Текст книги "Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине"

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Однажды в субботу, возвратясь из Академии раньше обычного, Шубин вместе с архитектором Ивановым отправились в литейную мастерскую посмотреть, как французы отливают из меди фигуры к статуе Людовика XV.

Шубина это крайне интересовало; ему хотелось научиться отливать формы; в России он отливки не видал, хотя и были в ту пору и даже раньше самобытные литейщики-медяники, отливавшие медные иконы-складни, колокола и пушки. Шубин внимательно смотрел, как производится в парижской литейной литье фигур, а Иванов ходил по литейному цеху, изучая строение самой плавильни, измерял ее и мысленно создавал проект такого заведения для Петербургской академии художеств.

К ним скоро прибежал Гринев и сообщил:

– Друзья, на завтра все русские пенсионеры, обучающиеся искусствам, приглашены к Голицыну. Будет сам Дидро в гостях у князя!

– Это не худо, – спокойно заметил Шубин, наблюдая, как расплавленный металл, рассыпаясь искрами, стекает по желобу в приготовленную форму.

– Я думаю, по такому случаю сегодня обязательно надо нам в баню сходить, – предложил Иванов, что-то записывая и вычерчивая у себя в тетради.

На следующий день, вечером, у князя Голицына в деловой и торжественной обстановке собрались Шубин, Гринев, Гордеев, два Ивановых – оба из класса архитектуры, живописец Семен Щедрин и гравер Иван Мерцалов. Одежда на пенсионерах была праздничная, подогнанная по плечу – камзолы зеленого сукна с крупными светлыми пуговицами и широкими отворотами на узких рукавах, штаны до колен. Праздничный наряд каждого дополняли длинные чулки с подвязками и узконосые башмаки с начищенными металлическими пряжками.

За исключением Шубина, все пенсионеры пришли при шпагах. Молодые и жизнерадостные лица были, как того требовала французская мода, напудрены, а брови подкрашены.

Гораздо проще, несмотря на праздничный день, одет был Дидро. На нем не было парика. Редкие седые волосы лежали беспорядочно. Пронизывающие глаза сверкали живым огнем. Он добродушно и радостно приветствовал молодых русских художников и каждому крепко пожал руку.

«Подлинно человек, и какая живость! – подумал Шубин, глядя на Дидро. – А ведь будто сейчас сошел с полотна Фрагонара». Портрет фрагонаровский Шубину не раз случалось видеть в одном из парижских салонов, и каждый раз Федот долго простаивал перед ним, всматриваясь и запоминая черты Дидро.

Голицын усадил гостей за длинный стол, обильно загроможденный фруктами в серебряных вазах и винами в хрустальных графинах.

– Я пригласил вас, друзья, побеседовать с господином Дидро, – сказал князь, усаживаясь в кресло, стоявшее в конце стола. – Прошу, не стесняясь, говорить с нашим гостем и выспрашивать его о чем вам заблагорассудится. Чувствуйте себя здесь как дома…

– Едва ли они могут себя так чувствовать в этой стесняющей их форме Королевской академии. – Дидро весело засмеялся, потом продолжал: – Дорогие русские друзья, вы приехали к нам во Францию, как в сказочную страну за счастьем, за наукой. Может статься, вы и найдете то, что ищете, но не забывайте, что в нашей цивилизованной стране на каждом шагу вас подстерегает пошлость и разврат… даже в методах самого воспитания. Низкопоклонство, реверансы, условное изящество – всё это не то, что нужно человеку, жаждущему быть свободным…

Так, с простого замечания об одежде знаменитый философ начал беседу об искусстве. Русские пенсионеры, не мало слышавшие Дидро на публичных диспутах, были несказанно рады послушать его в непринужденной товарищеской беседе. Здесь Дидро не походил на оратора. Говорил он медленно, полагая, что французский язык слушатели, за исключением Голицына, знают еще не в совершенстве. И говорил о том, о чем не раз уже высказывался на диспутах в салонах и в других местах, где ему приходилось сталкиваться со своими идейными противниками.

– Вас интересует, дорогие друзья, искусство. Хорошо, но знаете ли вы, что прежде всего искусство должно быть жизненно. Многие картины наших французских художников весьма бледны и по замыслу и по идее. Художники, лишенные воображения и вдохновения, не постигнут ни одной великой и сильной идеи. К чему тогда браться за кисть и портить краски? Ради личной корысти? Ради денег? Нет, художник, думающий о деньгах, теряет чувство прекрасного. А что значит прекрасное? Я имею в виду слова поэта Буало, который справедливо заметил: «Не существует такого ужасного чудовища, которое, будучи воспроизведенным в искусстве, не было бы приятно для глаз»… Учитесь изображать на полотне и в скульптуре невзгоды и нужды, не забывая, что и тут следует сохранять изящество, а изящество происходит от чувства прекрасного.

– Как приобрести это чувство, господин Дидро? – не вытерпел и спросил Шубин. – И в Петербургской академии и здесь постоянно перед нами вынужденная надоедливая поза натурщика и не всегда в ней видны черты прекрасного.

Дидро быстро и пытливо посмотрел на Федота, одобрительно кивнул головой на его замечание и сказал:

– Я вас вполне понимаю и, разделяя вашу точку зрения, нахожу, что всякая поза фальшива, действие же прекрасно и правдиво. Но вы, друзья мои, чаще ходите на улицы наблюдать жизнь, заглядывайте в кабаки, в мастерские, в церкви, на рынки – всюду, где жизнь многокрасочно протекает, наблюдайте и отображайте её на славу!

Шубин, увлекшись беседой, забыв о том, что находится в обществе знаменитых особ, расстегнул все пуговицы студенческого камзола и сидел, как зачарованный, смотря ясными, почти немигающими глазами на Дидро. Шубину вспомнился отзыв Ломоносова о французском языке, способном живостью своей увлекать слушателей. Язык Дидро оправдал похвалу Ломоносова.

Стояла полнейшая тишина.

– Создавая портреты, умейте правдиво изображать чувства, а это самое трудное, – продолжал Дидро. – Вообразите перед собой все черты прекрасного лица и приподнимите только один из уголков рта – выражение станет насмешливым… Верните рот в прежнее положение и поднимите брови – вы увидите выражение гордеца. Приподнимите оба уголка рта одновременно и широко откройте глаза – перед вами будет циник… И мало ли еще найдется всевозможных способов выразить характер человека через его физиономию…

Голицын придвинул вазу с фруктами к Дидро и, желая придать беседе еще более дружеский характер, сказал шутливо:

– Господин Дидро, вы обладаете вкусом ко всем видам искусства, а имеете ли вы вкус к этим испанским апельсинам?

– Да, о вкусах… – как бы спохватясь, проговорил Дидро и, взяв апельсин и отставив вазу на середину стола, заговорил о вкусах. – Вкусы, конечно, бывают разные и зависят от положения в обществе, от уровня знаний и даже от возраста. Но плохо, когда вкусы зависят от настроений и меняются ежечасно. Не правда ли – художник без твердого и определенного вкуса – жалкий, ограниченный человек? Однако, имея свой вкус, не мешает беседовать с знатоками и прислушиваться к людскому голосу. Но советуйтесь только с честными и истинными ценителями вашего творчества. Они всегда ваши доброжелатели…

В разговоре Дидро был неутомим. В плавном спокойствии его речи не чувствовалось принуждения принимать сказанное им за непреложное. Но никому из русских пенсионеров и в голову не приходило не соглашаться с ним.

Пользуясь минутной паузой в беседе, Голицын намекнул философу, что русским ученикам Королевской академии интересно было бы знать его мнение об их учителях.

– Мнений своих я не скрываю, – сказал Дидро. – Я люблю, например, Кошена, но я еще больше люблю правду. Одобряю его исторические гравюры, но не могу привыкнуть к недостаткам его громоздких композиций.

– Скажите о Буше, о Буше скажите! – вырвался чей-то нетерпеливый голос.

– Я не знаю, что вам сказать об этом человеке. Я не поклонник Буше, хотя он и получил звание первого живописца короля. Подумайте сами, что может Буше набросать на полотно? То, что у него в воображении? А что может иметь в воображении человек, который проводит жизнь с проститутками? Этот человек совершенно не знает, что такое изящество и правда. Понятия о нежности, честности, невинности и простоте ему чужды. Если он рассчитывает на короля и восемнадцатилетних бездельников, то пусть продолжает писать для них голых француженок. Но скажу по совести: сколько бы его картины ни торчали в салоне, они будут порядочной публикой отвергнуты и забыты…

Дидро обвел глазами русских собеседников, словно бы ища у них поддержки в оценке Буше и, видя, что все они насторожились, улыбаясь, спросил:

– Вероятно, вас интересуют и французские мастера скульптуры? Из них я предпочитаю во всей Франции двух знаменитых художников – Фальконе и Пигаля. Фальконе уехал к вам в Россию по заказу императрицы создавать монументальный образ Петра Великого. У Фальконе много вкуса, ума, деликатности, приятности и изящества… Мой добрый друг Пигаль, которого в Риме за исключительное упорство в работе, за трудолюбие прозвали «ослом скульптуры», научился создавать произведения сильные и правдивые, но ему далеко до Фальконе! Это два великих во Франции человека. Взглянув на их произведения и через пятнадцать или двадцать веков, люди скажут, что французы в XVIII веке не были детьми, по крайней мере, в скульптуре!

При этих словах Дидро заметил, как озарилось улыбкой лицо Шубина, которому было приятно слышать столь похвальный отзыв о своем учителе. Уважение, которое он питал к Пигалю и его творчеству, возросло теперь еще больше.

Между тем Дидро продолжал называть имена французских художников – Вьена, Лагрене, Грёза, Лепренса, Фрагонара и других, метко и остро характеризуя каждого.

Беседа затянулась до полуночи. Никто не чувствовал утомления. Каждый готов был сидеть, слушать и разговаривать хоть до рассвета. Наконец, улучив удобную минуту, Голицын поднялся с места и обратился к присутствующим:

– Друзья, это у нас первая встреча с господином Дидро и, надеюсь, не последняя. Не будем сегодня больше утомлять глубокоуважаемого учителя. На этом, я полагаю, кончим…

Все не спеша направились к выходу. У парадного подъезда, при свете уличных фонарей, ученики посадили Дидро в карету и, поблагодарив его и Голицына, довольные беседой разошлись по своим пристанищам.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Среди учеников-пенсионеров Петербургской академии художеств, учившихся в Париже, Федот Шубин считался наиболее способным в писании деловых писем. Он обладал мягким и приятным слогом, к тому же владел почерком четким и изящным. Поэтому когда надобно было писать в Петербург о своем пребывании в Париже и о том, как у них подвигается учение, товарищи обращались к Федоту:

– Давай-ка, помор, накатай в Академию грамотку секретарю Салтыкову, чтоб помнили о нас…

И Шубин брался за гусиное перо, перебирал в памяти все известные ему достопримечательности, где он бывал за это время с товарищами, и, обмакнув перо в скляницу, писал:

«…в Версалии имели честь быть у Габриэля, первого королевского архитектора, и ему рекомендованы, он же благосклонно принявши, приказал провождать нас во все места для показания…»

«…адресованы были к инспекторам шпалерной мануфактуры, чтобы они показанием, как работают гобелены, нас удовольствовали…»

«…Господин Буше тоже позволил ходить к себе по рекомендации его сиятельства князя Голицына…»

«…Конференц-секретарь господин Кошен также про нас имеет отверстые двери… И от господина Дидерота соблаговоление имеем ходить к нему. И от него пользуемся благоразумными наставлениями…»

Из Петербургской академии художеств предписывали Шубину и товарищам экономить выданные на обучение деньги и не задерживаться в Париже, а скорей ехать в Рим.

Шубин подружился с Пигалем, нередко встречался с Дидро и рассчитывал, что по меньшей мере еще год следует пробыть ему в Париже. Встревоженный предписанием Академии он пришел за советом к Дидро.

– Как быть? Петербургская академия торопит нас ехать в Рим, а мы еще не исчерпали многих полезных наук от парижских учителей.

Отзывчивый философ написал письмо в Петербург, в Академию. Он просил продлить срок учения русским пенсионерам в Париже, доказывая, что «чем сильнее будут они к моменту прибытия в Италию, тем легче будет им использовать это второе путешествие».

Через два месяца из Петербурга последовал ответ. От имени собрания академиков предлагалось пенсионерам немедленно поехать на год в Италию. А о Федоте Шубине была приписка: «Что же касается скульптора Шубина, который находится в Париже у г-на Пигаля, то ему Собрание позволило остаться еще на некоторое время возле этого великого человека, имея возможность извлечь таким путем сейчас гораздо большую пользу, нежели в Италии».

Такое сообщение из Петербурга было мало утешительно для Шубина – оно угрожало отменой поездки в Рим.

Между тем время шло, и товарищи, приехав в Италию, посылали Шубину письмо за письмом. Они убеждали его торопиться и уверяли, что до самой смерти он будет жалеть, если не увидит трудов римских ваятелей и живописцев.

Одному, без товарищей, Шубину стало невыносимо скучно в Париже. Его тянуло в Рим. Расстроенный, он не мог продолжать работу над скульптурой «Прикованный невольник». Пигаль заметил переживания своего ученика и освободил его временно от работы, предупредив, чтобы он, пока не будет расположен к делу, не приходил в мастерскую.

Шубин обиделся и возразил:

– За время, которое нахожусь в Париже, я сделал очень мало. Мне надо подгонять себя.

Пигаль повторил свое предложение:

– Я достаточно знаю вас. Ступайте отдохните, а потом не принуждая себя, приходите, дело от вас не уйдет.

Отдохнув несколько дней, Шубин снова принялся за труд. Мысль о Риме по-прежнему не покидала его ни на минуту. После занятий он приходил домой, в пустую и неуютную комнату, и, перелистывая альбом с зарисовками своих работ, выполненных в Париже, тревожно думал о том, сможет ли он теперь добиться от Академии позволения примкнуть к своим товарищам, находящимся в Риме. А если добьется и приедет туда продолжать учение, то как на него посмотрят в Риме? Ведь там привыкли к античному искусству, там господствуют идеи Винкельмана – проповедника подражания античности в искусстве, а здесь, во Франции, ему кажется близким в творчестве Пигаля все то новое, что идет от самой жизни. Здесь наставления Дидро так убеждают его в справедливости его собственных мыслей о том, что искусство должно отображать жизненную правду.

В собственном альбоме взгляд Шубина особенно часто задерживался на тех зарисовках его работ, которые он считал лучшими. Вот рисунок с надгробного памятника, высеченного им из белого мрамора по заказу вдовы какого-то марсельского купца: два мальчика и женщина «в позе неутешного горя» оплакивают преждевременную кончину отца и супруга. Группа была выполнена далеко не ученически, но сам по себе «кладбищенский» заказ был не по характеру молодого скульптора. Фигурные надгробия, распространенные за границей, в России в ту пору совершенно отсутствовали, и Шубину такой обычай сохранения памяти об умерших был чужд.

Вторая зарисовка в альбоме была сделана со статуи «Отдыхающий пастух». Эта работа была более совершенной. Но статуя сделана из алебастра и послана в Петербург, в Академию. «Дойдет ли в целости? И будет ли потом отлита из меди?» – сомневался Шубин.

На зарисовке группы с фигурами «Бедности» и «Богатства» он остановил свое внимание. Эта работа казалась ему лучшей из всех. Группа была отлита из бронзы, позолочена и отправлена в Россию…

С прежней аккуратностью Федот Шубин посещал Королевскую академию и мастерскую Пигаля, но все же после отъезда товарищей в Италию ему стало скучно и он жалел, что вместе с ними не уехал в Рим. В воскресные дни Шубин бродил в раздумье по шумному парижскому базару. Жизнь в Париже казалась уже не столь заманчивой, как раньше, в первые месяцы пребывания. Желание попасть в Рим усиливалось. Идти снова к Дидро и просить его ходатайствовать об устройстве поездки в Италию Шубин находил неудобным. Голицын был в отъезде. Тогда он вспомнил слова Дидро о том, что в России находится знаменитый французский скульптор Фальконе.

«А не попробовать ли действовать через него?» – подумал Шубин и, обрадованный этой мыслью, обратился к своему учителю.

Но Пигаль не разделял его надежд.

– Разве вы не знаете, что я могу вам оказать медвежью услугу? Фальконе не любит меня, а я ненавижу его, – сказал он сумрачно и, подумав, добавил: – А вы попробуйте через секретаря Королевской академии Кошена. Он человек чуткий и вам не откажет.

Пигаль оказался прав.

Кошен отнесся сочувственно к намерению Шубина и тотчас же написал Фальконе…

В Петербурге по повелению Екатерины готовились поставить Петру Первому монумент. Еще в 1765 году князь Голицын получил от царицы наказ подыскать ей во Франции искусного скульптора. Голицын, предварительно сговорившись с мастерами ваяния, ответил Екатерине, что он имеет на примете четырех скульпторов на выбор: Фасса, Кусто, Файо и Фальконе. На следующий год, по желанию Екатерины, Фальконе приехал в Петербург. Десять месяцев он работал над малой глиняной моделью памятника и три года – над второй, большой моделью, гипсовой. Фальконе пользовался доверием Екатерины и ее приближенных, он имел авторитет и в Академии художеств. Работу над памятником Петру он обещал закончить в восемь лет. Скульптора просили поспешить и ему способствовали в работе. Против окон того дома, где жил и работал Фальконе, была устроена площадка с возвышением. Сюда ежедневно приезжал ловкий кавалерист на лучшем жеребце из царской конюшни и с разгона вздымал коня. Жеребца звали Бриллиант. Для Фальконе это была необходимая натура.

Ваятель иногда выходил из дома на ездовую площадку, любовался на Бриллианта со всех сторон и находил его вполне подходящим для аллегорического изображения России, поднятой Петром на дыбы…

Фальконе имел некоторое представление о русских пенсионерах, учившихся во Франции. Помнил он и фамилию Шубина по его скульптуре «Отдыхающий пастух», сделанной в Париже.

И когда знаменитый скульптор получил от Кошена письмо, то в свою очередь не замедлил обратиться с письмом на имя директора Петербургской академии. Мало того, он оторвался от работы и сам пришел в Академию художеств.

– Чему мы обязаны вашим посещением? – несколько удивленно и подобострастно спросили в Академии редкого посетителя.

– Я пришел просить за вашего воспитанника. Вот, пожалуйста, передайте директору Академии, – и знаменитый скульптор, вручив пакет, добавил: – Буду благодарен, если просьбу мою исполните.

Он поклонился и вышел, не дожидаясь ответа.

Письмо было написано по-французски:

«Милостивый государь!..

Господин Кошен, секретарь Королевской академии пишет мне, что вы окажете неоценимую услугу искусству и ученику-скульптору Шубину, согласившись с тем, что вместо возвращения в Россию следовало бы его отправить в Рим. Я видел одну из его фигур – очень недурное произведение, но вы сами знаете, что нельзя сделаться скульптором в три года. Ему следует еще поучиться, тем более что он занимается с успехом. Если вы, ваше превосходительство, позволите присоединить к просьбе и удостоверению г-на Кошена и мою личную, то я могу уверить вас, милостивый государь, что этот молодой скульптор из числа тех, в ком я заметил всё свидетельствующее об истинных дарованиях; возвратить его раньше, чем он увидит Италию, означало бы остановить его дальнейшее преуспеяние. Его прекрасное поведение, доказательства которого вы имеете, отвечает за него наравне с его способностями. Льщу себя надеждой, что вы, ваше превосходительство, который так много делаете для поддержки его таланта, окажете внимание просьбе моей и Кошена.

Остаюсь с почтением к вам покорный слуга вашего превосходительства

Фальконе.

С.-Петербург, 1770 г.»

Просьба Фальконе и Кошена оказала должное действие. Мечта Федота Шубина о Риме осуществилась.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

От Парижа до Марселя он ехал на почтовых. Из дилижанса в дилижанс пересаживался на станциях, где меняли лошадей и кучеров. В пути часто перепадали теплые, но обильные дожди, от которых на трактах была непролазная грязь.

Шубин любовался привлекательным пейзажем французской провинции. Тихие французские деревеньки поражали холмогорского путешественника своей чистотой, уютом, но вместе с тем было видно, что французские крестьяне, работающие на крупных землевладельцев, живут, как и русские мужики, в крайней бедности. Но природа здесь не та, что на русском севере. Даже около маленьких, пастушьих хижин он видел небольшие огороды, яблони, заботливо возделанные крохотные виноградники, а под окнами цветущие розы.

Он видел в пути не мало нищих. Здешние нищие – убогие старики и калеки, протягивая руки за подаянием, не упрашивали подать им милостыню христа-ради, а каждый из них имел себе на прокормление какое-нибудь занятие: одни монотонным голосом пели, сквозь слезы восхваляя королевскую Францию, другие играли на скрипках, третьи предлагали за кусок хлеба самодельные бумажные цветы.

Полторы недели пути до Марселя прошли быстро. В незнакомом бойком портовом городе Шубин разыскал ту купчиху, по заказу которой он делал в Париже мраморный памятник на могилу ее мужа, и, ласково принятый, остался у нее в гостях на два-три дня.

В Марселе было смешение многих народов и языков. Преобладали французы и итальянцы, но на каждом шагу встречались англичане, португальцы, испанцы, греки и представители далеких южных и восточных стран, одетые в разноцветные костюмы, ничего не имевшие общего с французской модой.

Древний город, построенный за шестьсот лет до христианской эры, как ни странно, со стороны архитектурных и музейных достопримечательностей не производил после Парижа глубокого впечатления. Зато здесь сильно чувствовалось кипение торговой жизни и мореходства. На Средиземном море не было другого порта, равного Марсельскому. Большие и малые суда приходили из всех портов мира и уходили во все страны.

Суета торгового города быстро надоела Федоту Шубину. При благоприятной погоде, на большом паруснике, прямым сообщением он отправился в Неаполь, а оттуда по побережью Тирренского моря – в Рим.

Памятники древности, памятники эпохи Ренессанса, создания Микеланджело и других великих мастеров искусства, затмили в глазах Федота Шубина напыщенную роскошь парижских салонов и дворцов.

Рим был школой художников и скульпторов всего мира. Они учились друг у друга, учились, созерцая творения античных мастеров, посещая пышные храмы, дворцы и виллы аристократов.

Шубин присоединился к группе своих земляков-пенсионеров, обучавшихся в римском отделении Парижской королевской академии. Время теперь у него уходило полностью на то, чтобы лепить, рисовать, слушать лекции, высекать фигуры из мрамора и посещать достопримечательные места.

В Риме в те дни жил русский вельможа, любитель искусства Иван Иванович Шувалов. Шубин получил через него пропуск в те места, куда такие, как он, не имели доступа. С этим пропуском он свободно посещал Академию св. Луки, Капитолийскую академию, где лепил с обнаженной натуры, заходил в мастерские итальянских живописцев и скульпторов.

Много раз бывал он вблизи знаменитого ватиканского собора и подолгу простаивал на главной площади. Огромный храм Петра, воздвигнутый по проектам Микеланджело и Мадерна, возвышался над всем Римом. По сторонам от него, справа и слева, тянулись, подобно громадным щупальцам, закругленные колоннады – создание Бернини. Сюда подъезжали в золоченых каретах кардиналы, академики и вся римская знать во главе с «наместником божьим» – папой.

Но пышные богослужения в соборе ничуть не привлекали Шубина. Зато римские статуи, римские декоративные украшения он изучал внимательно и прилежно.

В короткий срок он осмотрел произведения искусства, хранящиеся в Ватикане; побывал не раз в богатейшей церкви Сан Карло Фонтана, в Тиволи, Фраскати, Албани и в других местах, где искусство древнего Рима соединилось с великолепием эпохи Возрождения. Разглядывая творения знаменитых итальянцев, Федот Шубин не забывал слова Дидро: «Редко случается, чтобы выделился художник, не побывавший в Италии. Но антики надо изучать не как самоцель, а как средство научиться видеть натуру, жизнь и двигаться вперед, чтобы не остаться мелким и холодным подражателем»…

Другие не были так тверды в своих убеждениях, как Шубин. Гордеев, например, был совершенно пленен античным искусством и ни о чем другом не мог думать. Он стал ярым последователем Винкельмана и в спорах с товарищами постоянно повторял его слова: «Надо подражать грекам, в этом единственное средство стать великим».

Федот Шубин в таких случаях всегда возражал, отстаивал в искусстве жизненную правду и простоту. Однажды, когда он напомнил Гордееву о его ранней статуэтке «Сбитенщик со сбитнем» и похвалил эту работу, Гордеев, вспыхнув, ответил:

– Я никогда не пожалею, что разбил о мостовую эту первую, случайную свою статуэтку. Вместе с ней я разбил свои ранние увлечения. А вот ты, упрямец, не понимаешь того, что низменные вещи не должны служить моделью для идеального искусства!

Шубин резко расходился с Гордеевым во взглядах на искусство. Они все более и более отдалялись друг от друга.

Шувалову ссоры между пенсионерами были хорошо известны. Но он пока не думал вмешиваться и примирять Шубина с Гордеевым: разногласия их казались ему для дела полезными, он иногда лишь вскользь замечал:

– Учитесь, а там время и ваши труды покажут, кто из вас более близок к истине.

Следя за работами всех шести русских учеников, Шувалов видел их рост и по достоинству оценивал вкус и способности каждого. Шубинские работы ему нравились больше других, и он заказал Шубину сделать с него барельеф. С заказом Шубин справился быстро и великолепно. Вскоре ему через Шувалова поступил еще более солидный заказ на бюсты знаменитого графа Алексея Орлова-Чесменского и его брата Федора.

Работа над бюстами отняла у Шубина много времени и вынудила его отстать от товарищей в изучении искусства Рима. А между тем время не стояло на месте, и летом 1772 года Шувалов получил из России уведомление: «студентам-пенсионерам денег впредь не давать и ввиду окончания срока ехать им обратно в Петербург». Шувалов объявил им об этом и выдал всем, кроме Шубина, деньги и документы на выезд из Италии. Федот, недоумевая, спросил вельможу:

– Ваше сиятельство, чем объяснить задержание меня здесь сверх срока, тогда как вот они, – он обвел глазами своих товарищей, – поедут в Петербург?

– Моей любовью к вам, – отшутился Шувалов.

– Благодарю вас, но не думаете ли вы, что и я, оставшись здесь, преклонюсь перед античным божеством и слепо буду копировать римлян и греков? Этого не случится со мной, ваше сиятельство…

– Почему? – нарочито серьезно спросил Шувалов.

– Потому что взглядами на жизнь и искусство я не торгую, как некоторые, и знаю, что Рим нужен нам, художникам, не голого подражания ради, а чтобы подчинить усвоение античной красоты жизненной правде, – ответил Шубин и, посмотрев в сторону Гордеева, спросил иронически:

– Не так ли, Федор?

– Цыплят по осени считают, – вспылил тот и умолк, считая, что при Шувалове неудобно поднимать шум. Но Шувалов заметил это и сказал спокойным голосом:

– Давненько я примечаю за вами нелады. Грубость, раздоры не приводят к добру, а приятельство и скромность показывают человека всегда с хорошей стороны.

Он поднял указательный палец и, повернувшись к Федоту, проговорил:

– Вы, Шубин, не будьте в обиде: в Петербург еще успеете, а здесь предстоит вам большая работа: необходимо повторить мраморные бюсты Орловых для брата английского короля герцога Глочестерского. Это надобно сделать по двум причинам: потому, что ваша работа признана преотменно удачной и еще потому, что в английских кругах весьма заинтересованы личностью Алеши Орлова, удивившего всю Европу поражением турецкого флота под Чесмой… Труд будет оплачен сверх меры. И еще я имею к вам письменную просьбу о заказе от Никиты Демидова. Он сейчас живет в Париже и там наслышан о вас…

Шубин не протестовал. Так после долголетней учебы началась его самостоятельная жизнь. Одиннадцать студенческих лет с государственной пенсией и строгой академической дисциплиной остались позади. Беглый черносошный с государевой земли крестьянин, обученный в трех столицах, уверенный в своих силах и своем даровании, встал твердо на путь художника-ваятеля. Внимание первых знатных заказчиков обещало ему заманчивое будущее.