сидели на мостках и придумывали сказки о костре на острове.

Винни рассказывала о юношах с длинными, загоревшими ногами, с волосами, блестящими от озерной воды. Она рассказывала, как они отталкиваются сильными ногами от глинистого берега острова, как бросаются в воду, сверкая плавками неописуемых расцветок. Как наяву, она видела отпечатки их ног на глине – с шестью, а не пятью, перепончатыми пальцами.

Я придумала девушек – Деллафину, Аллегру и Мирабель, – одела их в наряды из осенних паутинок и украсила водяными лилиями. У Аллегры волосы были длинные и черные, и в них прятались от солнечного света пугливые пауки. Но когда она ныряла в озеро, пауки всплывали вверх, к водяным лилиям, оставляя за собой вереницу пузырьков. Они выбирались из воды по скользким стеблям и находили пристанище в венчиках водяных цветов. Деллафина была огненного цвета, кожа ее и волосы были как расплавленное золото – ведь она и была тот огонь, который мы видели с берега. А как она танцевала! А Мирабель оказалась на острове впервые – она с удивлением разглядывала всех и вся своими большими глазами цвета еловой хвои.

– Глупышки вы! – сказала Лора, лениво плавая кругами в воде. – Это всего-навсего привидения. Призраки японцев, убитых на войне. Они приходят к отцу и не дают ему спать по ночам.

Отец и правда ночами долго не ложился: я слышала, как он ходит взад и вперед по веранде, и чуяла дым от его трубки. От слов Лоры я вздрогнула, хоть и понарошку. Она просила его рассказать о войне, о том, как он убивал врагов, но он отказался.

Лора расспрашивала его обо всем, а я лишь иногда вставляла словечко. «Как тебе было на войне, отец?» – пролепетала я. А он только рассмеялся, подхватив меня на руки, – как рассказать детям про войну? Он обещал, что когда-нибудь попробует, но пока было слишком рано – призраки, о которых сказала Лора, были слишком близко.

Лора забарахталась в воде, притворяясь, что тонет. Она била руками и брызгалась:

– Ой, меня кто-то схватил! Помогите, призраки меня на дно утащат!

Винни опустилась на колени, вытаращив глаза, как Мирабель, и визжала, пока сестра не встала на ноги, как Венера в воде, и не засмеялась.

Эта шутка вовсе не понравилась Винни, и она широкими шагами стала взбираться вверх по холму. Но шла она медленно, чтобы я могла за ней поспеть. Рядом с домом коричневая земляная тропа раздваивалась, и Винни пошла по правой тропке, направившись к саду, где работящие пчелы жужжали, перелетая от цветка к цветку. Она прошла между ежевичных кустов, время от времени срывая мелкие верхние побеги.

– Я рада, что он умер. Рада!

Винни швырнула в меня горсть зелени и убежала так быстро, что я не смогла бы ее догнать, даже если захотела бы. Я проводила ее взглядом, слыша издалека ее плач.

* * *

Каждую ночь отец расхаживал туда-сюда по веранде. Я поднималась в кровати на колени и выглядывала в окно через тонкие занавески. Иногда у меня хватало храбрости раздвинуть их и посмотреть не на отца, а дальше на озеро и остров с мерцающим золотым светом. «Не плавайте туда», – велел отец. «Призраки», – думала я и залезала глубже под одеяло.

На следующую ночь я выглянула в окно и вместо отца увидела, как мелькнул бледно-голубой подол сестриной рубашки – она спустилась по лестнице и исчезла в темноте. Я увидела, как она босиком сбежала вниз по склону холма и исчезла из виду.

Я еще долго сидела на краю постели, поджидая Лору, но она не возвращалась. Стрелки отмерили полчаса, Лоры все не было. Через час ночное небо за окном стало светлеть. Я сняла ночную рубашку, надела блузку и юбку, засунула ноги в туфли и, взяв трость, тихонько вышла из дома.

Трава была мокрой от росы. Я пошла по тропинке, которая вела к мостику, раздумывая, на каком острове побывала Лора – на острове Винни, где жили юноши, или на моем, где танцевали красавицы. Или ее унесли призраки.

– Глупости! – строго сказала я себе.

Но даже звук собственного голоса меня не успокоил – я пошла вперед быстрее. Я представила себе, как Лора качается на волнах озера, распущенные волосы колышутся вокруг ее головы, а водяные лилии длинными стеблями обвивают шею. Представила себе ее посиневшее лицо, глаза, черные, как обгоревший в костре на острове подол ее рубашки. Я споткнулась.

Земля, казалось, ушла у меня из-под ног. Едва переводя дыхание, я упала на мокрую от росы траву, ища Лору глазами. Я уже готова была громко позвать ее, как увидела, что она лежит неподалеку на траве.

Волосы и рубашка Лоры насквозь промокли, как будто она только что вылезла из воды. Рубашка прилипла к ее телу, волосы растрепались. Встречая первые лучи солнца, Лора потянулась, растопырив пальцы на руках и ногах, и увидела меня. Она засмеялась.

– Ты где была? – спросила я, стуча зубами так, как будто это я промокла после купания в озере.

Лора ничего не ответила. Она легко вскочила на ноги, направилась к дому и оставила по мокрому отпечатку босой ноги на каждой из тринадцати ступенек веранды. Полотенца для нее никто не выложил.

Я смотрела на озеро, все еще темное под светлеющим небом – заря пока не коснулась его. Затаив дыхание, я ждала.

Когда рыба плеснулась на поверхности воды, я взялась за трость и, опираясь на нее, встала. Я пошла к мосткам. Теперь рыбы всплывали то и дело, охотясь за мошкарой, которая порхала над водой на заре. Рыбы скользили по поверхности, как какие-нибудь сказочные создания, и я опустилась на колени, чтобы их рассмотреть.

Одна скользнула к мосткам. Я протянула руку, чтобы погладить ее по спине, но, когда она повернулась, моя рука встретила не рыбью чешую, а теплую кожу.

Я отдернула руку и вытаращилась на молодого человека, улыбавшегося мне из воды. С его рыжеватых курчавых волос стекала вода. Он сморгнул капли, нырнул в озеро и снова всплыл у самого края мостков. Я отшатнулась, испугавшись, что он вылезет и… Что «и»? Я не могла закончить свою мысль – я не представляла себе, что он может сделать.

– Ты откуда? – прошептала я.

Он засмеялся и махнул рукой в направлении острова.

– Я увидел твою сестру, – сказал он, – и вышел поздороваться.

В воде плавали и другие рыбы, теперь мне их стало лучше видно. А может быть, это были вовсе не рыбы. Я прижала трость к груди. Если он подберется ближе, я его ударю. Но он не приближался – побарахтался в воде невдалеке от мостков, затем развернулся, нырнул и исчез.

Так он пропал из виду и больше не всплыл. Я ждала, глядя на воду, отец вышел за мной на веранду, а юноша все не выныривал за глотком воздуха. Зато я дышала так быстро, что хватило бы на двоих.

Потом, умываясь в ванной, я заметила, что к кончикам моих пальцев прилипли блестящие чешуйки. Я торопливо смыла их и поспешила к завтраку.

* * *

– Ей было не больше пяти, – сказала тетя Эсме. Она вытерла свои унизанные кольцами пальцы о фартук на животе, оставив на ткани в горошек широкие белые полоски муки.

– Да нет, все семь – уж я-то, как мать, знаю, – спорила мама.

Моя мама и тетя Эсме трудились бок о бок, раскатывая тесто для пирога и припоминая, когда я снова выучилась ходить. Я хотела сказать им, что все еще учусь, что не освоила эту науку ни в семь, ни в четырнадцать лет, но я молчала. Я вдавила формочку-звезду в раскатанное ими тесто для печенья. Рядом со мной сидела бабушка, украшая плетенкой из теста пироги с вишнями. Отец отдыхал, а Лора с Винни ушли утром гулять без меня.

– Значит, правильно Юджин делал, что каждый день тогда с ней гулял, – заметила бабушка.

Я вскинула голову:

– Это дядя Юджин научил меня ходить?

Мама с тетей Эсме обернулись на меня вместе, как пришитые друг к другу. Они были больше похожи на сестер, чем на невестку и золовку, – у обеих были вьющиеся рыжие волосы и зеленые глаза.

– Он и вылечил бы тебя сам, если бы знал как, – ответила тетя Эсме с широкой улыбкой. У нее был красивый рот, подкрашенный дугой алой помады. – Хочешь верь, а хочешь нет, он бы что угодно сделал, хоть к лебедке тебя привязал, только чтобы эта твоя нога распрямилась.

Я опять вдавила формочку в тесто, но не вытащила ее:

– Я о нем мало что помню.

Но эти слова, вопреки моим опасениям, не огорчили тетю и маму. Я вытащила из кармана фотографию дяди Юджина; увидев ее, Эсме вздохнула:

– Боже мой, какой же он был красивый, как солнышко ясное. – Эсме вытерла руки и взяла фотографию: – Здесь он в Сиэтле, у пруда рядом с домом. – Она вскинула на меня глаза: – Прости, милая.

– Ничего страшного.

– Она к этому пруду так и рвалась, будто приворожили ее, – сказала мама и улыбнулась мне успокаивающе, как будто думала, что я могу заплакать.

– Вы, наверно, думаете, что я помню, – сказала я.

– А что там помнить? – вздохнула Эсме. Она отдала мне фотографию, а потом отделила вырезанные мной печенья, а остатки теста скатала в шар. – День был жаркий, и тебе захотелось поплавать.

Не повезло мне тогда: плавать я полезла в отравленную воду.

– Я про дядю. Он меня заново ходить научил. Он… – Я взглянула на тетю, наконец собрав свои воспоминания в единую картину. – Ведь это он меня тогда из пруда вытащил, правда?

– Да, он. Я же сказала, он бы тебя и вылечил, если бы только знал как.

Я сунула карточку в карман – в комнату вошли Лора и Винни. Их щеки пылали, кончики мокрых волос прилипали к блузкам. Я смотрела на то, как они заплясали вокруг мамы и Эсме, кружась и хохоча.

– Пойдем поплаваем, – позвала Лора, осыпая маму брызгами с мокрых волос.

– Да, пожалуйста! – Винни бросилась обниматься к Эсме, но та с напускной строгостью ее оттолкнула.

– С каких это пор ты, дочка, плаваешь? Ну-ка, отвечай? – засмеялась Эсме, когда Винни схватила ее за руку и закружила.

«Противно и думать о рыбьих ртах…»

«Не ходите туда…»

Винни перегнулась через кухонный стол и схватила меня за руки, раздавив локтями звездочки из теста. Ее пальцы сжали мои ладони, словно тиски.

– Пойдешь с нами? – спросила она.

– Я…

– О! – Рот Винни открылся, как буква «О». – И я поняла, что она не забыла, что я не умею плавать, а просто была не прочь мне об этом напомнить.

Винни посмотрела на меня, и в ее милой улыбке никто другой не увидел бы дурного, но у меня щеки загорелись, как от пощечины. Я увидела черноту в ее карих глазах и услышала отзвук ее голоса в ежевичных зарослях: «Я рада, что он умер! Рада!» Как может человек даже подумать такое – а уж тем более родная дочь?

* * *

Каждую ночь я ждала, когда Лора выйдет из дома. Она всегда уходила в ночной рубашке и теперь догадалась даже оставлять на веранде полотенце. Сегодня она ушла еще до того, как наши родители потушили свет в спальне.

Она казалась совсем маленькой на траве у мостков в своей ярко белеющей ночной рубашке. Подол развивался за ней, как крылья, волосы рассыпались по плечам. Я представила, что она убегает на свидание со своим тайным поклонником, и вспомнила того юношу в озере.

Теперь я смотрела, как Лора опустилась на колени на мостках, полоща ладонь в воде. Она встала, скинула рубашку и нырнула в воду.

В соседней комнате засмеялась мама. Потом послышался голос отца – кажется, он напевал. Я прижала лоб к прохладному стеклу и стала смотреть на белое пятно Лориной рубашки. Что она там делает? Она что, с ума сошла? Я увидела далекий огонек на острове и поежилась.

Ночной путь к озеру был для меня слишком опасен, но я все-таки подумала, не выйти ли мне из дома. Я думала долго и напряженно, но заснула, так и не успев ни на что решиться. Проснувшись, я рывком приподнялась – на часах было восемь.

Я вышла из своей комнаты и в гостиной наткнулась на Лору. Она, напевая, завязывала бантом волосы на затылке.

– Лора…

– С добрым утром, соня, – бросила она и проскользнула мимо меня в свою комнату. Она закрыла за собой дверь – вот и все.

За весь день не выдалось ни минуты, когда я могла бы ее спросить, чем она занималась. Я смотрела, как они с Винни заговорщически переглядываются, и думала, не пристрастилась ли Винни плавать в озере вместе с ней. Были ли они на острове?

Точно так же Лора уходила и в следующие две ночи, но Винни я с ней не видела. А на третье утро Винни пришла ко мне незадолго до рассвета, вся в слезах.

– Она здесь? – Винни осмотрелась. Она заглянула даже в шкаф и под кровать, а потом, всхлипнув, упала на постель.

– Она?

– Да, она, Лора, твоя сестра!

– Что случилось? – спросила я и медленно села на край кровати.

Винни вытерла мокрые щеки рукавом ночной рубашки:

– Это была вроде как игра, но ты в нее не играла.

Я нахмурилась, но промолчала.

– Огонек на острове, сказки и то, что Лора уплывала. – Винни улыбнулась было, но вместо смеха послышался еще один всхлип. – Почему ты не стала с нами играть?

Но ведь слова отца не были игрой – он серьезно велел нам не плавать на остров. Он знал его тайну или просто по-отцовски за нас беспокоился?

– А что, мне надо было плыть за ней?

Винни кивнула.

Я покачала головой и протянула кузине носовой платок. Она взяла его, не поднимая глаз.

– Я не могу выходить в темноте, я могу упасть.

– Даже ради сестры?

Она намекала, что Лора пропала по моей вине, и это от меня не укрылось.

– Я думала, что тебе хочется гулять с ней только вдвоем, чтобы я тебе завидовала, а может быть, она начала с кем-то встречаться…

Теперь Винни смотрела на меня в упор, и мне не понравилось ее выражение – угрюмое лицо словно постарело, морщины проступили на нем, будто кто-то провел по нему испачканной в кофе тряпкой.

– С кем-то встречаться? С кем? Что ты об этом знаешь?

Стук в дверь избавил меня от ответа – мне не пришлось рассказывать Винни о юноше в озере.

– Лиззи, с тобой все в порядке? – спросил отец.

Прежде чем подойти к двери, я схватила одеяло и набросила его Винни на голову. Я открыла дверь и улыбнулась отцу.

– Винни приснился дурной сон, – сказала я.

Отец заглянул в комнату и уставился на кровать. Я проследила за его взглядом и увидела, как бледное лицо Винни выглянуло из-под одеяла.

– Как тебе, лучше? – спросил ее отец.

Винни кивнула:

– Лиззи умеет утешить. – Она улыбнулась сквозь снова навернувшиеся слезы.

– Это точно, – подтвердил отец. Он поцеловал меня в лоб, закрыл дверь и ушел.

– Так что ты знаешь? – снова спросила Винни, подавшись ко мне так близко, что я вздрогнула.

Я обернулась на кузину и почувствовала, что храбрость, словно плащ, укрыла мне плечи.

– Почему ты рада, что твой отец погиб?

Винни не отвела взгляда и сначала ничего не сказала. Когда она попыталась отвернуться, я схватила ее за руку. Руки у меня были сильные, и я легко ее удержала. Винни поморщилась, но я не отпускала – ей пришлось смириться.

– Все было бы хорошо, если бы только ты тогда не прыгнула в пруд, – процедила она сквозь зубы.

Я выпустила руку Винни. Вся храбрость вдруг оставила меня, и я почувствовала себя такой же маленькой и беспомощной, как всегда, мечтая только поскорее выбраться из этой комнаты. Но теперь меня схватила Винни:

– Ты заболела от воды, и он винил в этом себя. – Она встряхнула меня за плечи. – Как только он о тебе не заботился! Платил докторам. Часами ехал к вам на машине, только чтобы погулять с тобой. – Винни склонилась ко мне так низко, что наши лбы почти соприкасались. – Он любил тебя так, как должен был любить меня.