Текст книги "Поле мечей. Боги войны"

Юлий шел по пустому спящему городу. Накрапывал мелкий дождичек. Солнце уже встало, и улицы должны были бы наполниться движением и суетой – рабочие, слуги, рабы обычно как раз в это время отправляются выполнять бесконечные поручения. Чуть позже, как правило, разносятся крики торговцев, а вместе с ними появляются и те разнообразные звуки, которые ежедневно переполняют утренний город.

Однако все вокруг казалось странно, призрачно-тихим.

Юлий ссутулился, словно пытаясь скрыться от дождя и прислушиваясь к собственным шагам: они эхом отдавались на пустынной мостовой. Из окон на него смотрели люди, но почему-то все они молчали. Так продолжалось всю дорогу, вплоть до форума.

На каждом углу стояли солдаты из легиона Помпея, готовые в любую минуту силой обеспечить соблюдение комендантского часа. Увидев одиноко шагающего человека, один из них схватился за меч. Юлий распахнул плащ, показав доспехи, и легионеры пропустили его. Город сжался от страха, и эдил с гневом подумал о той роли, которую в этом деле сыграл Красс.

Он стремительно шагал, выбирая самый короткий путь. По мощенным широкими плоскими камнями улицам можно было без опаски передвигаться даже в дождь – они надежно защищали от грязи. Дождь немного очистил мостовую, однако, чтобы довести ее до приличного состояния, потребовался бы долгий и сильный ливень.

Просторная площадь форума никогда еще не представала перед взором Цезаря настолько пустынной. Здесь свободно гулял ветер; широкий плащ Юлия тут же оказался в его власти. И у дверей храмов, и у входа в здание сената стояли группы военных, однако факелов нигде не было видно. Для пришедших помолиться жрецы зажигали тускло мерцающие свечи, но Юлию сейчас было не до молитв. Лишь проходя мимо храма Минервы, эдил мысленно обратился к богине мудрости с просьбой послать ему достаточно прозорливости и расчетливости, чтобы с достоинством выпутаться из паутины, которую сплел Красс. Стуча сандалиями по камням просторной площади, Цезарь стремительно приблизился к зданию сената. Здесь тоже несли вахту два легионера. Держа оружие на изготовку, они стояли на посту совершенно неподвижно, словно каменные изваяния. Даже докучливый дождь и довольно сильный ветер не могли заставить их сделать хотя бы незначительное движение. Едва подошедший человек шагнул на первую ступеньку лестницы, оба подняли мечи. Эдил нахмурился. Часовые были еще слишком молоды. Более опытные воины не поддались бы на провокацию с такой легкостью.

– Согласно приказу консула Помпея никто не смеет войти в здание до тех пор, пока сенат не соберется снова! – раздуваясь от сознания собственной важности, провозгласил один из стражей.

– Но в том-то и дело, что мне необходимо поговорить с консулами еще до начала заседания, – терпеливо принялся объяснять Цезарь. – Где они сейчас?

Часовые переглянулись, пытаясь решить, имеют ли они полномочия разглашать подобные сведения. Дождь тем временем продолжался, и промокший насквозь посетитель начинал терять терпение.

– Мне было приказано доложить об исполнении поручения сразу по возвращении в Рим. И вот я здесь. Где ваш начальник?

– В тюрьме, господин, – ответил один из часовых.

Он открыл было рот, чтобы продолжить объяснения, однако передумал и, опустив меч, занял прежнее положение у двери. Оба легионера снова превратились в мокнущие под дождем каменные изваяния.

Над Римом сгущались тучи, и ветер усиливался, с завыванием проносясь над пустынной площадью. Юлий подавил желание все бросить и поскорее укрыться от непогоды и вместо этого направился в примыкающее к сенату здание тюрьмы. Оно было совсем маленькое и вмещало всего лишь две камеры, устроенные в полуподвальном этаже. Сюда только на одну ночь привозили преступников, которым наутро предстояло проститься с жизнью. Других тюрем в городе не было – оперативные меры, в частности казни и ссылки, избавляли от необходимости их строить. Сам факт посещения тюрьмы Помпеем не оставлял сомнений в том, что там происходит, и Цезарь приготовился встретить события с твердым сердцем.

У входа в тюрьму тоже пришлось столкнуться с неподвижно стоящими на страже часовыми. Однако, едва заметив Юлия, они кивнули, словно ожидали его появления, и отодвинули тяжелые засовы.

Доспехи эдила несли на себе символ Десятого легиона, а потому он беспрепятственно дошел до ведущих вниз, непосредственно в камеры, ступеней. Здесь ему пришлось назвать себя, и трое загораживающих лестницу легионеров молча отступили. Четвертый, также не сказав ни слова, направился вниз. Юлий терпеливо дождался, пока часовой доложил о его приходе. В ответ раздался резкий голос Помпея. Трое часовых наблюдали с усиленным вниманием, а потому, чтобы успокоить их нервозность, эдил, словно отдыхая, прислонился к стене и принялся сосредоточенно стряхивать с волос, плаща и доспехов капли дождя. Простая процедура помогла сосредоточиться, не обращать внимания на устремленные взгляды, так что, когда на лестнице вместе с четвертым часовым наконец-то появился Помпей, Юлий даже нашел в себе силы улыбнуться.

– Да, это действительно Цезарь, – подтвердил консул. Взгляд его казался суровым, и он не ответил улыбкой на улыбку. Услышав подтверждение начальника, трое часовых убрали руки с мечей и расступились, открывая путь в полуподвальное помещение. – Городу все еще угрожает опасность? – коротко спросил Помпей.

– Нет, все кончено, – решительно ответил Юлий. – Катилина погиб в бою.

Помпей что-то пробормотал про себя, потом взглянул на пришедшего:

– Это плохо. Но пойдем со мной вниз, Цезарь. Тебе необходимо принять участие в том, что там происходит.

Помпей вытер со лба пот, и Юлий заметил, что рука его испачкана в крови. Сердце тревожно забилось в предчувствии чего-то ужасного.

В камере эдил увидел Красса. Соконсул был настолько бледен, что в тусклом свете лампы лицо его казалось вылепленным из воска. Он поднял глаза на Юлия, и в них промелькнула странная, нездоровая искра. В подвале было душно, воздух наполняли тяжелые испарения. Юлий старался не смотреть на четыре фигуры, прикованные цепями к скамьям, которые занимали всю среднюю часть небольшой комнаты. Именно от этих людей и исходил так хорошо знакомый опытному воину запах свежей крови.

– Где Катилина? Ты привел его? – торопливо, нервно поинтересовался Красс, дотрагиваясь до руки вошедшего.

– Он погиб в первой же атаке, консул, – ответил Юлий и посмотрел прямо в глаза изворотливого политика, пытаясь прочитать его мысли.

Как и следовало ожидать, взгляд его выразил облегчение. Катилина мертв, а вместе с ним ушли в небытие и его секреты.

Помпей снова недовольно заворчал, кивнув палачам, стоящим возле измученных пленников:

– Очень жаль. Заговорщики назвали его своим предводителем, однако им неизвестны те детали, которые я хочу выяснить. Иначе они уже давно раскрыли бы их нам.

Юлий взглянул на результат работы заплечных дел мастеров и вздрогнул: их усилия явно не пропали даром. Действительно, трудно было предположить, что при подобной тщательной обработке пленники могли хоть что-то утаить. Трое сидели совершенно неподвижно; четвертый при виде нового человека неожиданно дернул головой. Один глаз его был выколот, и из пустой уже глазницы по щеке текла струя блестящей жидкости. Но второй, до этого бесцельно обшаривающий камеру глаз остановился на Цезаре.

– Ты! Я обвиняю тебя! – выпалил несчастный, но тут же поперхнулся. На подбородке показалась кровь.

Юлий опустил голову, и ему едва не стало плохо: весь пол был усеян мелкими белыми осколками зубов.

– Он потерял разум, – тихо проговорил эдил.

К его немалому облегчению, Помпей согласно кивнул:

– Да, хотя и продержался дольше всех. Они протянут до публичной казни, и на этом все будет кончено. Благодарю вас обоих за то, что вовремя доложили о заговоре сенату. Это был благородный поступок, достойный государственных мужей. – Помпей прямо взглянул на человека, которому всего лишь через два месяца предстояло претендовать на пост консула. – Думаю, что, как только комендантский час закончится, граждане Рима с радостью встретят весть об избавлении от кровавого мятежа. И разумеется, непременно выберут именно тебя. Как же может быть иначе?

Однако взгляд консула вовсе не соответствовал легкому дружескому тону. Юлию не хотелось смотреть Помпею в глаза. Ему было стыдно за происходящее.

– Возможно, так оно и будет, – негромко подтвердил Красс. – И тогда мы будем работать на благо Рима втроем. Триумвират, разумеется, повлечет за собой новые проблемы. Наверное, нам нужно…

– Обсудим в другой раз, Красс, – оборвал бесцельную болтовню Помпей. – Не здесь, в этой вони, и не сейчас. Скоро должно начаться заседание сената, а мне еще необходимо отправиться в баню, дабы очиститься от скверны.

– Солнце уже взошло, – предупредил Цезарь.

Помпей сердито выругался и торопливо начисто вытер руки тряпкой.

– В этой яме всегда ночь. Как хорошо, что все наконец закончилось!

Он коротко приказал палачам привести осужденных в возможно более приличный вид, а потом повернулся к Крассу. Юлий же печально наблюдал, как исполнители мочат в ведрах губки и смывают с лиц своих жертв кровь. Грязная вода стекала по желобам в каменном полу.

– Я назначу казнь на полдень, – сообщил Помпей, и трое государственных мужей направились вверх по лестнице, торопясь как можно быстрее выйти на свежий воздух.

Когда Юлий и Красс вышли из тюрьмы на форум, серый рассветный туман показался им красным от крови. Дождь уныло барабанил по камням мостовой, вздуваясь миллионами пляшущих в лужах крошечных пузырьков. Хотя эдил и окликнул консула, тот, словно ничего не слыша, торопливо направился прочь, прямо под дождь. Конечно, горячая ванна и свежая одежда помогут ему избавиться от болезненной бледности, подумал Юлий, спеша догнать коллегу.

– Пока я дрался с собранными под твоим знаменем мятежниками, мне в голову пришли кое-какие мысли, – громко произнес он в спину уходящему.

Голос отозвался на пустынной площади гулким эхом.

Консул остановился как вкопанный. Огляделся: на площади никого не было.

– Под моим знаменем, Юлий? Но ведь их вел Катилина, и ты сам прекрасно это знаешь. Разве не его люди убили на улице твоих легионеров?

– Возможно, его. Но дом, который ты мне показал, выглядел очень скромно. Где мог Катилина взять столько золота, чтобы оплатить услуги десяти тысяч наемников? Немногие в этом благословенном городе смогли бы найти средства на содержание такой армии. Разве не так? Интересно, что откроется, если поручить знающим людям исследовать счета этого человека? Обнаружится ли в итоге, что предатель действительно обладал огромным состоянием, или придется продолжить поиски, и они наведут на след того, кто действительно платил за организацию смуты? – (Красс не знал о том, что Брут застал Катилину сжигающим бумаги, и та тревога, которая промелькнула в его взгляде, казалась достаточно красноречивой.) – Дело в том, что такая огромная наемная сила, поддержанная бунтами и пожарами в городе, вполне могла перевернуть Рим – ведь в городе оставался лишь легион Помпея. Разве ты не понимаешь, Красс, что предложение вовсе не было пустым? Город вполне мог бы стать твоим. Просто удивительно, что ты не поддался искушению. Стоя на куче трупов, консул Красс мог получить неограниченную власть и стать диктатором! – Красс попытался что-то ответить, но выражение лица эдила изменилось, а тон стал жестким и решительным. – И тут вдруг случилось так, что без всякого предупреждения из Испании вернулся еще один легион. И вот… да, внезапно ты оказался в очень сложной ситуации. Силы собраны, заговор детально разработан, но Рим теперь охраняется десятком тысяч воинов, и успех вовсе не гарантирован. Рисковать тебе вовсе не свойственно: ты не игрок по натуре и точно знаешь, когда игру надо прекращать. Интересно, когда именно родилась мысль о том, что куда выгоднее предать Катилину, чем пытаться довести дело до конца? В тот вечер, когда ты приехал ко мне домой, чтобы принять участие в планировании избирательной кампании?

Красс положил руку на плечо Цезаря:

– Когда-то я сказал, что я друг твоему дому, Юлий, а потому постараюсь не обращать внимания на нелепые и грубые слова. Ради твоего же блага. – Консул помолчал. – Заговорщики разбиты, и Рим в безопасности. По сути, результат просто прекрасный. Так постарайся же на нем остановиться. В этом вопросе нет ровным счетом ничего достойного мыслей серьезного человека. Отбрось лишнее.

Согнувшись под дождем, Красс не спеша пошел прочь, оставив Цезаря в полном одиночестве посреди пустынной площади.

Над толпой, собравшейся на Марсовом поле, нависали холодные серые тучи. Земля под ногами хлюпала от дождя, но тысячи людей покинули дома, оставили незаконченной работу – все для того, чтобы прийти на огромное поле и посмотреть, как будут казнить преступников. Легионеры Помпея ожидали начала действа, построившись безупречными сияющими рядами. Глядя на них, трудно было представить, что именно эти люди построили и эшафот, и целый ряд деревянных скамеек, на которых предстояло восседать сенаторам. Даже каменную мостовую устелили сухим тростником, и теперь он на каждый шаг отвечал тихим шуршанием.

Собравшиеся на площади горожане поднимали детей как можно выше, чтобы те смогли своими глазами увидеть на деревянном настиле четыре несчастные, разбитые фигуры, ожидающие казни. Все разговоры в толпе велись только шепотом, и это лишь подчеркивало торжественность момента.

С наступлением полудня сенаторы прекратили прения в курии и отправились на поле. Солдаты Десятого легиона пришли на помощь воинам Помпея: вместе они закрыли и запечатали городские ворота, а затем водрузили флаг на холме Яникул. До возвращения в город сенаторов он должен был находиться в состоянии вооруженной обороны, словно отражая осаду. Многие из сенаторов равнодушно смотрели на реющее на холме в западной части Рима полотнище. Оно будет оставаться там до тех пор, пока город в безопасности. А исчезновение его будет означать, что к городу приближается неприятель. В таком случае прервется даже смертная казнь: безопасность превыше всего.

Юлий стоял, покрепче завернувшись в свой лучший, самый теплый плащ. Несмотря на то что под ним были еще и туника, и тяжелая тога, молодого человека безжалостно била дрожь – было мучительно больно сознавать, что этих несчастных обрек на страшную смерть он сам.

Ничто не защищало приговоренных от пронизывающего ветра. Только двое из четырех преступников оказались в состоянии держаться на ногах, да и то лишь согнувшись от боли и прижимая закованные в цепи руки к полученным ночью ранам. Возможно, именно сознание неминуемой скорой смерти заставляло обреченных жадно вдыхать холодный воздух. Они словно пытались надышаться напоследок, не обращая внимания ни на толпу, ни на собственные страшные увечья.

Один из двоих стоящих казался выше и сильнее своего товарища. Длинные темные волосы развевались на ветру, то и дело закрывая лицо. Распухшие глаза больше походили на узкие щелочки, и все-таки невозможно было не заметить в них того лихорадочного сияния, которое превращало человека в загнанного зверя.

Безумный, который набросился на Юлия в тюрьме, сейчас рыдал, закутав голову тряпкой. На ней ярко выделялось кровавое пятно – очевидно, на месте выколотого глаза. Воспоминание вновь заставило содрогнуться, и Цезарь еще плотнее запахнул плащ – с такой силой, что одна из купленных у Александрии золотых пряжек больно врезалась в шею. Он взглянул на Помпея и Красса – консулы стояли рядом на толстой подстилке из камыша. Они тихо беседовали между собой, в то время как толпа ждала казни, не в силах сдержать волнения и нетерпения.

Наконец правители пришли к какому-то соглашению. Помпей взглянул на городского судью, и тот поднялся на помост и обратился к моментально притихшим зрителям:

– Эти четверо признаны виновными в заговоре против римских граждан. По приказу консулов Помпея и Красса, поддержанному сенатом, они должны быть преданы казни. После этого тела предстоит расчленить и скормить хищным птицам. Головы же будут водружены на городские ворота – по четырем сторонам света – в назидание тем, кто задумывает недоброе. Такова воля наших консулов, которые вещают от имени всех римлян.

Появился палач, по основной своей специальности мясник, – огромный, мощно сложенный малый с коротко стриженными седыми волосами. Одет он был в тогу из грубой коричневой шерсти. Чтобы удержать ее на расплывшейся талии, пришлось подпоясаться веревкой. Исполнитель страшного ритуала не спешил, явно получая удовольствие от сосредоточенных, напряженных взглядов множества зрителей. В глубине души человек этот был актером, а потому удовольствие покрасоваться перед публикой превышало все на свете; с этим ощущением не могла сравниться даже радость от полученных за работу серебряных монет.

Цезарь со странным чувством наблюдал, как палач картинно проверяет острие длинного ножа и, словно доводя до идеала, в последний раз проводит по лезвию точильным камнем. Орудие выглядело поистине страшным – узкий клинок длиной почти с руку хозяина, с рукояткой из прочного дерева и зазубринами шириной почти с палец. В толпе раздался нервный детский крик, но испуганного ребенка тотчас же успокоил женский голос. Длинноволосый заключенный начал молиться вслух, все так же оглядывая толпу лихорадочно горящими глазами. Возможно, именно молитвой он и привлек внимание палача. Тот подошел и плашмя положил нож на шею несчастного.

Осужденный вздрогнул, и молитва зазвучала громче, резче. Дыхание явно давалось человеку с трудом, каждый вдох и выдох сопровождался громким хрипом. Руки тряслись, а бледная кожа больше напоминала воск. Затаив дыхание, толпа наблюдала, как палач одной рукой схватил жертву за волосы и с силой потянул, обнажая светлую линию шеи.

Человек продолжал что-то говорить; голос звучал низко и хрипло.

– Нет… нет… – повторял он.

Толпа напряглась, пытаясь разобрать последние предсмертные слова.

Все произошло без фанфар и даже без предупреждения. Мясник еще сильнее потянул за волосы, одновременно медленно вонзая лезвие в шею. Брызнула кровь, обдав и жертву, и палача, и обреченный как-то совсем жалко поднял руки, пытаясь смахнуть безжалостное железо, распиливающее его плоть с устрашающей методичностью. Потом раздался негромкий звук – некрасивый, хриплый крик; он длился всего лишь одно мгновение. Ноги несчастного подогнулись, но палач крепко держал его, не давая упасть и в то же время не прекращая пилить – теперь уже кость. Еще пара движений, и дело сделано! Голова повисла в мощной руке, а тело мешком осело на деревянный помост. На щеках страшного трофея все еще ощущалось движение мышц, а глаза оставались открытыми в жуткой имитации жизни.

По толпе прошел приглушенный вздох; руки, как по команде, поднялись, чтобы прикрыть готовые закричать рты. Теперь вся площадь, словно зачарованная, наблюдала, как скользит с помоста на камышовую подстилку обезглавленный труп. Многие зрители даже приподнялись на цыпочки, стараясь получше разглядеть все подробности происходящего на эшафоте. Из поднятой вверх головы текла кровь, заливая тогу палача, и ткань казалась уже не коричневой, а черной. От резкого движения челюсть отвалилась, открывая зубы и язык.

Одного из пока еще живых осужденных вырвало. Он пронзительно, душераздирающе закричал. Двое других тоже сразу потеряли контроль над собственными поступками и, крича и стеная, принялись умолять о пощаде. Толпу это зрелище почему-то очень позабавило, зрители разразились громким, истерическим хохотом. Палач тем временем невозмутимо сунул безжизненную голову в большой полотняный мешок и повернулся к следующей жертве. Схватив отчаянно вопящего осужденного за ухо толстыми пальцами, он поднял его на ноги.

Юлий не мог больше смотреть на страшное, варварское зрелище. Он опустил голову и так и простоял до самого конца церемонии. Красс повернулся в его сторону, однако эдил сделал вид, что ничего не заметил. Толпа радостными криками встречала каждую из четырех голов, а Цезарь так и стоял, не в силах понять сограждан. Все увеселения, за которые так щедро платил Красс, не способны были захватить их так, как это дикое, кровавое зрелище.

Вот он, его народ: безумная толпа, заполнившая размокшее под дождем Марсово поле. Пресыщенный чужим ужасом улюлюкающий сброд, призванный считать себя властителем города. Как только казнь закончилась, лица просветлели, словно приподнялся какой-то темный занавес. Родственники радостно обращались друг к другу, шутили и улыбались. Сомневаться не приходилось: работать в день казни уже никто не собирается. Сейчас все войдут в огромные городские ворота и направятся прямиком к винным лавкам и трактирам, по дороге шумно обсуждая зрелище. На несколько часов проблемы собственной жизни отступят в тень. Город соскользнет в вечернюю тьму без обычной суеты и спешки на улицах. Жители спокойно и крепко заснут, а проснутся свежими и отдохнувшими.

Легионеры Помпея расступились, чтобы пропустить сенаторов. Вместе с согражданами Юлий направился к воротам. Все внимательно наблюдали, как огромную печать сломали и между створками ворот возникла полоса света. Цезарю предстояло подготовить два судебных разбирательства; кроме того, через несколько дней должен состояться боевой турнир. Мысль о предстоящей работе приносила странное спокойствие. В такой день не может быть ни спешки, ни суеты; свежий влажный воздух наполнял легкие и приносил умиротворение.

Вечером того же дня Цезарь стоял в штаб-квартире собственной избирательной кампании во главе длинного стола и пытался стуком привлечь внимание соратников. Шум стихал постепенно, насколько позволяло хорошее красное вино, и эдил терпеливо выжидал, пока успокоятся все те, кто разделил с ним тяготы борьбы за консульское кресло. Открытая поддержка молодого дерзкого кандидата сулила всем присутствующим серьезный риск. В случае неудачи каждый из них непременно каким-то образом пострадает. Александрия может моментально потерять всех клиентов – одно лишь слово Помпея, и дело ее развалится. Если же Юлию прикажут отправиться во главе Десятого легиона в какие-нибудь отдаленные земли, то все, кто разделит с ним тяготы дороги, окажутся забытыми, сгинувшими в безвестности людьми, многим из которых вряд ли удастся увидеть Рим снова.

Наконец шум стих, и Юлий взглянул на Октавиана – единственного из сидящих за столом, кого связывали с трибуном родственные узы. Юноша явно преклонялся перед Цезарем, словно перед отмеченным богами героем, и это доставляло душевную боль: что, если после провала и изгнания бесконечной чередой потянутся беспросветно-серые, тоскливые годы? Не пожалеет ли тогда Октавиан о своем участии в нынешних событиях?

– Мы зашли уже достаточно далеко, – начал трибун. – Некоторые из вас поддерживают меня почти с самого начала пути. Сейчас даже трудно представить, что когда-то среди нас могло не быть Рения или Каберы. Мой отец мог бы только гордиться соратниками сына.

– Интересно, вспомнит ли он обо мне? – шепнул Брут сидящей рядом Александрии.

Юлий задумчиво улыбнулся. Поначалу он хотел провозгласить тост за тех, кто пожелал участвовать в воинском турнире, однако страшные события сегодняшнего дня окрасили сознание в мрачные тона.

– Как хотелось бы, чтобы сейчас вместе с нами за столом оказались и другие, – произнес он. – Например, Марий. Когда я оглядываюсь назад, то замечаю, как приятные воспоминания тонут в массе других, далеко не самых радужных. Но я действительно знал великих мужей. – Говоря это, Цезарь почувствовал, как стремительно бьется сердце. – Я никогда не шел по жизни прямой дорогой. Помню, как ехал по Риму вместе с Марием, швыряя в толпу серебряные монеты. Воздух наполняли лепестки роз и шумные приветствия, а Мария сопровождал раб, которому было поручено время от времени повторять на ухо господину: «Не забудь о том, что ты смертен». – Воспоминание о великом, ярком дне заставило Цезаря с сожалением вздохнуть. – Я уже побывал и на самом краю смерти, причем так близко к пропасти, что даже Кабера опустил руки. Терял друзей, терял надежду. Видел поверженных царей. Стал свидетелем страшного зрелища: Катон на форуме сам перерезал себе горло. Порою тоска обволакивала меня с такой силой, что казалось, никогда уже не придется ни смеяться, ни любить.

Все сидящие за уставленным яствами столом смотрели на говорящего почти с благоговением, но глаза Цезаря были устремлены вдаль – поверх голов. Он словно и не сознавал того впечатления, которое производили на присутствующих его слова.

– Мне пришлось стать свидетелем смерти Тубрука, – продолжал он, – а тело Корнелии казалось совершенно белым, почти призрачным. – Голос стих до шепота, и Брут бросил на мать быстрый незаметный взгляд. Слушая Юлия, Сервилия побледнела и прикрыла рот рукой. – Да, могу еще раз повторить, что никому из вас не желаю увидеть даже части всего того, что пришлось видеть мне, – уже едва слышно шептал Цезарь. Секунду помолчав, он начал постепенно возвращаться к происходящему вокруг и даже поежился от прохлады в комнате. – И все же я еще здесь. Отдаю почести умершим, но не собираюсь отказываться от отпущенного мне судьбой времени. Рим стал свидетелем всего лишь начала долгой и упорной борьбы. Познав глубочайшее отчаяние, я уже не боюсь его. Это мой город. Я посвятил ему юность и, если представится шанс, отдам еще много-много лет.

Встретившись взглядом с каждым из сидящих за столом, Цезарь приветственно поднял кубок.

– Когда вижу вас рядом, то просто не могу представить силу, способную остановить наше движение, – торжественно провозгласил он. – Так выпьем же за дружбу и любовь, ведь все остальное – просто шелуха.

Все медленно встали, подняли полные кроваво-красного вина кубки и залпом осушили их до дна.