Текст книги "Золотой век. Книга 1. Лев"

9

Когда Перикл открыл глаза, комната была пуста. Он выругался, испугавшись, что опоздал. Облегчившись в высокий горшок, собрался выходить, но услышал шаги. Дверь открылась, и Фетида, придержав ее ногой, внесла чашу с горячей водой.

– Сядь. Время еще есть.

К себе она прижимала пузырек с маслом, в зубах держала бритвенный нож. Поставив чашу на приставной столик, Фетида жестом указала на табурет. В этот момент в комнату, вытирая лицо и шею тряпицей, вошел Кимон. Выглядел он посвежевшим и жизнерадостным. Оба – и она, и он – делали вид, будто ничего не случилось и все осталось как было.

Перикл сел и уставился в стену перед собой, а Фетида, наклонившись ближе, принялась смазывать маслом его кожу. У Кимона щеки и подбородок уже были выбриты. Стратег отличался тем, что не носил бороды. Для большинства афинян борода была знаком зрелости и ответственности, и они дорожили ею и заботились о ней. Перикл тоже пытался отпустить бороду, наглядно показать, что он взрослый мужчина, а не юноша с пухлыми щеками. Единственная трудность заключалась в том, что борода не росла.

Бритва в руке Фетиды напоминала лезвие топора с длинным изогнутым концом, так что она держала ее надежно даже влажными от масла пальцами.

– Ты и раньше это делала, – сказал Перикл, когда она остановилась, чтобы вытереть лезвие краем перекинутой через плечо тряпицы.

– Мой муж был бедняком, по твоим понятиям, но считал, что носить бороду летом слишком жарко. Бритье было роскошью на острове, и когда у нас наконец появился нож вроде этого, я брила его каждый день.

Фетида прошлась лезвием по его щекам и подбородку. Пальцы у нее были сильные и ловкие, и Перикл все острее ощущал растущее раздражение, к которому примешивались ревность и желание. Кимон явно не принуждал ее. Почему же тогда она предпочла Периклу мужчину постарше? Еще недавно ему казалось, что между ним и Фетидой возникло неясное притяжение, но выяснилось, что он сильно ошибался. Откровение прошлой ночи беспокоило его. Он чувствовал себя глупцом или даже ребенком, исключенным из мира взрослых. Ясно было одно: завести разговор на эту тему означало бы потерять остатки достоинства.

– Поесть не успеем, – сказал Кимон. – Твой отец уже на ногах, если вообще ложился. Все направляются в порт, чтобы скрепить этот их, как они называют, союз.

– Наш, – поправил Перикл.

Относясь к Кимону с большим почтением, соглашаться с ним в это утро он не хотел.

– Вероятно, да, хотя, по-моему, они напрасно отталкивают Спарту.

– Может быть, Спарты не особенно касается то, чем мы занимаемся здесь.

Кимон удивленно посмотрел на друга.

Перикл пожал плечами и вдруг зашипел от боли. Струйка крови потекла по щеке, и Фетида промокнула ее тряпкой, которую Кимон, не говоря ни слова, вложил ей в руку.

– Этот союз создается не только для торговли, но и для войны, – сказал Кимон мягко, но в его словах послышался упрек. – А на войне командует Спарта. Как, по-твоему, они отнесутся к созданию союза без них? Такое решение задевает их честь. Мы не смогли бы победить при Платеях без них. Персы бы победили и завоевали нас. Это правда, а не какая-то похвальба. Аристид должен это понимать. И твой отец…

– Мой отец очень хорошо знает, кто его союзники и кто враги. Спартанцы сражались бок о бок с афинскими гоплитами, и не только с ними. Да, они победили! Я благодарю богов за это. Они вышли из-за своей стены, потому что Афины пригрозили скорее перейти к Персии, чем допустить сожжение нашего города в третий раз. Мы пристыдили спартанцев и втянули их в войну. Не забывай об этом. Они зашевелились только тогда, когда испугались, что наш флот окажется в руках персидского царя! Друг и союзник так себя не ведет. Мой отец собирает великий союз ради общего блага. Теперь я понимаю.

– Что на тебя нашло сегодня? – спросил Кимон.

Перикл ничего не ответил, опасаясь опуститься из-за ревности до мелочных придирок. Он был прав. И даже если он зол на них обоих, на его правоте это никак не сказывалось.

– Ничего, – буркнул Перикл.

Он потер подбородок и невнятно поблагодарил Фетиду, стараясь не встречаться с ней взглядом.

– Идем. Одобряет это Спарта или нет, я хочу, чтобы этот афинский союз образовался поскорее.

Увидев, что Фетида принесла зубную палочку и горячую воду, он поковырял острым концом палочки между зубами и наконец избавился от кусочка хряща, уже давно его беспокоившего. Передав палочку Кимону, он прополоскал рот горячей водой, окунул обе руки в чашу и провел ладонями по волосам.

– Готовы? – спросил Перикл.

Кимон кивнул, а Фетида промолчала и только прикусила губу, удивляясь перемене в его настроении.

Перикл вышел из маленькой комнаты первым. Солнце едва показалось из-за горизонта, но улицы острова уже были запружены людьми. Народу на Делосе собралось гораздо больше, чем он предполагал. Цари, царицы и члены собраний – все они прибыли со слугами и рабами. Мужчины и женщины шли пешком, или их перемещали на носилках в соответствии с обычаями. А собрал их всех здесь один человек, напомнил себе Перикл. Не Кимон, не Аристид и не кто-то другой. Его отец, Ксантипп.

Ему показалось, что Фетида окликнула его по имени, но он не обернулся.

* * *

На пристани Перикл увидел отца в компании Аристида и дюжины священников. Большинство из них были последователями культов Аполлона и Ареса, но он узнал также жреца Аида и жрицу Афины, почтенную женщину с высоким шлемом на голове и в белом одеянии. Пребывая в отвратительном настроении, Перикл направился прямиком к этой группе и без колебаний встал рядом с отцом. Ксантипп взглянул на него и ничего не сказал, но прогонять сына старик не стал.

Толпа из пожилых мужчин и женщин росла на глазах, и уже казалось, что на пристани собрались едва ли не все капитаны и члены команды, все архонты и представители известных семей.

В море, на кораблях, едва лишь золотой блеск разлился над горизонтом, экипажи встали навытяжку.

Жрецы Аполлона завели утреннее песнопение, приветствуя наступающий день, дар их покровителя. Собравшиеся на берегу склонили голову, наслаждаясь перспективой согреться после прохладной ночи. Оглянувшись, Перикл увидел в нескольких рядах позади себя Кимона. Стратег стоял с серьезным видом, сдвинув брови, прекрасно понимая, какое великое событие происходит у них на глазах.

В завершение утреннего песнопения несколько вспотевших жрецов вывели быка, протяжным мычанием выражающего скорбное замешательство.

Сильное, крупное животное казалось изрядно исхудавшим из-за проступающих под кожей ребер. Возможно, его привезли на остров морем, подумал Перикл. Путешествие в трюме животные переносили плохо, в отличие от людей, которым лишения и новизна шли, похоже, на пользу.

На бронзовых плитах зажгли огонь, на голову быка пролили вино и посыпали зерна ячменя. Все делалось торжественно и в полном соответствии с ритуалом, за соблюдением которого наблюдали боги. Обращаясь с молитвами ко всему пантеону, жрецы просили благословения и мудрости для собравшихся в этом месте, на священном побережье.

Затем вперед выступили и, склонив голову, повернулись к толпе Ксантипп и Аристид. Оба выглядели усталыми, но воодушевленными. Один за другим жрецы и жрицы подходили к ним и благословляли, помазывая маслом или окропляя каплями воды, собранной с фенхеля и шалфея. Наблюдая за всем этим, Перикл внезапно осознал, что пропустил все встречи и обсуждения, проходившие в предыдущие месяцы. Он ничего не знал о планах отца. Вот почему он, как и Кимон у него за спиной, был чужим среди этих людей. Тем временем все, от царя до раба, прибывшие из сотен разных мест, с почтением и почти благоговением смотрели на двух афинских архонтов. Перикла переполняла гордость, и он надеялся, что Кимон и Фетида разделяют с ним это чувство. Всеми собравшимися здесь командовал его отец. И хотя Ксантипп постарел с тех пор, как они виделись в последний раз, сила в нем еще проявлялась.

Сжимая в правой руке трость из оливкового дерева с серебром, Ксантипп поднял левую и заговорил:

– Некоторые из нас стояли на палубах или на суше, когда Персия пришла, чтобы сделать нас рабами.

Его голос гремел когда-то над полем битвы при Марафоне и сейчас звучал уверенно и сильно, без дребезжащих старческих ноток. Как раньше, так и теперь Ксантипп умел привести толпу в восторг. Время как будто остановилось, и Перикл был рад, что вернулся.

– Тогда мы стояли вместе, потому что поодиночке мы бы не выстояли. Вместе мы вывели в море флот, равного которому никто из нас не видел прежде. По моим подсчетам, триста кораблей. Те из вас, у кого не было кораблей, садились гребцами или сражались бок о бок с афинянами. Те из вас, кого не было там, присылали продукты и добровольцев, откликаясь на наш зов. Это важно! Мы обращались за помощью, потому что у нас не было выбора. Персидский царь сжег мой город. Не один раз, а дважды. Афиняне бежали на крошечный остров, ненамного больше этого, где ждали решения своей судьбы и просто… надеялись. Моя жена, мои сыновья…

Возможно, только Перикл и кто-то из афинян знали, почему голос у Ксантиппа сорвался, остальные же ничего не заметили, потому что пауза длилась лишь мгновение.

– Моя семья ждала на дюнах Саламина, не зная, чьи воины высадятся на острове – наши или персы, которые станут грабить и насиловать.

Он оглядел притихшую толпу – никто не пошевелился. Только бык мычал в стороне, и этот жалобный звук накладывался на равнодушный шорох набегающих на берег волн.

– Если вас не было на Саламине, то, возможно, вы пришли к нам в Афины, где мы собрали армию и пошли войной на Персию. Возможно, вы предоставили продукты, серебро или вино. Все вы сыграли свою роль – никто из вас не отвернулся. Не было и не будет другого такого братства, как это. Персия пришла уничтожить нас, но вместо этого… связала нас вместе, сильнее, чем когда-либо раньше. Я называю вас братьями, потому что мы знаем одних и тех же богов, у нас один и тот же язык. У нас одни и те же предки. С этого дня я называю себя афинянином – и эллином. Я буду братом, мужем и сыном для всего нашего народа.

Он улыбнулся, и у Перикла отлегло от сердца. Он уже давно не видел у отца других проявлений эмоций, кроме кипящего гнева или разочарования. И вот теперь, услышав радость в его голосе, Перикл едва не обронил слезу – об утраченном навсегда.

– Я призываю вас сейчас, – продолжил Ксантипп, возвышая голос, – в живом присутствии богов и их жрецов, как и было согласовано, произнести священную и вечную клятву, связать наши нити в одну золотую вервь – навечно, до конца света. Создать и поддерживать союз эллинов. Вносить доли, определенные в соответствии с нашими силами, и обращаться за помощью в соответствии с потребностями. Все, как один.

С палубы пришвартованного к причалу корабля дюжина гоплитов в начищенных до блеска доспехах спустилась по дрожащему деревянному мостку. Они несли огромную глиняную урну, из тех, что использовались при голосовании по остракизму в Афинах. Даже пустую ее держали на длинных шестах, просунутых в железные ручки, шесть человек. Урну поставили на причал, и Ксантипп кивнул Аристиду. Тот подал знак, и с корабля сошли еще несколько гоплитов, которые несли набитые битком мешочки. Останавливаясь по одному перед урной, они переворачивали мешок, направляя серебряную струю в урну. Перикл оглянулся и увидел, что Кимон удивлен так же, как и он.

По меньшей мере тридцать мешков с серебряными монетами опустошили афиняне, прежде чем гоплиты отступили. За ними последовали другие. Вклад каждого отмечали на листе папируса – напротив названия города-государства. Одни высыпали дюжину мешков, другие – четыре-пять или даже меньше. Стоявший возле урны Аристид обменивался с каждым представителем несколькими словами и высказывал благодарность. Все выглядели довольными и явно гордились своим участием в общем деле. Ни у кого Перикл не заметил обиды. И никто не превзошел взнос Афин.

– Это наша сокровищница, – снова обратился к собравшимся Ксантипп. – Сумма достаточная, чтобы соблазнить воров и врагов, в этом у меня сомнений нет. После нашего ухода серебро останется здесь, в храме Аполлона на Делосе. Как мы договорились, управлять деньгами будут десять человек из Афин, и афинские корабли будут находиться в этих водах, обеспечивая их безопасность. Без разрешения братства никто на остров не высадится. Никто не возьмет из казны ни одной серебряной драхмы, если не будет решено, что он имеет на это право. Каждый год мы будем возвращаться с такой же десятиной – и через год, и через тысячу лет. Это наша клятва, принесенная серебром здесь, на родине Аполлона, перед лицом всех врагов. От имени ваших благородных домов, ваших городов, ваших царств и ваших душ повторите эти слова.

Он взял паузу. Перикл смотрел на отца и не узнавал его. Согбенный, обремененный годами, Ксантипп стоял, выпрямившись во весь рост и высоко подняв трость.

– Мы – одно братство, один союз.

Они повторили эти слова, и у некоторых на глазах выступили слезы.

Склонив голову, Перикл произнес эти слова вместе с остальными.

– В этом священном месте мы приносим священную клятву – стоять, как один, в мире и войне…

Ксантипп снова сделал паузу, чтобы люди повторили за ним.

Солнце поднималось все выше, и легкий ветерок дышал теплом на кожу.

– Возвращаться в это святое место каждый год, в один и тот же день, чтобы внести свой вклад – от каждого по его силам, для поддержания мира и флота.

Перикл повернул голову и увидел, что Фетида произносит эти слова вместе с ним. Он нахмурился. Она не представляла ни город, ни народ и не имела права участвовать в церемонии. В толпе находились и другие женщины, но они были царицами или жрицами, стоявшими намного выше мелких ограничений, установленных обычаем. Поведение Фетиды, поставившей себя наравне с ними, можно было счесть насмешкой. Перикл напрягся и бросил на нее сердитый взгляд, но сказать ничего не мог – его отец снова заговорил.

– Мы даем эту клятву по доброй воле… Зевсу и Гере, Аполлону и его сестре Артемиде. Мы даем эту клятву Афине, Посейдону, Аресу и Деметре, кузнецу Гефесту. Мы даем эту клятву Афродите и посланнику Гермесу. Мы даем ее Дионису и Гестии – вину и очагу. Мы приносим эту клятву навек, до конца всего сущего, до последнего дня.

Собрание повторило последнюю строчку. Наступила тишина. Перикл сглотнул. К таким словам всегда относились с полной ответственностью. Десяток поколений назад один из предков его матери нарушил клятву, и об этом помнили до сих пор. Присутствующие связывали клятвой не только себя, но и своих потомков, всех без исключения и без права изменить даже одно слово. Боги бывают злобны и мстительны в отношении тех, кто нарушил данную им клятву. И если в обычные времена они еще сдерживали свой гнев, то клятвопреступление влекло за собой самые тяжелые последствия. Города предавались огню, земли засаливались, развязывались войны, в результате которых целые народы обращались в прах или рабство. Слова, произнесенные этим мягким утром здесь, на Делосе, не были пустым сотрясением воздуха.

– Мы пришли сюда как сотня отдельных народов, мы уйдем как один.

Собрание повторило и эти слова. Ксантипп сделал шаг в сторону и опустил трость, давая понять, что церемония принесения клятвы закончена.

– Подайте железо, – распорядился он.

Несколько человек повторили и эти слова, другие рассмеялись, и внезапно все заулыбались, ощутив странную легкость после страха и благоговейного трепета, вызванных ужасной связующей клятвой. Перикл узнал железные блоки, которые несли через толпу. Их взяли из самых глубоких трюмов и впервые за все время подняли на свет. На военных кораблях они использовались в качестве балласта, повышая остойчивость судна. Сейчас их несли на сплетенных в форме колыбели веревках. Руки гоплитов, когда они опустили плиту на землю, напоминали бледную, неживую плоть.

Перикл оглянулся и увидел Кимона и Фетиду, которые, пробившись через толпу, встали рядом с ним. Кимон вопросительно вскинул брови. На причале лежало, наверное, около семидесяти балластных блоков.

– Я не знаю, – сказал Перикл.

Фетида наклонилась ближе, чтобы расслышать, и он вдруг разозлился и, понизив голос едва ли не до шепота, пробурчал:

– Я только знаю, что тебе не нужно было произносить клятву.

– Но я не вижу здесь Фив, – прошипела она в ответ. – Может, я говорила от имени Фив.

От наглости этого заявления Перикл на мгновение лишился дара речи. Он видел, что его отец готовится завершить церемонию, и не хотел втягиваться в спор, но то, что она сказала, было непростительно. С другой стороны – и он тоже осознал это лишь сейчас, – Фетида сказала правду. Отсутствовали не только Фивы. Что еще важнее, не прислали своих представителей Коринф и Аргос. А если добавить еще и Спарту, то получалось, что в стороне остались все основные державы Пелопоннеса. Таким образом, новый союз был, прежде всего и в первую очередь, морским братством, союзом городов побережья Эгейского моря.

Уязвленный тем, что женщина заметила то, что прошло мимо его внимания, Перикл раздраженно посмотрел на нее и сердито прошептал:

– Ни за кого ты здесь не говорила. Даже не за Скирос.

Она поджала губы и насупилась, став похожей на непослушного ребенка.

На пристани Ксантипп поднял руки, и толпа успокоилась. Архонт кивнул, и к нему подошел и встал рядом высокий мужчина крепкого телосложения. Здоровяк поставил на один из блоков нечто напоминающее металлический штырь. Второй мужчина поднял молот и с силой ударил по штырю. После нескольких ударов штырь убрали, а в блоке осталась дыра. Пара перешла к следующей пластине.

– Забрав балласт, – произнес Ксантипп, – вы будете носить символ этого союза в своих трюмах и знать, что мы делаем то же самое. Перед возвращением на корабли каждый из вас оставит один из этих железных блоков на морском дне у Делоса. Как мы и договаривались, они являются символом нашей веры. И пока они не превратятся в ничто, мы будем стоять как одно целое.

Слова его были встречены одобрительными возгласами, после чего собравшиеся стали расходиться, словно после большого празднества. Люди хлопали друг друга по спине и подходили со словами благодарности к Аристиду и Ксантиппу. Гоплиты занялись железными блоками; забирая по паре отмеченных дырой, они разносили их по кораблям вдоль причалов или стояли, терпеливо дожидаясь своей очереди.

Перикл подумал, что закончат они, пожалуй, только к вечеру. Железные пластины вполне могли потопить небольшую лодку.

Та же мысль пришла и в голову Кимону.

– Придется мне забрать парочку этих, пока не привезу свои. Не побудешь со мной? Думаю, здесь всем хватит.

Перикл кивнул, хотя и взглянул на Фетиду из-под насупленных бровей. Кимон произнес клятву, имея на то полное право как афинский стратег.

– Я не… – начал Перикл и осекся, увидев, что Кимон повернулся к морю и побледнел.

Перикл резко обернулся. Люди на пристани кричали и указывали на что-то пальцами.

Корабли, появившиеся в поле зрения, не были персидскими. Военный флот Персии здесь встретили бы свирепыми ухмылками. Нет, все было гораздо хуже.

Дюжина кораблей обогнула побережье под парусами, наполненными ветром и в лучах утреннего солнца. У шести из них паруса были красные.

Спарта и Коринф все-таки прибыли.

– Что ж, – горько усмехнулся Кимон, – полагаю, сейчас мы увидим.

Он посмотрел на Перикла и добавил:

– Надеюсь, твой отец знает, что делает. Взгляни на этих гоплитов на берегу! Львы сделались ягнятами.

Кимон указал на толпу на набережной. Радость и гордость сменились испугом. Это было видно по тому, как стоят одни и спешат другие. Но гоплиты продолжали разносить плиты. Что бы ни думала Спарта и что бы Спарта ни делала, клятва была принесена.

10

Принять всех собравшихся на Делосе капитанов было для Павсания делом нелегким. Даже на флагманском корабле для такого собрания не хватило бы места. Переговоры заняли бо́льшую часть дня, и к тому времени, когда два спартанских судна бросили якорь и пришвартовались бортами друг к другу – Перикл назвал это «еще одной танцевальной площадкой Ареса», – уже стемнело. Остальные пришедшие с Павсанием корабли окружили эту сдвоенную пару. Триерархи из таких далеких мест, как Фракия и побережье Ионии, смешались с капитанами из Афин, Эретрии и Левктры.

Сам Павсаний стоял на носу флагманского корабля, поставив одну ногу на ступеньку – на случай, если придется подняться еще выше. Вместе с ним был прорицатель Тисамен, выглядевший так, словно он лишь вчера победил в Олимпийском пятиборье, хотя с тех пор прошло уже немало лет. Большинство собравшихся знали, что дельфийский оракул пообещал Тисамену успех в пяти состязаниях. Триумф при Платеях был для него первым, и знавшие историю прорицателя сочли его присутствие добрым предзнаменованием. Человек, которого коснулось пророчество, был бы удачным выбором для любого начинания. Сам Аполлон пометил его для славы.

Палуба заскрипела, когда Перикл забрался на борт, ухватившись за руку спартанского воина, чтобы не рисковать и не оказаться, сорвавшись, в объятиях Кимона. Из-за жестких, шершавых мозолей ладонь спартанца больше напоминала старую кожаную рукавицу, чем руку человека. Подняв Перикла, он протянул ладонь следующему афинянину.

Следом за Кимоном поднялась Фетида – в свободном одеянии жрицы Артемиды, которое ей выдали в храме, когда она попросила что-нибудь чистое. Одеяние было тяжелое, и если бы женщина упала в море, то наверняка бы утонула. Не рассчитав силу, спартанец едва ли не швырнул ее на палубу, и она с трудом устояла на ногах. Перикл только вздохнул и уставился на звездное небо. Но оставить ее на борту с Аттикосом они не могли. Старый гоплит наблюдал за женщиной со Скироса с недобрым умыслом, и на флоте у него хватало приятелей и должников. Перикл не доверял ему. На каком бы корабле они ни оставили Фетиду, Аттикос мог добраться до него на небольшой лодке. Конечно, учитывая его сломанную ногу, шансы у них были примерно равны, но проблема заключалась в том, что, если бы ей удалось сбросить его за борт, Кимону пришлось бы ее повесить. Именно из такого рода ситуаций и выросло широко распространенное убеждение, что женщина на борту к несчастью. В любом случае им ничего не оставалось, как взять Фетиду с собой.

До сих пор Перикл ни словом не обмолвился о событиях прошлой ночи. Никаких признаков какой-либо новой привязанности между Кимоном и Фетидой заметно не было, но и сомневаться в своих воспоминаниях он не мог. Все случилось на самом деле. Чего Перикл не мог понять, так это почему он все еще смотрит на эту женщину с тоской и желанием. Мужчина, говорил он себе, должен уметь закрывать такого рода двери. Она – не его.

Он поймал себя на том, что опять пялится на фивянку. Перикл мог бы поклясться, что смотрит на нее не чаще, чем на Кимона, но получалось так, что Фетида притягивала его взгляд снова и снова. Оставалось только надеяться, что она этого не замечает.

– Перикл? Ты с нами? – похлопал его по плечу Кимон, выводя из задумчивости. – Идем, пока здесь еще не все собрались. Если бы сейчас подошел персидский корабль, он бы запросто отправил на дно дюжину мелких царей и благородных архонтов.

Ситуация действительно сложилась странная, и Кимона это забавляло. Втроем они медленно двинулись к носу через плотную толпу. Идя последним, Перикл изо всех сил старался не смотреть на Фетиду в ее облачении жрицы. Нет, ему нужно выбросить ее из головы!

* * *

Аристид и Ксантипп стояли рядом с Павсанием, с почтительным достоинством внимая словам спартанца. На этих двух палубах собрался весь Делосский союз. Но для того ли прибыли спартанцы, чтобы присоединиться к симмахии?

В свете факелов внушительная фигура Павсания привлекала к себе общее внимание. Железная решетка, державшаяся на железном же стержне, была сдвинута вверх и тускло мерцала, отражая пламя углей в жаровне. Когда же спартанец склонялся над бортом, огненные блики разбегались по воде. На темном море они выглядели лужей пролитого золота. Цари и военачальники ждали, когда Павсаний заговорит. Свет падал на него сверху и немного сзади, и лицо Павсания оставалось в тени, даже когда он кивнул Аристиду и тем, кого знал. Тисамен тоже поднял руку, приветствуя кого-то в толпе. Возможно, это была уловка и таким образом прорицатель напоминал о связывающих их узах, а возможно, он действительно узнал кого-то, вместе с кем смотрел при Платеях в лицо персидскому войску. Они выжили, когда думали, что умрут. В каком-то отношении эти узы связывали так же крепко, как клятва Делоса.

Павсаний немного нервничал. Он был регентом при сыне Леонида, при Платеях же не признавал над собой ничьей власти. Но здесь, на Делосе, он встретился лицом к лицу с вождями Афин и семидесяти городов и царств. Как далеко заведет его свойственная спартанцам самоуверенность? Перикл не знал.

– Я благодарю богов за то, что вижу здесь так много друзей, живых и в добром здравии, – начал Павсаний.

Его зычный голос, казалось, был создан для того, чтобы обращаться к толпе. Перикл считал голос одним из лучших своих качеств, и видеть, как таким же даром с успехом пользуется другой, было неприятно. Павсаний доказал свою храбрость на войне. Он вел за собой людей точно так же, как это сделал Кимон. Временами казалось, что Периклу так никогда и не представится случай проявить себя перед Фетидой. Если… Он поймал себя на том, что мысли приняли странный оборот. Она стояла прямо перед ним, и в свете носового факела ее фигура вырисовывалась под белым одеянием. Перикл положил руку ей на талию, представив, как обнимает и притягивает ее к себе. Все его тело пылало жаром, а по щеке, почти как слеза, пробежала струйка пота.

– Некоторые из вас узнают меня по Платеям, – продолжил Павсаний. – Те, кто был там в тот день, кто стоял со мной против персов, знают, что я – человек не опрометчивый. Спросите любого из совета Афин – они подтвердят. Я сам выбираю время – когда ждать и когда выступать, следуя в этом воле богов. На войне командует Спарта, и я – сын Спарты здесь, среди вас. Я вижу разные лица и разные облачения – вы все знаете меня: кто-то слышал обо мне от других, кто-то сражался рядом со мной.

Перикл нахмурился – Павсаний говорил так, как будто это он, а не Ксантипп, собрал их вместе на Делосе. Как будто они добирались сюда, чтобы выслушать речь спартанца. Тем не менее его выступление произвело должное впечатление, и Перикл видел это своими глазами. Павсаний сделал их всех частью судеб великих людей. Он обращался к ним не как к равным – Перикл слишком хорошо знал высокомерие спартанцев, – а как к соратникам, братьям, которые объединились ради великого предприятия. Именно таков и был дух Делоса, и Перикл мог только гадать, взял ли спартанец нужную ноту случайно, почувствовав настроение толпы, или Аполлон и Арес своим благословением вложили в его уста правильные слова. Никто не мог отрицать невероятную, невозможную победу при Платеях. И семя победы посеял сам Павсаний, который первым привлек на свою сторону Тисамена, истолковав слова оракула так, чтобы они устраивали их обоих. Возможно, из них двоих именно Павсаний был настоящим любимцем богов. Сейчас в его присутствии улыбались и капитаны, и цари.

– Я вижу среди вас тех, кто прибыл с побережья Ионии, – произнес Павсаний, оглядывая собрание. – Вы можете рассказать остальным, как Персия постепенно возвращается – через торговлю, чиновников, через свои мелочные законы и через уста людей, которые берут персидское золото, чтобы славить империю и ругать свободу.

В толпе закивали, и Павсаний тоже кивнул.

– Персия потерпела поражение при Платеях и при Саламине, где такие люди, как Фемистокл, Ксантипп и Кимон, сражались бок о бок с Эврибиадом из Спарты и где мы дали отпор врагу, многократно превосходившему нас. Мы одержали победу над ними на море и на суше, однако Персия не исчезла, и среди нас есть те, кто считает, что нельзя позволить ей снова стать сильной и предпринять новый поход. До сих пор мы только отбивались от них и впадали в спячку. Нам нужно избавиться от этого проклятия. Они пришли на фенхелевое поле Марафона, где Аристид и Ксантипп сотворили такие чудеса, о которых будут рассказывать тысячу лет. И все же та великая победа принесла Афинам всего лишь десятилетие мира – пока они не пришли снова.

– Что мы можем сделать? – крикнул кто-то.

Уж не один ли из спартанцев, подумал Перикл.

Павсаний помолчал, словно в раздумье, и ответил:

– Если гадюка устраивает гнездо под полом дома, мы не сидим сложа руки и не ждем, пока ее детеныши начнут заползать ночью в наши комнаты. Нет, мы находим гнездо и выжигаем дотла.

Окинув взглядом собравшихся и увидев на многих лицах сосредоточенность и целеустремленность, он протянул руку, указывая на темные, неподвижные воды:

– Это наше море, вечное. Оно названо в честь отца Тесея, Эгея, и мы плаваем по нему от Крита до Фракии, от Афин и Аргоса до побережья Ионии. Мы заслужили эту свободу, это право кровью и потом. При Марафоне, при Платеях и при Саламине. Мне говорили, что Персидская империя огромна, что она простирается далеко на восток – за пределы воображения. Однако же именно по этому морю Одиссей возвращался домой, и здесь Ясон искал руно. Оно – наше.

Павсаний сделал паузу, и никто не выкрикнул из толпы – все ждали, пока он подберет нужные слова. Потом он вскинул руку, как будто выхватил их из вечернего воздуха.

– Я – спартанец. Я знаю, что нет никаких истинных прав, никаких законов, кроме почитания богов и уважения того, что мы считаем своим. Все хорошее должно быть завоевано такими, как мы, вырвано из рук врагов… или отдано. Ничего другого жизнь нам не должна.

Это говорил человек, бывший регентом в Спарте и за одно лето познавший всю власть царя. Перикл внимал ему с невольным восхищением и благоговейным трепетом. Лучшего оратора он еще не слышал. Все застыли в молчании. Даже Тисамен стоял, склонив голову, словно в присутствии святыни.

Павсаний улыбнулся, приподняв, будто в изумлении, бровь.

– Сегодня вы представляете великий флот, у которого хватит сил сжечь последние персидские крепости в нашем море. Для этого я пришел сюда, к вам, чтобы соединить наши силы. Я не поведу вас против простых деревень или уже разрушенных крепостей. Нет, у Персии осталась только одна важная крепость в нашем море. У нас есть корабли и люди, чтобы изгнать их оттуда – в этом году.

Это слово уже произносили шепотом, который, словно легкий ветерок, пронесся над собранием:

– Кипр…

Остров цветов и меди. Перикл слышал о нем не в первый раз. Остров Кипр лежал к востоку, за Эгейским морем, у берегов Финикии. Пятьдесят лет назад персы перебили там местных жителей и построили город-крепость. О крепости говорили, что она неприступна, у нее высокие стены и ворота и ее защищают воины империи. После поражений у Саламина и при Платеях персы, может быть, и отступили через Эгейское море, но с Кипра они не ушли. Стоя на покачивающейся сдвоенной палубе, Перикл уже представлял, дав волю воображению, как огромный греческий флот атакует эту крепость. Какое смелое, дерзкое предприятие. Наконец-то он увидит настоящее сражение. Сердце забилось сильнее. Он докажет, чего стоит. Фетида придет к нему, поняв, что совершила ужасную ошибку, предпочтя уже женатого Кимона, когда могла обхватить своими длинными ногами его, Перикла…