Текст книги "Россия, Польша, Германия: история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре"

Не отставал от двоюродного брата и такой радетель Вечного мира с Россией как Марциан Огинский. Тот же И.Б. Троекуров в феврале 1680 г. сообщал в Москву, что «урядник» М. Огинского Ян Янорович «приезжал из зарубежа с ружем и со крестьяны со многими подводы […] в Касплинскую волость, в леса, в которых по указу его царского величества режут лесные товары, и дуборесцов бил, и топоры и пилы пограбил, и из ружя по них стрелял, и многие лесные товары ванчюс и василку и крестьянские многие животы пограбя, вывез к себе, и крестьян той деревни бил, а иных разогнал и домы их разорил»[308]308
  Там же. Д. 196. Л. 298 об.–299.


[Закрыть].

* * *

Во второй половине XVII в. православие в Речи Посполитой лишается той мощной поддержки православных магнатов, которой оно пользовалось ранее. Потомки таких «столпов православия», как Александр и Лев Самуэль Огинские, принимают католичество. Их дети, уже в зрелом возрасте став католиками, тем не менее продолжали оказывать поддержку «фамильным» православным монастырям, тогда как внуки, будучи католиками по рождению, зачастую пополняли ряды гонителей православной церкви. Так, сын Ш.К. Огинского, витебский воевода Марциан Михал Огинский, по договоренности с униатским епископом запретил под угрозой смерти посещать православным г. Витебска Марков монастырь «и церкви все запечатал». В доставшихся ему и его брату, литовскому стольнику Богуславу, отцовских имениях, в т. ч. в Микулино, Лиозно и Рудне, в 1710-х гг. было обращено в унию несколько церквей[309]309
  Бантыш-Каменский Н.Н. Указ. соч. С. 423, 425, 448.


[Закрыть]. В 1723 г. русский комиссар в Речи Посполитой Игнатий Рудаковский предлагал припугнуть некоторых литовских магнатов, притеснявших православных, угрозой ареста в Риге их товаров, а особенно – М.М. Огинского, чтобы тот «гарачу (хараджу, т. е. дань. – К.К.) турецким манером с чернцов и попов благочестивых престал брати и церкви б насилством забранныя привратил»[310]310
  ППРН. Т. 1. Ч. 1. С. 104. См. также с. 273.


[Закрыть].

Виленский воевода Казимеж Доминик Огинский, сын Яна Яцека, в 1722 г. добился перехода в унию церкви св. Ильи Пророка в своем имении Бешенковичи[311]311
  Бантыш-Каменский Н.Н. Указ. соч. С. 449. В другом месте своего труда Н.Н. Бантыш-Каменский утверждает, что в 1723 г. ксендз-иезуит Гиндорф «насилно […] на унию отнял» некую церковь в Бешенковичах (Там же. С. 244).


[Закрыть], которую, правда, он сам же и основал ок. 1708 г.[312]312
  Без-Корнилович М.О. Указ. соч. С. 115; Грицкевич А.П. Социальная борьба горожан Белоруссии (XVI–XVII вв.). Минск, 1979. С. 130.


[Закрыть]. К началу второй половины XVIII в. Кронский и Евьеский монастыри практически полностью запустели. В присланном в Синод реестре отмечалось, что ранее в обе обители, «как для оправи монастыра, так и на содержание монахов и служителей церковных, з двора господ Огинских шло, когда они в православии были: а теперь от потомков их ничего того нет, и чрез то все к разорению и опустению пришло»[313]313
  ППРН. Т. 1. Ч. 2. С. 1143. См. также с. 1057.


[Закрыть].

В 1680-е гг. православные Речи Посполитой, принуждаемые к принятию унии, и, в частности, из-за постепенной и подчас скрытой от мирян ликвидации православной иерархии испытывали не только нехватку церковной утвари и богослужебных книг, что случалось и ранее, но и столкнулись с отсутствием священников и дьяконов. По сравнению с началом XVII в. православная церковь в Речи Посполитой оказалась в гораздо худшем положении, поскольку в значительной степени утратила поддержку православных магнатов.

Попытки белорусских православных обратиться за помощью к русским епископам пограничных с Литвой епархий – Псковской и Смоленской, первоначально не имели успеха (сами факты таких обращений нам неизвестны), и только направление посланцев в Москву позволило сдвинуть дело с мертвой точки. Немалую роль в этом сыграл и мстиславский воевода Шимон Кароль Огинский, активно ходатайствовавший за монахов, которым представители его рода и, в частности, его отец и дед традиционно покровительствовали. Стоит отметить, что тем самым Ш.К. Огинский, видимо, стремился облегчить и материальное бремя своей миссии «колятора» и опекуна фамильных обителей, поскольку как неофит-католик он и другие представители рода должны были показывать свою приверженность к новой вере, в том числе и путем жертвования на нужды католической церкви[314]314
  О пожертвованиях в пользу католической церкви Яна Яцка, Марциана и Шимона Кароля Огинских см. в их биографиях, помещенных в Польском биографическом словаре: PSB. T. 23. S. 614, 620, 639.


[Закрыть]. Изучение русско-литовских контактов и роли в них рода Огинских в 1680-е гг. позволяет выдвинуть гипотетическое предположение о своеобразном «разделении труда», когда троцкий воевода и литовский канцлер Марциан Огинский держал в своих руках политические связи с Москвой, а его двоюродный брат Шимон Кароль «отвечал» за религиозные.

Рассмотренные сношения православного духовенства Литвы с Россией в 1680-е гг. показывают, что зачастую именно литовским церковнослужителям принадлежала инициатива налаживания и развития контактов с единоверцами в России и Русской православной церковью. Именно белорусские монахи просили о «тайном» поставлении своих кандидатов в сан и о выдаче ставропигиальных грамот, тогда как светские власти России, искавшие союза с Речью Посполитой, временами довольно сдержанно реагировали на эти просьбы. Можно отметить также, что правительство Речи Посполитой, стремясь ограничить контакты православных жителей Польско-Литовского государства с Константинопольским патриархатом, тем самым автоматически способствовало интенсификации таковых с патриархатом Московским. Это выражалось в частности и в том, что если в первой половине XVII в. православные Польши и Литвы обращались с просьбами о даровании ставропигии к представителям греческого епископата, то в 1680-х гг. подобные прошения со стороны белорусских православных уже адресуются московскому патриарху. Причем происходило это одновременно со стремлениями русского правительства добиться перехода Киевской митрополии в ведение Москвы, что свидетельствует о том, что процесс этот отвечал не только стремлениям высших духовных властей России, но и в какой-то мере интересам православных Польши и Литвы. Принимая во внимание близость России (в отличие от Константинополя), а также то, что литовские магнаты часто сами выдавали представителям православного духовенства проезжие грамоты в Москву, можно констатировать, что как-то ограничить вышеозначенные связи и их развитие у королевской власти в тех условиях было немного возможностей.

Возможно, дальнейшие исследования обогатят наши знания о контактах православных Речи Посполитой с Россией как в предшествующие, так и в последующие десятилетия. Например, известно, что в 1680-е гг. именно монахи полоцкого Богоявленского монастыря просили о посвящении русскими епископами в сан прибывавших из Литвы кандидатов, но факты таких поставлений собственно из числа богоявленских кандидатов пока не установлены.

Уршула Аугустыняк (Варшава)
Польско-русские отношения в политической публицистике Речи Посполитой XVI–XVII вв
К вопросу о генезисе стереотипа

Первоначальное значение термина «стереотип»[315]315
  В польском языке близкими по значению к термину «стереотип» и служащими для его определения считаются понятия: wzór osobowy (субъективный образ), wzór ideowy (идеальный образ), ideał (идеал), wizerunek (изображение), obraz (картина); szablon (шаблон), klisza (клише), top (топ), topos (топос), mit (миф), kanon (канон), archetyp (архетип), schemat (схема), konwencja (условность, традиция), wyobrażenie (воображение), kate-goryzacja (деление на категории), см.: Walińska H. Stereotyp – pole terminologiczne // Acta Universitatis Wratislaviensis. Nr. 240. Prace Literackie. XVI. Wrocław, 1974. S. 47–48.


[Закрыть] восходит к полиграфии, где так называется отливка печатного набора, используемая для многократного повторения неизмененных фраз. В переносном и широко употребляемом ныне значении он был введен в социальную психологию Уолтером Липпманом[316]316
  Lippman W. Public Opinion. New York, 1922.


[Закрыть] для определения феномена сознания, который позволяет сформировать априорное представление о некоем фрагменте действительности и упорядочивать данный участок действительности, не обладая непосредственным опытом его познания. Поэтому стереотипы основаны на сведениях, часто противоречащих действительности либо представляющих ее в искаженном свете. В общественном сознании они предстают как жесткие по своей конструкции социально обусловленные установки, мало подверженные изменениям во времени и практически не зависящие от развития самого предмета стереотипного суждения и изменяющейся ситуации. Атрибутами стереотипа считаются связанные с ним повышенный эмоциональный настрой, а также упрощенные и поверхностные суждения. Как явление общественного сознания стереотип несет в себе целевую установку обоснования и защиты важных для субъекта ценностей[317]317
  Schaf A. Stereotypy a działanie ludzkie. Warszawa, 1981. S. 71–72.


[Закрыть].

Частной формой стереотипов выступают стереотипы этнические, представляющие собой выражение социальных установок и эмоционально окрашенных суждений о своем народе либо о других этнических группах, а также отторжение или враждебное отношение к лицу, принадлежащему к какой-либо группе, только вследствие этой принадлежности воспринимаемой как негативное качество[318]318
  Allport G.W. T e Nature of Prejudicae. N-Y., 1958.


[Закрыть]. Таким образом, стереотипы мало говорят о тех явлениях, которые они обозначают, но, напротив, много о тех, кто их формирует.

Рубеж 80-х и 90-х гг. XX в. ознаменовался в польских гуманитарных науках подъемом интереса к проблеме стереотипов, в особенности – этнических. Причем он проявился как в области методологических разработок, так и в исследованиях, посвященных «образам» отдельных народов. Изучались стереотипы восприятия поляками тех или иных народов – и наоборот[319]319
  Jarosz D. Uwagi o polskiej literaturze naukowej na temat stereotypów // Dzieje Najnowsze, R. XXIII. 1991. Nr. 2, S. 93-103; Schaf A. Język – myślenie – dzia-łanie. (Język a stereotyp) // Kultura i społeczeństwo. 1976. Nr 3. S. 39–36; Idem. Pragmatyczna funkcja stereotypów // Kultura i społeczeństwo. 1979. Nr. 4. S. 55–56; Cieński M. Stereotyp – def nicja i funkcje kulturowe. // Acta Universitatis Wratislaviensis. Nr. 712. Germanica Wratislaviensia LV. Wrocław, 1984. S. 111–131; Mity i stereotypy w dziejach Polski / pod red. J. Tazbira. Warszawa, 1991; Stereotypy narodowościowe w Europie XX wieku. (Materiały z konferencji naukowej w Radziejowicach Wydziału Historycznego Uniwersytetu warszawskiego i Oddziału Uniwersyteckiego PTTK 27 IV–3 V 1992 r.) / red. J. Tomaszewski, M. Kula. Warszawa, 1992; W kręgu mitów i stereotypów / praca zbiorowa pod redakcja K. Borowczyka i P. Pawełczyka. Poznań; Toruń, 1993; Narody i stereotypy / pod redakcja T. Walas. Kraków, 1995; Bokszański Z. Stereotypy a kultura. Wrocław, 1997.


[Закрыть]. Внимание исследователей сосредоточилось на роли стереотипов в отношениях поляков с народами Западной Европы, а также с народами, с этническими и конфессиональными слоями и группами, традиционно связанными с Речью Посполитой, но воспринимавшимися польским обществом как «чужие» – с немцами, евреями и (эпизодически) с протестантами.

В то же время стереотипам русских было посвящено лишь несколько работ (если не говорить об упоминаниях в генеральных разработках на тему стереотипов), основанных, главным образом, на публицистических источниках XIX в.[320]320
  Kępiński A. Lach i Moskal. Z dziejów stereotypu. Warszawa, 1990; Idem. Geneza i funkcjonowanie negatywnego stereotypu Rosji i Rosjanina // Narody i stereotypy. S. 153–157; Giza A. Polaczkowie i Moskale – wzajemny ogląd w krzywym zwierciadle (1800–1917). Szczecin, 1993; Karpiński W. Polska a Rosja. Warszawa, 1994.


[Закрыть]. Причем к эпохе раннего Нового времени из них относится только научно-популярное эссе Януша Тазбира, опубликованное в 1991 г. в еженедельнике «Политика»[321]321
  Tazbir J. Moskwicin w sarmackim zwierciadle // Polityka 1991. Nr. 48.


[Закрыть]. Все авторы единодушны в том, что стереотип русских в сознании поляков (и наоборот) был однозначно негативным и неразрывно сочетался с этническим предубеждением. Последнее отличается от стереотипа только тем, что оно связано с враждебным отношением к представителям другого народа, поскольку они принадлежат к нации, изначально оцениваемой отрицательно.

Обоснованием для утверждения, что стереотипы XIX в. являются простым продолжением стереотипов, сформировавшихся еще в эпоху до разделов Польши как результат негативного опыта войн XVI и XVII вв., послужили для историков новейшего времени выдвинутый еще в 1930-е гг. тезис Яна Станислава Быстроня о польской национальной мегаломании (без отнесения к стереотипу русского)[322]322
  Bystroń J. Megalomania narodowa. Warszawa, 1935. 1 wyd. Warszawa, 1995. 2 wyd.


[Закрыть], а также высказанное еще в начале 1970-х гг. мнение Януша Тазбира, которого он придерживается и по сей день, о заметной подверженности «поляков эпохи барокко ксенофобии». Происхождение таких настроений связывалось, с одной стороны, с рядом исторически объяснимых феноменов: с ощущением угрозы вере, вольностям и политическим свободам шляхты; со сформировавшимся в сознании высших общественных слоев опасением за фундаментальные культурные ценности – язык, обычаи и традиции, в том числе за традиции политического устройства польского общества. С другой стороны, эти настроения зиждились на позитивно утверждаемых трех догматах Речи Посполитой, что шляхетская республика это житница Европы, твердыня христианства и идеальное по своему общественному и политическому устройству государство[323]323
  Tazbir J. Rzeczpospolita i świat. Warszawa, 1968; Idem. W cudzym i obcym zwierciadle. // Szlaki kultury polskiej. Warszawa, 1986; Idem. Stereotypów żywot twardy, przedmowa do: Mity i stereotypy w dziejach Polski. S. 7-30.


[Закрыть]. Отмеченные фобии сформировались, по мнению Я. Тазбира, в середине XVII в., а в конце его принесли плоды в виде национальной мегаломании и своеобразного мессианства. По мнению Збигнева Бокшаньского, в этом проявилась «более общая культурная тенденция», выразившаяся в способности воспринимающего субъекта формировать по отношению к внешнему миру, в частности к «другим» народам и государствам, «эталоны перцепирования» или же «активизировать такие эталоны, существовавшие прежде»[324]324
  Bokszański Z. Op. cit. S. 86.


[Закрыть].

Такое положение заставляет специалистов по истории раннего Нового времени не только позаботиться о развитии собственно научных исследований в области стереотипов взаимного видения народов-соседей, но и вызывает обеспокоенность за сегодняшнее состояние и перспективы отношений между поляками и русскими. Особенно если принять, хотя и небесспорный, тезис автора фундаментального труда о стереотипах в польско-русских отношениях Анджея Кемпиньского, что стереотипы, в том числе особенно этнические, представляют собой конститутивный элемент культурной тождественности общества и даже необходимы для сохранения так называемого национального сознания[325]325
  Kępiński A. Op. cit. S. 10: В культурах существуют «представления об устойчивых постоянных характерных чертах, конституирующих национальное сообщество. Наиболее существенная черта таких стереотипных представлений это соотнесение и кристаллизация значений посредством устойчивой идентификации понятий типа «варварские москали» или «кичливые ляхи» и превращение их в постоянные тексты культуры, своего рода культурные идиомы, занесенные в код национальной памяти».


[Закрыть]. С этой точки зрения отнюдь не безразлично, являются ли эти стереотипы негативными или позитивными. К сожалению, в Польше вот уже десятилетие научные исследования стереотипов переживают застой, тогда как проводимая правящими кругами обоих наших государств «историческая политика» слишком часто обращается к негативным сторонам польско-русских отношений.

Разумеется, в предлагаемой вниманию читателей статье мы не ставим целью сопоставление исторических фактов со стереотипами, поскольку бытование последних в общественном сознании и их одобрение обществом являются эффектом фрустраций, вызываемых у наших народов в силу указанных выше причин[326]326
  По словам журналистки из газеты «Московские новости» Людмилы Сараскиной, россияне унизились де в собственных глазах не потому, что ранее оценивали себя столь высоко, а просто потому, что им внушили представление о собственном величии. См.: Saraskina L. Rosjanie w zwierciadle własnym / tł. A. Kępiński // Narody i stereotypy… S. 151.


[Закрыть]. Наша задача ограничивается верификацией негативного стереотипа русских, а точнее, согласно терминологии раннего Нового времени – москвитян, в польской общественной мысли XVI–XVII вв. отнюдь не по соображениям политической корректности или любезности, а потому, что тезис профессора Тазбира о «ксенофобии поляков эпохи барокко», рассматриваемый как некая «культурная парадигма», верен только отчасти.

Во-первых, он не относится к XVI и первой половине XVII в., так как упомянутые «опасения» насаждала католическая церковь, а не государственная пропаганда, провозглашавшая экспансионистские лозунги, отражавшие устремления польского рыцарского сословия. Во-вторых, он основывается на материале исторических источников второй половины и конца XVII в., возникших в церковных кругах в годы шведского «потопа» и последующих времен и служивших массированной церковной пропаганде, адресованной самым широким слоям населения[327]327
  Buchwald-Pelcowa P. Pieśni patriotyczne i pieśni religijne po «potopie» // Literatura i kultura polska «po potopie» / red. B. Otwinowska, J. Pelca, B. Falęcka, Wrocław; Warszawa; Kraków, 1992. S. 75–90.


[Закрыть]. В-третьих, даже по отношению к периоду позднего барокко он касается только одной группы стереотипов – самой популярной, но не единственной – а именно народных стереотипов, воплощенных в фольклоре на началах «нисхождения» культуры[328]328
  Определение дано К. Добровольским. См.: Dobrowolski K. Studia nad życiem społecznym i kulturą. Wrocław, 1966.


[Закрыть] и проникновения в так называемые «массы» убеждений, которые на уровне «высокой» культуры интеллектуальных и властных элит считались анахроничными. Эти народные стереотипы («образы наций»), внедрявшиеся в массовое сознание посредством литературы для народа (поэзии, религиозно-патриотических песен, проповедей и т. п.), во всей Европе до XVIII в. формировали парадигматические представления об иностранных народах и нациях. В-четвертых, существование отмеченных народных стереотипов не исключает параллельного варианта, а именно существования в польско-русских отношениях стереотипа элитарного[329]329
  Разделение стереотипов на элитарные и народные обосновано К. Малишевским. См.: Maliszewski K. Kształtowanie się stereotypu Niemca i obrazu krajów niemieckich w potocznej świadomości sarmackiej od XVI do połowy XVIII w. (Próba rekonstrukcji) // Polacy i Niemcy. Z badań nad kształ-towaniem heterostereotypów etnicznych / red. K. Wajda, wyd. R. Marszałek. Toruń, 1991.


[Закрыть], распространенного и пропагандируемого в шляхетской среде. Этот элитарный стереотип на протяжении почти целого столетия, начиная с 70-х гг. XVI в. до 60-х гг. XVII в. (конкретно: с 1572 г. до 1658 г.), нашел отражение в политической публицистике и был связан с полемикой вокруг концепции так называемой «тройственной унии» – польско-литовско-русской.

Именно этот последний вопрос будет в центре нашего внимания, а его рассмотрение пусть послужит стимулом к активизации научных исследований стереотипов, sineira et studio, и для восстановления в историографии проблемы объективной пропорции в исследованиях позитивных и негативных стереотипов.

Вопрос об унии Речи Посполитой с Россией – а точнее (до 1657 г.), в официальной польской терминологии того времени – с Москвой, с Великим княжеством Московским – хорошо исследован в историографии на уровне выявления связанных с этой проблемой конкретных фактов[330]330
  См., в частности: Tyszkowski K. Plany unii polsko-rosyjskiej na przełomie XVI i XVII wieku. // Przegląd Współczesny. 1928. T. 24. S. 392–402; Gruszecki S. Idea unii polsko-rosyjskiej na przełomie XVI i XVII wieku. // Odrodzenie i Reformacja w Polsce. 1970. T. 15. S. 89–99; Трачевский А. Польское бескоролевье. М., 1869; Turgieniew A., Historica Russiae Monumenta. Petropoli, 1841. T. 1. S. 232–233, Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. М., 1819. Ч. 2; Дебров Л.А. К вопросу о кандидатуре Ивана IV на польский престол (1572–1576). // Ученые записки Саратовского университета. Саратов, 1954. Т. 39; Fłorja B. Rosyjska kandydatura na tron polski u schyłku XVI wieku // Odrodzenie i Reformacja w Polsce. 1971. T. 16. S. 85–95; Sobieski W. Zabiegi Dymitra Samozwańca o tron polski. Kraków, 1908; idem. Żółkiewski na Kremlu. Warszawa, s.d.; Tyszkowski W. Poselstwo Lwa Sapiehy do Moskwy. Lwów, 1927, Elementa ad fontium editiones. Romae, 1966 / editi W. Meysztowicz. Vol. 15. P. IV; Polska a Moskwa w pierwszej połowie wieku XVII. Zbiór materiałów do stosunków polsko-rosyjskich za Zygmunta III / wyd. A. Hirschberg. Lwów, 1901; Gawlik M. Projekt unii rosyjski-polskiej w drugiej połowie XVII w. // Kwartalnik Historyczny. 1909. T. 23. S. 78-123; Wójcik Z. Polska i Rosja wobec wspólnego niebezpieczeństwa szwedzkiego w okresie wojny północnej 1655–1660 // Polska w okresie drugiej wojny północnej 1655–1660. T. 1. Rozprawy. S. 331–378; Kossarzewski K. Szlachta litewska wobec panowania szwedzkiego i moskiewskiego w okresie załamania Rzeczypospolitej przełomu 1655 i 1656 roku // Z dziejów stosunków Rzeczypospolitej Obojga Narodów ze Szwecją w XVII wieku / pod red. M. Nagielskiego. Fasciculi Historici Novi. Warszawa, 2007. T. 8. S. 227–302; Skorobohaty Aleksander D. Diariusz (1639–1697) / oprac. T. Wasilewski. Warszawa, 2000; Jemiołowski Mikołaj. Pamiętnik dzieje Polski zawierający (1648–1679) / oprac. J. Dzięgielewski. Warszawa, 2000; Łoś Jakub. Pamiętniki towarzysza chorągwi pancernej (1695–1712) / oprac. R. Śreniawa-Szypiowski Warszawa, 2000. Ср.: Żółkiewski Stanisław. Pamiętniki o wojnie moskiewskiej / oprac. W. Sobieski. Kraków, 1920. BN. Seria I. Nr. 12; Dębołęcki Wojciech. Przewagi elearów polskich (1619–1620) / oprac. i wstęp R. Szyber. Toruń, 2005; Vorbek-Lettow Maciej. Skarbnica pamięci. Pamiętnik lekarza króla Władysława IV / oprac. E. Galos, F. Mincer. Wrocław; Warszawa; Kraków, 1968; Kochowski Wespazjan. Lata potopu 1655–1657 / wybór i tł. L. Kukulski, wstęp J. Krzyżanowski, posłowie A. Kersten. Warszawa, 1966; Pamiętniki Filipa, Michała i Teodora Obuchowiczów (1630–1707) / red. A. Rachuba, H. Lulewicz. Warszawa, 2003.


[Закрыть]. Почти в течение столетия такие планы возникали неоднократно. Впервые они зазвучали во время первого бескоролевья по смерти Сигизмунда Августа в 1572–1574 гг.; вновь обратились к ним в 1584–1586 гг., когда после смерти Ивана Грозного на престол объединенного государства «трех народов» прочили польского короля Стефана Батория. Сразу вслед за этим на протяжении более четверти века такие замыслы обсуждались практически непрерывно. В 1586–1587 гг., возник план избрания уже московского государя на польско-литовский трон; в 1598 г. в связи с намерением польских противников Сигизмунда III Вазы свергнуть его с престола говорили об избрании вместо него сына царя Федора Иоанновича. В 1598–1600 гг., после смерти царя Федора, был выдвинут план избрания царем кандидата из польской королевской семьи Ваза. В 1605–1606 гг. во время Сандомирского рокоша и правления Лжедмитрия I вновь возникли замыслы детронизации короля Сигизмунда, в связи с чем среди кандидатов на польский престол назывался и русский Самозванец. В 1610–1617 гг., когда дважды армия Речи Посполитой предпринимала интервенцию в Московское государство, поводом к которой называли возмездие за убийство в российской столице поляков из окружения Лжедмитрия I, прибывших на свадьбу самозванца и Марии Мнишек, часть московского боярства и гетман Станислав Жолкевский вынашивали планы посадить на царский трон польского королевича Владислава. Во время Смоленской войны 1634–1637 гг. Владислав IV Ваза вновь вспомнил об осуществлении своих прав на московский престол. Последний раз планы «тройственной унии» обсуждались в политических кругах Речи Посполитой в 1657–1658 гг. в связи с проектом польско-русского союза против Швеции. Предложенный россиянами союз должен был основываться на договоре, по которому монархи Польши и России гарантировали, что после смерти Яна Казимира Вазы на польский престол будет избран царь Алексей Михайлович или один из царевичей – Федор или Алексей, а в дальнейшем их потомки. Таким образом, de facto польско-литовское государство становилось бы наследственной монархией во главе с династией Романовых и было бы прочно присоединено к России.

Однако, несмотря на достаточно подробное исследование отдельных эпизодов и планов объединения владений польских и московских государей, в историографии отсутствуют научные работы, в совокупности рассматривающие последовательно формировавшиеся концепции и варианты унии, и остается невыясненным, в чем состояли постоянные элементы ее концепции, а какие элементы возникали в силу менявшихся обстоятельств, вследствие той или иной политической конъюнктуры. Важными для выяснения являются, по меньшей мере, следующие вопросы. Во-первых, кто со стороны Речи Посполитой выступал за унию с Москвой и стремился воплотить ее в жизнь, помимо части элит Великого княжества Литовского, и, во-вторых, был ли вынашиваемый в правящих кругах Речи Посполитой замысел унии с Москвой только политической уловкой, в лучшем случае затеянной для дипломатического зондажа, или чтобы на долгое время ввести в заблуждение российских правителей, внушив им беспочвенную надежду на обретение польской короны, и таким способом склонить их к миру? И, в-третьих, всегда ли подобные планы были со стороны Речи Посполитой только политической игрой по отношению к восточному соседу?

Вопрос о замыслах «тройственной унии» нельзя считать исчерпанным, сводя причины их неудачи только к взаимному недоверию участников переговоров, к их нежеланию принимать на себя подлинные обязательства и к вытекавшим из этого и возникавшим в ходе переговоров техническим трудностям, как-то: ссылки сторон на отсутствие у них необходимых полномочий, откладывание окончательных решений и необходимых ответственных действий, что, по мнению польских историков, было характерно, прежде всего, для русской стороны и в свою очередь в немалой степени предопределило судьбу унии[331]331
  Malec J. «Unia troista». Rozwój projektów unii polsko-litewsko-rosyjskiej w XVI i XVII wieku // Idem. Szkice z dziejów federalizmu i myśli federalistycznej w nowożytnej Europie. Kraków, 2003. S. 11–38.


[Закрыть].

Остается без ответа вопрос, поставленный историком государственного права Ежи Мальцем: «действительно ли эти противоречия (в ходе переговоров. – У.А.) заранее исключали возможность реализации самой унии? Трудно предполагать, чтобы опытные политики по обеим сторонам в течение более чем полустолетия старались проталкивать концепцию всецело утопическую. Представляется, что неудачу в итоге предопределили более существенные препятствия – ущербность политических горизонтов, отсутствие готовности к взаимным компромиссам и гибкости подходов»[332]332
  Ibidem. S. 38.


[Закрыть] – иначе говоря, взаимные предубеждения и стереотипы.

В статье на основании анализа польской политической публицистики[333]333
  Основные источники, использованные в статье, содержатся в трех научных публикациях произведений польских публицистов и политиков: Pisma polityczne z czasów pierwszego bezkrólewia / wyd. J. Czubek. Kraków, 1906. (Далее – Pisma pierwszego bezkrólewia); Pisma polityczne z czasów rokoszu Zebrzydowskiego 1606–1608 / wyd. J. Czubek, Kraków, 1916–1918. T. 1–3. (Далее – Pisma rokoszowe); Pisma polityczne z czasów panowania Jana Kazimierza Wazy (1648–1668), Publicystyka, eksorbitancje, projekty, memoriały / wyd. S. Ochmann-Staniszewska. Wrocław, 1989–1991. (Далее – Ochmann).
  Для сравнения: Literatura barska (antologia) / oprac. Janusz Maciejewski. Wrocław; Warszawa; Kraków; Gdańsk, 1976. BN. Seria I. Nr. 108. Wyd. 2.


[Закрыть] предпринимается попытка воссоздать представления по крайней мере части политических элит Речи Посполитой о польско-московских отношениях, а также рассмотреть аргументы, к которым прибегали сторонники унии с Москвой, чтобы склонить польских читателей к поддержке своей точки зрения и сделать ее более убедительной. В нашем анализе мы исходим из предпосылки, что никакие проекты были бы невозможны, если бы в сознании элит Речи Посполитой присутствовал бы только негативный стереотип «москвитянина».

Во время первого бескоролевья, после смерти в 1572 г. последнего короля из династии Ягеллонов – Сигизмунда Августа, в польской публицистике упоминания о польско-московских отношениях (как правило, эпизодические) встречаются в 21 тексте из 63, то есть в 1/3 из сохранившихся памятников. В 1605–1606 гг., во время Сандомирского рокоша, об отношениях с Московским государством говорится в 29 текстах (около 17 %) из 163. В годы правления Яна Казимира Вазы (1648–1668) рассуждения на эту тему содержатся в 24 текстах из 165. В целом непосредственно об унии с Москвой говорится только в 8 произведениях.

Из этого следует, что названный вопрос вызывал особый интерес в шляхетском общественном мнении в такие моменты, когда решались судьбы Речи Посполитой, в частности, когда после смерти Сигизмунда Августа определялся способ избрания нового короля. В другое время он оставался для большинства публицистов маргинальным. Анализируемые тексты в подавляющем большинстве анонимны, однако среди пропагандистов унии можно указать (предположительно или достоверно на основании установления авторства) на две группы. Во-первых, это представители коронной шляхты из Серадского и Калишского воеводств (в годы первого бескоролевья – Станислав Цесельский[334]334
  Kot S. Ciesielski Stanisław h. Zadora (daty życia nieznane) z Cieśli koło Piotrkowa, publicysta, uczeń A.F. Modrzewskiego // Polski Słownik Biograf czny. T. 4. S. 58. (Далее – PSB).


[Закрыть], Петр Мыцельский[335]335
  Dworzaczek W. Mycielski Piotr h. Dołęga (zm. 1599–1601), pisarz polityczny z Mycielina w ziemi kaliskiej // PSB. T. 22. S. 345–346.


[Закрыть]) и коронные сенаторы времени короля Яна Казимира (Анджей Максимилиан Фредро[336]336
  Czapliński W. Fredro Andrzej Maksymilian (zm. 1679), kasztelan lwowski, wojewoda podolski, pisarz polityczny i teoretyk republikanizmu // PSB. T. 7. S. 114.


[Закрыть] и Ян Лещиньский[337]337
  Ochmann. T. 3. 154. Dyskurs pana Leszczyńskiego kanclerza wielkiego koronnego de abdicatione Regni Króla JMci i jeżeli nastąpi jako sobie w niej postąpić, wydany in Anno D[omini] 1668 [po 12 VI] 1668.


[Закрыть]). Все они никогда не бывали в Литве и не были знакомы с реалиями Великого княжества Литовского. Свои взгляды они формулировали на основании книжных знаний либо обиходных мнений. Вторую группу составляли, прежде всего, представители шляхты Великого княжества Литовского второй половины XVII в. – особенно изгнанники-экзулянты[338]338
  О российской кандидатуре на польский престол после смерти короля Михала Вишневецкого см.: Kulecki M. Wygnańcy ze wschodu. Egzulanci w Rzeczypospolitej w ostatnich latach panowania Jana Kazimierza i za panowania Michała Korybuta Wiśniowieckiego. Warszawa, 1997. S. 70–76.


[Закрыть], наиболее заинтересованные в умиротворении восточного соседа, и литовские магнаты (например, Кшиштоф Зыгмунт Пац[339]339
  Ochmann. T. 3. 111. Projet de m[onsieur] Pactz (Krzysztof Zygmunt Pac, kanclerz w. lit.) Varsovie le 1 Mai 1665, Copie XXI, 43 [1 V 1665]; ibidem. 156. Respons jm. p. kasztelana liwskiego (Adama Oborskiego) p. Łuszczewskiemu (Wojciechowi, adherentowi Lubomirskiego, występującemu w jego imieniu na procesie w 1664 r.) [1668].


[Закрыть]) и их клиентура, рассчитывавшие на захват власти в Литве. Таким образом, характер реальных связей между проектами «тройственной унии», с одной стороны, и, с другой – политической средой, в которой эти проекты возникли, был принципиально различным как в первом, так и во втором периодах наиболее интенсивного их обсуждения. Первоначально замысел унии имел целью сплотить Речь Посполитую трех монархий вокруг общих интересов, а в конечный период в нем видели способ, которым намеревались воспользоваться определенные круги магнатов и шляхты Великого княжества Литовского, чтобы подорвать унию Короны и Литвы и тем самым ex desperatione сепаратно принять царскую протекцию после занятия русской армией в 1654–1655 гг. территории Великого княжества[340]340
  Ochmann. T 1. 35. [Stefan Koryciński]. Zdanie jmci pana kanclerza wielkiego koronnego około Rzeczypospolitej in Octobre 1656 [X 1656]. S. 165.


[Закрыть].

При этом живучесть «частичных стереотипов» в рамках схемы подхода к польско-московским отношениям подтверждается, например, ссылками как в конце XVI, так и во второй половине XVII в. на мистифицированную традицию побед над Москвой во времена Сигизмунда I[341]341
  Zwycięstwa Konstantego Ostrogskiego i Jana Świerczeńskiego w czasach Zygmunt I // Pisma pierwszego bezkrólewia. 32 b: Dialogi de regis Poloniae electione. Dialogus I. S. 668; Ochmann. T. 1. 29. Oświecenie tępych oczu synów koronnych i W. Ks. Litewskiego w ciemnej chmurze rebeliej schizmaty-ckiej będących [1653]. S. 123. Авторы смешивают данные о численности войск в военных походах и кампаниях разных лет. Так, победоносная для Польши кампания против 200-тысячной московской армии имела место не в правление Василия III Шуйского, а в правление Ивана IV Грозного в 1579 г. В равной мере приводятся неправдоподобные сведения о потерях с обеих сторон.


[Закрыть], а также анекдотами, почерпнутыми из хроники Ваповского через посредничество Кромера[342]342
  Ochmann. T 2. 62. Явно не соответствует действительности, содержащаяся в двух рассказах [конца 1661] история (S. 38–39) о приеме императором Священной римской империи и отправке в Россию нескольких десятков знатных московских пленников, присланных польским королем ко двору римского папы. Этот исторический анекдот с выражением обиды на Апостольскую столицу и папу Льва X (Джованни Медичи) почерпнут у Бернарда Ваповского. См.: Wapowski Bernard. Fragmentum Sigismundi senioris, regis Poloniae, res gestas. // Kromer M. Polonia sive de origine et rebus gestis Polonorum libri XXX. Köln, 1589. S. 556.


[Закрыть], а точнее, по-видимому, из ее копий в шляхетском silva rerum. Это, впрочем, одна из причин того, что, будучи свидетельством обиходного мышления, анонимные публицистические тексты дают прекрасный материал для исследования стереотипов.

Однако, прежде чем обратиться к их рассмотрению, следует указать на одно примечательное обстоятельство (удивительное в свете утверждений польской литературы предмета). В публицистике интересующего нас периода Московское княжество, именуемое так из-за непризнания польской стороной царского титула русских монархов, рассматривалось как одно из европейских государств наравне со странами Западной Европы, как один из постоянных (естественных и не выходивших из общего ряда) элементов международного порядка. Этот подход, с одной стороны, противостоял официальной концепции московских правителей об исключительности Московского царства как «третьего Рима», а с другой – распространенным на Западе предубеждениям, как, например, во Франции, где во времена Генриха IV не считали «князя Скифии» европейским монархом и отказывались включить его в европейскую лигу христианских государств, что следовало из «Большого плана» Максимильена Сюлли[343]343
  Sully de Bethune Maximilien. Memoires des Sages et royales Oeconomies d’Etat. Nouvelle Collection des Memoires relatifs l’Histoire de France. Paris, 1854. Vol. 16–17.


[Закрыть]. Уже исходя из этого, можно заключить, что мнения польских публицистов о государстве царей не основывались на негативных «предубеждениях», априори исключавших Москву из числа возможных партнеров.

Внешним обрамлением стереотипных суждений служат эпитеты оценочного характера, имеющие особое значение в политической поэзии. По отношению к москвитянам (русским) в польской политической публицистике наиболее часто на протяжении всего XVII в. встречается в качестве определения устойчивое словосочетание «naród gruby» (т. е. грубый, невежественный, вульгарный), а в «сарматской» публицистике периода Барской конфедерации 1768–1772 гг. оно используется почти исключительно. Вторым по частоте применения является словосочетание «naród hardy» (в XVIII в. – гордый народ). Спорадически говорится о народе, привыкшем к неволе[344]344
  Pisma rokoszowe. T. 2. LXV. S. 294. („Naród marny, niewolej przywykły”).


[Закрыть], а также о богатом (хотя и глупом) народе[345]345
  Pisma rokoszowe. T. 3. XXIV. S. 69 („potężni, dostatni choć głupi nieprzyja-ciele”).


[Закрыть]. Эти определения не применялись повсеместно и безоговорочно. С тезисом о мнимой цивилизационной отсталости Москвы полемизировал во время первого бескоролевья автор, ссылавшийся на знакомство с ней по личному опыту, по-видимому, гражданин Великого княжества Литовского: «A iż mówią: “Moskiewski naród gruby”, nie widzieli go, a sądzą. Już to nie gruby, co czyni swemu dosyć, cautus, nie kłania się nikomu. A też ma on na swem dworze rozmaity naród, podobno też i ćwiczenie lepsze»[346]346
  Pisma pierwszego bezkrólewia. XXV. Gdyby panowie Polacy cesarza albo Niemca obrali, toby na nie przyść musiało. S. 361.


[Закрыть] (А что “Московский народ грубый”, так говорят те, кто не видели, а судят. Уже потому не невежественный, что в поведении своем довольно осмотрителен и ни перед кем не преклоняется. А также он имеет народ, рассеянный по своей земле, и лучшее [чем принято считать] обучение).

Отвлекаясь от достоверности или недостоверности данных поляками негативных определений Московского государства и народа, следует счесть несомненным, что в конце XVI в. и в первой половине XVII в. примечательной особенностью подобных оценочных суждений являлось отсутствие в них критерия вероисповедания как якобы самого характерного для москвитян (русских) в свете литературы предмета, равно как и по их собственному мнению.

В период «димитриад», которые стереотипно рассматриваются в историографии (как в польской, так и в русской) в качестве «экспансии контрреформации» на территорию Московского государства, ни в одном из известных нам светских публицистических сочинений, ни в одной из записок военных – участников польской интервенции в Москве – не выдвигается аргумент «религиозной миссии». Напротив, в анализируемых публицистических текстах осуждается развернутая иезуитами пропаганда экспансии католицизма[347]347
  Pisma rokoszowe. T. 2. X. S. 341; XXXVI. S. 197; XL. S. 259.


[Закрыть]. По отношению к русским определение «схизматический народ», «схизматики» появляется лишь в середине XVII в.[348]348
  Ochmann. T. 1. 30. S. 133–134; T. 1. 35. S. 159; T. 2. 157. S. 280.


[Закрыть]. Так же и по отношению к собственному народу польские публицисты того времени не затрагивали тему вероисповедания, с забавным самодовольством называя своих сограждан «добродетельным народом», столь же часто – «свободным народом», не употребляя иного эпитета, которого, казалось бы, можно было вполне ожидать. Однако он появляется лишь во второй половине XVII в. – «католический народ». Из трех основных кодов конструирования коллективной идентичности нашел отражение в исследуемых источниках в первую очередь «код благовоспитанности или цивилизованности», а отнюдь не «код первобытности» – древности происхождения народа и в силу этого его первенства по сравнению с другими народами, и не «код трансцедентности либо святости» как богоизбранного народа[349]349
  Bokszański Z. Op. cit. S. 102; Eisenstadt S.N, Giesen B. T e Construction of Collective Identity. maszynopis.


[Закрыть].

Этот тезис подтверждается содержащимися в памятниках польской публицистики характеристиками московских государей. В силу обстоятельств они относятся, прежде всего, к Ивану IV Грозному, поскольку большинство текстов на тему польско-русских отношений приходится на период первого бескоролевья. Вопреки приведенной выше самооценке поляков как представителей «свободного народа», что предполагало осуждение с их стороны деспотизма и жестокости царя Ивана, он произвел на них огромное и вовсе не негативное впечатление. Галерею образов Ивана Грозного в польской публицистике первого бескоролевья открывает латинская апология авторства Станислава Цесельского, приписываемая, однако, Станиславом Котом перу самого Анджея Фрыч-Моджевского. В этом сочинении Иван IV предстает как идеал доблестного правителя, славного во всей Европе[350]350
  Pisma pierwszego bezkrólewia. I. Ad equites legatos[…] oratio. S. 137. (Qualem opulentisssimum Magnum Moschorum Ducem esse scimus et vicinum habemus, dominatu, imperio, divitiarum copia et magna equitum exercitu abun-dantem, gloria belli excellentem, omni apparatu rerum splendidum atque toto orbe fama illustrem).


[Закрыть].

На протяжении всего рассматриваемого периода «великий князь московский» в глазах польских публицистов представал государем богатым («денежным»), хотя его иногда и упрекали в том, что эти деньги он получал от эксплуатации подданных[351]351
  Pisma pierwszego bezkrólewia. LXIV. Komornik a burmistrz, S. 649. «Ten ci [o Moskiewskim] powiadają, ma pieniądze i mieć może, kiedy chce, gdyż „woda i las twoje”, ryby i miód gospodarskie; ująłby wam ten bujności, panowie ziemianie». (Рассказывают, что тот [московский государь], имеет деньги и иметь может, когда бы захотел, и “воды и леса твои”, рыбы и мед хозяйский, отнял бы у вас все изобилие, господа землевладельцы).


[Закрыть] либо как субвенции от иностранных правителей[352]352
  Ochmann. T. 1. 32. Pikieta polska spisana pod nieszczęśliwego tyraństwa szwedzkiego, którego okrucieństwem ojczyznej naszy wiele z gruntu zniszczonych prowincyi, opłakane czasy, w której pod podobieństwem przyczyny wojny opisują się [1656]. S. 141. «Moskwicin [Aleksy Michajłowicz Romanow]: Cudzemi piniądzmi gram». (Московит [Алексей Михайлович Романов]: Играю на чужие деньги).


[Закрыть]. Во времена первого бескоролевья он предстает не только как христианин, но в роли подлинного защитника всего европейского христианства от язычников[353]353
  Pisma pierwszego bezkrólewia. XXIII. Zdanie o obieraniu nowego króla. S. 350.


[Закрыть]. Схизматиком, в глазах публицистов, русский царь парадоксально становится лишь во времена Алексея Михайловича, то есть именно тогда, когда латинское христианство начинает оказывать влияние на московское православие[354]354
  Okenfuss Max J. T e Rise and Fall of latin Humanism in early-modern Russia. Pagan authors, Ukrainians and the Resiliency of Muscovy. Leiden; New York; Köln, 1995. S. 49–74.


[Закрыть].

Наиболее часто в публицистике по отношению к московским правителям, и не только по адресу Ивана Грозного, употребляется термин «тиран», говорится, что они правят «absolute». Правда, с точки зрения польских публицистов времени первого бескоролевья методы правления московитов вполне сопоставимы с действиями западноевропейских монархов (например, Габсбургов), также грубо нарушавших права подданных. Тирания и жестокости Ивана IV, по мнению Петра Мыцельского, вынужденны, ибо обусловлены невежеством подданных, с которыми царю приходилось бороться, «как с медведями или с другими бестиями». Злодеяния царя совершены открыто и под давлением обстоятельств, поэтому они более простительны, чем тиранство французского короля Карла IX, который, хотя и пишется christianissimus rex, но во время Варфоломеевской ночи не только проявил себя как тиран, но и прибег к обману[355]355
  Pisma pierwszego bezkrólewia. XXIII. S. 350.


[Закрыть]. Ввиду того, что «старых» царей московитов трудно было бы отучить от тиранства, сторонники польско-московской унии, как правило, отдавали предпочтение их сыновьям, которых можно было бы подвергнуть своего рода «ресоциализации» и привить им польские обычаи и культуру[356]356
  Ochmann. T. 2. 145. S. 292–233; T. 3. 162. S. 315.


[Закрыть]. К преимуществам московских кандидатов на польско-литовский трон относилась также близость польского и русского языков[357]357
  Pisma pierwszego bezkrólewia. XXIX. S. 405; Pisma rokoszowe. T. 2. XVIII. S. 359; Ochmann.T. 2. 157. S. 280.


[Закрыть], дающая им превосходство над кандидатами из стран Западной Европы. Вместе с тем только в единственном и исключительном случае со Лжедмитрием I в пропаганде сторонников унии указывалось на «славянскую общность» польского и московского народов[358]358
  Jurkowski Jan. Lutnia na wesele Najjaśniejszego i Niezwyciężonego Monarchy Zygmunta III, polskiego i szwedzkiego króla // Idem. Utwory panegiryczne i satyryczne / wyd. Cz. Hernas, M. Karplukówna. Wrocław, 1968. S. 207; Idem. Hymeneus Najjaśniejszego Monarchy Dymitra Iwanowica, z łaski bożej wielkiego cara moskiewskiego[…] i Najjaśniejszej Paniej Marynie carowej moskiewskiej. 1605. Ibidem. S. 215, 220, 221.


[Закрыть].