Текст книги "Невеста зверя (сборник)"

4. Зверь

Годы спустя, когда Мэтью Ситон стал старше, он иногда задумывался, не волшебство ли было причиной того, как он это все воспринял. Колдовство-заклинание. Она наложила на него какое-то заклятие, околдовала, заставив воспринять все как должное.

Но он не ощутил ничего подобного. Наоборот, он чувствовал, что все это было как нельзя более разумно и естественно. А еще в душе его выросла любовь.

Недобрым колдовством наверняка можно пробудить любые дурные чувства – жадность, жестокость, ярость. Но оно не сможет породить ощущение абсолютного счастья. Чувство правильности и гармонии. Надежду.

И это было, в каком-то смысле, хуже всего.

Но только с одной стороны.

* * *

После той ночи в лесу они, конечно, об этом разговаривали. Она разрешала ему задавать вопросы и охотно отвечала на них. Она рассказала, что ее оборотничество началось в раннем детстве. Как он понял, так же было и с ее отцом; в юности он часто принимал обличье дикой пумы, но с возрастом это случалось с ним все реже. Впрочем, сама она этого никогда не видела. Да и никто не видел. Отец считал, что это не для чужих глаз. Он рассказал об этом дочери, только когда понял, что и она обладает тем же даром. Именно даром он это называл: когда она подросла, он сравнил это с ее талантом к игре на фортепиано. Он рассказал, что его прабабка, как он слышал, обладала такими же способностями. Но кто сказал ему об этом, он так и не упомянул.

Испугалась ли Фина, когда впервые поняла, что это за дар? Она ответила, что нет – только, как ни странно, даже ребенком она интуитивно понимала, что его надо скрывать от других. Но что-то толкнуло ее рассказать обо всем отцу. А вот страха она никакого не чувствовала. Ей всегда казалось, что именно так все и должно быть, ведь научилась же она ходить и говорить, а потом и читать. Она сказала, что некоторые естественные возрастные перемены в ее растущем женском теле испугали ее куда больше.

Опять же, много времени спустя, Мэтт, вспоминая об этом, удивлялся своим спокойным вопросам и ее прямым ответам. Позднее, в горе и печали, он припоминал: ничто в ее «даре» в то время его не тревожило. И правда, предоставив ей наслаждаться своей другой жизнью, он не ощущал ни дурных предчувствий, ни, тем более, ужаса. И это, разумеется, само по себе было ужасно. Несказанно, немыслимо ужасно.

Странно – впрочем, может быть и нет, учитывая все остальное, – было и то, что он перестал интересоваться ее ночными эскападами и не препятствовал этим одиноким забавам, – он просто целовал ее на прощание в такие ночи, отпуская без малейших угрызений совести, словно она всего лишь отправлялась в гости к подруге по соседству.

Ему казалось тогда, что все в доме на Высоких Холмах, и в поместье тоже, знали, чем занимается Фина. Они наверняка видели, как она уходит и приходит, но не боялись – просто знали, что бояться здесь нечего. Наверное, даже коровы и овцы, щиплющие траву на горных склонах, провожая ее взглядом в обличье пумы с оленьей кровью на усах, и ухом не вели. Фина не станет охотиться на своих. Фина, даже в образе пумы, оставалась хозяйкой и хранительницей.

К тому же, когда выпал первый снег, она сказала Мэтту, что у них теперь появилась забота поважнее. Она забеременела. У них скоро будет ребенок!

* * *

В последние месяцы беременности Фина, казалось, ушла в себя. С некоторыми женщинами так бывает. Мэтт видел такое у своей матери, когда она ждала младших детей. Ожидая отцовства со священным трепетом, он обращался с женой благоговейно-бережно. Но он был счастлив, и, слыша добрые пожелания от работников, чувствовал, что доволен собой.

Когда снег стаял, в гости стали съезжаться родственники. Вслед за кланом Ситонов приехали Прокторы и Флетчеры. Мэтт увидел молодых и старых родичей, с которыми встречался лишь однажды, на свадьбе. Джоз был таким же веселым и добродушным, каким он его помнил, – он хвалил и будущих родителей, и все хозяйство на ферме. Однако, держался он довольно замкнуто, как и раньше. Мэтту пришло в голову, хоть тогда он и не остановился на этой мысли, что та же замкнутость была и в Фине. Как ни тесна теперь стала связь между ними, какая-то часть ее всегда оставалась вдалеке, где-то за ее взглядом, за горизонтом ее души. Может быть, там она, как и ее отец, прятала свою внутреннюю пуму? Колдовскую, стихийную свою сторону…

Поля зазеленели в начале нового лета, и Фина сказала Мэтту, что малыш, возможно, скоро поторопится прийти на свет.

Нося дитя, она с четвертого месяца беременности никуда не выходила ночами. Они никогда не обсуждали это. Ему казалось разумным, что она перестала перекидываться в пуму в этот период. Хотя с ней, правда, случались превращения, как он припомнил, в начале беременности, когда она, может быть, и не знала еще, что носит под сердцем ребенка. Как это подействовало на маленькое существо в ней? Он не спрашивал жену и не волновался. Он доверял Фине. В будущем ему еще предстояло вспомнить об этом, проклиная свою слепоту.

Время от времени, ночами, он видел, как она стоит у окна, с тоской глядя на леса и горы. Он с удовлетворением замечал, что в эти минуты рука ее всегда, словно оберегая, лежала на растущем животе.

Фина была права. Ребенок родился почти на две недели раньше срока.

Когда начались роды, Мэтт был в отъезде. По возвращении он увидел, что дом весь кипит бурной, полагающейся в таких случаях деятельностью. Докторская повозка уже стояла во дворе, женщины бегали вверх и вниз по лестнице. Но о Мэтте никто не забыл. Его поджидали горячий кофе и холодная вода. Ванна была наполнена, и ужин, как уверили его служанки, вскоре будет готов.

Когда он стал расспрашивать о жене, его старались не подпускать к ней. Ведь с ней был доктор, а также две женщины из Прокторов и Флетчеров. Когда он наконец разгневался – или разволновался, – ему тоже позволили подняться наверх.

Фина лежала в постели, под глазами ее залегли темные круги, но она все же улыбнулась ему.

– Держись, Мэтью, – сказала она. – Не пройдет и часа, как я рожу.

И женщины снова выставили его из комнаты. Двадцать минут спустя раздался дикий вопль Фины – он впервые услышал, как она кричит. Он уронил фарфоровую кофейную чашку и взбежал вверх по лестнице – его уже поджидал доктор.

– Все хорошо, Мэтт. Слышишь?

И Мэтт услышал плач младенца.

– А жена? – крикнул он.

Когда его все же впустили, Фина лежала с той же усталой улыбкой, но теперь на руках ее был ребенок.

У них родилась дочь. Его не расстроило ни это, ни то, что пух на ее головенке был темный, а не золотистый. И он похвалил ребенка, потому, что другого от него не ожидали, и потому, что, если бы он промолчал, кто-нибудь подумал бы, что он досадует на то, что жена не подарила ему сына. Но на самом-то деле он едва разглядел девочку. Она была не больше, чем новорожденный ягненок, – хорошенькое, долгожданное, безрассудное создание. Для него только одно было важно сейчас, что Фина выжила в родах и протянула ему руку.

Отцовские чувства могли пробудиться в нем позднее – но он к этому не стремился. Сильнее всего он теперь чувствовал замешательство. Ведь теперь с ними был третий. Он, Фина – и ребенок. Их стало трое. Как в то время, когда молчание встало между ними – он, она и молчание.

* * *

Как-то ночью он увидел сон, который позднее несколько раз повторился. Сон был все время одним и тем же. В нем не было четких образов – только изменчивые тени и лунный свет в лесу. И незнакомый голос, не мужской и не женский, тихо говорил ему во сне: «Фина» и затем: «Дочь пумы». И это печалило его во сне, словно он не знал, никогда не слышал о ее оборотничестве, не видел ее перемены, не лежал рядом с женой-пумой, не едал ее добычи, не полюбил ее за все это еще сильнее.

* * *

Иногда Фина играла на фортепиано один музыкальный отрывок. Мэтт даже не помнил композитора – эта музыка ему никогда не нравилась. Она начиналась тихо и, как ему казалось, монотонно, не привлекая внимания, но затем вдруг темп менялся, превращался в отрывистый галоп, полный гнева и злых предчувствий, а заканчивалось все двумя-тремя слишком громкими аккордами, от которых так и хотелось вздрогнуть.

Солнце, как часы, отсчитывало пролетающие дни и ночи. Книга, в которую записывались все работы на ферме, исчисляла проходящие недели и месяцы. Времена года сменяли друг друга в вечной повторяющейся неизменности. Как и фазы луны.

Люди тоже приходили и уходили, как должно, – гости, прислуга, наемные работники.

Как бы там ни было, времени прошло не так уж много. Куда меньше года. Куда больше века.

В это время муж и жена отдалились друг от друга. Словно два стройных дерева – одно едва колышется, танцуя с ветром, другое клонится к земле, сгибаясь, будто под тяжестью.

Это Мэтт сгибался, Мэтт оглядывался назад. Он пытался вернуть, хотя бы в памяти, то, чем они были до того, как ребенок явился на свет. Или то, какой раньше была их семья. Но от ребенка никуда было не деться – девочка все время требовала внимания и заботы. Дочь была рядом – если не в комнате, то в доме, и служанка то и дело прибегала за Финой, а та покорно бросала готовку, или фортепиано, или чтение и спешила к ребенку.

Но спустя какое-то время Фина по вечерам начала уходить из дома по своим делам. В это время с девочкой оставалась няня. Считалось, что так Мэтт с Финой наконец могут провести ночь вместе. Но не с Мэттом она проводила эти ночи. Она спешила в лес, как спешат к любовнику.

Никогда теперь не говорила она ему: «Пойдем со мной». А он никогда не предлагал ей сопровождать ее. Ведь она и сама этого не захочет, верно? Ей там и одной хорошо.

Ребенок совсем выматывает ее, думал он. У нее терпение вот-вот лопнет. Как будто она раба своей дочери. Нет, он должен был ее отпустить.

Малышка уже сделала свои первые шаги; вскоре ей предстояло крещение в молитвенном доме, на этот праздник должно было собраться много гостей. А еще на землю пришла весна, забурлили в растениях молодые соки… Сколько работы, сколько воспоминаний!..

Настала ночь: обессиленный Мэтт спал так крепко, словно весь день стреножил коров или вязал снопы. Но он проснулся: что-то разбудило его.

Он лежал на спине на их супружеском ложе и раздумывал, что бы это могло быть, – и вдруг увидел луну: полная и белая, она горела в окне, как снежный костер.

Комната была освещена бледно-голубым светом. Еще секунда – и он заметил, что Фины рядом с ним нет. Протянув руку, он обнаружил, что простыни с ее стороны постели уже остыли.

В эту ночь няня не сидела с ребенком. Дочь лежит в колыбельке в углу – сейчас она проснется и заблеет, как ягненок, – так говорила Фина, – а Фины не окажется рядом. Мэтт сел на кровати и посмотрел на колыбель: она была пуста, так же пуста, как кровать, – пуста, словно ребенка украли.

Если раньше дочь ничего для него не значила, то теперь он вдруг понял, как она ему дорога.

Окрестить ее должны были именем Эмми.

Мэтт крикнул: «Эмми! Эмми!» – и откинул одеяло. Он бросился в маленькую комнату, где ночевала няня, когда там ставили колыбель, но там не было ни няньки, ни Фины, ни ребенка. Он так и предполагал.

Мэтт второпях оделся, натянул сапоги. Пробежал по комнатам. Никого не было ни в доме, ни в конюшне. Он оседлал лошадь и галопом поскакал прямо через поля, топча молодые посевы.

Он вдруг понял – Фина, жена его, сбежала.

В висках пульсировала кровь, перед глазами стояла лишь одна ужасная картина. Ему пришла в голову фраза из старой священной книги: «И пелена спала с глаз моих».

Слепой – слепой дурак! Она ведь зверь и дочь зверя. Горная кошка взяла его ребенка с собой, в глухой сосновый бор, на скалы, под безжалостный взгляд горящей луны.

О, эта картина! Она залила его душу ужасом, как злая луна заливала мир своим холодным светом. Пума бежит по лесам, держа в красной пасти узелок, откуда виднеется головка с темными волосиками и раздается жалобный ягнячий плач.

Стоило ему войти в первый же перелесок и вскинуть голову, он все увидел. Пума, освещенная луной, на высоком камне; пума перебегает от одного дерева к другому. Серебристая пума с зажатым в белых зубах спеленутым комочком – точно такая, как он себе и представлял.

Он дернул лошадь за удила так резко, что она, остановившись, чуть не сбросила его на землю. Он застыл в седле, глядя вверх, на своего ребенка в клыках смерти.

Как ни странно, он не издал ни звука, ничем не привлек внимание дикой кошки. Ребенок не плакал. Неужели она уже убила его дочь?

Затем они снова исчезли в соснах; наваждение словно спало с него, он спрыгнул с лошади и побежал изо всех сил вверх по лесистому склону, сжимая в руке винтовку.

В любом предании или сказке, случись это, он бы их быстро нашел. В действительности же это было нелегко. Он понимал это, но все равно продолжал бежать. Но вдруг Мэтт ощутил всю нереальность происходящего, и это наконец подтвердилось, когда он подбежал к краю освещенной холодным голубым светом опушки. Они были там, на льдисто-синей траве – Фина и ее дочь. И они…

Они играли. Но не как обычная женщина играет с ребенком. Ведь Фина была горной кошкой, а Эмми – ее детенышем. Не комнатная лампа, а луна ярко осветила перед Мэттом эту картину: гибкая мать-пума катается и борется со своим полным сил детенышем, котенок покусывает ее, а она нежно трогает его лапой, убрав когти, и темная шкура обоих светится под лунными лучами, красные пасти открыты: мать шутливо порыкивает, детеныш неумело шипит в ответ. Казалось, обе они смеются открытыми пастями. А когда игра закончилась и пума легла и стала вылизывать детеныша, ее хриплое мурлыканье заглушило все ночные звуки.

Мэтт стоял, спрятавшись за дерево. Впоследствии он думал, что они должны были заметить его присутствие, но так сосредоточились друг на друге, что не обратили на него внимания. Невидимый, затаившийся, он словно перестал существовать.

Некоторое время он следил за ними. А когда луна опустилась и опушка, уже не залитая ее пламенеющим светом, превратилась в смутное скопище теней, он успел заметить, как оба создания быстро и легко снова приняли человеческое обличье. Вот она, Фина. И вот ее ребенок. Фина подхватила малышку, поцеловала ее и высоко подняла свою дочь, смеясь от радости и гордости, а малышка засмеялась в ответ, размахивая в ночи беленькими кулачками, которые всего минуту назад были кошачьими лапами.

Она никогда ему не принадлежала, его Фина. Ни она, ни ее дочь. Нет, они не были людьми – они были оборотнями. Его она только использовала. Может ли Фина навредить своей дочери? Никогда. Фина любит ее. Знает ее. Теперь они стали друг для друга всем, и никто другой в целом свете им не нужен.

Раньше Мэтт иногда раздумывал, можно ли подъехать на коне к какому-нибудь горному перевалу, перебраться через горы и уйти в другие края, где живут другие люди. Просто люди. Обычные.

В ту ночь Мэтт Ситон, в чем был, ничего не взяв с собой, кроме лошади и ружья, взобрался вверх по склонам гор со своей стороны и прочесывал перевалы, пока наконец не нашел проход. Он оставил в прошлой жизни все. Родных, союз Ситонов и Прокторов, семью, дом и имущество, себя. Только брак свой и отцовство он не покинул, они уже были у него украдены. Украдены его ревностью. Его обманутой человечностью и одиноким человеческим сердцем.

Танит Ли написала почти 100 книг и более 270 рассказов, а еще радиопьесы и телесценарии в таких разнообразных жанрах, как фэнтези, научная фантастика, романы ужасов, книги для молодежи, исторические и детективные романы, а также повести о современной жизни и сочетания этих жанров. Среди ее последних публикаций трилогия о Льве-Волке – «Отброшена яркая тень», «Здесь, в холоде ада» и «Пламя только мое» – и три романа для молодежи «Пиратика». В последнее время она также опубликовала несколько коротких рассказов и повестей в «Научно-фантастическом журнале Азимова», «Странных Сказках» и «Царстве Фэнтези» и в антологиях «Призрачный квартет» и «Колдуны».

Она живет в Сассексе с мужем, писателем и художником Джоном Кайном, и двумя вездесущими кошками. Дополнительную информацию о ней вы можете получить на сайте www.tanithlee.com.

Примечание автора

В рассказе «Дочь пумы» мне пришло в голову «вывернуть наизнанку» обычный сценарий о Красавице и Чудовище, чтобы на этот раз испуганный молодой человек против воли взял замуж незнакомую, обладающую сверхъестественными способностями девушку-зверя.

Конечно, не стоит забывать, что при любом браке по сговору обе стороны часто испытывают тяжелые терзания.

Затем мне надо было решить, каким зверем будет невеста. Я выбрала пуму, которую иногда еще называют горным львом, потому что всегда любила этого зверя за красоту, а его боевой крик, который я услышала в фильме, когда мне было лет одиннадцать, наводил на меня ужас. Как ни странно, этот крик, хоть он и характерен для пумы, в этой сказке не упоминается. Когда я выбрала пуму, вокруг сразу нарисовалась ее природная среда обитания – не просто фон, а третий главный герой: параллельный мир, напоминающий североамериканские Скалистые горы времен 1840-х годов.

Кристофер Барзак
Карта семнадцати лет

Секреты есть у всех. Даже у меня. Мы таскаем их с собой, как контрабанду, всегда под какой-нибудь маскировкой, придуманной нами, чтобы прятать те части самих себя, о которых миру лучше не знать. Я бы писала о том, что думаю, в дневнике, если бы могла поверить, что в него не сунут нос, но в этом доме о неприкосновенности частной собственности никто даже понятия не имеет. Если уж хочешь иметь секреты, придется научиться записывать их в своем сердце. И держать их при себе. Или хотя бы не раскрывать кому попало.

Вот это меня и беспокоит – тот парень, с которым мой брат, похоже, собирается вступить в брак. Кстати, о секретах. Уехал, значит, Томми в Нью-Йорк, в колледж, попросил родителей помогать ему деньгами целых четыре года, а потом, когда закончил колледж лучше всех в группе – по специальности не какой-нибудь там, а «живопись» (которая даже ученой степени не дает, чтобы найти работу и отдать долги, в которые влезли родители, платя за его образование), – приехал домой и сообщил, что он гей. Не успели мы и слова сказать, ни хорошего, ни плохого, как он снова сбежал, и даже трубку не брал, когда мы звонили. А когда он наконец соблаговолил откликнуться, то папа с мамой ничего от него не видели, кроме коротких телефонных звонков и электронных писем с просьбами о материальной помощи.

Пять лет, значит, от него практически ни слуху ни духу, и вот он вдруг объявляется и приводит домой парня по имени Тристан, который играет на фортепиано лучше, чем наша мама, а корову видел только по телевизору. И от нас Томми ожидает, чтобы мы встретили его, как ни в чем не бывало, чтобы, значит, не смущать парнишку, и слова не сказали о том, что четыре года назад он удрал, никого из нас не послушав. Вот такой он человек, Томми Терлекки, мой старший брат, американский художник-сюрреалист-гей, широко прославившийся в узких кругах не своими изображениями сказочных созданий и волшебных видений, а ужасными, карикатурными семейными портретами, на которых мы представлены в самых смехотворных ролях. «Американская готика»: отец с вилами наперевес, мама протягивает к зрителю вязальные спицы и моток шерсти, как будто уговаривая тоже попробовать, я, угрожающе скрестив руки на груди, хмурюсь из-под оборок чепца на Томми, который сидит у моих ног, расстегивая тесный детский костюмчик в стиле позапрошлого века. Что я не люблю в этих картинах, так это то, что он про нас все наврал. На картинах Томми показывает, что на него давит образ жизни его семьи, но Томми сам же нас в эти костюмы нарядил. Он изобразил нас такими, какими он нас видит, а не такими, какие мы есть на самом деле, и в своих картинах театрально выставил напоказ конфликт, который сам же и придумал.

Однако же, если взглянуть на это дело с практической точки зрения, надо сказать, что серией картин «Американская готика» Томми создал себе имя, чего нельзя сказать о том цикле, над которым он сейчас работает, – «Сыны Мелюзины». Эти картины похожи на его ранние работы со сказочными животными, которые искусствовед, отбиравший картины для выставки, посчитал слишком претенциозными по сравнению с «многообещающими абсурдистскими, полными глубокого самоанализа семейными портретами, созданными молодым дарованием из диких степей Огайо». Спасибо тебе, Гугл, что рассказываешь мне о том, что мой братик поделывает. «Сыны Мелюзины» все как на подбор мускулистые красавцы с голой грудью, змеиным хвостом и лицом, как у Тристана. Все они невероятно прекрасны, и все жутко страдают – кого выбросило из воды, кто задыхается в грязных городских переулках, кто высыхает и истекает кровью на пляжах, кто попался на застрявший в щеке рыболовный крючок. Как сказал Томми, показывая нам эти творения, «это новый Христос». Мама с папой, разумеется, покивали: «А-а-а, понятно».

Томми сказал, что хочет повесить свою «Американскую готику» в гостиной. Это выяснилось, когда мы, собравшись впервые за столько лет, сидели и разговаривали, а его друг Тристан вежливо улыбался. Еще мы пытались тактично выведать, что же Томми делал все эти годы, и по мере возможности узнать у Тристана, кто же он-то такой. «Боюсь, что жизнь моя ужасно скучна, – сказал Тристан, когда его спросили, что он делает в городе. – Моя семья, понимаете ли, довольно богата, поэтому я занимаюсь в основном тем, чем захочется в данный момент».

«Обеспеченная семья… Скучная жизнь… Занимаюсь тем, что в голову взбредет в данный момент…» Я просто поверить не могла, что мой брат встречается с этим парнем, а тем более планирует с ним пожениться. Но это ведь Томми, напомнила я себе, и в ту же минуту он сказал: «Мама, папа, если вы не возражаете, мне хотелось бы повесить одну из картин „Американской готики“ здесь, в гостиной. Раз уж мы с Тристаном некоторое время с вами поживем, неплохо нам внести и свой штрих в интерьер».

Томми улыбнулся. Тристан тоже улыбнулся и, посмотрев на маму, чуть пожал плечами. Я кинула на них злобный взгляд из своего угла и нарочно скрестила руки на груди. Томми это заметил и, изобразив тревогу на лице, спросил меня, что не так. «Я просто не мешаю жизни подражать искусству», – ответила я ему, но он только озадаченно на меня посмотрел. Притворщик, подумала я. Он прекрасно понял, что я имею в виду.

* * *

Не успел закончиться тот первый вечер, как я поняла, что так все будет и дальше, пока Томми и Тристан живут с нами, ожидая, когда рядом с родительским домом достроят их собственный: Томми будет править бал, словно дирижер оркестра, помахивая своей волшебной палочкой. Он усадил маму с Тристаном рядом за пианино и упросил их сыграть «Душу и сердце». Некоторое время он стоял у них за спиной и подпевал, а потом махнул папе, чтобы и он присоединился. Он попытался и меня втянуть в это своей очаровательной шкодливой ухмылочкой, которой он умудряется перетянуть на свою сторону всех – родителей, учителей и даже полицейских, когда те ловили его за превышение скорости на проселочных дорогах. Но я молча покачала головой и вышла из комнаты. «Мег?» – жалобно позвал он вслед. Пианино замолчало, и я услышала, как они шепчутся между собой, не понимая, на что я в этот раз взъелась.

Ну что ж, я не славлюсь легким, уживчивым характером. Учитывая умение Томми устроить людям жизнь, как на картине, и мою несгибаемую силу воли, а проще сказать упрямство, наши родители наверняка гадали, не подменили ли им детей злые эльфы темной ночью. Тогда стало бы ясно, почему Томми кого угодно может очаровать, даже в глухой глубинке, где люди к геям не всегда тепло относятся. Понятно было бы, почему люди, полюбовавшись созданиями на его первых картинах – полузверями, полулюдьми на городских улицах и деревенских дорогах, – как-то нервно начинают на него посматривать. А еще это, несомненно, объяснило бы, почему я без малейшего труда решаю любую математическую задачку, а также все задачи по физике и химические уравнения, которые мне только задают учителя. И, разумеется, откуда у меня моя знаменитая сила воли. Она у меня такая, что иногда я чувствую ее внутри себя, как нечто чужеродное.

Наша мама – эдакая серая мышка, всю жизнь живущая в нашем маленьком городке в заднице мира, Огайо. Главная городская площадь – не площадь даже, а перекресток двух автострад, где городской муниципалитет, универсальный магазин, салон красоты, пресвитерианская церковь переглядывались через асфальт, словно потерянные старухи, которые надеются, что хоть кто-нибудь из них знает, где они и куда направляются. Кто здесь вообще может задержаться? Мама работает в библиотеке, расположенной в здании, где сто лет назад была школа всего с одним классом. Там дату на выданных книгах до сих пор ставят штампом. Отец – один из членов муниципалитета, а еще он занимается нашей фермой. Мы разводим коров на мясо, в основном герефодской породы, хотя в нашем стаде есть и несколько гибридов с ангусами – черные коровы с белыми пятнами на морде. Мне никогда не нравились гибриды, не знаю почему. Томми всегда говорил, что они лучше всех телят, и добавлял, что метисы умнее, чем чистокровки. А мне всегда казалось, что они похожи на грустных клоунов с полными слез черными глазами на белой физиономии.

Из моей комнаты на втором этаже я снова слышу пианино, на этот раз что-то классическое. Наверняка Тристан. Мама знает только такие пьески, как «Душа и сердце», а еще всю книгу гимнов наизусть. Родители ходят в церковь, а я нет. Мы с Томми отказались от церкви много лет назад. Я все еще считаю себя христианкой, хоть и не воцерковленной. Нам повезло, что родители не привязались к нам с вопросами и не пытались заставлять ходить в церковь насильно. Когда я сказала, что я там не могу узнать ничего, что мне пригодится для жизни в мире, они не рассердились, а только кивнули, и мама сказала: «Если так, лучше тебе и впрямь сейчас поискать свой путь, Мег».

Они такие хорошие! Вот что с моими родителями не так. Они хорошие, как дети какие-то – невинные и наивные. Они, конечно, не глупые, но слишком по-доброму относятся к людям. Они никогда не обижаются на Томми. Просто позволяют ему обращаться с ними так, как будто они страшные люди, которые погубили ему жизнь, и даже слова против не говорят. Только обнимают его и успокаивают, как ребенка. Я ничего не понимаю. Томми старший. Разве не он должен быть более зрелым и уравновешенным?

Я прислушивалась к доносившимся снизу, из гостиной, звукам игры Тристана, лежа на кровати и глядя на пятнышко на потолке – то ли протечку, то ли дефект штукатурки, который всегда привлекал мой взгляд, когда я сердилась. Сколько я себя помню, когда ярость подступала к горлу, я поднималась сюда и лежала в этой постели и смотрела на это пятнышко, изливая на него все свои обиды, как будто оно было черной дырой, способной засосать все плохое. С годами я излила на него столько дурных мыслей – даже странно, что оно не потемнело и не выросло до таких размеров, чтобы поглотить человека целиком. Когда я смотрела на него в тот вечер, я чувствовала, что гнева во мне меньше, чем я думала. Нет, впрочем, и это не то. Я понимала, что весь мой гнев, вместо того, чтобы найти привычную точку приложения, плавает по комнате в нотах фортепиано, в Тристановой игре. Мне казалось, что я видела, как эти ноты зажигаются в воздухе на долю секунды, словно моя досада была электричеством. Но когда я моргнула, то увидела, что в воздухе ничего нет. Да и Тристан перестал играть.

Минуту стояла тишина, затем послышались приглушенные голоса, а потом мама начала «Великую благодать». Мне сразу стало лучше: я вздохнула с облегчением. И тогда кто-то постучал в дверь и она приоткрылась на несколько дюймов – как раз достаточно, чтобы Томми заглянул внутрь.

– Эй, сестренка! Можно войти?

– У нас свободная страна.

– Ага, – поддакнул Томми. – Вроде как.

Мы засмеялись. Над шуткой, которую мы оба понимаем, и посмеяться можно вместе.

– Ну, – начал Томми, – чем мне заслужить твои сестринские объятия?

– А ты не слишком взрослый для обнимашек?

– Ох! Наверное, на этот раз я и впрямь проштрафился.

– Ну не то чтобы очень. Но что-то ты определенно наделал. Что именно, не знаю.

– Хочешь поговорить об этом?

– Возможно.

Томми сел на край моей кровати и оглядел комнату:

– А что случилось с лошадями и единорогами?

– Умерли, – ответила я. – Мирно, во сне, среди ночи. И слава богу.

Он засмеялся, и я против воли улыбнулась в ответ. Уж такой он у нас, Томми: на него просто невозможно подолгу сердиться.

– Значит, через месяц школу заканчиваешь? – спросил он.

Я кивнула, перевернула подушку и устроилась поудобнее.

– Ты боишься?

– Чего это? – откликнулась я. – Есть что-то, чего мне надо бояться?

– Ну, ты знаешь. Будущее. Вся оставшаяся жизнь. Ты больше никогда не будешь ребенком.

– Томми, я вообще-то давно уже не ребенок.

– Ты знаешь, что я имею в виду, – вздохнул он, вставая и засовывая руки в карманы, как он делает всегда, когда играет в старшего брата. – Тебе придется делать выбор… Решать, что ты хочешь от жизни. Ты же знаешь, что после школы ты получаешь не просто диплом. Это церемония, на которой с твоего детского велосипедика снимают боковые колеса. Эта символическая черная шапочка, которую каждый хочет забросить в воздух, означает, что чего-то в жизни ты достиг: закончил школу. Все так торопятся оставить школьные годы позади, выйти в огромный мир. А потом они понимают, что на выбор у них есть всего пара вариантов. Служба в армии, колледж или работа на бензозаправке. Жаль, что мы до сих пор не понимаем, что на самом деле значит окончание школы. Сейчас, мне кажется, дети после школы чувствуют себя потерянными.

– Томми, – сказала я. – Да, ты на одиннадцать лет меня старше. Ты знаешь больше, чем я. Но, честно говоря, затыкаться во время и не читать мораль ты пока не научился.

Мы снова расхохотались. Повезло мне, что, как бы я ни сердилась на брата, мы всегда можем вместе посмеяться над собой.

– Так о чем же ты беспокоишься? – спросил он, когда мы угомонились.

– О них, – ответила я, стараясь говорить серьезно. – О маме и папе. Томми, ты думал о том, что с ними-то будет?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что люди будут говорить? Томми, ты знаешь, что в их церковной рассылке есть список молитв за прихожан и в него включили нашу семью?

– Почему? – спросил он встревоженно.

– Да потому что ты гей! – ответила я. Но это прозвучало не так, как я хотела. Видя, как вдруг замкнулось его живое лицо, на котором всегда отражались малейшие эмоции, я поняла, что обидела его. – Ты не понял, – добавила я. – Они не просили, чтобы их включили в список. Это сделала Ферн Бейкер.