Текст книги "13.09"

3

– И какого черта нам здесь надо?

Гулкое эхо подхватило слова, понесло в неимоверную высь. Солнце лилось отовсюду, растекаясь по огромному нефу, блаженно и по-доброму глядели четыре пары мраморных ангельских глаз из темной апсиды вдали, и белое с золотым марево алтаря слепило, выявляя сквозь тени и свет распятие: черное и огромное. Нас встретило милосердной улыбкой блестящее серебром лицо женщины, смотрящее из-под нимба всепрощающим каменным взглядом. За рядом скамей у стены по правую руку возвышалось массивное тело электрооргана.

Николас ван Люст, рослый кареглазый светло-русый блондин с узким ртом и высокими скулами, усмехнулся.

– We verwachten dat de Heilige Mis.

Я скривился:

– Чего-чего?

– Nous attendons à la Sainte Messe.

– Да скажи ты по-человечески…

Николас усмехнулся повторно.

– Я говорю – мы ждем мессы.

– Ради этого я прошел полгорода? Ты поэтому разбудил меня посреди ночи? По телефону мы говорили о работе, а не о спасении души, кажется.

– Спасение души есть самая великая работа в нашей жизни, – Николас деланно воздел глаза к потолку, изукрашенному сценами из Евангелия. Он был такой же истый христианин, как я солидный и уважаемый гражданин Нового города.

– Аминь, – кивнул я. – А теперь давай-ка серьезно. И прошу: разговаривай со мной на третьем своем родном языке – в память о простой русской женщине. Договорились, mon ami?

Нико подошел к ближайшей скамье, сел и поманил меня пальцем. Я с большой неохотой занял место рядом.

– Софи умудрилась выбить из моего старика скупую слезу, – сказал он, пропуская колкость о матери мимо ушей. – И почему я раньше не додумался познакомить ее с отцом? Такой талантливый оратор нашел, наконец, достойного слушателя. Вчера она была великолепна – впрочем, как и всегда. Признаюсь, не ожидал от нее такого напора. Старик Тибо был под впечатлением. Слушай, Сегежа, это от тебя она узнала столько бранных слов?

– Столько – это сколько?

Николас подмигнул мне.

– «Старый бельгийский козел» и «бессердечные сволочи» из уст красивой молодой женщины звучат птичьими трелями – élégance de jurons55
  (фр.) – Изящество бранных слов


[Закрыть]. Ах, как прелестно! Были и другие выражения; не буду цитировать, мы все-таки находимся в церкви. Но знаешь что? – эффект был потрясающий! И вот теперь мы с тобой сидим в базилике Святой Екатерины Александрийской и ждем нужного нам человека. Ты столько раз просил замолвить за тебя словечко, и ты знаешь, что я так и делал, а нужно было всего-то одной молодой и красивой девушке смешать с дерьмом моего старика. Шикарно!

Николас взглянул на мое растерянное лицо и громко рассмеялся. Смех подхватило эхо, многократно его усиливая.

– Вот такая у тебя жена. Magnifique66
  (фр.) – Великолепная


[Закрыть]!

Я окинул ван Люста холодным и колючим, как это утро, взглядом.

– Ну и где же твой человек?

Бельгиец перестал ерничать, подобрался.

– Здесь. Небось, сидит и в толк не возьмет, кто это так ржет в Храме Божьем.

Я сдвинул брови.

– Не понял. Где сидит?

Нико широко улыбнулся.

– В келье, конечно! Где же еще сидеть попу?

– Попу? То есть, священнику? Что за работу может предложить мне священник?!

– Хоровое пение, чистка кадила, правка Библии и работа звонарем тебе не грозит. Это я гарантирую. Что именно за работа он сообщит тебе tete-a-tete. Отец сказал привести тебя к преподобному Жану-Батисту, который наставит тебя, грешника, на путь истинный.

Я медленно, тоскливо поднялся.

– Если это шутка, то совсем не смешная. Какого черта, Николас? Может, ты неправильно понял Софию, но мне работа нужна, а не райские кущи!

Кроша звенящую тишину, мое восклицание заметалось меж стенами, а взгляды наши скрестились, и мы не заметили появления низенького человека в белой широкополой рясе. Его грудь украшал массивный золотой крест, мягко сияющий в лучах света. Лицо человека было изрыто оспинами; напоминало это истыканный вилкой блин. Кустистые брови, нависающие над теплыми желтыми глазами, складывались в подобие живой изгороди. Седые волосы были коротко острижены на манер тюремного заключенного. Кошачий взгляд с легкой укоризной скользнул по мне. Нико быстро встал со скамьи и обошел человека в рясе со спины. К моему изумлению, ван Люст достиг электронного органа и уселся за ним.

– Дядя Жан – Батист, можно я сыграю? Создам вам приятную атмосферу и все такое.

Я осоловело посмотрел на бельгийца.

– Конечно, сын мой, конечно, – заговорил густым басом священник с чуть слышным гнусавым акцентом, характерно ставя ударения на последний слог. – Что-нибудь из Баха, Николя, très bon77
  (фр.) – очень хорошо


[Закрыть].

Жан-Батист вновь обратил на меня свой желтоглазый взор – в этот раз с пытливым интересом. Широко улыбнулся, медленно, с достоинством протянул руку. Я вознамерился было ее пожать, но в последний момент понял, что ладонь священника была обращена ко мне внешней стороной – напряженно и будто с неким призывом. Что-то заставило меня совсем незаметно склонить голову перед человеком в рясе.

– Так вы и есть Хлеп Сегеже? – гнусаво осведомился он. – Очень рад встрече.

Торжественно и печально взревел глубокий голос органа. От услышанного губы – самым невероятным для меня образом – припали к сухой коже руки Жана-Батиста. Чувств не было: ни отвращения, ни наслаждения. Ошарашенный, отнял уста от протянутой длани, выпрямил спину, и только сейчас расслышал в подробностях, что же именно играл Николас. По утробе собора плавно растекались величественные ноты токкаты и фуги ре-минор Иоганна Себастьяна Баха. Техника исполнения была безупречна. Звук обволакивал нас словно пудинг ложку.

– Взаимно, – выдавил я.

Святой отец вновь улыбнулся. По-отечески взял меня под локоток и не спеша зашагал вдоль скамей. Мне ничего не оставалось делать, как засеменить рядом.

– Скажите, mon fils88
  (фр.) – сын мой


[Закрыть], вы веруете в Бога? – спросил священник, не убирая с лощеного лица блаженную улыбку, спросил будто между прочим, тоном, каким можно тихо и непринужденно возвестить о начале дождя в душный летний полдень. Дождь этот ждали еще со вчера, и, разумеется, знали, что его капли не принесут облегчения от прохлады; душно и мрачно несколько дней подряд, душно и мрачно, а теперь еще и омерзительно влажно. Вопрос не имел ответа, больше того, он не имел смысла и права быть заданным. Если когда-нибудь я и отвечу на него, то только себе самому. Из каких-то мстительных побуждений, от разочарования происходящим, на вопрос я ответил вопросом:

– В какого именно бога?

Жан-Батист остановил свое шествие. Встал аккурат напротив музицирующего племянника.

– Конечно же, в единственного Господа Бога, что послал на землю своего сына, Иисуса Христа, умершего на кресте за грехи наши, – без намека на акцент скороговоркой отчеканил отче, смотря на меня взглядом агнца.

– Ну, начинается… – протянул тихо Николас и добавил по-фламандски – видимо, дядя не понимал второго родного для племянника языка. – Oude fart trok erwten99
  (нидер.) – Старого пердуна потянуло на горох


[Закрыть].

Со стороны главного входа послышались голоса: с десяток пожилых мужчин и пара женщин, тоже не первой молодости, неспешно шли к нам, осеняя себя крестными знамениями. Половина из них нас не достигла, заняв места на скамьях. Некоторые с опаской поглядывал на Нико, и не думающего останавливать свою игру на органе. Я ухмыльнулся, поняв, что он заиграл мелодию одной известной довоенной песни.

Святой отец оглядел собор и недовольно нахмурился:

– Я надеялся покончить с делами до утренней службы… Mon fils, пройдемте в исповедальню.

Он указал на прямоугольную деревянную пристройку в углу, имеющую две дверцы. Мы прошли к ней, Жан-Батист открыл одну из дверей и исчез за драпированной темной тканью. Поняв, что я остался в растерянном одиночестве, он громко и торжественно изрек из глубины ящика:

– Пройдите в соседний chambre1010
  (фр.) – помещение, комната


[Закрыть]!

Дверца передо мной закрылась; все еще недоуменный, я сделал, как было велено. В полумраке, окутанный запахами сухого дерева и пыльной ткани, уселся на твердое неудобное сиденье. С коротким стуком отъехала перегородка в стене справа: в темноте показалось благообразное лицо священника.

– Не желаете ли исповедаться, сын мой? – спросил он вкрадчивым голосом, будто бы пытаясь пригвоздить меня к деревянной стене своим потемневшим от полумрака взглядом цвета выдохшегося пшеничного пива. – Откройтесь передо мной как перед Богом. Я все прощу.

Как бы я желал, чтобы мне все простили! Но прощать было нечего: жизнь моя, к сожалению для Жана-Батиста, была простой и на удивление честной, даже в каком-то смысле скучной. Возможно, в пятилетнем возрасте я украл пару конфет со стола перед ужином. Кажется, подделал подпись матери под «двойкой» в своем школьном дневнике в шестом классе. Когда началась ПВ, совершать плохие поступки стало совершенно невозможно: красть было нечего, обманывать некого; что еще такого мог натворить подросток? Мародерство, насилие, убийства, разбой? Предательство Родины? Может быть, для исповеди подойдет случай, когда я выхватил из рук уснувшего человека на улице пакет апельсинового сока (совершенно не представляю, где он мог его раздобыть)? Или поделиться тем, что почувствовал, когда сестра сказала мне, что тот человек вовсе не спал? Я бы сделал наоборот, задав вопросы холеному пожилому иностранцу: а что он делал во время Войны, какие видел сны, о ком молился, и зачем прибыл в мой город?

Но этот святой отец мог стать проводником если не в Царство Божье сейчас, то, по крайней мере, в оплачиваемое деньгами будущее. Беспокоить его минувшими днями было бы неразумно.

– Пожалуй, я воздержусь, но спасибо, – ответил я негромко. К моему облегчению Жан-Батист принял отказ с истинно христианским смирением. Вздохнул, медленно и важно отдалился от перегородки, с достоинством прочистил горло, сказал:

– Ну что ж, тогда перейдем к делам мирским.

Я кивнул. Приготовился слушать католического священника.

– Вас recommander1111
  (фр.) – рекомендовал


[Закрыть] Тибо, отец Николаса. Хоть он и fleming1212
  (фр.) – фламандец


[Закрыть], но он мой брат…. Он сообщил мне, что вам можно доверить весьма щекотливые дела во благо матери церкви нашей…

Этот сложный пассаж поп выпалил на одном дыхании.

– Наверное, можно. Но… о чем речь?

Отче непринужденно улыбнулся.

– Foutaise1313
  (фр.) – Пустяки


[Закрыть]. Известно, что юность бывает безрассудной, душа открытой для соблазнов, и Дьявол часто находит дорогу к сердцу такого божьего создания – невинного и юного.

– Простите, я… О чем вы говорите?

Жан-Батист снова мило улыбнулся, оспины на его лице собрались в неуловимый абстрактный рисунок.

– Об акте искушения. О лукавом коварстве, забирающем у нас все самое лучшее.

Наверное, я выпучил глаза, распахнул широко рот или совершил еще какой-то непристойный мимический пассаж, потому что, заметив изменения на моем лице, отче скороговоркой проговорил:

– Тысяча евро сейчас, тысяча после.

Алчность схлестнулась в моей бессмертной душе со здравым смыслом, не выявив победителя, но заставляя вернуть более осмысленное выражение собственной физиономии.

– Вот как, – воскликнул я, ощущая какую-то глупую эйфорию вперемешку с подступающей паникой, – но за что?

– Это я и пытаюсь поведать вам, сын мой, – священник блаженно наклонил голову, глядя на меня с легким упреком. – Теперь, когда вы действительно заинтересованы, я перейду к сути просьбы. Пропала дочь нашего самого смиренного прихожанина…

Я замер, вновь сбитый с толку, замер и Жан-Батист, выжидающе щурясь. Тогда я спросил очевидное:

– Он обращался в полицию?..

– В этом более нет нужды. Она нашлась – живая и здоровая, слава Создателю.

– Но в чем, собственно, дело?..

Брови Жана-Батиста нахмурились на мгновение, вновь стали живой изгородью над желтыми глазами.

– Она не желает возвращаться в лоно Церкви. Она вообще не желает возвращаться куда-либо. Она не слушает никого, гордыня поселилась в ее душе, гордыня и похоть, и смрадные уста Сатаны шепчут слова, которые мы, смиренные, не в силах преодолеть своими светлыми проповедями!

Священник вновь зачастил, а я чуть было не сплюнул прямо на пол. Эйфория и паника сменилась легкой гадливостью, свойственная мне терпимость стремительно меня покидала.

– Слушайте же! Дщерь наша Анна, воцерквленная сестра, чадо Божье, пропала в трущобах напротив. Как вам может быть известно, там есть дворы, à travers la route1414
  (фр.) – через дорогу


[Закрыть]. Раньше это было прекрасное место… Увы, теперь это настоящий Содом, населенный… эээ… отбросами, да простит меня Бог, общества. Та часть паствы, что отбилась от пастыря. Заблудшие души. Непокаянные дети Божьи, восставшие против Создателя их. Переметнувшиеся на сторону Диавола…

Я громко и с выражением прочистил горло, решился перебить Жана-Батиста:

– Постойте. Если я правильно понял, речь идет о Гостином дворе? И там, как вы говорите, пропала эта самая Анна. Но, слава богу, она нашлась, так? Просто не хочет возвращаться домой. Но что же вы от меня-то хотите?

Святой отец вплотную приблизился к прорези в стене. Его акцент то исчезал, то вновь появлялся.

– Они извратили невинную душу. Тело ее стало сосудом скверны. Мысли их богомерзки, деяния же – черны. Только Отец наш небесный излечит раны ее под сенью своего дома. Верните же Анну в лоно Церкви! Верните ее домой, вот в чем смиренная наша просьба!

Шутовское настроение сменилось серьезностью и ощущением некоего долга. Только вот перед кем или чем?

– Простите, – зачем-то извинился я. – Уточните: ее держат силой, ее похитили? Если так, то полиция…

– Нет! – с жаром воскликнул вдруг Жан-Батист, и я покачнулся на своей скамье. – Она говорит, что находится с ними по доброй воле и в здравом уме. Но, конечно же, это не так, это иллюзия, созданная самим Дьяволом!

Слова эти вернули мне глумливый образ мысли; патетика речей святого отца не оставляла мне выхода, к тому же за пределами тесного пространства исповедальни зазвучали органные вариации из репертуара незабвенных «The Doors»1515
  Американская рок-группа, созданная в 1965 в Лос-Анджелесе, оказавшая сильное влияние на культуру и искусство 1960-х годов


[Закрыть]. Кажется, это было переосмысление легендарного соло из «Light my fire». Звучание композиции отдавало пошлой глумливостью. Хлесткая и упругая в оригинале мелодия превратилась в пенящуюся от стирки грязной одежды воду горного ручья. Мыльные бледно-коричневые пузыри, грубые замерзшие руки и ветхая ткань бесформенной кучи тряпья; племянник святого дяди времени зря не терял, развлекая себя и прихожан, хотя последние вряд ли осознавали это.

– Я не понимаю своей роли. Допустим, я найду ее в этих трущобах – а что дальше? Что мне ей сказать? С какой стати ей вообще меня слушать?

– Я благословлю вас, – с каким-то торжественным воодушевлением прогнусавил Жан-Батист. – И нужные слова найдутся. Она послушает – вы никак не связаны с Церковью, вы не один из нас. Поймите, сын мой, мы не обладаем нужным образом мысли – таким, каким владеют миряне. Но лично вы, к тому же, имеете дар, который недоступен многим даже из нашей паствы.

– Не понимаю. О чем вы?

Святой отец в который раз улыбнулся. Сверкнул взглядом желтых кошачьих глаз куда-то в окружающий меня полумрак, пронзил до скрещенных на груди рук, смешался с иным матово-желтым свечением на безымянном пальце.

– О даре убеждения женщины, конечно.

– Что, простите?..

Каких только эпитетов я не слышал в связи с моим семейным положением; ничего лестного или приятного среди них никогда не было, только лишь зависть, злоба, отчаяние или гнев. А теперь вдруг такое… Да еще от кого – от священника!

– Дар убеждения женщины? Вы серьезно?!

Я был готов ударить его по лицу. Или расхохотаться.

– Но… – Жан-Батист, похоже, искренне не понимал причину моих расширенных, почти выпученных глаз и ноздрей, перекошенного рта и учащенного дыхания, – разве это не дар обладать женщиной? То есть, я хочу сказать, Бог заповедовал нам: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею… но ведь речь шла не о вас, поймите меня правильно…

Да ну, а о ком?!

– А обо всех нас, грешных; и посмотрите на этот мир, сын мой, и на несчастных мужчин этого города. Вы обладаете таким даром, и у вас есть эта благодать – ваша жена, София, верно? Брат поведал мне о вашей семье. Вот почему выбор нашей маленькой общины пал на вас, Хлеп: вы имеете дар убеждения женщины. Уверен, Анна послушает вас, как это сделала София, и пойдет за вами.

От подобной казуистики я лишился другого дара – дара речи. На меня взирали желтые, по-кошачьему хитрые глаза из-под нелепых бровей, и в них явственно пульсировали черные точки зрачков, и пульсация эта танцевала под звуки плотных, обволакивающих и мощных аккордов, бьющих из-за тонких стен деревянной коробки исповедальни. Я вдруг понял: да ведь это комедия, а Жан-Батист и Николас в театральном сговоре. В соборе с несколько десятков людей, но зритель здесь один-единственный – я, и этого зрителя ведут за кулисы, уже примеряя ему новый костюм.

– И еще я уверен, сын мой, что силою наших молитв вы сможете совершить все это уже сегодня.

Бам! Теперь моя реплика; я вновь приобрел свой самый нужный сейчас дар.

– Сегодня?! Но я ведь даже не дал своего согласия!

Невидимый нам Николас искусно вел коду к своему завершению, замедляя и без того неспешный бег изуродованной до неузнаваемости мелодии.

– Но Хлеп, ваше согласие предопределено божественным провидением… и двумя тысячами евро.

Улыбка святого отца казалась ярче и шире обычного. Белое одеяние, окаймленное полумраком, вдруг покрылось слоем серого пепла, а нелепый огромный крест на груди потерял способность быть крестом и стал походить на вздернутые кверху вилы. Финальный аккорд прозвучал, и наступила самая странная тишина из всех, что я когда-либо слышал. Только что отгремел великолепный орган, и его последняя нота должна была превратиться в оглушительный и хлесткий вал оваций, в многоголосый гул восхищения, но вместо этого раздались неуклюжее шарканье множества ног, шипение зевающих ртов, сдавленное сморкание и влажное чавканье прочищающихся носов. Тишина висела в огромном соборе, и тишина эта была наполнена человечностью.

– Сегодня, и мера эта есть nécessité1616
  (фр.) – необходимость


[Закрыть], ибо время, увы, не на нашей стороне, но случай на нашей. Богомерзкий шабаш состоится сегодня в этих нечестивых руинах. Огни до самого неба и вопли тысяч слуг Сатаны, представьте себе, Хлеп, вообразите только, какие непотребства будет творить эта содомова толпа! Визг их адских гитар, гул барабанов, пение черных псалмов! Богохульники, еретики! Я предал бы всех анафеме, но, к сожалению, у меня нет списка с их именами…

– Нет списка, какая жалость, – прошептал я тоскливо. Жан-Батист не расслышал колкость, с пылом продолжая говорить:

– Но два имени, главных и нужных вам, Хлеп, мы в точности знаем. Первое – дщерь наша Анна, спаси Создатель ее душу, на чье возвращение мы уповаем и за чье раскаяние молимся, и второе – Давид.

– Давид?..

Тут святой отец часто-часто замотал головой, обнажая в который раз свои зубы, заставляя трястись белесые кусты над глазами, превращая себя в какое-то подобие желе из креста и рясы.

– Бойтесь его, избегайте, закройте уши свои от речей его, ибо искушен он в искушении, ибо и есть он тот змий во плоти, что лестью и ложью обратил Анну во тьму. Случай поможет: мерзкий шабаш отвлечет безбожников от вашей светлой миссии, и луч, посланный нашей Церковью, пронзит сие царство мрака, и дева вернется к отцу.

– Боюсь, что уже не дева… – протянул я, ерзая на неудобном сиденье. Жан-Батист вскинулся, цепь на груди с достоинством звякнула, послышался какой-то по-домашнему уютный скрип ботинок священника.

– Боюсь, что все-таки дева, – неуклюже возразил он. – И боюсь, что если вы откажитесь от нашей просьбы, то вас, Хлеп, замучают муки совести от осознания того, что вам был дан шанс спасти светлую душу, а вы же обрекли ее на страдания!

– Но может она там и не страдает вовсе! – воскликнул я; господи, в какую балаганную глупость я угодил; что вообще происходит? Да, такую сумму я не заработаю и за год нигде в этом городе, – но что же это, черт возьми, за работа! Какая-то молоденькая дурочка связалась с местными панками, сбежав от родителей, и этот Жан-Батист свято верит, что вот такой как я – женатый мужчина – способен убедить ее вернуться домой…

– Конечно, страдает! Разум ее опьянен ядом, тело развращено грехом, а душа… О, Хлеп, умоляю вас – станьте ее спасителем, успокойте страдающих дочь и отца!

– Если вам нужен спаситель…

– Нам нужны вы! – патетично и громко произнес Жан-Батист. – Вы и ваш святой дар. Истинно говорю вам: сегодня с девяти вечера в этих трущобах мерзкие безбожники будут предаваться разврату и богохульству…

– О господи боже мой!!! – не выдержал я. – Давайте деньги!

– Деньги у Николаса, – с хитрым прищуром сказал священник, явно довольный моими словами. – Мы можем вручить вам половину суммы сейчас. Я знал, сын мой, что вы истинный христианин…

– Я попросту безработный, готовый, видимо, стать кем угодно. А вторая тысяча – когда вы заплатите?

– Когда Анна окажется здесь, конечно. А она окажется, я верю в это всем своим сердцем.

– Но как она выглядит? – с запозданием спросил я. – Опишите ее, дайте мне фотографию или…

– К сожалению, это невозможно. Отец Анны настаивает на деликатнейшем подходе к делу, поэтому пожелал оставить подобные детали в тени конфиденциальности.

Я обмер от абсурдности слов Жана-Батиста.

– Но как я пойму, что это она?..

– Очень просто, сын мой, – он улыбнулся блаженно. – Верьте: она единственная женщина среди этих безбожников. И ее зовут Анна. Станьте же спасителем ей! Станьте лучом, посланным Церковью, дабы рассеять царство мрака. Да пребудет с вами Господь. Amen!

Лицо святого отца стало просветленно-суровым. Он осенил меня крестным знамением и вышел прочь из исповедальни, выкатился из нее слепящим снежным комом. Раздались приветственные восклицания прихожан.

– Пусть идет к Дьяволу твой Господь! – разразился я сложным теологическим пассажем и все-таки сплюнул на пол.

В рваном сыром снегопаде массивно и мрачно то являлся, то вновь пропадал вспухший от серой мглы призрак – это раскрывала свои объятия колоннада Казанского собора, – и объятия были посмертными. Колонны вздымались из грязного снега, но не имели над собой балюстрады, и глядели в низкое утреннее небо воткнутыми в землю гигантскими кольями; некоторые опрокинулись полностью, или накренились вбок, переломленные. Треснувший у основания купол зяб в звенящей метели, ниже терялась в черных проемах сеть трещин. Многое не удавалось рассмотреть из-за расположенного прямо у собора блокпоста – несколько бетонных кубов-помещений и внушительный забор со спиральным проволочным заграждением равнодушно уродовали Невский проспект. Такие посты встречались по всему Старому городу, располагаясь в основном у памятников архитектуры и закрытых на неопределенный срок станций метрополитена, «в целях безопасности граждан на время проведения восстановительных работ» – так говорилось в официальных коммюнике.

– Красиво, – прошептал я, сам не понимая, что же именно красиво – былое величие собора или его нынешнее состояние, – и отпил горячего черного кофе из белой чашечки. Сидящий напротив Николас увлеченно жевал. Вид из окна был подавляющим, рождающим скорбь; кем надо быть, чтобы подобные картины упадка вызвали аппетит?.. «Дом Зингера», шестиэтажный особняк в стиле модерн, счастливо избежал разрушения, и этот факт позволил кому-то очень циничному создать здесь заведение для людей со специфическим вкусом. Здесь так уютно и вкусно наслаждаться порцией гниющего Петербурга, обернутого толстым слоем строительных лесов, сочащегося ранами запустения. Невозмутимый Николас заказал себе виноградных улиток с провансальскими травами и какой-то чертовски дорогой и вонючий сыр. Он все не мог определиться с вином, в конце концов оставив право выбора за официантом. Я же довольствовался эспрессо и мясом по-французски. В меню витиеватым мелким почерком значилось, что все блюда приготовлены исключительно из натуральных продуктов, в чем я сильно сомневался.

– Боюсь огорчить тебя, – сказал Нико, цепляя зубочисткой кубик рыхлого сыра, мотнул головой и ткнул пальцем в сторону окна, – на тему этой так называемой красоты. Вот что сказал современник: «Воронихин, природой назначенный к сапожному ремеслу, учением попал в зодчие; и он построил Казанский собор, этот копиист в архитектуре, который ничего не мог сделать, как самым скверным почерком переписать нам Микеланджело». Понимаешь, к чему это я цитирую?

– К чему-то, близкому к отвращению? – со злой иронией спросил я. – В конце концов, ты столько лет прожил в этом городе, твоя мать отсюда. Нравится унижать его? По-твоему, он недостаточно унижен?

Николас пожал плечами и отправил в рот желто-горчичный ломтик, покрытый темно-лиловыми нитями.

– Что, вкусно?

– Терпимо, – бесстрастно ответил он. – Его совсем недавно разрезали roquefortaise1717
  Т.н. «Рокфорорезка», особый станок для резки сыров с голубой плесенью, в котором роль лезвия играет натянутая проволока. Такое устройство позволяет не нарушать структуру нежной плесени внутри сыра, которую легко смять обычным, даже хорошо наточенным, ножом


[Закрыть], структура плесени не повреждена. Примечательно, что молоко хоть и коровье, но все-таки…

– Только не про молоко, умоляю. В целом я понял: жрешь плесень среди руин… Расскажи лучше, что это сейчас такое было? Меня до сих пор трясет от твоего Жана-Батиста. Кто это?

Бельгиец улыбнулся, обнажив белоснежные зубы.

– Это брат моего отца, старый добрый валлонский родственничек. Они друг друга любят как кошка собаку. Когда отец подался к вам… то есть, к нам… короче, сюда, Жан-Батист увязался следом. В Бельгии, знаешь ли, жизнь тоже далеко не сахар после Войны – да, впрочем, как и везде. Но в консульстве запрещено брать на службу близких родственников – с этим там строго. Какое-то время дядя слонялся без дела по Новому городу со своим брюссельским старым гиноидом…

Я поперхнулся: брызги горячего кофе прыснули прямо в тарелку с мясом.

– Что? Погоди, он же священник!

Ван Люст улыбнулся еще шире.

– Я тебе сейчас кое-что расскажу об этом служителе культа. Он отжигал по всем злачным местам старушки Европы, пока не добрался до Питера, перепробовав весь местный блуд, поимев всех, кого можно и нельзя – кроме, конечно, собственного племянника; я бы такое запомнил. Но мой отец-то родом из Брюгге, понимаешь? Быть родом из Брюгге почти стопроцентно означает еще и то, что ты фламандец, а это, между прочим, уже далеко не одно и то же, что валлон. Не буду вдаваться в подробности, это исключительно бельгийская тема… Короче говоря, моему папаше надоел необузданный гедонизм братца. Он ему сказал вот что: либо тот начинает работать – кем угодно и где угодно – либо отец на правах Генерального консула депортирует дядюшку обратно в Брюссель. И что ты думаешь, какое занятие нашел себе Жан—Батист?

Я развел руками:

– Эээ… Он… стал… католическим священником?..

Бельгиец громко и резко щелкнул пальцами.

– Dat is het! Вот именно! Он как-то совершал променад со своей куклой по Невскому проспекту и вдруг уткнулся лбом в заколоченные двери очередного полуразрушенного собора. Задрав свою пьяную голову повыше к небу, дядя вдруг прочитал: «Дом Мой домом молитвы наречется». Это строки из Евангелия от Матфея, высеченные над главным входом. И покуда он охаживал свою куклу на прогнивших скамьях для прихожан, на него снизошло откровение…

– В соборе? – мрачно спросил я. И этот человек предлагал мне исповедаться…

– А что ты хочешь, он же валлон, да еще и из Брюсселя, – цинично усмехнулся Николас, – они там и не такое могут. Так мой дядя понял, что хочет стать католическим священником. Но таким, знаешь, не связанным по рукам и ногам всякими обетами. Для таких как он очень удачно существует так называемая Третья ветвь, терциарии. Звонок кому надо в секретариат Доминиканского Ордена, и вуаля! Воистину – Gods wegen zijn ondoorgrondelijk1818
  (нидер.) – Пути Господни неисповедимы


[Закрыть]!

– Чего-чего?

– Того, что благодаря одному старому развратнику вышел беспрецедентный случай: памятник архитектуры был восстановлен в рекордные сроки, обойдя все бюрократические препоны. Собору даже вернули статус малой базилики, и у него появились прихожане. Осталось еще перед входом посадить художников – и будет не хуже, чем до Войны.

– А там были художники? – спросил я, прекрасно все помня, отчетливо, будто только вчера; череда разномастных картин, одна за другой, и в смешение цветов различаются ясно: соборы, дворцы, коты, балерины, фонтаны, мосты, облака над Невой, дождь и бесконечная гранитная набережная…

– Были, – вздохнул Николас. – Странно, а вроде это ты тут у нас стопроцентный абориген, должен бы знать о таком.

Я промолчал. Только лишь сделал еще один глоток кофе.

Нико посмотрел на меня.

– Прости, если задел тебя, Глеб, – он назвал меня по имени, что предвещало его добрые намерения. – Я же не виноват, что родился в семье важной иностранной шишки, которая дала мне отличное образование и все условия для успешной жизни. Ты вовсе не обязан знать о каких-то там художниках и малых базиликах. К тому же не всем подходит такой образ жизни, полный высоколобого снобизма и всех этих неимоверно утомительных скучных идиотов, что окружают нашу семью.

– Зато мне прекрасно подходят идиотские миссии… – протянул я еле слышно, -…для святых дядь.

Но Николас меня услышал.

– Кстати о миссиях, – вытянув губы, облепленные микроскопическими пятнами плесени, протянул он. – Что тебе сказал Жан-Батист?

– А ты не знаешь?

Николас стал озираться по сторонам. Но кроме нас и скучающего за стойкой бара официанта в «Зингере» никого не было. Официант смотрел в одну точку перед собой, иногда шевеля беззвучно губами.

– Если бы знал, Сегежа, то и не спрашивал, – досадливо произнес Нико и полез во внутренний карман своего добротного пиджака, достав небольшой томик в серо-пепельном переплете.

– Вот, – он протянул мне книгу через стол. Она оказалась теплой, будто являлась частичкой плоти Николаса; шершавая ткань дополнила ощущение того, что в руке моей оказалось что-то живое, только что извлеченное из человеческого организма.

Я посмотрел на заглавие.

– Ницше, «Малая библиотека шедевров». Там лежат деньги, да? Неужели просто передать несколько купюр из рук в руки это самое ужасное, что могут себе представить в этом вашем высоколобом высшем обществе?

Вознамерился открыть серую книгу, но Николас предостерегающе оттопырил указательный палец и негромко сказал:

– Подожди. Кто же так делает? Сразу видно человека, далекого от этикета. Акт благодарности должен соблюдать трепетную конфиденциальность. Ты прав, касаться денег руками это вопиющая пошлость. К тому же при нежелательных свидетелях, – он покосился в сторону бара.

Я тяжело вздохнул. Обещанная ван Люстом тысяча лежит в этой серенькой книге – а может и не лежит. Работа (черт, что за глупость называть это работой?) еще не выполнена, не известно вообще, будет ли выполнена, так что риск оказаться обманутым бельгийским семейством пока что сводится к нулю. Я забираю аванс и отправляюсь на панковскую вечеринку в поисках бедной Анны, нахожу ее и беседую. Важно: у меня есть дар убеждение женщин. Он срабатывает – удача! – и Анна возвращается в лоно Церкви, к отцу, и куда ей вообще угодно. Миссия выполнена; я получаю вторую половину оговоренной суммы. Или же, я нахожу Анну, беседую, но дар мой сбоит, и разум ее остается во мраке, и душа, разумеется, тоже, и я покидаю руины ни с чем: ни с девчонкой, ни со второй тысячей евро. Возможно, в случае провала меня лишат и аванса, это мы не обсуждали. Есть и еще два варианта событий в каждой из линии первых сценариев: я нахожу ее, убеждаю; я нахожу ее, но не убеждаю; и в каждом случае ее новообретенные друзья знакомят меня со своим гостеприимством – эта возможность была для меня непреложной; непреложной и стремительно вытесняемой из сознания от мысли о реальности тысячи евро здесь и сейчас. Под пристальным, неодобрительным взглядом Николаса открыл миниатюрный трактат на случайной странице. Тонкая, чуть желтоватая бумага, испещренная убористыми абзацами, не вызвала бы во мне никаких тревожных чувств, если бы под листами этого редкого в своем роде издания не угадывалась заполненная чем-то холодным пустота. Я прочитал наугад: