Текст книги "В сторону (от) текста. Мотивы и мотивации"

Рассказ «В Париж!» в большей степени комичен, но тоже напоминал читателю о недавней истории смолян и их лечении у Пастера. Два приятеля – секретарь земской управы Грязнов и учитель уездного училища Лампадкин – возвращаются навеселе из гостей и попутно раззадоривают встретившуюся им дворняжку. Дворняжка кусает одного из них за палец (в написанном за два года до того рассказе «Хамелеон» (1884) дворняжка так же кусает подвыпившего «золотых дел мастера Хрюкина»), а другого – за икру. История не остается неизвестной: уездное общество встревожено и снаряжает укушенных отправиться в Париж. Те отправляются – один охотно, а другой нехотя и негодуя («Пусть лучше сбешусь, чем к пастору (то есть к Пастеру. – К. Б.) ехать!»), но четыре дня спустя один из них возвращается обратно: выясняется, что добрались они только до Курска, где после очередной попойки лишились всех собранных им на дорогу денег[246]246
  Чехонте А. В Париж! // Осколки. 1886. № 12. 22 марта. С. 4–5. = Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. Т. 5. М.: Наука, 1976. С. 46–51.


[Закрыть].

Первый из этих рассказов нравился Толстому. Судя по записи в дневнике Д. П. Маковицкого, в 1905 году Толстой читал его вслух ему и В. Н. Тенишеву в новой редакции – по публикации в журнале «Русская мысль» под названием «Волк» (в этой, значительно сокращенной и печатающейся в последующих собраниях сочинений Чехова, редакции рассказа главный герой в итоге изображен более привлекательным и добродушно-жизнелюбивым)[247]247
  Чехов А. П. Волк // Русская мысль. 1905. № 1. С. 153–159. = Чехов А. П. Волк // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. Т. 5. М.: Наука, 1976. С. 39–45.


[Закрыть]. Затем писатель вспоминал известные ему истории о бешеных собаках и решительно заявил, что сам он не верит в прививки Пастера и, доведись ему быть укушенным, не стал бы обращаться к медицинской помощи:

– Я не верю в прививку Пастера, – сказал Л. Н.

Одна яснополянская крестьянка рассказывала мне, что, когда ее корову искусала бешеная собака, она боялась, что заразилась от этой коровы бешенством, и решила ехать в Москву на освидетельствование врачей. Л. Н. сказал ей: «Напрасно ты едешь. Меня бы хоть три собаки укусили, я бы не поехал»[248]248
  Маковицкий Д. П. У Толстого. 1904–1910: «Яснополянские записки»: В 5 кн. // Литературное наследство; Т. 90. Кн. 1: 1904–1905. М.: Наука, 1979. С. 145–146.


[Закрыть].

О неверии в эффективность вакцинации Толстой говорил и раньше. В 1894 году В. Ф. Лазурский записал в дневнике, как Толстой «задирал» посетивших его студента-медика и врача-ординатора заявлениями о социальной несправедливости медицины (впрочем, «медицинская помощь и для богатых классов уж не так благодетельна, как кажется, и что, в общем, процент выздоровления без медицинской помощи такой же, как с медицинской помощью») и бесполезности пастеровских прививок («Он следил за статистическими таблицами и в них находил подтверждение своего мнения»)[249]249
  Лазурский В. Ф. Дневник. Ясная Поляна // Литературное наследство. Т. 37–38. М.: Изд-во АН СССР, 1939. С. 481. Записи от 6 и 7 августа 1894 года.


[Закрыть]. Менее категоричным в оценке открытий Пастера Толстой был в разговорах с лечившим его в том же году доктором Н. А. Белоголовым, но оставался при своем убеждении, что методика вакцинации еще не оправдала себя и кажется спорной[250]250
  «Разве уж его лечение водобоязни так оправдало себя? Мне кажется, это еще спорно, – сказал Толстой – я, признаюсь, пока верю только его успеху лечения сибирской язвы». – «Ну, нет, и статистика прямо показывает, что смертность от водобоязни сильно понизилась, и лечение оказывается безрезультатным только в тех случаях, где применяется слишком поздно» (Белоголовый Н. А. Свидание с гр. Л. Н. Толстым // Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. 4‐е изд. СПб.: Тип. Б. М. Вольфа, 1901. С. 557–558).


[Закрыть]. Пятнадцатью годами позже И. И. Мечников (бывший к тому времени заместителем директора Парижского института Пастера), посетивший Ясную Поляну в 1909 году, за год до смерти писателя, убедится, что Толстой так и «не оценил сделавших переворот в медицине открытий Пастера»[251]251
  Мечников И. И. День у Толстого в Ясной Поляне // Мечников И. И. Академическое собр. соч. Т. 13. М.: Гос. изд-во мед. лит., 1954. С. 223–224.


[Закрыть].

Вместе с тем основания для сомнений у Толстого были. Несмотря на широко обнародованные успехи в борьбе с собачьим бешенством, метод Пастера не внушал всеобщего доверия уже в силу того обстоятельства, что всемирно прославленный ученый был по образованию не врачом, но химиком, и при этом боролся с тем, чего он не видел (о том, что возбудителем болезни является не микроб, а фильтрующийся вирус, станет известно только в 1903 году, уже после смерти Пастера, – это установит Пьер Ремленже). Странным было и то, что вакцина прививалась пациентам после начала предполагаемой у них болезни, а не до ее возникновения, как это практиковалось, например, при прививках оспы. Но и это не гарантировало выздоровления (первой трагедией, продемонстрировавшей, что позднее введение вакцины является бесполезным, стала смерть в ноябре 1885 года 10-летней Луизы Пеллетье, лечение которой Пастер начал только 37 дней спустя после полученных ею страшных укусов)[252]252
  В повести В. В. Вересаева «На повороте» (1901) такова сцена с описанием мучительных приступов гидрофобии у обреченного больного, которому прививки были сделаны только три месяца спустя после полученных им укусов бешеной собаки.


[Закрыть]. Наконец, статистика, призванная показать успешность нового метода, оставалась малодоказательной по той причине, что привитые Пастером пациенты могли быть равно объявлены как излечившимися, так и не заболевшими[253]253
  О ненадежности первых статистических данных применительно к результатам пастеровской вакцинации см.: Русская мысль. 1887. Т. 8. Вып. 3. С. 177; Реальная энциклопедия медицинских наук. Медико-хирургический словарь. Т. 3. СПб.: Изд-во В. С. Эттингера, 1892. С. 1892.


[Закрыть].

Особенно непримиримыми критиками Пастера были английские и немецкие медики (в последнем случае аргументы собственно научного характера окрашивались политической антипатией немецких и французских ученых после Франко-прусской войны 1870–1871 года). Но единодушного одобрения нового метода не было ни во Франции, ни в России[254]254
  Абрамов Я. В. Новейшие успехи знания: Популярные очерки. СПб.: Тип. Ю. П. Эрлих, 1890. С. 55.


[Закрыть]. Претензии к Пастеру – то, что он химик, а не врач, то, что приводимая им статистика выздоровлений не поддается проверке ввиду ее тенденциозности (неопределенности того, насколько спасительными являются прививки, при учете сомнительной болезни животного и возможности выздоровления непривитого пациента), усугублялись поведенческой стратегией самого исследователя, эффектно позиционировавшего себя в качестве непогрешимого экспериментатора и страстного патриота, добившегося беспрецедентной финансовой поддержки со стороны французского правительства. Скрупулезное исследование Джеральда Гейсона лабораторных записей и конфиденциальной переписки Пастера показывает, что следование подобной стратегии не было этически бесконфликтным, сопровождалось подтасовкой фактов, ложной саморекламой и выдачей желаемого за действительное[255]255
  Geison G. L. The Private Science of Louis Pasteur. Princeton: Princeton UP, 1995.


[Закрыть].

Принятая Пастером роль «спасителя человечества» раздражала многих. В пылу полемики недоброжелатели исследователя утверждали, что и сама болезнь, называемая водобоязнью, преимущественно есть болезнь воображаемая (Lyssophobia, Hydrophobia imaginaria), вызываемая самовнушением – страхом безумия и мучительной смерти от укусов животных, что бешеные животные встречаются исключительно редко, а то, что в прошлом считалось смертью от бешенства, должно объяснять смертью от столбняка (tetanus) или других неврологических расстройств, которые, возможно, также вызываются инфекциями (истерия, эпилепсия). Наконец, кульминацией антипастеровских высказываний стали конспирологические (и по закону жанра часто взаимоисключающие) обвинения в неблаговидных и даже преступных поступках исследователя – от якобы присвоенного им метода вакцинации[256]256
  Бразоль Л. Дженнеризм и пастеризм: Критический очерк научных и эмпирических оснований оспопрививания. Харьков, 1885. С. 32–33.


[Закрыть] до намеренного сокрытия гибели пациентов ради почета и наживы[257]257
  Конспирологическими обвинениями по адресу Пастера особенно богаты работы адептов гомеопатии, последовательно выступающих против вакцинации; см., напр.: Hume E. D. Chicago, Covici-McGee, 1923 (расширенное переиздание: Hume E. D. Pasteur Exposed – germs, genes, vaccines: The False Foundations of Modern Medicine. Denmark, W. A.: Bookreal, 1989); De Kruif P. Microbe Hunters. New York: Harcourt, Brace & World, 1926; McBean E. The Poisoned Needle: Suppressed Facts about Vaccination. Mokelumne Hill, CA: Health Research, 1957.


[Закрыть].

Более сдержанной позицией отличались те критики Пастера, которые, признавая за изобретенным им методом вакцинации предохранительный и терапевтический характер, настаивали, что эффект его применения не универсален, поскольку заболевание бешенством не обнаруживает сколь-либо доказанной повторяемости: в каждом конкретном случае восприимчивость человека к заражению оказывается индивидуальной, причины появления болезни остаются неясными и зависят от множества условий, не позволяющих составить ее общую симптоматику. Поэтому в каких-то отдельных случаях прививки Пастера могут быть полезны, а в каких-то – бесполезны и даже опасны[258]258
  Боянус К. Метод Пастера, или Изопатия на новый лад // Гомеопатический вестник. 1887. № 3. С. 222–236.


[Закрыть].

Одновременно с надеждами на научную медицину в популярной прессе тех же лет русскому читателю сообщалось как о старых методах лечения водобоязни вроде чеснока и бани[259]259
  Лечение водобоязни чесноком // Русское богатство. 1885. III. С. 375; Александров К. Русская баня – как средство против водобоязни (Перепечатано из газеты «Медицина»). СПб., 1891.


[Закрыть], так и о новооткрытых «секретных» средствах – например, о предотвращении собачьего бешенства употреблением садовой жужелицы (первое сообщение об этом чудодейственном методе со ссылкой на безымянного монаха Гелатского монастыря появилось в газете «Новое время» 14 марта 1886 года, то есть тогда, когда искусанные волком смоляне уже две недели как лечились у Пастера). В ответ на просьбу редакции газеты «Врач» и Калужского общества врачей настоятель Гелатского монастыря архимандрит Серапион прислал разъяснение, согласно которому жужелицу следует съесть в два приема, после чего помочиться: это выводит из организма пострадавшего маленьких щенков. Без этого средства щенки подрастают в животе у больного, начинают двигаться, и он впадает в бешенство. Разъяснение Серапиона, напечатанное в газете «Врач» в качестве примера массового невежества, в том же году, но уже вполне сочувственно растиражировали «Тамбовские епархиальные ведомости», негодуя попутно, что это «важное открытие» «не сделалось достоянием всего мира, а известно лишь на далекой окраине России»[260]260
  Тамбовские епархиальные ведомости. 1886. 15 декабря.


[Закрыть].

Широкие слои сельского населения продолжали – и еще долго будут продолжать – прибегать к помощи знахарей и отказываться от медицинского лечения[261]261
  См., напр.: «В селе Ерзовке бешеная собака искусала двух крестьян. Несмотря на уговоры врача, потерпевшие отказались ехать на прививку. Они верят в целебную силу домашних „средствий“, которыми и пользуются» (Русское слово. 1909. 24 июля); «На днях в с. Крымском, Славяносербского у., в общественном стаде, бешеной собакой были искусаны две коровы; коровы вскоре взбесились. Экстренно был собран сельский сход, где крестьяне решили обратиться за помощью к знахарю, изгоняющему бесов посредством нашептывания на воде. Сказано – сделано. Отчислили для уплаты „гонорара“ 20 руб. мирских денег. Послали к знахарю с челобитной. Почуяв добычу, знахарь не замедлил прибыть в Крымское. И вот, собрав в различных пунктах села скот и поговорив над огромной бочкой воды, знахарь стал поливать этой водой скот. Затем знахарь приступил к осмотру скота и под языком у животных находил „микроб бешенства“, объясняя, что животное, проглотившее „этот микроб“, непременно заболевает бешенством. Попытка объяснить бесплодность подобного лечения только раздражает крестьян. Печально, что подобные явления бывают в таком большом селе, где имеется три земских школы, больница, агрономический пункт, два кооператива и пр. Что же делается в совсем глухих селах и деревнях, – подумать страшно» (Утро. 1913. 3 ноября).


[Закрыть]. Что-то об этом знал и Толстой. В дневниковой записи писателя от 1889 года упоминается о его разговоре с местными мужиками о заговорах от бешенства[262]262
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 50. Дневники и Записные книжки. 1888–1889. М., 1952. С. 102.


[Закрыть].

7

Неясно, насколько подробно вникал Толстой в критику методов Пастера, но в общем виде, как о том свидетельствует дневниковая запись В. Ф. Лазурского и мемуары Н. А. Белоголового, она была ему известна и мировоззренчески небезразлична. В контексте публицистических дискуссий конца XIX – начала XX века имена великого русского писателя и великого французского исследователя нередко сопоставлялись по характеру их культурной и социальной значимости – литературно-выразительной и учительно-морализаторской – в первом случае, и научно-медицинской, терапевтически-прагматической – во втором. Вероятно, в своем отношению к Пастеру Толстой руководствовался и теми общественными ожиданиями, которые позволяли ему выступать в роли морального наставника, декларативно судить об обществе и истории, литературе и науке, искусстве и религии, авторитетах прошлого и настоящего – будь то Шекспир, Веласкес, Рембрандт, Наполеон или Вагнер. С этой точки зрения интересно письмо Толстого к Э. Г. Линецкому, касающееся кишеневского погрома 1903 года. Отправленное адресату послание Толстой начинал не без нарочитого самоуничижения:

Требовать от меня публичного выражения мнения о современных событиях так же неосновательно, как требовать этого от какого бы то ни было специалиста, пользующегося некоторою известностью.

Леон Бонна. Луи Пастер со своей внучкой Камиллой Валери-Радо. 1886. Иллюстрация из книги: W. Walton Chefs-d’oeuvre de l’Exposition universelle de Paris, 1889

Но в известной по черновику первоначальной редакции того же письма Толстой, проговариваясь, сравнивал себя с Пастером и Гельмгольцем:

Требовать от меня публичного выражения мнения о современных событиях все равно, что требовать этого от Пастёра или Гельмгольца[263]263
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 74. Письма. 1903. М., 1954. С. 108, 109.


[Закрыть].

По записи М. В. Нестерова от 1907 года, из современных ему художников «Лев Николаевич лучшим портретистом считал француза [Леона] Бонна, написавшего портрет „Пастера с внучкой“» (1886)[264]264
  Нестеров М. В. Письма о Толстом // Нестеров М. В. Давние дни. Встречи и воспоминания. М.: Искусство, 1959. С. 281.


[Закрыть].

Гольденвейзер вспоминал, что Толстой охотно слушал посетившего его в 1909 году И. И. Мечникова, когда тот «очень интересно» рассказывал про Пастера, Ру и Эмиля Беринга (создателя противодифтерийной сыворотки)[265]265
  Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. Т. 1. С. 267.


[Закрыть], хотя, по воспоминаниям об этой встрече самого Мечникова, Толстой никак не разделял его пристрастий[266]266
  Мечников И. И. День у Толстого в Ясной Поляне // Мечников И. И. Академическое собр. соч. Т. 13. М.: Гос. изд-во мед. лит., 1954. С. 223–224.


[Закрыть].

Общую методологическую основу расхождения Толстого и Пастера можно увидеть в конфликте между монокаузальным и конвенциональным описанием собачьего бешенства и способов его лечения. Критики Пастера, как мы видели выше, также акцентировали эту проблему: бактериальное объяснение собачьего бешенства Пастером следовало логике такого понимания болезни, которое характеризуется не сложным симптомокомплексом инфекционного процесса, но наличием его специфического, пусть и невидимого, возбудителя – микроба (или, как выяснится позднее, вируса), активность которого надлежало подавить за счет «обгоняющей» его вакцинации. Принципиально противоположным такому убеждению было представление о множественности и разнообразии природных, физиологических и психических факторов, достаточных или необходимых для того, чтобы запустить механизм интоксикации[267]267
  Та же методологическая дилемма в 1883 году определяла споры вокруг обнаруженного Робертом Кохом возбудителя холеры – холерного вибриона (comma bacillus, или vibrio cholerae). Противниками Коха также выступили конвенционалисты (ярким представителем которых был Макс фон Петенкофер), настаивавшие на сложном симптомокомплексе болезни, этиология которой, по их убеждению, требовала своего объяснения как сочетание различного рода климатических, физиологических и иных факторов (Богданов К. А. Холерные эпидемии в России // Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры. СПб.: Азбука, 2017. С. 374–375).


[Закрыть]. Диагностирование собачьего бешенства представало при таком подходе не только результатом сложной этиологии, несводимой к сумме общих причин и единообразных следствий, но и придавало ему терапевтически гадательное направление. Перебор возможных способов лечения или отказ от таковых в этих случаях были содержательно фатальными. Человек, подвергшийся нападению животного, не знает наверное, здоровое оно или бешеное, он может заболеть или не заболеть, лечение может оказаться целебным, а может и нет.

Сомнения Толстого в эффективности пастеровской вакцины представляются в этом отношении последовательными и предсказуемыми. Пастер и его приверженцы претендуют на то, чтобы подчинить сложнейший – «сверхъестественный» – конвенционализм действительности ее рациональному упорядочиванию. Но такой порядок – диктуется ли он законами науки, медицины, цивилизации, истории и прогресса – не более чем синоним человеческой самонадеянности. По дневниковым записям Маковицкого известен его разговор с Толстым о брошюре Д. С. Щеткина «Сомнительная прочность некоторых современных верований в медицине» (Пенза, 1908):

В ней он пишет, что прошло 40 лет после того, как Пастер провозгласил: «Нет брожения без низших организмов», а теперь премии Тидемана, а затем Нобеля присуждены Э. Бухнеру за его работы, которыми он доказал, что брожение основывается не на действии живых существ, а что это есть чисто физический процесс. Та же самая премия Тидемана была раньше присуждена Р. Коху, Эрлиху, Берингу, т. е. тем ученым, которые своими работами доказывают как раз обратное. И так теория болезней паразитного происхождения разрушена.

Л. Н.: Мне это очень интересно. Мне всегда бросалось в глаза, что с тех пор, как существует человечество, то, что было научной истиной в предшествующем поколении, оказывалось заблуждением в следующем поколении. Неужели то, что в наше время считается наукой, все правда?

Что правда и что неправда в науке, он не знает, но знает, что все не может быть правдой[268]268
  Маковицкий Д. П. У Толстого. 1904–1910: «Яснополянские записки»: В 5 кн. // Литературное наследство; Т. 90. Кн. 3: 1908–1909 (январь – июнь). М.: Наука, 1979. С. 312–313. 28 января 1909.


[Закрыть].

На следующий день Толстой вернулся к обсуждению книжки Щеткина, чтобы подчеркнуть в ней «описание лечения бешенства со многими смертельными исходами»[269]269
  Там же. С. 313. 29 января 1909.


[Закрыть].

8

Не так давно Бруно Латур интересно сопоставил имена Пастера и Толстого, с тем чтобы подчеркнуть различие их эпистемологических и, в конечном счете, социальных стратегий. В то время как Пастер делает центром своей деятельности лабораторию, в стерильном пространстве которой происходит своего рода «конструирование» и культивирование какой-либо одной (микро)органической причины того или иного заболевания, для Толстого болезнь – как, собственно, и все то, что происходит в жизни, – есть результат сцепления многоразличных и, по внешнему впечатлению, разнозначащих обстоятельств. В позиции Толстого Латур усмотрел обнадеживающую методологическую свободу – образец такого описания социальных и, в частности, научных феноменов, которое сводится не к их идеологической контекстуализации, но выражается в динамике взаимоотношений различных «акторов» как «человеческой», так и «нечеловеческой природы»[270]270
  Латур Б. Пастер: война и мир микробов. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2015. (Франц. изд. – 2011.) См. также: Желтова Е. Л. Лев Толстой в социологии науки Бруно Латура // Вопросы философии. 2017. № 5. С. 80–88.


[Закрыть].

Теоретические симпатии к Толстому высказывал и Карло Гинзбург, также увидевший в нем мыслителя и писателя, в романах которого история – это повествование о симбиозе частной и общественной жизни, индивидуальных и коллективных усилий, надежд, достижений, ошибок, случайностей, правил и исключений; кроме того, это повествование, которое складывается из наших заведомо фрагментарных и искаженных знаний об этой самой истории[271]271
  Гинзбург К. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю // Гинзбург К. Мифы – эмблемы – приметы. М.: Новое изд-во, 2004. С. 302–308.


[Закрыть].

Записывая себя в «методологические» последователи Толстого, Латур и Гинзбург не упоминают отдельно о провиденциализме Толстого. Между тем уверенность в том, что история движется в предназначенном для нее русле Провидения, с одной стороны, осложняет разделяемый ими тезис о Толстом как авторе, делающем основной упор на значимость, казалось бы, несводимых друг к другу причин и следствий («связей, соединявших насморк Наполеона перед Бородинским сражением, диспозицию войск и жизнь всех участников сражения до самого незаметного солдата»)[272]272
  Гинзбург К. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю. С. 302.


[Закрыть], а с другой – объясняет эту значимость тем проще, что подчиняет ее не логически доказательному, но вероучительному (само)наставлению. «Искусное переплетение слабых связей», принципиально определяющее, по Латуру, главные силы событий «Войны и мира»[273]273
  Latour B. (1997) On actor-network theory. A few clarifications. http://www.nettime.org/Lists-Archives/nettime-l-9801/msg00019.html.


[Закрыть], с этой (моей) точки зрения, диктуется не стремлением Толстого к объяснению этих событий, а тем уроком, который мог бы быть из них извлечен. Если бахтинское обвинение Толстого в монологизме где-то и оправданно, так именно здесь: это не отсутствие диалога/диалогичности в текстах Толстого[274]274
  Слоун Д. В защиту неприятия Толстого Бахтиным: принцип высказанности / Пер. с англ. А. Плисецкой // Новое литературное обозрение. 2002. № 57. С. 69–92.


[Закрыть], а его подозрение (позднее переросшее в уверенность), что любой диалог – это не более чем слова, подменяющие знание истины. Говоря проще: монологичны не тексты Толстого, а сам Толстой.

В определенном смысле это внерациональный монолог – внутреннее понимание вещей, существующих вне и помимо слов. Так, еще в 1878 году в одном из писем к Страхову Толстой пояснял, как он понимает слова Сократа о собственном незнании:

Я говорю, что человек, который, как Сократ, говорит, что он ничего не знает, говорит только то, что на пути логического разумного знания ничего нельзя знать, а никак не то, что он ничего не знает[275]275
  Письмо к Н. Н. Страхову от 23–24 мая 1878 // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 62. С. 423.


[Закрыть].

«Сократовское» незнание самого Толстого о научной правде, в частности незнание единственно надежных методов лечения гидрофобии, обратимо к этической свободе и честности перед самим собою[276]276
  О сократизме Толстого: Галаган Г. Я. Л. Н. Толстой. Художественно-этические искания. Л.: Наука, 1981. С. 30–37.


[Закрыть]. Парадоксом в этом случае является то, что возможная смерть от укуса в принципе оказывается релевантной неизбежности смерти как таковой, осознание которой возвышает человека над условностями и предрассудками общества. По воспоминаниям Е. М. Лопатиной (писательницы, выступавшей под псевдонимом К. Ельцева), известным в пересказе И. А. Бунина, она была свидетельницей важного в нашем контексте разговора Толстого с зоологом С. А. Усовым, состоявшегося в 1884 или 1885 году в доме графа Олсуфьева:

Поздоровавшись с графиней и со всеми прочими, он тотчас же обратился к профессору (естественнику) Усову:

– Я вот все хотел спросить вас, Сергей Алексеевич, правда ли, что если укусит бешеная собака, то человек наверное умрет через шесть недель?

Усов ответил:

– Бывает, что умирают через шесть недель, бывает, что через несколько месяцев и через год, а говорят, и через много лет. Но можно и совсем не умереть. Далеко не все укушенные умирают.

– Ах, как это жалко, – с упрямым оживлением сказал Толстой. – Мне ужасно нравилась мысль, что умирают, это удивительно хорошо. Укусит собака, и знаешь наверное, что через шесть недель непременно умрешь, и руби всем правду в глаза, делай, что хочешь… А вы наверное знаете, что это не так? – упрямо спрашивал он. <…>

У Олсуфьевых как раз в это лето был переполох: бегала бешеная собака. Собаку никак не могли поймать, – успокоились только тогда, когда, наконец, явился однажды урядник, и, вытянувшись и взяв под козырек, отрапортовал: «Имею честь доложить вашему сиятельству, что собака проследовала к станции Подсолнечной». А до того олсуфьевские мужики оставались совершенно равнодушны к собаке и не думали о том, чтобы поймать и убить ее.

– И прекрасно делали! – сказал Толстой[277]277
  Бунин И. Освобождение Толстого. YMCA-PRESS, PARIS, 1937. С. 109–110; Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 7. М.: Терра, 2009. С. 69. О С. А. Усове (1827–1886): Мензбир М. Сергей Алексеевич Усов. М., 1887. В 1884–1885 году Толстой часто гостил в московском доме и имении Олсуфьевых и в эти же годы встречался с С. А. Усовым (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 85. М., 1935. С. 300–301; Янжул И. И. Мое знакомство с Толстым // Международный Толстовский альманах. М.: Книга, 1909. С. 410–411).


[Закрыть].

Вызывающее «собаколюбие» Толстого в этой сцене подразумевает фатализм в признании такого порядка вещей, в котором причинно-следственные связи по меньшей мере сложны и неочевидны. Последнее обстоятельство равнозначно описанию драматического разнообразия действительной жизни, а не утопическим надеждам на лучшее (замечу в скобках, что под таким углом зрения первая фраза «Анны Карениной» – «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» – прочитывается не как житейское наблюдение над многообразием семейных неурядиц, а как отказ от романтического самообмана в понимании конкретных человеческих судеб). Записанный А. Б. Гольденвейзером рассказ Толстого о том, как он счастливо избежал на Кавказе нападения бешеного волка, в том же контексте интересно перекликается со сценой встречи Левина с бешеной собакой: и там, и здесь потенциально смертельная угроза диктуется и отменяется случайностью (в автобиографическом рассказе Толстого тем более ощутимой, что, понадеявшись на свое ружье, он допускает оплошность, которая могла стать роковой). Рассчитанное течение жизни оказывается фатально ненадежным перед тем, что может ее пресечь, и то, что орудием такого фатализма может стать собака или волк, обесценивает надежды именно на человеческий расчет. Человеку в этих случаях противостоит непредсказуемая, «сверхъестественная» природа самого мира, изначально первичного к человеческим усилиям по его рациональному одомашниванию.

В следовании радикальному этическому самосовершенствованию человеку надлежит спокойно относиться к ударам судьбы и не размениваться на суетные страхи избежать своего предопределения и в конечном счете смерти. Аргумент «от бешеной собаки» можно счесть при этом эпатирующим, но нельзя не признать последовательным: если каждому уготовано то, что уготовано, то какой смысл убивать бешеную собаку, если это убийство ничего не изменит в главном – в принудительной силе неотвратимой смерти, достаточной для того, чтобы не переоценивать значимость ни собственной, ни чужой жизни. Интересно, что Н. С. Лесков, давний почитатель Толстого, пользовавшийся симпатией и уважением писателя, решал тот же вопрос иначе: в «Несмертельном Головане» (1880) чудаковатый и сердобольный мужик-праведник спасает от бешеного пса ребенка и расправляется со зверем (Лесков рассказывает историю этого спасения от первого лица как автобиографическую)[278]278
  «Я как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в мелких пестринах – сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной пены в синеватом, точно напомаженном зеве…» (Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. 6. М.: ГИХЛ, 1957. С. 353). Лескова интересовала тема собачьего бешенства. За десять лет до написания «Несмертельного Голована» в газетной заметке 1869 года писатель сетовал на то, что средства лечения водобоязни доходят к врачам с опозданием и из вторых рук, тогда как, например, мышьякокислое кали (арсенит калия), недавно рекомендованное к такому лечению врачом-иностранцем доктором Гюнзеном, уже давно было известно в России: такова, по Лескову, обычная судьба «наших русских открытий, остающихся в тени безвестности не только для кичливой и пренебрегающей русским словом Европы, но и для нас самих, среди коих специальные издания не имеют почти никакого распространения вне кружка своих специалистов» (Биржевые ведомости. 1869. № 234. 29 августа. Цит. по: Лесков Н. С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 8. М.: Терра, 2004. С. 177–178).


[Закрыть]. Здесь это пример, сопоставимый с другими примерами нравоучительной житийной агиографии, рассказ о поступке, равнозначный проповеди[279]279
  Майорова О. Е. Рассказ Н. С. Лескова «Несмертельный Голован» и житийные традиции // Русская литература. 1987. № 3. С. 170–179.


[Закрыть]. Толстой призывает к другому бесстрашию – бесстрашию непротивления.

В 1890 году, отвечая на письмо Хаима-Вульфа Кантера, Толстой – в похвалу к адресату, сумевшему «вырваться, с одной стороны, из сетей формального ложного христианства, с другой – из революционного либерализма», – рассуждает о необходимости понять «простые истины, вроде 2 × 2 = 4, в области нравственной»: «злом или насилием не противься злу или насилию». Но, подчеркивает он, следование этому принципу должно быть абсолютным, а не компромиссным:

Возьмите пример с бешеной собаки. И ее нельзя ни запереть, ни убить. – Если я допущу, что очень бешеного можно запереть, то и немного бешеного, то и меня, и вас можно и нужно окажется для кого-нибудь запереть[280]280
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 65. Письма. 1890–1891 (январь – июнь). М., 1953. С. 72. 9 апреля 1890. Хаим-Вульф Липманович Кантер (William L. Kantor, p. 1866) – с октября 1890 г. эмигрант в США. В письме от 30 марта 1890 г. выражал единомыслие с Толстым. Ответное письмо Толстого стало широко известно по публикации (без даты и без предпоследнего абзаца) в швейцарском русскоязычном журнале «Свободная мысль» (1900. № 2. С. 55–56).


[Закрыть].

В том же году в письмах к В. Г. Черткову писатель снова возвращается к теме собачьего бешенства, с тем чтобы настаивать как на бессмысленности противостоять возможной болезни, так и на том зле, которое порождает уверенность в уничтожении или даже ограничении бешеного животного. Чертков, готовый признать правоту Толстого в утверждении христианских заповедей как заповедей ненасилия и воздержания, тем не менее растерян рекомендациями писателя в отношении бешеных собак:

<…> жалею, что в свою последнюю бытность у вас, я не расспросил вас основательнее, и к чему часто приходится возвращаться мысленно, – это то, можно ли или нет запирать бешеную собаку. Убивать я понимаю, что нельзя, но запирать и при возможности лечить. У деда моего по матери, как и у некоторых знахарей в настоящее время, было верное народное средство против бешенства, и он с самоотречением и опасностью для своей жизни многих собак спасал от бешенства и вылечивал, давая им это средство. Но для этого требуется некоторое насилие. Неужели он был неправ? И вообще, насколько законно применять некоторое насилие по отношению к животным?[281]281
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 87. Письма к В. Г. Черткову. 1890–1896. М., 1937. С. 62. 21 сентября 1890 г.


[Закрыть]

Ответ Толстого Черткову однозначен: человек должен жить, стремясь к безбрачию, отсутствию собственности и заботы о завтрашнем дне, полному равенству любви ко всем людям, готовности жертвовать своей жизнью для других и совершенному отсутствию всякого насилия: «Это же отвечает и на вопрос о бешеной собаке»[282]282
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 87. Письма к В. Г. Черткову. 1890–1896. С. 60. 12 декабря 1890 г.


[Закрыть].

9

Эпистолярные высказывания Толстого о бешеных собаках стали широко известными после выхода в Женеве первого выпуска сборника «Спелые колосья» (1894), составленного из писем и дневниковых записей писателя. Здесь без указания адресата (в разделе «Дело божие», под рубрикой «Жалость») суждение Толстого представало в еще более радикальном виде: человеку не следует не только запирать или тем более убивать бешеную собаку, но и сопротивляться ей. Даже если такое непротивление смертельно и даже если такая смерть суждена близкому человеку – она лучше, чем долгая, сытая, но бездуховная и бессмысленная жизнь, в которой главными ценностями являются тело и «животное» сострадание:

На известной ступени духовного развития человеку следует воздерживаться от усиления в себе чувства личной жалости к другому существу. Чувство это само по себе животное <…> Поощрять в себе следует сострадание духовное. Душа любимого человека всегда должна быть для меня дороже тела <…> Мне следует помнить, что лучше, чтобы любимый мною человек теперь же, при мне, умер оттого, что он не хотел лишить жизни хотя бы бешеную собаку, чем то, чтобы он умер от объедения через много лет и пережил меня[283]283
  Спелые колосья: Сборник мыслей и афоризмов, извлеченных из частной переписки Л. Н. Толстого. Составил с разрешения автора Д. Р. Кудрявцев. Genève, Carouge: Изд. М. К. Элпидина. 1896. (Вып. 1. – 1894, вып. 2‐й и 3‐й – 1895, вып. 4‐й – 1896 г.). С. 39–40.


[Закрыть].

В год смерти Толстого Г. В. Плеханов вспомнит об этом сборнике, чтобы привести толстовское рассуждение о бешеных собаках как еще одно свидетельство «смешения представлений» в религиозной философии писателя. Плеханов не сомневается, что «всякому здравомыслящему человеку» рассуждение Толстого должно казаться невероятным, ведь очевидно, что «смерть бешеной собаки есть несравненно меньшее зло, чем смерть человека; поэтому лучше убить собаку, чем пожертвовать человеком»[284]284
  Плеханов Г. В. Смешение представлений. (Учение Л. Н. Толстого) // Л. Н. Толстой в русской критике. / Вступ. ст. и примеч. С. П. Бычкова. М.: ГИХЛ, 1952. С. 383–384.


[Закрыть].

Для Плеханова, убежденного в объективном характере этической аксиологии, «невероятность» рассуждений Толстого достаточно объясняется несопоставимостью зла, проистекающего от смерти человека и животного. Между тем Толстой нигде и ничего не говорит о том, что есть разное – большее или меньшее – зло. Зло не подлежит сравнению, поскольку оно одно и в этом своем абсолютном качестве противоположно духовному благу истинной веры – нравственному выбору жить не ради сравнительного, но ради абсолютного и всеобщего добра. То, что Плеханову представлялось квиетизмом Толстого («следует предоставить внешнему миру быть тем, чем он был до сих пор»)[285]285
  Плеханов Г. В. Смешение представлений. С. 388.


[Закрыть], а другим критикам-марксистам его «смертолюбием»[286]286
  Напр.: Квитко Д. Ю. Философия Толстого. М.: Изд-во Ком. Академии, 1930. С. 98 («Для Толстого даже убийство бешеной собаки запрещено божественным законом, точно так же, как сопротивление убийце невинного младенца: высший закон божественной жизни – не противиться смерти. Жизнь тут на земле ценности не имеет, смерть желаннее, так не все ли равно, кто смерть приносит <…> Но если страх смерти есть лишь „ужасное суеверие“, ибо она нас избавляет от страданий, тогда желание жить – ужасный предрассудок. Но почему же не покончить эту „глупую шутку“? Зачем ждать случая укуса бешеной собаки или взбесившегося разбойника? Во взгляде на смерть он – последователь Шопенгауэра»).


[Закрыть], на деле обязывает к духовному подвигу и мировоззренческому преображению. Сам Толстой настоятельность такого преображения связывал с концом старого и наступлением нового века («Конец века», 1905):

Век и конец века на евангельском языке не означает конца и начала столетия, но означает конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей и начало другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения. <…> Я думаю, что теперь, именно теперь, жизнь христианских народов находится близко к той черте, которая разделяет кончающийся старый век от начинающегося нового. Думаю, что теперь, именно теперь, начал совершаться тот великий переворот, который готовился почти 2000 лет во всем христианском мире, переворот, состоящий в замене извращенного христианства и основанной на нем власти одних людей и рабства других – истинным христианством и основанным на нем признанием равенства всех людей и истинной, свойственной разумным существам свободой всех людей[287]287
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Произведения 1904–1906 гг. Т. 36. М.; Л., 1936. С. 231–232.


[Закрыть].

Чаемое Толстым «истинное христианство» Николай Бердяев эксцентрично назовет «христианским анархизмом» – словосочетание, которое, как покажет время, станет востребованным при обсуждении религиозной философии писателя (хотя сам Толстой нигде и никогда не называл себя анархистом), но при этом проницательно заметит, что «Толстому, в сущности, совершенно чужда точка зрения общественного действия, общественной борьбы со злом, общественного противления, для него существует лишь индивидуальное совершенствование»[288]288
  Бердяев Н. Анархизм // Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. СПб.: Изд. М. В. Пирожкова, 1907. С. 142–143.


[Закрыть]. В том, однако, и был главный посыл позднего Толстого: улучшение общества может произойти только ценой индивидуальных усилий. Толстому хватало скепсиса, чтобы в ожидании нового века не обнадеживаться быстрыми переменами:

Страдаешь от того, что люди не религиозны, не понимают религиозных требований, и досадуешь на них – огорчаешься. <…> Как нельзя научить собаку затворять дверь, <…> так нельзя научить людей – каково большинство людей теперь – тому, чтобы они жили, понимая все значение своей жизни, т. е. жили, руководствуясь религиозным сознанием.

Но, – продолжал он далее:

Люди такие только начинают вырабатываться – являются один на тысячи, и являются совершенно независимо от образа жизни, материального достатка, образования, столько же и даже больше среди бедных и необразованных. Количество их постепенно увеличивается, и изменение обществен[ного] устройства зависит только от увеличения их числа[289]289
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 55. Дневники и Записные книжки. 1904–1906. М., 1937. С. 154–155.


[Закрыть].

Можно было спорить тогда и продолжать спорить сегодня, так ли это. Но достоверно известно, что сам Толстой научил-таки своего домашнего любимца – черного пуделя Маркиза – закрывать за собою дверь[290]290
  Попов Е. И. Отрывочные воспоминания о Л. Н. Толстом // «Летописи» Государственного литературного музея, II. М., 1938. С. 376–377; Толстая А. Л. Отец. Жизнь Толстого. М.; Берлин: Директ-Медиа, 2016. С. 787.


[Закрыть].