Текст книги "Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура"

Павел Спиваковский
СЛЕЗА ДЕМОНА, ИЛИ АПОЛОГИЯ НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

Пушкинский Сальери сравнивает Моцарта с херувимом, занесшим на Землю несколько райских песен, которые никто из земных музыкантов заведомо не может превзойти, и потому возбуждающим в обычных, не связанных с Богом композиторах, «чадах праха», лишь «бескрылое желанье»141141
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 7. М.; Л.: изд-во АН СССР, 1948. С. 128.


[Закрыть]. В отличие от Сальери, лермонтовский Демон отнюдь не бескрыл (хотя и не чужд зависти), однако его взгляд на ангелов отчасти напоминает взгляд воинствующего деиста Сальери142142
  Мир пушкинской пьесы отнюдь не деистский: Бог в нем не просто присутствует, но и несправедливо, по мнению Сальери, распределяет дары. Поэтому он совершает свое убийство демонстративно (не перед Моцартом, разумеется, а перед Богом), желая таким способом «изгнать» Творца с Земли и пытаясь «навязать» ему деистскую самоизоляцию.


[Закрыть], который, остро ощущая превосходство райских песен, одновременно и наслаждается ими, и резко отталкивает то, что исходит от Бога. Ностальгические чувства Демона и его тоска по «прежнему счастью» в раю тесно переплетены с осознанием недоступности для него этого идиллического пространства и с резким неприятием Божьей власти.

Неожиданной земной заменой недоступных для Демона «прежних братий» хотя бы в какой-то мере могла стать Тамара, чье ангелоподобие многократно подчеркивается в тексте поэмы. Однако уже самый первый взгляд героя на грузинскую княжну содержит в себе некую странность: увидев Тамару и влюбившись в нее, Демон начинает мечтать не о грядущем счастье с ней, но о «прежнем счастье» в раю с ангелами.

 
И долго сладостной картиной
Он любовался – и мечты
О прежнем счастье цепью длинной,
Как будто за звездой звезда,
Пред ним катилися тогда [188]143143
  Здесь и далее цифры в квадратных скобках означают ссылки на издание: Лермонтов М. Ю. Соч.: в 6 т. Т. 4. М.; Л.: изд-во АН СССР, 1955. В основном текст поэмы цитируется по VIII редакции. Обращение к иным версиям поэмы оговаривается особо.


[Закрыть].
 

Разумеется, Демон вспоминал об ангелах и до того, как увидел Тамару, однако влюбленность в княжну странным образом не только не отменяет этих мечтаний, но лишь усиливает их.

Новый поворот в этом актанте возникает тогда, когда Демон внезапно слышит пение ангела под аккомпанемент чингура:

 
И звуки те лились, лились,
Как слезы, мерно друг за другом;
И эта песнь была нежна,
Как будто для земли она
Была на небе сложена!
Не ангел ли с забытым другом
Вновь повидаться захотел,
Сюда украдкою слетел
И о былом ему пропел,
Чтоб усладить его мученье?..
Тоску любви, ее волненье
Постигнул Демон в первый раз;
Он хочет в страхе удалиться…
Его крыло не шевелится!
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжелая катится…
Поныне возле кельи той
Насквозь прожженный виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой!.. [200]144144
  Этот текст появляется уже в VI редакции поэмы [294].


[Закрыть]
 

Ангел поет, по всей видимости, для Тамары, однако Демон, подозревая, что это пение адресовано ему, впервые в жизни «постигает» тоску любви, и из его глаз выкатывается «нечеловеческая» слеза, которая, как концентрированная кислота145145
  Первоначально, в I, II, III и V редакциях поэмы, слеза была «свинцовой» [224, 227, 244, 264], и ее вызывала песня монахини. Позже, в VI и последующих редакциях, где резко меняется концепция произведения, разрушительная жгучесть и едкость слезы Демона становится важнее свинцовой тяжести.


[Закрыть], прожигает камень. Но к кому именно обращена эта слеза? Тамару Демон не слышит, не видит и о ней не думает. Герой предполагает, что ангел, обманув Бога, украдкой прилетел сюда и, пожалев дьявола-богоборца, пытается облегчить его страдания. Именно ангелу, другому нечеловеческому существу, а вовсе не Тамаре адресована нечеловеческая слеза Демона, которая знаменует радикальное изменение намерений героя: если относительно Тамары у него имелся «умысел жестокой» [199], то, услышав пение ангела, лермонтовский персонаж входит в келью с самыми радостными надеждами, ожидая «сладкого привета» [201]. Решив «предпочесть оригиналы спискам», Демон влюбляется именно в ангела, а вовсе не в его земное подобие.

 
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра146146
  На любовь как частное проявление добра указывало и эмоциональное состояние Демона, после того как он впервые увидел Тамару:
И вновь постигнул он святынюЛюбви, добра и красоты!.. [188]  Разумеется, из этого не следует обращение героя к добру как таковому. Любовь к Тамаре есть частное проявление добра, но и только. Впрочем, для Демона уже и этого много.
Он слов коварных искушеньяНайти в уме своем не мог…Забыть? – забвенья не дал бог:Да он и не взял бы забвенья!.. [189]  Принять что бы то ни было из рук Бога Демон решительно не готов, поэтому перемены, происходящие в сознании «влюбленного беса», отнюдь не являются признаками «возрожденья».


[Закрыть],
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
Неясный трепет ожиданья,
Страх неизвестности немой,
Как будто в первое свиданье
Спознались с гордою душой [200].
 

На что рассчитывает Демон в этой ситуации? Сложно сказать. Если бы он оказался прав, то ангел, тайно ослушавшийся Бога ради помощи Демону, вероятнее всего, должен был бы превратиться в беса и стать таким же безобразным, как и все они. Но остался бы он тогда для Демона столь же привлекательным?

Имеет ли смысл говорить о гомосексуальных устремлениях Демона? Теоретически ангелы и бесы – духи, не имеющие пола, однако нужные физические характеристики у них могут появляться по желанию. Так, например, Демон то почти бесплотен, скользя «без звука и следа / В тумане легком фимиама» [196], то жестко материален и с шумом рассекает воздух («Я шумно мчался в облаках» [206], «Он был могущ, как вихорь шумный» [215]). Кроме того, известен библейский рассказ о том, как ангелы жили с земными женщинами и имели от них детей (Быт. 6: 1–4).

Демонстративно маскулинный Демон противопоставлен в поэме мягкому и нежному ангелу, о котором тоже говорится в мужском роде. Гомосексуальные мотивы встречаются в поэзии Лермонтова юнкерских времен147147
  Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1: Стихотворения 1828–1841. СПб.: изд-во Пушкинского Дома, 2014. С. 260–261. Неотцензурированные версии этих текстов см.: Русский Эрот не для дам. Женева, 1879. С. 12–16.


[Закрыть], однако в дальнейшем эта тема, как кажется, мало интересовала поэта. Для более позднего творчества Лермонтова намного актуальнее трансгрессивный характер, казалось бы, намечающейся любовной связи Демона и ангела. Впрочем, основанная на ошибочном предположении Демона об ангельских намерениях, эта версия вскоре деактуализируется. «Атомную бомбу» читателям-традиционалистам, возможно, и показывают, но она благополучно не взрывается.

Гораздо важнее здесь то, что нечеловеческая любовь Демона и к ангелу, и даже к Тамаре принципиально выше любой человеческой любви, которая оценивается главным героем как явление временное и ничтожное, причем этому утверждению в поэме ничто не противостоит:

 
Иль ты не знаешь, что такое
Людей минутная любовь?
Волненье крови молодое, —
Но дни бегут и стынет кровь! [209].
 

Так и Тамара, бурно рыдавшая над убитым женихом, быстро о нем забывает. И напротив, любовь Демона имеет такую глубину, которая заведомо недостижима для человека:

 
Люблю тебя нездешней страстью,
Как полюбить не можешь ты:
Всем упоением, всей властью
Бессмертной мысли и мечты [203–204].
 

В картине мира лермонтовской поэмы выстраивается «нечеловеческая» иерархия. В нижней ее части оказываются люди с их иногда блестящими, но сугубо временными достижениями: человеческий мир здесь активно принижен не только Демоном, но и самим Лермонтовым. Обреченность смерти трактуется в этом произведении как скрытое убожество. И даже земное природное начало здесь выше и долговечнее человеческого. Сколь бы ни был богат и властен Гудал, от его великолепного замка по прошествии времени остаются лишь развалины с пауками, ящерицами и змеями, а храм в горах, выстроенный одним из предков могущественного отца Тамары, раскаявшимся разбойником148148
  Повествователь с явным удовольствием подчеркивает, что в этом храме упокоились «кости злого человека» [214]: такая сакрализация зла, похоже, привлекает Лермонтова. При этом раскаяние разбойника перед смертью во внимание не принимается.


[Закрыть], оказывается безлюдным и заброшенным. Все это становится «добычей» нечеловеческого мира природы, который «жадно сторожит» [218] свои приобретения. «Что люди? что их жизнь и труд? / Они прошли, они пройдут…» [206] – провозглашал Демон. Вот они и прошли… По мнению И. Б. Роднянской, «с точки зрения Демона, „земное“ в Тамаре – самое ценное: знак жизненной полноты и естественной простоты…»149149
  Роднянская И. Б. Демон ускользающий // Роднянская И. Б. Движение литературы. Т. 1. М.: Языки славянской культуры, 2006. С. 70.


[Закрыть], однако княжна Тамара привлекает Демона не как прекрасная земная дева, а как существо, похожее на ангела. Ценность нечеловеческого в поэме несоизмеримо выше. Устойчиво самодостаточной ценности человеческого бытия в этом произведении попросту нет.

В то же время природное неземное начало (облака, светила) иерархически выше той части природы, которая остается на земле. Земля названа ничтожной уже в самом начале поэмы [184]. И не случайно Демон сожалеет о тех временах, «Когда бегущая комета / Улыбкой ласковой привета / Любила поменяться с ним» [183]. Однако облака, услышав «о чудном храме в той стране», где похоронена угодная Богу Тамара, «спешат толпой на поклоненье» [218], в чем проявляется зависимость мира природы от Бога. Природа, по Лермонтову, может быть красива, даже гармонична, но она несвободна.

Разумеется, мир парящих над землей духов иерархически выше мира природы. При этом, по Лермонтову, подлинно свободные духи (восставшие против Божьей власти бесы) существенно выше ангелов. И дело не только в бунтарском, трагическом величии Демона VI–VIII редакций. Покорный Богу ангел, в которого влюбляется лермонтовский герой, попросту глуп. «Твоих поклонников здесь нет, / Зло не дышало здесь поныне» [201], – заявляет он, хотя это явная и легко опровержимая неправда: поклонницей Демона уже давно стала Тамара, и зло (Демон) дышит в этом пространстве, «где хочет». Вдобавок ко всему лермонтовский херувим оказывается еще и индивидуалистом: «К моей любви, к моей святыне / Не пролагай преступный след» [201], – провозглашает он. Ангел, которому теоретически полагается быть Божьим вестником и исполнителем его воли150150
  Аверинцев С. С. Ангелы // Мифы народов мира. Т. 1. М.: Российская энциклопедия; Минск: Дилер; Смоленск: Русич, 1994. С. 76, 77.


[Закрыть], под пером Лермонтова становится рьяным защитником своей любви и своей личной святыни, что облегчает для автора почти не скрываемую апологию Демона, индивидуалиста несравненно более умного и талантливого.

Позже «один из ангелов святых» [214] возвестит Демону Божье решенье:

 
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои…
Она страдала и любила —
И рай открылся для любви! [216]
 

Получается, что Тамара награждена раем за любовь к дьяволу и за страдания, связанные с этой любовью? Как справедливо заметил еще Д. С. Мережковский, «если рай открылся для нее, то почему же и не для Демона? Он ведь также любил, также страдал»151151
  Мережковский Д. С. Полн. собр. соч.: В 24 т. Т. 16. М.: Типография т-ва И. Д. Сытина, 1914. С. 191.


[Закрыть]. Демон, конечно, влюбляется в глуповатого херувима, однако автор над ним (или над ними152152
  Вопрос, является ли ангел-хранитель, прилетавший к Тамаре в храме, тем же ангелом, который после смерти несет ее душу в рай, спорен, но в данном случае не принципиален.


[Закрыть]) попросту смеется…153153
  Показательно, что в II, III и V редакциях автор ангелом любуется. Он выглядит красиво, даже несколько эротично [233, 239, 250, 257, 269, 277]. Позже Лермонтов откажется от репрезентаций подобного рода: в VI–VIII редакциях, то есть именно там, где изображена любовь Демона к ангелу, объект этой любви должен вызывать симпатии лишь у Демона (и то лишь до определенного момента), но отнюдь не у читателей.


[Закрыть]

Согласно утверждению Д. Е. Максимова, «финальная катастрофа, постигшая Демона, – его вечная разлука с Тамарой – должна продемонстрировать непреодолимую трагедию его одиночества: его вечную разлуку с миром»154154
  Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. М.; Л.: Наука, 1964. С. 82.


[Закрыть]. Однако не очень понятно, каким образом Демон мог бы разлучиться с миром, среди которого он продолжает находиться, который ненавидит и которому активно вредит. Его любовь к Тамаре не была связана с приятием Бога или Божьего мира. Тоскующего «о прежнем счастье» Демона привлекало лишь ее ангелоподобие.

Впрочем, иерархия, на вершине которой находится сверхмасштабный бунтарский образ Демона, появляется в поэме далеко не сразу. В I–V редакциях герой выглядит слабым, уязвимым, антропоморфно инфантильным, поэтому, вопреки всякой логике, автор и делает его «молодым». В I, II и III редакциях о герое говорится, что он не знает «ни добра, ни зла» [223, 226, 243] и что, «боясь лучей, бежал он тьму» [224, 227, 243], в I, II, III и V редакциях «Он жил, не веря ничему / И ничего не признавая» [224, 227, 243, 263]. Во II редакции Демон

 
для любви готов
Оставить полк своих духов
И без могущества, без силы
Скитаться посреди миров,
Как труп вампира, из могилы
Исторгшись, бродит меж людей [229].
 

Во II и III редакциях герой «удалился / От силы адской с этих пор» [231, 246], а в V редакции,

 
Смеясь над злом и над добром,
Стыдясь надежд, стыдясь боязни,
Он с гордым встретил бы челом
Прощенья глас, как слово казни <…> [262].
 

Иначе говоря, Демон I–V редакций, если номинально и принадлежит к категории бесов, фактически отказывается жить по их законам, являя образ романтического скитальца, затерянного между враждующими мирами, отвергаемого всеми и тяготеющего к этике тернарного типа (в лотмановском смысле155155
  Лотман Ю. М. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб.: Искусство–СПб, 2002. С. 88–116; Лотман Ю. М. О русской литературе классического периода (вводные замечания) // Лотман Ю. М. О русской литературе: Статьи и исследования (1958–1993). СПб.: Искусство–СПб, 1997. С. 594–604.


[Закрыть]). Нечто подобное мы встречаем и в близкой к ранним редакциям «Демона» лермонтовской поэме «Азраил».

Лишь во II и III редакциях поэмы «молодой» Демон имеет намерение возвратиться «на путь спасенья» [234, 250] (впрочем, уже и в III редакции герой признает, что для этого он чересчур укоренился во зле [251]), а в V редакции он уже не хочет возвращаться к Богу:

 
И слишком горд я, чтоб просить
У бога вашего прощенья:
Я полюбил мои мученья
И не могу их разлюбить [271].
 

В VI–VIII редакциях заверения Демона о том, что он якобы собирается вернуться под власть Бога, перестают быть искренними. Демон использует целую вереницу обманных утверждений, вводящих в заблуждение не только Тамару, но и некоторых читателей поэмы.

Уводя героиню с обычного человеческого пути и призывая в нечеловеческий мир, Демон поначалу тщательно скрывает свою инфернальную природу. Герой втайне даже произносит свое «имя», пряча его так, чтобы Тамара была заведомо не в состоянии этого понять: «Гостить я буду до денницы» [194]. Формально речь идет об утренней заре, однако, согласно традиционным представлениям, денница – одно из наименований сатаны156156
  Аверинцев С. С. Люцифер // Мифы народов мира: в 2 т. Т. 2. М.: Российская энциклопедия; Минск: Дилер; Смоленск: Русич, 1994. С. 84.


[Закрыть]. И это не случайная обмолвка157157
  Столь же неслучайно появление слова «денница» в финальной редакции поэмы Е. А. Баратынского «Цыганка», где о внезапно вспыхнувшей любви Елецкого к зардевшейся румянцем Вере говорится:
Не зрел Елецкой с давних порРумянца этого святого!Упадший дух подъемля в нем,Он был для путника ночногоДенницы розовым лучом(Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М.: Наука, 1982. С. 231).  Без энтузиазма относящийся к религиозным мотивам Баратынский использует здесь слово «денница» как квазиоптимистический маркер, связанный с грядущими катастрофическими ударами судьбы, которые ожидают не только Елецкого, но и Веру: «<…> Что сей приветный ветерок, / Ее ласкающий так нежно, / Грозы погибельной пророк <…>» (Там же. С. 248).


[Закрыть]: когда мертвая Тамара лежит в гробу, это же слово куда более определенно указывает на Демона.

 
Навек опущены ресницы…
Но кто б, о небо! не сказал,
Что взор под ними лишь дремал
И, чудный, только ожидал
Иль поцелуя иль денницы? [212]
 

Конечно, слово «денница» активно использовалось в лермонтовскую эпоху и в буквальном значении, да и сам Лермонтов в поэме «Черкесы» упоминает денницу, говоря всего лишь об утренней заре158158
  Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. Т. 3. М.; Л.: изд-во АН СССР, 1955. С. 10.


[Закрыть], однако уже Дж. Байрон в стихотворении Ode to Napoleon Buonaparte сравнивает низвержение французского императора с высот силы и власти с низвержением сатаны, по словам поэта, ошибочно названного денницей (Morning Star)159159
Since he, miscall’d the Morning Star,Nor man nor fiend hath fallen so far.(Byron G. Poetical Works. London: John Murray, 1867. P. 59)

[Закрыть]. Как известно, Байрон связывал образ дьявола (Люцифера, а это в традиционном понимании не что иное, как имя денницы – «утренней звезды»160160
  Аверинцев С. С. Люцифер.


[Закрыть]) с вполне земными освободительными тенденциями, а также со стихией индивидуалистического бунта («Каин»161161
  Кстати, фрагмент этой пьесы, где приводятся слова Люцифера (денницы), использован Лермонтовым в качестве эпиграфа к III редакции «Демона» [242].


[Закрыть]). Для Лермонтова подобного рода трансгрессивные, согласно представлениям того времени, аллюзии были также во многом актуальны.

Тщательно скрывает Демон и собственное (бесовское) безобразие, являясь Тамаре в виде прекрасного юноши, отличающегося от ангела главным образом отсутствием нимба:

 
Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел,
Как будто он об ней жалел.
То не был ангел-небожитель,
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!.. [195]
 

Якобы перед Тамарой оказывается некое спиритуальное существо «промежуточного типа». Однако в христианстве такое невозможно: любое духовное явление, если оно не от Бога, неизбежно связано с миром бесов (1 Ин. 4: 1–3). И это не «реальное» промежуточное положение между Божьим миром и миром ада, которое занимал «молодой» Демон в I–V редакциях. В VI–VIII редакциях поэмы на Демоне всего лишь красивая романтическая маска, позволяющая герою войти в доверие к христианке Тамаре.

Представ перед героиней в прекрасном, почти ангелоподобном виде, Демон через какое-то время рассказывает ей о своем низвержении с небес:

 
Изгнанников, себе подобных,
Я звать в отчаянии стал,
Но слов и лиц и взоров злобных,
Увы! я сам не узнавал [204–205].
 

Тамаре (и некоторым наивным читателям) может показаться, что все остальные бесы, кроме Демона, злы и безобразны, однако перед нами очередной и довольно изощренный обман монахини. Демон как раз и является тем самым «ужасным» духом ада, которого не признала в нем простодушная Тамара162162
  Кстати, мимолетное упоминание вечера (динамической системы, обозначающей движение от света к мраку) здесь неслучайно: важен вектор, ведущий во тьму. Демон хочет постепенно увлечь Тамару именно в этом направлении.


[Закрыть]. Существенно, что лишь после смерти Тамаре открывается подлинный, неприукрашенный облик ее неординарного возлюбленного, до неузнаваемости отличный от виденного ею прежде:

 
Пред нею снова он стоял,
Но, боже! – кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца, —
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица163163
  Да и сам Демон сравнивает себя с мавзолеем [206], усыпальницей: как дьявол, «человекоубийца от начала» (Ин. 8: 44), он бессмертен, являясь вместе с тем средоточием смерти для других, поэтому от него и веет холодом могил.


[Закрыть] [215].
 

Очередной обман проявляется и тогда, когда Демон убеждает Тамару, будто слезы, обращенные к ней, первые в его жизни, хотя читатель знает, что это отнюдь не так. Герой говорит:

 
Лишь только я тебя увидел —
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою [203].
 

Однако действительного желания стать человеком у Демона явно не наблюдается164164
  По словам Е. М. Пульхритудовой, «с Демоном мы встречаемся как раз в тот момент, когда он почувствовал усталость от вечного движения вперед, вечного бунта. В своей беспредельной усталости он „позавидовал невольно неполной радости земной“ и готов удовлетвориться этой „неполной радостью“, а вслед за ней и неполным познанием, неполной свободой» (Пульхритудова Е. М. «Демон» как философская поэма // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814–1964. М.: Наука, 1964. С. 98). Разумеется, в поэме упоминается, что перед тем, как Демон впервые увидел Тамару, ему «наскучило» [184] зло, но вовсе не из‐за усталости «от вечного движения вперед, вечного бунта», а из‐за отсутствия сопротивления со стороны глубоко презираемых им людей. Поэтому завидовать убогому человеческому существованию и «неполной радости земной» [203] Демон явно не склонен, хотя и пытается внушить такое представление Тамаре. Как раз именно обреченность любого человека на смерть и делает его ничтожным в глазах падшего духа. Перед нами еще одно звено из цепи обманных утверждений, при помощи которых герою удается убедить в своих «благих намерениях» наивную Тамару. Как справедливо замечал С. И. Кормилов, «некая искренняя маска Лермонтову была отнюдь не чужда» (Кормилов С. И. Поэзия М. Лермонтова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1997. С. 27. Графическое выделение принадлежит автору цитируемого текста. – П. С.). Проблема лишь в том, что эту маску некоторые благонамеренные исследователи склонны принимать за лицо.


[Закрыть]. Как раз своим бессмертием и своей властью он особенно гордится, говоря о ничтожестве смертных людей и о своей власти над толпой бесов, которые должны будут служить Тамаре.

Уверяя героиню, что он хочет примириться с Богом, Демон провозглашает:

 
В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик [209].
 

Неизменность в злобе вполне недвусмысленно указывает на то, что Демон вообще не предполагал и не предполагает идти на примирение с Творцом. Кстати, перед нами любимая Лермонтовым аксиологическая пара злобы и любви, любви и ненависти и т. п., которую, как известно, поэт многократно варьирует в своих произведениях.

Впрочем, неизменность Демона в любви вполне может быть поставлена под сомнение. В VI редакции герой говорит:

 
Мы, дети вольные эфира,
Тебя возьмем в свои края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга вечная моя [301].
 

Однако в VIII редакции мы слышим из его уст нечто куда более двусмысленное:

 
Тебя я, вольный сын эфира,
Возьму в надзвездные края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга первая моя <…> [209].
 

За первой подругой, очевидно, могут (или даже должны?) последовать и другие. Лермонтов здесь сознательно подрывает иллюзию искренности своего героя.

Показательно и то, что, уже пообещав Тамаре раскаяние перед Богом и возвращение к нему, Демон взамен на ее любовь сулит героине отнюдь не райское будущее. Падший ангел явно не собирается отказываться от своей инфернальной власти:

 
Пучину гордого познанья
Взамен открою я тебе.
Толпу духов моих служебных
Я приведу к твоим стопам <…> [210].
 

Именно такие квазирелятивные трансформации можно обозначить словами повествователя: «Соблазна полными речами / Он отвечал ее мольбам» [211].

По мнению Б. М. Эйхенбаума, Лермонтов отказывается от осмысленной и точной поэтической речи, заменяя ее мощно звучащими риторическими формулами, не имеющими конкретного смысла165165
  «В языке „Демона“ нет ни простоты, ни заостренной точности, какой блещут поэмы Пушкина, но есть тот блеск эмоциональной риторики, который должен был возникнуть на развалинах классической эпохи русского стиха. Лермонтов пишет формулами, которые как будто гипнотизируют его самого, – он уже не ощущает в них семантических оттенков и деталей, они существуют для него как абстрактные речевые образования, как сплавы слов, а не как их „сопряжения“. Ему важен общий эмоциональный эффект; он как будто предполагает быстрого читателя, который не станет задерживаться на смысловых или синтаксических деталях, а будет искать лишь впечатления от целого. Семантическая основа слов и словесных сочетаний начинает тускнеть – зато небывалым блеском начинает сверкать декламационная (звуковая и эмоциональная) их окраска. Этот сдвиг в самой природе поэтического языка – перемещение доминанты от одних эффектов, свойственных говорному стиху, к эффектам, свойственным стиху напевному и декламационному – составляет главную особенность, силу и сущность лермонтовской поэтики» (Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: опыт историко-литературной оценки. Л.: Госиздат, 1924. С. 97).


[Закрыть]. Так, например, ученый утверждал, что

начальная формула «Демона», сложившаяся у Лермонтова с самого первого очерка и дошедшая неизменной до последнего – «Печальный Демон, дух изгнанья» – типична для языка Лермонтова. Из пушкинского «дух отрицанья, дух сомненья» возникает по аналогии нечто уже не совсем понятное: «дух изгнанья» – что это, дух изгнанный или дух изгоняющий? Ни то, ни другое. Это – языковой сплав, в котором ударение стоит на слове «изгнанья», а целое представляет собой эмоциональную формулу166166
  Там же. С. 98.


[Закрыть].

Последнее утверждение выглядит несколько странно, поскольку в лермонтовском «Демоне» нет ни слова о «духе изгоняющем», и даже если бы об этом зашла речь, словосочетание «дух изгнанья» никак не могло бы быть отнесено к гонителю, поскольку семантика слова «изгнание» с неизбежностью указывает на гонимых, тех, кого отправляют в изгнание, а вовсе не на их гонителей. Изгнание становится для Демона своеобразным эйдетическим клеймом, «приросшим» к нему и радикально изменившим его эссенциалистски воспринимаемую «природу», неким подобием Каиновой печати.

И все же Эйхенбаум прав, говоря о том, что Лермонтов часто стремится создать мощный декламационный эффект, под влиянием которого реципиент (в данном случае это, с одной стороны, Тамара, а с другой – читатель) «тонет» в мощной, харизматически окрашенной эмоциональной волне. Однако этот прием вовсе не обессмысливает лермонтовские тексты, как утверждал выдающийся ученый. Фактически Эйхенбаум здесь говорит о том, что Лермонтов не очень хороший поэт, а поэма «Демон» неудачна. Однако, как справедливо замечает В. Э. Вацуро,

по сравнению с Пушкиным, у Лермонтова иная мера точности поэтического слова; к нему не всегда применим пушкинский критерий «вкуса» как «чувства соразмерности и сообразности» <…>. Лермонтов приводит в движение большие стиховые массы, создающие общий эмоциональный контекст, в котором осмысляются отдельные слова и образы, «неточные» с точки зрения пушкинских поэтических принципов <…>167167
  Вацуро В. Э. О Лермонтове: Работы разных лет. М.: Новое изд-во, 2008. С. 426.


[Закрыть].

Вообще перенесение эстетических принципов одного художника на произведения другого всегда крайне сомнительно. Каждый из них выстраивает свою эстетическую вселенную, не совместимую или плохо совместимую с другими. И то, что верно для одного писателя, неверно и даже противоестественно для другого. Лермонтовская система смыслов радикально иная, по сравнению с пушкинской. Харизматическая мощь лермонтовского стиха делает его по-иному сложным, требующим от читателя герменевтических усилий особого рода. В частности, важно принять во внимание и то, что сам Лермонтов, как и некоторые его герои, вовсе не стремится «всегда говорить правду». Хрестоматийные слова из авторского предисловия к «Герою нашего времени» довольно прозрачно намекают на скрытую агрессию многих лермонтовских текстов:

Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое, и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар168168
  Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. Т. 6. М.; Л.: изд-во АН СССР, 1957. С. 202.


[Закрыть].

Автор, почти не скрываясь, издевается над наивным читателем, который, подобно простодушной Тамаре, воспринимает в основном лишь мощную эмоциональную волну, характерную для лермонтовской поэтики, однако тщательное прочтение текста «Демона» позволяет увидеть, что перед нами отнюдь не бессмысленный набор эффектных клише169169
  Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. С. 97.


[Закрыть], в чем упрекал поэта Эйхенбаум, а тонко и сложно выстроенная система, перемежающая ложные утверждения героя, рассчитанные на обман Тамары, с искренними словами, полными трагизма и горечи. Перед нами горделивая исповедь всеми отвергнутого индивидуалиста и апология его изначально обреченной на поражение борьбы с Богом170170
  В связи с этим едва ли стоит сближать лермонтовского героя с британской традицией романтического вампиризма, как это делает Diana Koretsky (Koretsky D. «I’m NO Byron»: Lermontov, Love, and the Anxiety of Byronic Influence // Comparative Humanities Review. 2008. Vol. 2, Symposium 1.2. P. 75–76). И дело не только в том, что лермонтовский Демон не является вампиром. Такой образный контекст лишает героя поэмы вселенской мощи и масштабности, которые столь важны в VI–VIII редакциях.


[Закрыть]. Трагическое величие лермонтовского героя-мученика (Демон горделиво снимает со своей головы символический терновый венец, чтобы не походить на ненавидимого им Христа) противопоставляется ничтожеству человеческого мира, мелочного и смертного.

Будучи очевидным байронистом, Лермонтов в определенном плане идет дальше Байрона, делая акцент не на социальных аспектах вражды своего героя с мироустройством (для жестко авторитарного режима в России это было бы малоперспективно171171
  Так, в лермонтовском стихотворении «Прощай, немытая Россия…» (1841?), как и ранее в «Жалобах турка» (1829), николаевская империя метафорически отождествляется со стереотипом жесткой азиатской диктатуры, поэтому российские вельможи здесь презрительно названы по-турецки – «пашами», причем герой собирается бежать от их власти (а значит, и из России), укрывшись «за стеной Кавказа», то есть, скорее всего, он направляется в уже не метафорическую Турцию (на выбор герою стихотворения можно было бы предложить лишь Иран). Иначе говоря, художественное пространство здесь выстроено так, что бежать оказывается некуда. Перед нами типичная для Лермонтова репрезентация отчаянной безысходности уже на уровне актанта.


[Закрыть]), а на глобальном характере метафизического бунта и нечеловеческом могуществе героя-бунтаря172172
  По словам Ю. В. Манна, цель Демона – «месть всему живущему, всему человечеству и – через него – месть Богу» (Манн Ю. В. Динамика русского романтизма. М.: Аспект Пресс, 1995. С. 210).


[Закрыть], благодаря чему нечеловеческий образ Демона обретает законченность и совершенство.

По мнению А. И. Журавлевой, главное противоречие поэмы «Демон» – это «противоречие между поэтизацией деяния, „высокого зла“ и постепенно кристаллизирующейся мыслью о бесплодности и обреченности индивидуалистического бунта»173173
  Журавлева А. И. Лермонтов в русской литературе: Проблемы поэтики. М.: Прогресс-Традиция, 2002. С. 173.


[Закрыть]. Однако, в отличие от Пушкина, для Лермонтова пребывание в трагическом тупике отнюдь не означает необходимости выхода из него. Демон отлично знает, что Бога ему не победить и что он сам будет осужден на Страшном суде, однако безнадежность его заведомо обреченной борьбы нисколько не влияет на намерения и действия героя. Так, например, бунтарский и антропоморфно психологизированный лермонтовский парус не ищет счастья и стремится к буре и «мятежу» вовсе не потому, что надеется на победу. По Лермонтову, именно такая позиция выглядит наиболее достойной. Трагическая самоценность борьбы «без торжества, без примиренья» [204] для Демона несоизмеримо важнее.

Миру «правильных» и благообразных ангелов, миру покорной Богу природы и жалкому миру людей здесь противопоставлена фигура вселенского трансгрессора, чей трагически безнадежный бунт пролагает путь к нечеловеческой свободе, столь же немыслимой и грозной, как метафорическая змея, сокрытая на дне старинной раны.