Текст книги "Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура"

Софья Коломийцева
ПОЛКОВОДЦЫ ТОЖЕ ПЛАЧУТ
РАЗГОВОР О СЛЕЗАХ В ЖУРНАЛЕ ДЛЯ БУДУЩИХ ВОЕННЫХ

Начиная с 1836 года в Санкт-Петербурге выходил «Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений»205205
  Далее – ЖДЧ. Прежде издание не становилось объектом полноценного исследования, лишь описывалось (более или менее подробно) в ряду прочих кадетских журналов или упоминалось как один из проектов Ростовцева. Как единственное масштабное исследование, включающее в себя в том числе и полную роспись содержания журнала, необходимо упомянуть мою дипломную работу, защищенную в НИУ ВШЭ (Москва; Школа филологических наук; научный руководитель – А. А. Чабан) летом 2023 года: «„Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений“ (1836–1863): История, контекст, возможности работы с корпусом текстов и росписью содержания».


[Закрыть], просуществовавший вплоть до 1863 года. Создавался он по задумке великого князя Михаила Павловича, считавшего, что в корпусах слишком мало внимания уделяется духовному развитию юношей. Подготовкой проекта издания и представлением его императору Николаю I занимался Я. И. Ростовцев206206
  В 1828 году Ростовцев служил адъютантом при Михаиле Павловиче. С 1831 года – дежурный штаб-офицер по управлению Главного начальника военно-учебных заведений. С 1835 года – начальник штаба великого князя по управлению военно-учебными заведениями. После кончины Михаила Павловича в 1849 году управление штабом было передано цесаревичу, Ростовцев сохранил должность.


[Закрыть].

Как можно понять из названия, журнал предназначался ученикам кадетских корпусов и иных заведений подобного толка, однако сфера его влияния была столь обширна, что книжки доставлялись и в Императорский Царскосельский лицей (в количестве 31 экземпляра), Театральное училище, пансион пастора Муральта (по 2 экземпляра в каждое) и даже в Училище канцелярских служителей (1 экземпляр). Несколько экземпляров доставлялись и через А. А. Кавелина и П. А. Плетнева цесаревичу Александру Николаевичу и его сестрам.

Основными читателями все же считались те, кому в дальнейшем предстояло служить в императорской армии. Это видно и из списка военно-учебных заведений, в которые отправлялись экземпляры, и из подборок статей, в большей степени посвященных темам, связанным с разнообразными проявлениями войны (от анекдотов про А. В. Суворова до известий с того или иного театра военных действий).

Начиная с 1835 года Ростовцев был председателем комитета по выработке проекта устройства военно-учебных заведений. Входивший в состав комитета цензор А. В. Никитенко (за цензурным разрешением которого в дальнейшем долгое время выходил ЖДЧ) писал: «…главная мысль его [Ростовцева. – С. К.]: повести образование в корпусах так, чтобы гражданин стоял здесь выше солдата»207207
  Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Т. 1. 1826–1857. М.; Л., 1955. С. 175.


[Закрыть]. Позднее, в 1848 году, принцип «разностороннего образования» был сформулирован Ростовцевым окончательно и применительно к обучению питомцев уже именно в закрытых заведениях:

Главное назначение всех их [Военно-учебных заведений. – С. К.] есть поприще военное; но они должны иметь и сведения общие, сведения, необходимые и для образованного человека, и для члена семейства, и для члена гражданского общества. От сего и учение в Военно-Учебных заведениях, имея целью науки военные, не может ограничиваться только ими208208
  Наставление для образования воспитанников военно-учебных заведений. СПб., 1849. С. 4. Курсив автора.


[Закрыть].

Журнал состоит из шести (или семи – при включении «Прибавления», в котором печатались фрагменты из «венчания с Россией» цесаревича в 1837 году, известия с фронта или высочайшие манифесты) разделов – «Стихотворения», «Проза» (объединены под общим заглавием «Изящная словесность»), «История», «Науки и Художества», «Смесь». Сквозной просмотр журнала (или хотя бы части росписи его содержимого209209
  См., например, «Каталог статьям журнала для чтения воспитанникам военно-учебных заведений за 1836–1843 г.» ([Б. м.], 1843–1850); «Алфавитный указатель к Журналу для чтения воспитанникам военно-учебных заведений» (В 2 т. Сост. А. Карабанов. СПб., 1844–1848); дипломная работа, упомянутая выше.


[Закрыть]) позволяет сказать, что читателей предполагалось знакомить не только со ставшими уже классическими текстами русской литературы (оды Г. Р. Державина и М. В. Ломоносова, басни И. А. Крылова и И. И. Дмитриева, стихотворения А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова и многое другое), но и с историей (по «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, «Биографиям Российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» Д. Н. Бантыша-Каменского, военным мемуарам, и даже с историей русской литературы210210
  Например, в нескольких номерах в 1838 году подряд печатались статьи «Ключ к Сочинениям Державина», заимствованные (без указания автора) из одноименной книги Н. Ф. Остолопова, вышедшей в 1822 году.


[Закрыть]), но и с разнообразными естественно-научными сведениями – историями про животных, растения, природные явления, народы, населяющие мир и империю, в изобилии публиковавшиеся в разделе «Смесь». Журнал предполагал наделить своего читателя всеми теми разнообразными знаниями, которыми должен хотя бы в минимальном объеме обладать будущий офицер императорской армии.

Среди всех разделов наиболее выделяется «Смесь». Будущее наполнение ее в изначальном плане журнала описывалось в числе прочего как «Анекдоты, показывающие благородство души и возвышенные чувствования, любовь к правде и справедливости, преданность Государю, мужество в опасностях, твердость духа в разных обстоятельствах и проч.»211211
  Цит. по: Симонов И. С. Из истории «Журнала для чтения воспитанникам военно-учебных заведений». СПб., 1914. С. 26.


[Закрыть]. В первую очередь раздел интересен тематическим разбросом статей даже на пространстве одного номера (например «Манифест Императора Александра I о кончине Великой Княгини Александры Павловны» и «Подвиг Сусанина» (1838, т. 2, № 6) или «Генерал от инфантерии Котляревский» и «Результаты последней ревизии в американских штатах» (1854, т. 109, № 436)), а также значительной «апокрифичностью» и «народностью» представленных текстов. Лишь несколько из них за все более чем 600 номеров журнала имеют указание на автора или хотя бы на книгу, из которой была взята история. Некоторые тексты атрибутируются достаточно легко (один из ярких примеров – помещенный в № 11 (1836) журнала без подписи текст «Замысловатое наказание» – один из «Анекдотов» Пушкина (о Потемкине и молодом чиновнике Петушкове), перепечатанный без изменений из 3‐й книги «Современника» за 1836 год). Однако подобные случаи редкость – по всей видимости, большую часть «анекдотических» историй редакторы журнала брали из устного обихода, и установить, откуда изначально они пошли, практически невозможно.

В том аспекте, в котором мы хотели бы рассмотреть несколько текстов из этого раздела, установление их источников не столь важно (в дальнейшем, при составлении полной росписи содержимого журнала, мы все же постараемся максимально атрибутировать все помещенные в нем тексты, в том числе и из «Смеси»), поэтому мы не затрагиваем эту тему.

Приведем полностью три небольших текста, о которых пойдет речь.

Чувствительность Кутузова. В сражении под Аустерлицем ранен смертельно Кутузова зять, граф Тизенгаузен, прекрасный молодой человек. Движимый духом мужества, он стремился в самые опасные места; пуля пробила его грудь, он упал с лошади…

Кутузов, узнав об этом печальном известии, не изъявил ни малейшего знака наружной скорби: казалось, он был совершенно покоен, и отдавал приказания в продолжение целого сражения с необыкновенным хладнокровием. На другой день приближенные застали его в невыразимой горести; слезы текли ручьями; он рыдал неутешно над трупом любимого сына, погибшего в первых летах юности… Желая его успокоить, некоторые из приближенных решились сказать, что они не ожидали видеть его в таком отчаянии, после того великодушия, с которым перенес он вчера этот удар. – «Вчера, – отвечал Кутузов, – я был начальник, а сегодня – отец!»212212
  ЖДЧ. Т. 1. № 3. 1836. С. 82.


[Закрыть]

Высокое чувство своего долга! Генерал Милорадович, заслуживший своим необыкновенным мужеством справедливое уважение целой Европы, всегда в первых рядах сражался с неприятелем, но во время Люценского сражения, по распоряжению высшего начальства, находясь в резерве, не был употреблен в дело. На другой день он получил Высочайшее повеление прикрывать отступление русской армии, которой командовал генерал Витгенштейн. Выслушав Высочайшую волю, он сказал: «Вчера я плакал, как ребенок, потому что в первый раз в жизни, слыша пушечные выстрелы, не участвовал в сражении. Ежели мне не вверяют армии, то пусть дадут батальон или роту. Хотя Граф Витгенштейн всего был моложе меня в чине и часто находился под моим начальством, однако я готов служить не только под командой его, но под чьею бы то ни было». Какое благородное чувство долга в военном человеке, и только военные поймут высокое значение этих слов!213213
  ЖДЧ. Т. 3. № 9. 1836. С. 102–103. Курсив автора.


[Закрыть]

Чувствительность Румянцева. Граф Румянцев наголову разбил Турецкого верховного визиря при реке Ларге. – Знамена, пушки, лагерь во всем богатстве своем достался Русским; всеобщее обилие, радость, слава одушевляли нашу победоносную армию. В одном полку гремела музыка, в другом трубы и литавры, тарелки и бубны; в третьем Русские песни. Тут поседелый в бранях гренадер рассказывал собравшимся в кружок товарищам сказки об Иване Царевиче, о царь-Девице, о Добрыне Никитиче; там молодой солдатик вертелся колесом. Между тем лавроносный полководец, не принимая участия в веселии войска, сидел вдали от холма, под столетней ольшиной. Один из друзей его осмелился спросить у него о причине его грусти. Граф Румянцев отвечал ему: «Посмотри на эти потоки струящейся крови; на эти тела, принесенные в жертву ужасной войне. Как гражданин сражался я за отечество; как предводитель победил; и как человек плачу»214214
  ЖДЧ. Т. 4. № 15. 1837. С. 82–83. Курсив автора.


[Закрыть].

Все они объединены одной темой – слезами трех знаменитых отечественных полководцев – генерал-фельдмаршала М. И. Кутузова (1745–1813), генерала от инфантерии М. А. Милорадовича (1771–1825) и генерал-фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского (1725–1796). Двое из героев – участники самой мифологизированной войны этого времени – кампании 1812 года, которая активно описывалась и канонизировалась в ЖДЧ на протяжении всего времени его существования, так же, как и ее участники.

Как уже было отмечено выше, подобного рода текстов удалось найти всего лишь три – и все они относятся к первым двум годам существования ЖДЧ (по всей видимости, далее курс журнала уточнился и подобных «интимностей» появиться уже не могло – даже в годовщину Бородинского сражения нет и намека на такие публикации). Найти источники этих историй нам не удалось: история о ранении барона Ф. И. Тизенгаузена описана Михайловским-Данилевским в «Описании Отечественной Войны 1812 года», однако книга появилась только в 1839 году и в ней нет таких подробностей, как в приведенном тексте. (Однако Михайловский-Данилевский привлекался к изданию журнала, и публикация могла быть основана на его устном рассказе.)

Необходимо вернуться к мысли Ростовцева о кадетских корпусах, изложенной Никитенко в дневнике, а также к более поздней выдержке из «Наставления». Состав журнала позволяет высказать предположение, что он стал первой ступенью для подобного рода формирования гражданина (читай – человека), а не просто солдата, а это в условиях николаевского желания превратить Россию в подобие казармы было чрезвычайно актуально.

Создать, насколько это возможно, в юношеской военной среде подобие семьи старался еще в конце XVIII века граф Ф. Е. Ангальт в подведомственном ему Сухопутном Шляхетском (далее – 1‐м Кадетском) корпусе. Из различных высказываний Ростовцева следует, что он тоже мыслил корпуса именно как семью.

Одним из способов «очеловечить» среднюю215215
  Отметим, что проект журнала для самых младших классов военно-учебных заведений был отклонен Ростовцевым.


[Закрыть] военную среду и хотя бы заронить в сердца юношества мысли о милосердии стали слезы216216
  Они не единственное проявление «человека» в полководцах, описанное в журнале, однако для нас сейчас наиболее важное. Большая часть разнообразных «трогательных» историй связана с личностью Суворова и его взаимоотношениями с солдатами.


[Закрыть]. Причем не чьи-нибудь, а именно полководцев, то есть тех, на кого кадету следует ориентироваться. Педагогическая система первой половины XIX века предполагала, в числе прочего, взращивание в воспитанниках эмоциональности217217
  «Педагогика того времени понимала ребенка прежде всего как существо, наделенное таким ценным качеством, как „детскость“, подразумевающая наивность, доверчивость, покорность. Дитя должно быть эмоциональным и откровенным, легко признавать свои ошибки и раскаиваться, давать волю слезам в трогательные моменты, охотно позволять руководить собой. Если педагог обнаруживал в характере воспитанника скрытность, это был крайне неблагоприятный отзыв, заставлявший подозревать в ребенке нераскаянные, закоренелые пороки. Задача воспитателя состояла в том, чтобы преодолеть эту скрытность» (Лямина Е. Э., Самовер Н. В. Бедный Жозеф. Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. Опыт биографии человека 1830‐х годов. М., 1999. С. 123).


[Закрыть]: это во многом было связано с прокатившейся по Европе и России волной сначала сентиментализма, а после романтизма (в данном случае представшего не только как литературное течение, но и как укрепления на русской почве импульсов немецкой просветительской философии). Образцом проявления чувств и любви к детям была, безусловно, императорская фамилия:

…сдержанность в проявлении родственных чувств не вписывалась в свойственный эпохе стереотип семейных отношений, требовавший и от детей, и от взрослых подчеркнутой эмоциональности. Образцом для всех педагогов в этом отношении была императорская семья и культивируемые в ней сердечность и чадолюбие218218
  Там же.


[Закрыть].

Однако армия – отнюдь не та среда, в которой подобная чувствительность поощряется и культивируется, поэтому такого рода публикации особенно выделяются, если не сказать выбиваются, из военного канона, неоспоримым инструментом создания которого был ЖДЧ.

Рассказы о собственных или чужих слезах как о непостыдном способе выражения чувств часто встречаются в письмах и дневниках (см., например, «журнал» Иосифа Виельгорского). Однако подобного рода документы все же имеют отличную от журнала прагматику – они не предназначаются для публикации, во всяком случае при жизни автора (если же публикация все же происходит, зачастую она инициирована самим автором, имеющим возможность перед выходом текста за пределы домашнего архива вычитать его). Можем ли мы говорить о том, что в данном случае имеем дело с попыткой включения кадета или другого военного-подростка в «интимный» круг полководца? Пожалуй, да. Однако это не единственная и даже не основная прагматика таких публикаций.

Можно охарактеризовать вышеописанные слезы как три типа ситуаций, когда проявление чувствительности более чем уместно даже для военного:

1) смерть в семье (Кутузов)219219
  Образ Кутузова как всеобщего доброго отца развит в «Войне и мире» Л. Н. Толстого, и не только по отношению к Андрею Болконскому (прообразом ранения которого при Аустерлице стало ранение барона Тизенгаузена, флигель-адъютанта Александра I и мужа Елизаветы Кутузовой-Тизенгаузен), но и по отношению к солдатам.


[Закрыть];

2) патриотизм (Милорадович);

3) гуманизм (Румянцев).

Выборка именно этих эпизодов позволяет сказать, что кадету представлялись три легитимные модели чувствительного поведения. Подросткам как бы напоминают, что они не только будущие воины, полководцы, победители, но и люди, горюющие о смерти других или о собственной неспособности защитить то, что любишь и чем дорожишь. Уже позднее, в конце 1880‐х годов, А. Словинский пишет:

…при разумно подобранном чтении «хорошие художественные произведения», говорит Л. Е. Оболенский, «открывают пред ребенком жизнь и душу других людей <…>», отлагают в душе ребенка все больше и больше нравственных представлений <…>, которыми и сдерживаются злые порывы. «Во всяком случае, если что причиняет всего меньше зла в мире, так это именно любовь и сострадание, хотя бы чисто рефлекторные; а что они приносят неисчислимую массу пользы, в этом едва ли можно сомневаться»220220
  Словинский А. Детское чтение и игры. Их связь и значение: Педагогический этюд. Тифлис: Тип. канцелярии Главноначальствующего гражданской частью на Кавказе, 1888. С. 31. Л. Е. Оболенский – критик, публицист, философ.


[Закрыть].

Корректной моделью поведения именно для кадета в ситуации утраты (перекликающейся, в некотором роде, с ситуацией Кутузова), по всей видимости, можно считать то, что описано в публикации 1840 года в написанном по-французски стихотворении В. А. Озерова Vers sur la mort du comte Anhalt221221
  ЖДЧ. Т. 25. № 100. 1840. С. 407–410. Впервые для широкой публики появилось, по всей видимости, в журнале «Маяк современного просвещения и образования» (Ч. 1. 1840. С. 2–3); во всяком случае, текст в «Маяке» совпадает с тем, что был опубликован в ЖДЧ, во всем, вплоть до краткой заметки об Озерове. Хронологически «Маяк» вышел раньше – цензурное разрешение датировано 10 января 1840 года (ЖДЧ – 14 августа).


[Закрыть], включающем в себя строки:

 
Helas! tel est l’état du cadet malheureux,
Privé par le trépas de son chef généreux.
Il s’écrie, en pleurant: pourquoi destin sévère
M’enlevez-vous, hélas, un aussi tendre père?
La bienfaisance était la vertu de son cœur,
Et dans notre bien être, il mettait son bonheur.
Quoi! sa vie, aux bienfaits constamment consacrée,
Dut-elle pour la mort ne pas être sacrée?..222222
  Там же. С. 409. Хотя в журнале дан перевод (скопированный из «Маяка», однако представленный как оригинальный), мы приведем наш собственный подстрочник, потому что находим журнальный излишне литературизированным:
Увы! Таково положение несчастного кадета,Смертью лишенного своего великодушного начальника.Он восклицает, плача: «Почему, жестокая судьба,Ты, увы, похищаешь у меня столь нежного отца?Милосердие было добродетелью его сердца,И в благополучие наше он вкладывал свое счастье.Что же! Его жизнь, постоянно посвященная благодеяниям,Не священна для смерти?..»

[Закрыть]
 

Эти тексты, выбивающиеся из уже на тот момент сконструированного мифа (который развивается в журнале в текстах о Петре I) о неустрашимом и всегда стойком русском полководце, на наш взгляд наиболее ярко показывают суть ростовцевской воспитательной модели. Желая создать в корпусах семью, он предполагал важной ее частью чувства и чувствительность, обучить которым лучше всего на примере тех, на кого кадету и в дальнейшем предстоит ориентироваться и кого он уже сейчас считает важной исторической и военной фигурой. Несмотря на то что, по всей видимости, эту идею в журнале не удалось реализовать именно таким образом (своеобразный «фильтр», предполагающий отсев всего не связанного четко с военной деятельностью, сначала отмел подобные вольности, а с конца 1840‐х годов вообще упразднил поэтический раздел в журнале), подступы к ней велись изначально и достаточно активно, иллюстрируя мысль о необходимости того, чтобы «гражданин стоял выше солдата». Не сформулированная самим Ростовцевым или великим князем прагматика текстов о слезах и всего журнала (особенно в первые его годы) вполне согласуется с тем, что позже вслед за Оболенским декларирует Словинский – текст как доступный юному человеку способ «усваивать <…> представления любви, сострадания, добра, блага, чести, чтобы затем разрозненные мысли слагались в одно целое <…>; чтобы, наконец, вырабатывался идеал жизни»223223
  Словинский А. Детское чтение и игры. С. 31–32.


[Закрыть]. Эти публикации – не только отражение гуманистических взглядов Ростовцева и редколлегии, но и последний отголосок романтизма, который в это время уже не отвечал общественному запросу.

В момент, когда культивируемая продолжительное время до этого эмоциональность перестает быть трендом и на смену ей приходит прагматика и универсальность примеров и образов, подобные тексты изживают себя и исчезают со страниц изданий. Интересно также и то, что слезы оказались единственным проявлением того, что условно можно назвать позволительной для кадета «слабостью»; в ЖДЧ мы не находим ни одного примера того, что солдат может, например, испугаться или растеряться на поле боя. (И это, конечно, абсолютный отход от даже минимального проявления гуманистической концепции, позже развитой Толстым, в которой ни один нормальный, здравомыслящий человек не может чувствовать себя в своей тарелке в сражении, он обязательно будет теряться, как это происходит с Пьером Безуховым во время Бородина.) Журнал, ориентированный на военных, никогда бы не пропустил текста о проявлении трусости или иного недостойного чувства, однако уже понимание того, что хотя нельзя бояться, можно плакать, – достойный гуманистический порыв в среде, построенной на априорной жестокости, которая прикрыта идеей высокой миссии.

Игорь Кравчук
СЛЕЗИНКА РЕБЕНКА ПОД ИДЕОЛОГИЧЕСКИМ МИКРОСКОПОМ
ШТРИХИ К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРНОГО ОБРАЗА

«Слезинка ребенка» – не просто один из самых знаменитых образов Достоевского, но и в определенном смысле символ всей русской литературной классики, национального литературного канона как такового. На историографа «слезинки» это обстоятельство накладывает особые обязательства. Материал, отражающий рецепцию образа и его употребление в повседневной речи, поистине неисчерпаем, так что даже самый добросовестный экскурс поневоле окажется неполным. Кроме того, такой экскурс неизбежно выйдет за рамки историко-литературного исследования, кренясь то в сторону различных гуманитарных и общественных дисциплин, то в сторону публицистики. Тем не менее мы попробуем выделить наиболее характерные тенденции в восприятии интересующего нас образа.

Начнем с первоисточника. В романе «Братья Карамазовы» (1880) слова о «слезинке хотя бы одного замученного ребенка» возникают в монологе Ивана Карамазова, обращенном к Алеше в главке «Бунт» книги пятой «Pro и contra». Главка продолжает сцену в трактире, которая начинается в предыдущей главке с характерным заглавием «Братья знакомятся». Зная друг друга с детства, братья лишь накануне роковой поездки Ивана в Москву делают попытку по-настоящему сблизиться, обменявшись взглядами на «предвечные вопросы».

Ты из‐за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? – не без иронии спрашивает Иван младшего брата. – Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» – вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так? [Акад. ПСС, XIV, 213].

Иван Карамазов задается вопросами о смысле человеческих страданий и возможности их искупления. Мерилом для героя романа становятся страдания маленьких детей. Иван разворачивает перед Алешей свою галерею так называемых фактиков – свидетельств звериной жестокости взрослых по отношению к детям. В эту мрачную коллекцию попадают каторжник, зарезавший нескольких детей; турки, закалывающие штыками и расстреливающие младенцев на глазах у матерей; образованная супружеская пара, со сладострастием секущая сучковатыми розгами собственную семилетнюю дочь; пятилетняя девочка, которую на ночь запирают в отхожем месте и мажут лицо калом; наконец, дворовый мальчик, которого отдают на растерзание охотничьим собакам по приказанию барина. Иван видимо удовлетворен эмоциональной реакцией Алеши, который в тихой ярости говорит, что барина, предавшего ребенка мученической смерти, надобно расстрелять [см. Акад. ПСС, XIV, 221].

В классической работе А. С. Долинина бунт Ивана понимается как бунт непосредственно против Бога, за который следует небесная кара – безумие224224
  См.: Долинин А. С. Последние романы Достоевского: Как создавались «Подросток» и «Братья Карамазовы». М.; Л., 1963. С. 288–300.


[Закрыть]. Интерпретация Долинина основана на внимательном изучении подготовительных материалов к роману. Исследователь был искренне заворожен духовной и интеллектуальной мощью Ивана Карамазова. Для Долинина он – убежденный, воинствующий атеист. Моральное и психологическое поражение Ивана, с точки зрения литературоведа, – следствие пагубного преобладания идеологической тенденции над гениальным замыслом. Здесь Долинин следует тому взгляду на личность и творческую эволюцию Достоевского, который был выражен еще Л. П. Гроссманом в работе «Достоевский и правительственные круги 70–80‐х гг.» (1934). Ср.:

Богоборческая философия Ивана Карамазова и вся его критика евангелия, являя высочайшие вершины интеллектуальных бунтов, не могут поколебать прочных позиций политической реакции, глашатаем которой выступает в своем последнем романе Достоевский225225
  Гроссман Л. П. Достоевский – реакционер. Достоевский и правительственные круги 1870‐х годов. Письма консерваторов к Достоевскому. М., 2015. С. 51.


[Закрыть].

Эта интерпретация, однако, может быть оспорена. В разговоре с Алешей Иван несколько раз заявляет о своей готовности принять Бога, пусть эта готовность выражена в парадоксальной форме:

…действительно, человек выдумал Бога. И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль – мысль о необходимости Бога – могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека? [Акад. ПСС, XIV, 214].

Таким образом, в размышлениях Ивана Бог одновременно существует и вымышлен человеком. На этом парадоксы не заканчиваются. В монологах Ивана постоянно присутствует мотив непонимания, недоступности смысла, алогизма, сознательного отказа от интерпретации. Иван повторяет, что у него земной, жалкий, «эвклидовский» ум [Там же, 214, 222]. Страдания детей на Земле – не просто несправедливость или преступление, но еще и ахинея [Там же, 220]. Богоборец, бунтарь, провокатор, Иван Карамазов готов полностью признать евангельскую концепцию Спасения, преклониться перед мощью и мудростью Бога, перед той Истиной с заглавной буквы, которая объяснит всю человеческую историю, восстановит справедливость и развяжет все узлы нравственных противоречий. Внутренняя драма героя в том, что, не видя альтернативы обретению гармонии через страдание, он все-таки чувствует в себе нравственный протест против этого единственного пути: в момент осознания смысла всемирной гармонии и земного страдания мы невольно предаем страдание одного-единственного ребенка, муками которого эта вселенская гармония, по выражению Ивана, унавожена. Вполне можно заподозрить героя Достоевского в злой пародии на евангельский образ: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Именно этот стих из 12 главы Евангелия от Иоанна был взят Достоевским в качестве эпиграфа к роману. Философский метод Ивана Карамазова – осознанное непонимание.

Я ничего не понимаю <…>, я и не хочу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте… [Там же, 222].

Этот факт и есть страдание ребенка. И именно с непониманием тесно связан образ слезинки:

…понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к «боженьке» [Там же, 220–221].

Представляется принципиальным, что бунт Ивана направлен одновременно против гармонии и истины.

Обратим внимание на другой вариант фразы о слезинке, отображенный в черновых набросках:

Если б ты создавал мир, создал ли бы ты на слезинке ребенка с целью в финале осчастливить людей, дать им мир и покой? и для этого необходимо непременно было замучить лишь всего-то одно только крохотное существо, вот то самое, било себя кулачонками в грудь и плакало к богу <нрзб.>. Слезы ребенка (я только про ребенка говорю). Нет, если ты честен, стоит мир кулачонка? [Акад. ПСС, XV, 229].

Кулачонок, скорее всего, переходит в черновики «Братьев Карамазовых» из главы «У Тихона», не вошедшей в первую публикацию романа «Бесы», точнее, из описания преступления Ставрогина в его «Исповеди». Ставрогин сам употребляет именно это слово, описывая поведение Матреши после того, как он ее растлил: «Она все махала на меня своим кулачонком с угрозой и все кивала, укоряя» [Акад. ПСС, XI, 18]. Кулачонок Матреши впоследствии начинает являться Ставрогину в воспоминаниях:

Я увидел пред собою (о, не наяву! если бы, если бы это было настоящее видение!), я увидел Матрешу, исхудавшую и с лихорадочными глазами, точь-в-точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, подняла на меня свой крошечный кулачонок. И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! <…> Нет – мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге, с своим поднятым и грозящим мне кулачонком <…>. Вот чего я не могу выносить, потому что с тех пор представляется мне почти каждый день [Там же, 22].

Кулачонок – символ того неотомщенного и неискупимого детского страдания, которое обессмысливает всю дальнейшую жизнь Николая Всеволодовича.

Кулачонок был включен Достоевским в окончательный текст романа, но все же этот образ из рукописной редакции «Бесов» не занял в идейной композиции сцены центрального места:

…может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! [Акад. ПСС, XIV, 223]

Созданную им мучительную логическую конструкцию Иван переносит «на этаж ниже», проецируя ее в дальнейшем на идеи социального переустройства, общественного блага. Вот как развивается их диспут с Алешей:

Скажи мне сам прямо, я зову тебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

– Нет, не согласился бы, – тихо проговорил Алеша.

– И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

– Нет, не могу допустить [Там же, 223–224]226226
  Один из примеров буквальной реализации этого гипотетического сюжета – небольшой рассказ Е. И. Замятина «Церковь Божия» (1920), в котором Иван возводит величественный храм на деньги замученного им до смерти купца. Стоя в прямом смысле слова на костях Ивановой жертвы, церковь стремительно наполняется трупным зловонием (см.: Замятин Е. И. Церковь Божия // Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2. Русь. М., 2003. С. 25–26).


[Закрыть].

Аргументации Ивана Алеша сумел противопоставить по существу лишь два довода. Во-первых, Алеша указывает Ивану на то, что преодоление терзающей его проблемы возможно в Иисусе Христе. Алеша говорит про «существо», которое «может всё простить, всех и вся и за всё»227227
  Курсив Достоевского. – И. К.


[Закрыть], в то время как Иван с горькой насмешкой отвечает: «А, это единый безгрешный и его кровь!» [Акад. ПСС, XIV, 224]. Именно ответом на это возражение Алеши становится подробный пересказ поэмы «Великий инквизитор», где последняя возможность разрешить фундаментальный конфликт перечеркивается вслед за возможностью людей принять от Христа завет духовной свободы. Первое слово, которое вырывается у Алеши в ответ на поэму, это слово нелепость (точно так же он назвал свое прежнее предложение расстрелять барина). Пораженный фантазией Ивана, Алеша прибегает к последнему возможному аргументу:

А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? <…> С таким адом в груди и в голове разве это возможно? [Там же, 239]

На это Иван замечает, что жить в полном сознании недостижимости Спасения можно лишь носителям карамазовской силы, выраженной в емкой формуле «всё позволено».

Обращаясь к литературному источнику, мы видим, как на протяжении относительно небольшой главки один и тот же образ, один и тот же мотив последовательно применяется к различным контекстам: богословскому, моральному, историческому, социальному. В последующих спорах о слезинке ребенка на авансцену будут выдвигаться то одни, то другие из этих контекстов.

Необходимо коснуться еще одной, собственно литературоведческой проблемы – проблемы отождествления позиции героя с позицией автора. В какой степени Достоевский полемизировал с Иваном Карамазовым, а в какой проговаривался в нем? Конечно, в рамках настоящей статьи ответа на этот вопрос мы не дадим, но очертить его общий контур будет полезно: в публицистических спорах принадлежность аргумента о «слезинке ребенка» неизменно играет важную роль. Хорошо известно письмо Достоевского сотруднику редакции «Русского вестника» Н. А. Любимову от 11 июня 1879 года, где писатель дает развернутый комментарий к «Pro и contra». Согласно этому письму, Иван Карамазов в целом был задуман автором романа как идеальный тип «современного отрицателя», своего рода эволюционировавшая форма молодого русского социалиста, которому настоящие социалисты не годятся в подметки. Нравственная проповедь Ивана охарактеризована Достоевским в этом письме как дьявольская. Слова Ивана буквально приравнены к словам Зверя, вышедшего из моря (писатель вспоминает 13 главу «Откровения Иоанна Богослова»: «И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно…»). При этом нельзя не заметить, что ужас перед собственным персонажем смешивается в рассказе Достоевского с плохо скрываемым восхищением:

…наши социалисты (а они не одна только подпольная нигилятина, – Вы знаете это) сознательные иезуиты и лгуны, не признающиеся, что идеал их есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота, а мой социалист (Иван Карамазов) – человек искренний, который прямо признается, что согласен с взглядом «Великого Инквизитора» на человечество и что Христова вера (будто бы) вознесла человека гораздо выше, чем стоит он на самом деле [Акад. ПСС, XXXI, 68].

В бумагах писателя также сохранились наброски ответа на «Письмо Ф. М. Достоевскому» К. Д. Кавелина, опубликованное в 1880 году «Вестником Европы»228228
  См. Кавелин К. Д. Письмо Ф. М. Достоевскому // Кавелин К. Д. Наш умственный строй: Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. С. 448–475.


[Закрыть]. Здесь Достоевский вновь вспоминает об Иване Карамазове, обосновывая свои глубокие христианские убеждения: