Текст книги "Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине"

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Веру Филипповну Кокоринову Шубин знал давно. В первые годы своего учения в Академии, когда в нижнем апартаменте была устроена выставка рисунков и жанровых статуэток, Федот подарил ей статуэтку «Валдайка с баранками».

С той поры прошло более десяти лет. Шубин успешно завершил художественное образование. Знатные вельможи при дворе Екатерины наперебой заказывали Шубину мраморные бюсты и барельефы. Работа над бюстами князя Голицына и самой Екатерины окончательно закрепила за ним славу лучшего русского скульптора.

Будучи скромным и немолодым холостяком (ему было уже за тридцать), Шубин не предавался бурным увеселениям. Среди распущенного придворного общества он выгодно отличался своей привлекательной внешностью и крепким поморским здоровьем. Его стали приглашать на балы, на обеды, на маскарады, куда собирался цвет петербургского общества. Дамы устремляли на него свои лорнеты, втихомолку осуждали его за неумение быть галантным в их обществе. Некоторые из них не отказались бы связать судьбу своих дочерей с этим красивым молодцом, но вся беда была в том, что для них Шубин был Федот, да не тот. Вот если бы ему дворянское титло да тысченок десять крепостных душ и свой особняк в Петербурге – тогда бы разговор был другой. Известный Шувалов, именитые Строгановы, Голицыны, Орловы, горные промышленники Демидовы и многие другие придворные господа, архитектор Кокоринов не чуждались знакомства с Шубиным. В близких приятельских отношениях он был с художниками-портретистами Левицким и Аргуновым и с архитектором Старовым, свояком Кокоринова.

Обольщенный славой и успехами в обществе, Шубин стал тщеславнее и, случалось, с удовлетворением говорил кому-нибудь из своих приятелей: А я, братец ты мой, был зван к его сиятельству на обед из тридцати блюд. Встретил там многих благородных персон…

В это время возобновилось более близкое знакомство Шубина с Верой Филипповной Кокориновой. Ей было двадцать два года. Держалась она просто, не гордо, не заносчиво. В будни одевалась без крикливости, в праздники – от моды не отставала. Когда случалось ей ехать на бал в Эрмитаж или на представление в театр, она хоть и без особого удовольствия, но в течение нескольких часов до выезда занималась своим туалетом. В гардеробе красного дерева у ней висели платья, шитые по французской моде. Они были различного цвета, и цвета их носили модные названия: «заглушенного вздоха», «совершенной невинности», «сладкой улыбки», «нескромной жалобы», были и другие цвета, соответствующие моменту и настроению. Выбрав подходящее платье, Вера Филипповна отдавала его прислуге утюжить, а сама тем временем делала модную прическу: поднимала волосы на четверть аршина над головой, подпирала страусовыми перьями – такая прическа называлась «а ля Шарлотта». Затем она пудрила свое пухленькое, со вздернутым носиком лицо, подводила сурьмой русые брови.

На пузатом комоде у Веры Филипповны, как и у всякой взрослой девицы, стояла заветная коробочка с зеркальной крышкой, наполненная тафтяными мушками различных размеров – от блохи до гривенника.

Когда она рассчитывала встретиться с Федотом Ивановичем, туалет ее был особенно тщателен. Вера Филипповна задумывалась тогда перед зеркалом, какую ей выбрать мушку, одну или две и как их разместить на лице. Мушки в те времена давали возможность без слов объясняться с кавалерами: мушка звездочкой на лбу означала величие; мушка на виске у глаза говорила о необыкновенной страстности; мушка на верхней губе означала кокетливую игривость, мушка на носу – наглость, мушка на щеке – согласие; под носом мушка – друг в разлуке; крошечная мушка на подбородке означала – «люблю, да не вижу…»

Собираясь в этот раз на бал к Демидову, Вера Филипповна украсила мушкой подбородок, это было не так заметно и подходило – «люблю, да не вижу», а чего «не вижу» – пусть сам догадывается.

На белоснежную шейку она в два ряда одела жемчуг; бусы из беломорского жемчуга спускались на грудь в вырез модного платья цвета «совершенной невинности». Башмаки с длинным носком в виде стерлядки сжимали втугую ее ноги. Наконец, оставалось спрыснуть себя розовыми «усладительными» духами, одеться в верхний фасонистый салоп и, можно сесть в санки, запряженные парой лошадей. Санки у брата Веры были не хуже, чем у других персон. Снаружи отделанные позолоченной бронзой, изнутри обитые синим бархатом, санки закрывались медвежьей полостью. Два узких железных полоза сходились над передком вплотную конусом и завершались позолоченной медвежьей головой. В кольцевидные уши медвежьей головы просовывались кручёные из тонких сыромятных ремешков вожжи. Сбруя на откормленных лошадях блестела начищенной медью.

Вера Филипповна уселась в санки рядом с братом, слуга заправил медвежью полость, кучер щелкнул хлыстом, крикнул: «Побе-ре-гись!», кони рванули с места и опрометью понеслись туда, где около пышного особняка стояло множество экипажей, а около них разгуливали кучера и важные форейторы – умелые мастера править самыми бойкими лошадьми. В окнах барского дома обилие света от множества зажженных люстр. Гремела музыка. В нижнем этаже в раздевальне сутолока.

По лестнице сбегает разрумяненный Федот Шубин, на голове волосы буклями, из прорези черного бархатного камзола блестит золоченый эфес шпаги. Он улыбается, целует руку Веры Филипповны и кланяется ее брату, а ей, своей возлюбленной, помогает снять салоп. Затем они поднимаются по лестнице в зал, переполненный блестящей публикой.

Балы и маскарады в дворянских и княжеских особняках устраивались нередко. Шубина тянуло сюда не столько веселье, сколько желание чаще встречаться с Кокориновой. Он постепенно стал чуждаться не только Гордеева, с которым определились враждебные отношения, и все реже и реже стал бывать в Академии.

Как-то возвращаясь от Демидовых с бала, они, доехав до Дворцовой набережной, отпустили кучера, а сами решили пешком прогуляться до Академии художеств, где временно после пожара проживало семейство Кокоринова.

Над городом стояла белая петербургская ночь. Розовел солнечный восход, золотом горел крест на шпиле колокольни Петропавловского собора. Шубин и Вера Филипповна шли, не спеша, рука об руку, любуясь на розовеющую поверхность Невы. Улицы были почти безлюдны. Редко проходил запоздалый пешеход, еще реже, гремя подковами, проезжала ночная стража. Шубин и его спутница тихо беседовали и время от времени, останавливаясь, осторожно, украдкой, целовались.

Вдруг перед ними, как из-под земли, появился одинокий пешеход. Одет он был в оборванный не то лакейский, не то в какой-то казенный кафтан, на котором еле держалось несколько пуговиц с гербами ее величества. Ноги его были босы, а сквозь дырявые брюки виднелось голое тело.

Увидев счастливую пару, он возгласил нараспев:

– О, мои дорогие купидончики! Вы в сорочке родились… Вы счастливы, вы наслаждаетесь благами жизни. Души ваши распахнуты перед красотами природы. Но я не завистлив… Я радуюсь, когда вижу счастливых людей… Так пусть же частица вашего счастья падет и на меня…

Тут встречный выдержал небольшую паузу и, приблизившись к остановившимся молодым людям, требовательно произнес:

– Дайте рубль…

Шубин увидел перед собой распухшее от алкоголя лицо незнакомца. Вера Филипповна, не задумываясь, раскрыла бархатную, шитую жемчугом сумочку и щедро вытряхнула пьянице на шершавую ладонь горсть серебра.

– Идите с миром! – возопил тот, обрадованный подачкой. – Благословен ваш путь… век бога буду молить… да спасет вас господь…

– За себя молись, а мы люди свободомыслящие, как-нибудь без молитв обойдемся, – в шутку ответил Шубин, полагая, что пьяница получил свое с лихвой и теперь оставит их в покое.

– Разве?! – удивленно воскликнул встречный, сжимая в руке серебро. – Прекрасно! Прекрасно! Люблю таких, умом постигших вселенную… И у меня есть голова на плечах и не совсем порожняя…

Но Вера Филипповна кивнула Федоту и, к его изумлению, обратилась к прохожему, как к старому знакомому:

– Дяденька Гриша, ступайте своей дорогой, не мешайте встречным…

Тот от неожиданности точно обезумел, уставил на Веру Филипповну мутные глаза и, не узнавая ее, с дрожью в голосе спросил:

– Так вы меня знаете? Нехорошо, барышня!.. Как это нехорошо! – Он взмахнул рукой и швырнул на мостовую деньги. Серебро, припрыгивая и звеня, покатилось врассыпную.

– Мне не надо. Вы меня знаете… Не надо! – завопил он и, ухватившись обеими руками за лохматую, ничем не покрытую голову, чуть заметно пошатываясь, быстро пошел от них прочь. Вера Филипповна оглянулась ему вслед и, покачав головой, грустно сказала:

– Несчастный… А талантливый человек пропадает… Надо сказать о нем брату…

– Кто это такой? – с любопытством спросил ее Федот. – Откуда ты его знаешь?..

– Это Гриша Дикушин…

– Дикушин? – удивленно протянул Шубин. – Бывший крепостной графа Шереметева, архитектор-самородок? Я о нем как-то слышал от Ивана Петровича Аргунова. Так это он!

– Он самый, – подтвердила Вера Филипповна и, обернувшись, еще раз посмотрела ему вслед и грустно заговорила:

– Я его не раз видела у брата. Брат всегда хвалил его проекты. По ним строились дома и усадьбы в Москве и под Москвой. Но Дикушин – человек с упрямым характером. Он гордец… С каким отвращением он швырнул деньги… Гордец, да… А вот опустился до кабаков и, говорят, напиваясь, шумит: «Не строить, но жечь надо!» Несчастный человек: его и розгами пороли на съезжей, и плетями хлестали в тайной канцелярии. Другого бы давно в Сибирь упекли или насмерть забили, а его Шереметев придерживает – польза есть от человека, не глуп, стало быть…

Вера Филипповна рассказывала о Дикушине, а Федот, не перебивая ее, слушал и сосредоточенно о чем-то думал. Наконец он проговорил:

– А знаешь, Вера, Дикушин остался Дикушиным. Таких как он легче сломить, нежели согнуть. И вот он уже ходит надломленный, с трещиной… Слов нет, горька его участь. Я ведь знаю, он вытеснен отовсюду за правоту своих грубых и резких суждений. Пусть он не достиг почета, но честный человек скорей позавидует ему, нежели услужливому таланту, приседающему у края барского стола.

Голос Шубина при этих словах резко изменился.

– Милый, ты кажется расстроен этой встречей? – тревожно спросила Вера Филипповна, испуганно заглядывая в его потускневшее лицо.

– Нет, я только подумал: какое сегодня место занимал я за столом у Демидовых, и не смотрел ли я хозяину в рот, как пес, жаждущий подачки?

– Да что ты! – воскликнула Вера Филипповна: – Этого не было! Как раз не было… – добавила она взволнованно. – Я и люблю тебя за то, что ты непохож на других.

Но Федот уже не слушал ее, он шагал, слегка поддерживая ее, и говорил как бы сам с собою:

– Мне обязательно с ним надо встретиться! Познакомиться, потолковать.

– С кем, с Дикушиным? – спросила удивленно Вера Филипповна.

– Обязательно! – резко повторил Шубин и мягче добавил: – Ну, да, с Дикушиным! Ты скажи мне, когда он придет к твоему брату, я с удовольствием встречусь с ним. Падающего надо поддержать. Свой человек…

Они дошли до плавучего Исаакиевского моста. Тихо, чуть заметно покачиваясь на невских волнах, скрипели понтоны, скрепленные толстыми просмоленными снастями. У причалов стояли баржи и парусники, на палубах сонно потягивались водоливы. В свежем утреннем воздухе пахло смолой и рыбой.

Федот и Вера Филипповна молча добрались до квартиры Кокориновых и у парадной двери расстались без поцелуев и улыбок…

Когда он пришел домой, было уже раннее утро. Солнце поднялось над крышами домов, оживали улицы, усиливался стук, топот и грохот по каменным мостовым. Мысли не давали покоя. Спать не хотелось. Федот подошел к столу, разложил лист толстой бумаги, привезённой еще из Болонской академии, и принялся рисовать силуэты – свадебный подарок невесте.

В центре листа, в овале, он по памяти нарисовал профиль Веры Филипповны. Покатый лоб, чуть заметно вздернутый нос, тонкие губы, слегка приоткрытый рот, полный подбородок и короткая шея говорили о некоторой тучности невесты. Толстая коса спускалась на спину.

– Похоже, но это не то, – сказал сам себе Шубин. – Вот поженимся, уговорю Аргунова написать с нее настоящий портрет… а это так, для забавы и воспоминаний.

По углам он силуэтами изобразил сцены из жизни своей и Веры Филипповны. Внизу слева – двенадцатилетняя Верочка, в коротком платьице с крылышками, как у ангела, стоит на цыпочках перед взрослым, по форме одетым учеником Академии художеств и… выпрашивает у него статуэтку. Вверху – Шубин по возвращении из-за границы встречается с ней, уже взрослой, распростерши объятия. Внизу, справа, они – жених и невеста…

После неожиданной встречи с крепостным архитектором Григорием Дикушиным Шубин стал редким посетителем питерских салонов. Участь Дикушина заставила его оглянуться на свое деревенское прошлое и призадуматься над самим собой. Кто знает, что ждет его впереди? Рассудок подсказывал, что царскому двору и вельможам нужны талантливые люди – художники, скульпторы и поэты – только для того, чтобы они своим искусством превозносили до небес родовитую дворянскую знать. Такие мысли часто появлялись у молодого скульптора, пока еще не испорченного новой средой. В часы раздумья он вспоминал советы Михаила Ломоносова и, осуждая себя за всякий неправильный шаг, говорил:

– Нет! Я буду служить только одной правде, даже будучи уверен, что она в кругах царицы ненавидима. Эх, кабы Михайло Васильевич был в живых!..

Незадолго до женитьбы на Вере Филипповне, Шубин купил на Васильевском острове в рассрочку одноэтажный деревянный домик с пустым каретником во дворе. Квартирку из трех комнат он сам привел в порядок – выкрасил пол, выбелил стены, а на потолке, по углам и посредине, сделал лепные украшения.

Скоро состоялась не очень пышная, но и не бедная свадьба.

После венчания у Кокориновых собрался небольшой круг друзей. Был родственник Веры Филипповны архитектор Старов с женой, Демидовы, Аргунов с женой и Левицкий.

Вера Филипповна просила своего мужа устроить свадебную поездку до Москвы и обратно, но Федоту предстояло много работы, он дорожил временем и пообещал прокатить молодую жену на масленой неделе до Гатчины на четверке, с диким гиканьем и свистом «на унос».

Но и этого не случилось, так как в понедельник на масленой приехали в Петербург на оленях лопари и ненцы. Они раскинули чумы из оленьих шкур за арсеналом на Неве против Литейной улицы, и Федот Иванович предпочел поездку на оленях по Неве до Шлиссельбурга. Вера Филипповна охотно с ним согласилась. На узких нартах,[28]28
  Нарты – повозка с полозьями для езды на оленях.


[Закрыть] запряженных четверкой выносливых оленей, они помчались не путем не дорогой по насту в туманную ладожскую сторону. Рябой узкоглазый ненец сидел на передке нарт и, не оборачиваясь на седоков, причмокивал и выкрикивал что-то невнятное по адресу своих послушных животных. Длинным легким хореем[29]29
  Хорей – длинный шест для управления ездовыми оленями.


[Закрыть] он то и дело хлестал по спине вожака, который ростом был выше остальных трех оленей и рога имел гораздо ветвистей – похожие на куст засохшего вереска.

Сидеть на нартах было тесно и неудобно. Давно уже Федот Шубин не ездил так, и эта поездка навела его на воспоминания о двинских просторах, о юношеских годах, проведенных в Холмогорской округе, где в зимнюю пору езда на быстроногих оленях не новинка.

Вера Филипповна сидела в объятиях мужа, крепко держась за его кушак.

– И вывалимся так вместе! – смеясь говорила она, разрумяненная морозным воздухом.

– Нет, падать с нарт нельзя! – возражал ей муж. – Выпадем оба, обратно пешком придется идти. Ведь этот Хатанзей, или как его звать, не обернется до самого Шлиссельбурга и не посмотрит, тут ли его седоки? Я знаю этот народ. Кажется, нет на свете людей хладнокровней, спокойней и выносливей их. А доверчивы они, как дети… Петр Первый, не тем будь помянут, иностранным королям дарил их. За эту дикость я и умного царя не могу похвалить…

Олени мчались ровно и стремительно. Над замерзшей Невой по берегам возвышались густые хвойные леса, и тянулись они от этих мест через весь русский север до самой Камчатки.

– Вот привезти бы мне тебя в Денисовку на оленях… То-то удивил бы мужиков!

– Мне не страшно, в Денисовку, так и в Денисовку, с милым рай и в шалаше! – соглашалась Вера Филипповна, но это согласие было весьма условным: знала, за кого выходила, дважды академику низко место в Холмогорах!

…Накануне чистого понедельника, после шумного гулянья на Неве, Вера Филипповна с двумя возами сундуков и мебели переехала от брата к своему мужу.

Федот, показывая ей жилище, говорил ласково:

– Квартирка не велика, не то что у твоего братца. Однако никакие украшения не скрасят так наше скромное жилище, как славная и добрая жёнка!

– Но где же ты будешь работать? У нас такие маленькие-маленькие комнатки. А мне не хотелось бы, чтобы ты куда-то надолго отлучался из дому.

– Для работы я приспособлю каретник у нас во дворе. Там будет моя мастерская, она заменит мне храм и любой господский салон.

– Я знаю, ты жадный на дело, – заметила Вера Филипповна, – но и обо мне не забывай, не преврати меня в затворницу. Будем ведь иногда бывать и в обществе знатных людей?

– Разумеется, но, ради бога, не часто.

– Почему? – хмурясь спросила Вера.

– Если муж твой будет счастлив и славен, плохо ли это?

– Искренне, от всей души и чистой совести желаю.

– Ну, вот. А счастье и слава даром не даются. Я приобрел знания и должен употребить их на дело. Наука, не дающая плодов, подобна пчельнику, наполненному не медом, а трутнями. В работе, а не в гульбищах под музыку я вижу наслаждение…

Поговорив о своих житейских делах, супруги принялись расставлять в комнатах привезенную мебель, цветы и прочую утварь. Вера Филипповна отпирала кованые сундуки, доставала из них платья и развешивала в гардероб.

– А вот эту статуэтку узнаешь? – улыбаясь, спросила Вера Филипповна, показывая Федоту «Валдайку с баранками». – Я берегла ее пуще глазу…

На стене над комодом они повесили в золоченой рамке темный силуэт Веры Филипповны, почему-то с малюсенькой, чуть заметной короной на голове. А рядом – красочный портрет скульптора, им самим писанный.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Однажды летом Федот получил приглашение от графа Шереметева прибыть на освящение и осмотр нового его дома на Фонтанке. Граф пригласил четыреста человек гостей на новоселье. Среди приглашенных были не только сановники, родовитые дворяне и богатые купцы. Были тут и прославленные мастера трех художеств, присутствием которых графу хотелось показать свою приверженность к искусствам, а также покровительство талантливым людям.

За последнее время занятый непрерывной работой над бюстами по заказу дворцовой канцелярии, Шубин редко бывал в увеселительных местах и среди знатных особ. Балы, гулянья и особенно сборы на балы отнимали у него слишком много драгоценного времени. Но как ни занят он был, как ни дорожил временем, поехать на бал к Шереметеву следовало.

Пара графских жеребцов, запряженных в коляску, неслась по мостовой. Поддерживая Веру Филипповну, Шубин, озаренный улыбкой, смотрел по сторонам на мелькавших прохожих и весело покрикивал:

– Замечательные кони! Звери – не лошади!..

Кучер, крепко натянув вожжи и не поворачиваясь, ответил на похвалу Шубина:

– Наш барин кляч не любит. У него что скотина, что люди служилые – все на подбор. Видали, какой домище ему мужики сгрохали – дворец! – И кучер повернул коней в сторону громадного графского дома с массивными колоннами. Внутри и снаружи дом был залит светом только что вошедших в моду ярких кулибинских люстр и фонарей. У подъезда вдоль Фонтанки и в переулке стояли пары, тройки, четверки лоснящихся, упитанных лошадей. Тут же расхаживали матерые, в ливреях, гайдуки, присматривая за лошадьми в богатой упряжи. Посторонних никого не подпускали близко.

Федот и Вера Филипповна разделись в швейцарской и, мягко ступая по ковровым дорожкам, прошли в залы.

За длинный ряд столов, покрытых серебристыми скатертями и заставленных всевозможными яствами и винами, садились гости. Тут были обрюзгшие сановники, щеголи и дамы-франтихи, с талиями рюмочкой и широчайшими подолами. Мужчины, независимо от возраста и звания, в напудренных париках, гладко выбритые. Исключение составлял нижегородский изобретатель старообрядец Кулибин, полуаршинная борода которого клином спускалась на старинный парчовый боярский кафтан. На хитроумного нижегородца одни смотрели, как на шута, другие видели в нем всемогущего колдуна, умевшего и часы говорящие смастерить, и замки поющие, и даже висячие мосты через Неву навести…

Когда все гости уселись по местам, грянул скрытый на антресолях духовой оркестр. Зазвенела посуда, послышался веселый говор. Подняли бокалы за хозяина дома, потом за его строителя архитектора Савву Ивановича Чевакинского, сидевшего поблизости от скульптора Шубина. Чевакинский в ответ на поздравления поднял в свою очередь бокал и произнес витиеватую речь о бессонных ночах, проведенных им за составлением проекта и чертежей шереметевского дома. В конце речи он сказал:

– Я пью за самородные российские таланты, оказавшие усердную помощь в строительстве графского дома! – И архитектор громко назвал Григория Дикушина.

– Пью с удовольствием! – воскликнул Шубин и, оборотясь к Чевакинскому, который был, пожалуй, вдвое старше его, чокнулся с ним.

Выпил и спросил:

– А где же Дикушин? Я хотел бы его видеть.

– Его не трудно видеть, – сказал архитектор. – Он где-нибудь внизу угощается с дворовыми людьми. А вы знакомы с ним?

– Не имел чести, но слышал о нем от живописца Ивана Петровича Аргунова и однажды случайно встретил его.

Шубину не сиделось за общим столом. Ему хотелось пойти в нижние комнаты и разыскать там Дикушина. Вера Филипповна заметила нетерпение мужа и, стараясь отвлечь его, подала Федоту карточку-меню с большим выбором различных яств. В позолоченной рамке в длинном списке значились: губы лосиные, медвежьи лапы разварные, жареная рысь, бекасы с устрицами, бычьи глаза в соусе, петушиные гребни в сметане, ананасы, девичий крем в винограде и прочее с русскими и французскими названиями.

– Да тут, пожалуй, можно насмерть объесться, – шепнул Шубин жене и поставил карточку-меню на середину стола к серебряной вазе. Услужливый лакей подошел сзади и, склонившись, поставил перед четой Шубиных устрицы с бекасами. Шубин, позабыв о правилах поведения, покосился на кушанье и сказал лакею:

– Мне бы свежей морошки…

– Этого нет-с!

– Ну, тогда каргопольских рыжичков.

– И этого нет-с.

– Ай-ай, как же так, такой обед закатил граф и без рыжиков и без морошки! Устриц с бекасами я не хочу, брюхо от них заболит…

– Федо-о-т! – протянула Вера Филипповна и, уставив на него большие голубые глаза, шепнула: – Пей меньше, во хмелю ты грубоват и неугож…

Обед продолжался добрых три часа. Потом под звуки оркестра гости осматривали анфилады богато убранных комнат. Потом в зале, где происходил обед, столы быстро исчезли и на лощеном паркетном полу начались танцы. Неожиданно для гостей раздвинулась боковая стена, и зал превратился в домашний театр. Выступила певица и пропела что-то на итальянском языке. Многие, ничего не понимая, все же восхищались ее пением. После певицы вышел на сцену бывший директор Московского университета, а ныне вице-президент Петербургской берг-коллегии поэт Михаил Матвеевич Херасков. Вытянув правую руку с бумажным свитком, он начал читать свою оду на богатство:

 
Внемлите нищи и убоги,
Что музы мыслят и поют:
Сребро и пышные чертоги
Спокойства сердцу не дают.
Весною во свирель играет
В убогой хижине пастух;
Богатый деньги собирает,
Имея беспокойный дух.
Богач, вкушая сладку пищу,
От ней бывает отвращен;
Вода и хлеб приятны нищу,
Когда он ими насыщен…
 

Гости насторожённо притихли, а поэт вдруг резко и крикливо, как вызов, начал бросать язвительные слова в разряженную толпу вельмож:

 
Хоть вещи все на свете тлеют,
Но та отрада в жизни нам:
О бедных бедные жалеют,
Желая смерти богачам…
 

Стихи прозвучали дерзко. Гости начали переглядываться. После нескольких секунд недоуменного молчания раздались довольно жидкие, запоздалые аплодисменты и восторженный голос Федота Шубина:

– Браво! Сущей правде, браво!..

Вера Филипповна дернула его за рукав и выразительно посмотрела на него.

– Федот, уйдем лучше отсюда, если не умеешь себя вести, – сдержанно и строго проговорила она ему на ухо.

– Зачем!? – возразил Федот. – Приехали на бал последними, а уедем первыми? Не дело изволишь говорить, дорогая… Я еще должен Дикушина среди дворни разыскать и намерен его к себе позвать.

– Ради бога не сегодня.

– А почему же не сегодня?

На сцену вышел старческой походкой приглашенный из Москвы поэт Сумароков.

Шубин, махнув рукой, сказал:

– Вот этого я и слушать не хочу. И, умирая, не прощу я ему дерзости, высказанной им у гроба Ломоносова…

Он направился к выходу из зала, увлекая за собой Веру Филипповну.

– Впрочем, ты останься пока здесь. У тебя знакомых, тут не мало. А я и в самом деле поищу Дикушина.

– Федот, ради бога недолго!

– Постараюсь, голубушка…

Он спустился в нижние комнаты и там после многих расспросов узнал, где находится Дикушин. Тот уже изрядно выпил и, как человек во хмелю ненадёжный, был предусмотрительно водворен в тесную каморку под лестницей.

– Кто его туда запер? – возмутился Шубин, дергая дверь с большим висячим замком на пробое.

– Это мы, барин, по своей доброй воле его спрятали, чтобы неприятностей не учинил… Трезвый он смирёный, а выпьет – и на руку дерзок и на слово невоздержан. Так-то лучше для него… – пояснили люди, очевидно ему близкие.

Федот с минуту постоял в раздумье, прислушался; за дверью возился на полу Дикушин и мычал:

– Люди пьют да веселятся, а нам грешно и рассмеяться. Да отворите же, дьяволы!..

– Проспись, Гриша, проспись, – посоветовал один из присутствующих, – тебе же будет лучше! – И, обернувшись к Шубину, спросил:

– А что, барин, он вам очень понадобился?

Шубин достал из потайного кармана записную книжечку, написал на листочке свой адрес и сказал одному из дворовых, который ревностно охранял подступ к двери, ведущей в каморку:

– Вот передай Дикушину, когда он протрезвится, и скажи: зять Кокоринова, друг Аргунова скульптор Федот Шубин хочет видеть его у себя в гостях.

На утро, еще не успел Шубин проснуться после шереметевского бала, как явился к нему Григорий Дикушин. Он был выше среднего роста; на широком бритом лице выступали багровые пятна – следы частого похмелья, руки дрожали. Стоя у дверей, он зевал и крестил рот. Вид у него был весьма неприглядный. Шубину было известно, что Дикушин, крепостной архитектор-самоучка графа Шереметева, вместе с другими способными людьми был вытребован в Питер для работы на строительстве графского дома и теперь ожидал отправки в Москву: там Шереметев задумал тоже возвести дворец, в Останкино. Туда же он пригласил и Федора Гордеева украшать лепкой внутренние покои дворца.

– Я столько слышал о вас от живописца Аргунова и от своей жены, урожденной Кокориновой, что пожелал увидеться и ближе познакомиться с вами.

– Весьма приятно слышать, но вряд ли обо мне люди говорили хорошее, – усмехнулся Дикушин. – Человек-то я такой… расшатанный. Нельзя нашему брату быть умнее самого себя. Не скрою, Федот Иванович, я познал кое-что, хоть и не бывал в заморских странах. Проекты с присовокуплением чертежей и описаний – всё могу. Но как волка ни корми, он в лес смотрит. Как меня ни учили, а вот руки мои готовы бросить циркуль и ухватиться за топор…

– Почему? – перебил Федот собеседника, подсаживаясь ближе и глядя ему в глаза. – Разве плотничье ремесло важнее таланта архитектора?

– Нет, не плотничать, а головы бы рубить барам… Может быть, вам такой разговор мой и неприятен, но я не боюсь говорить то, что думаю…

– Ладно, ладно, Григорий, давайте-ка лучше поговорим об искусстве, о том, как вы постигли без ученья в академиях великое дело архитектора? Где и как помышляете употребить свой талант?

– Талант, талант! – повторил Дикушин, горько усмехнувшись, покачал головою и начал резко выкладывать давно наболевшее и, быть может, никому невысказанное:

– Эх, брат, никакого таланта, а главное, никакой славы, одна суета и боль на душе. Мужик я подневольный – больше ничего. Правда, здесь вот кое-что есть, – указал он на широкий, гладкий свой лоб, – да что толку? При жизни – одна нужда и умру – никто добрым словом не вспомнит. Было такое дело, строили мы в Замоскворечье храм в честь папы Климента, планы самого Растрелли отвергли, своим мужицким умом решили сотворить полностью от фундамента до креста. Иностранцы картины теперь пишут с той церкви, столь она великолепна, и спрашивают: «чье это творение?», а протопоп им отвечает: «Это безымянные шереметевские мужички строили»… У собаки и той есть имя, а мы «безымянные»… вот оно как! Так какой же смысл трудиться ни за спасибо, ни за грош. И потомство знать не будет. А ведь человеку и по смерти хочется память о себе и делах своих оставить. Не так ли?

– Так, так, – согласился Федот, присаживаясь еще ближе к интересному собеседнику.

– Иностранцы за «папу Климента» большие бы деньги взяли, а нам – что? – Дикушин безнадёжно махнул рукой и, пригибая пальцы, начал перечислять: – Объедки, обноски, зуботычины, колотушки и денег ни полушки!.. Да не я один в таком состоянии дел, – продолжал горячо и убедительно Дикушин, – а скажем, известный чудодей Кулибин! Во всем свете такого мудреца нет! Светлейший князь Потемкин дорожит им, при себе содержит, чтобы в любом случае немцам доказать, что нет ни одной такой немецкой хитрости, которую не перехитрил бы Кулибин… Чудеснейший изобретатель-механик, а не у дел…

– Слышал про его висячий мост, а посмотреть пока не удосужилось, – признался Шубин, – все дела, дела…

– А вы отдохните от дел, полюбуйтесь и оцените премудрость нижегородского мужика. Модель моста тут недалече, во дворе Академии над прудом возведена. И пока втуне. Нет применения, кто-то из сановных притесняет плоды русского ума! Денег, говорят, нет на настоящий мост. Нет денег! А за французские кружева, что на камзоле графа Зубова, уплачено тридцать тысяч рублей!.. Бриллиантовые пуговицы у Ланского в восемьдесят тысяч рублей обошлись. Тут как? А Кулибину на устройство модели с грехом пополам тысячу отвалили!.. Попробуй, развернись!

Дикушин закашлялся и на минуту прекратил разговор.

– Написать бы жалобу самой царице, – нерешительно посоветовал Шубин и сам почувствовал никчемность своего совета.

– Жалобу? – Дикушин безнадёжно махнул рукой. – Да разве слезница поможет? Нет, Федот Иванович, нашему брату некуда податься: в земле черви, в аду черти, в лесу сучки, а в суде крючки. Только и ходу, что в петлю да в воду!.. Ты не подумай, я не корыстный и не завистник. Нет. А злой я на порядки – это верно… Слышно, вон, за Волгой Емельян Пугачев объявился, поделом усадьбы барские сжигает. Наш барин Шереметев одной ногой в гробу стоит, а гонит нас из Питера обратно в Москву еще новый дворец ему строить. А у меня думка, собрать бы работных людишек побольше да лесами податься к Пугачеву, тогда, может быть, и наша служба барам не пропадет даром…