Текст книги "13.09"

10

Очнулись в сумерках. Умылись, чем-то перекусили – кажется, как и всегда, как в любой другой день, но в этот раз молча, сосредоточенно меряя шагами квартирку двумя мрачными призраками. Кто-то из нас предложил на первый взгляд совершеннейшую глупость – тихим голосом. Еще порция тишины, и вот я набрал хорошо знакомый номер. Под пристальным взглядом любимых глаз ожидал, когда на той стороне оглушительно щелкнет сигнал соединения. Если абонент в зоне покрытия, в сети вообще, и если соизволит ответить на мой звонок…

– Сегежа?

Откуда-то из другой реальности зазвучала дикая музыка, и веселые голоса перекликались между собой, смеясь, наслаждаясь ранним, таким беззаботным вечером.

– Николас…

– Подожди-ка секунду. Выйду в другую комнату, – музыка смолкла, смех отдалился. София ободряюще улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, старательно пряча тоску в уголках рта.

– Эй, что за дерьмо у тебя там случилось? Ты что, правда кого-то…

– Помолчи, – очень тихо, настойчиво сказал я. – Сможешь приехать? Прогуляемся у холма через час, в нашем месте. Только папаше своему говорить об этом не надо. Придешь?

Отчетливо расслышал тяжелое влажное дыхание Николаса. Он подает кому-то знаки рукой? Телефон прослушивают, за дверью на лестничной клетке стоят полицейские, а в бачке унитаза спрятан хитроумный «жучок»?..

– Ты ведь хочешь помочь Софи?

– Я приду, – всхлипнули рваные гудки отбоя.

София кивнула, будто сама себе. На меня напало оцепенение: во вспотевшей ладони чуть слышно пульсировала телефонная трубка, а взгляд мой уперся в стену. Откуда-то из мутного ватного гула раздался короткий вопрос:

– Идем?

Не отрывая взгляда от стены, негромко спросил в ответ:

– Пойдешь со мной?

– Конечно. Нас двое, ты помнишь?

– Да, Софи. Нас двое. Нас всегда двое.

Справа и слева черным морем качаются великаны, огромные ели, а между ними замерла бесконечная темнота, разливающаяся, окутывающая собой очертания города, подбивая как одеялом не спящий еще мегаполис. Редкие, болезненно-желтые огоньки окон ближайших домов за грядой леса дрожат в стылом воздухе, безнадежно чужие, холодные. И валит белесая снежная мгла. Пронзительный ветер то и дело ломает ветки деревьев, и те заполняют сугробы никогда и никем не прочтенными письменами. Петляют внизу серые нити тропинок, огибая причудливой формы пруды, постепенно сливаясь в единую грязную линию, ведущую на вершину холма. София вглядывается в круговорот снега, огней и деревьев, чуть дрожа от промозглого ветра. Волосы ее спутаны, а глаза щурятся, обрамленные влажными от тающих снежинок ресницами; лицо излучает детский азарт, но за обманчиво нежными чертами скрывается решительная жестокость. Грязь, в которой хотят измарать наши чувства, тела, саму жизнь покрыла сердце Софии, засохла на нем – я угадывал это ее состояние, испытывал его на себе. Друг для друга мы являлись мишенями и орудиями нарастающей внутри нас злобы.

– Вот он.

– Прошу тебя, – изо рта Софии вырвалось белесое облачко. – Будь разумным. Он ничего не знает.

Промолчал. Мы условились рассказать Николасу версию событий без упоминания откровений Филина-младшего и того факта, что искомая девушка оказалась гиноидом. Прищурился, вглядываясь в подходящую к подножию холма фигуру: в походке, в самом ее движении было что-то такое, от чего хотелось броситься навстречу идущему, подставить плечо, снять с себя пальто и набросить на это жалкое сгорбленное существо, именуемое по ошибке другом. Растерянный взгляд карих глаз так упорно напоминал взгляд побитой собаки, что я невольно протянул руку подходящему к нам человеку, словно желая ободрительно потрепать его по загривку.

– Привет, – ладонь ван Люста была холодна, как лед.

– Глеб… – кивнул он. – Здравствуй, Софи. В какую же глушь вы опять забрались!

София стояла чуть поодаль – незаметно отступив под огромную еловую ветку, – и я не смог разглядеть, что выражало ее лицо сейчас. Худшая моя половина желала, чтобы София испытывала отвращение и стыд.

– Здравствуй, – тихо сказала она.

Сделал глубокий вдох. Ощутил сильное желание повалить ублюдка на землю, как когда-то давно в Петергофе, сдавить пальцами лощеную шею, ощутить ток крови под кожей, мечущийся острый кадык, увидеть сквозь пелену гнева вздувшиеся вены… Легкие уже наготове, нужно лишь приказать им и они дадут волю дикому хриплому воплю!..

…Все еще хочешь ее?! Хочешь ее, подонок?! Когда же ты успокоишься, когда же ты!..

Сжал кулаки. Оборвал мысль, выдохнул мерзкий воздух.

– Вы ужинали? – спросил вдруг бельгиец. – А то я не успел, звонок этот твой…

– После завтрака в «Зингере» у меня напрочь пропал аппетит. Твою мать, меня просто тошнит!

Отвернулся от Николаса, увидел Софию: она была тенью, штрихом на влажном буром стволе; и она медленно растворялась в хвойной тяжести, пряталась от чего-то.

– Ребята, ребятушки! – воскликнул ван Люст. – Да что, в конце концов, происходит? Все вокруг как с цепи сорвались! Глеб куда-то пропал, отец и Софи молчат, а потом вдруг такое! Неужели ты и вправду наконец-то кого-то прикончил?

Он осекся, а я улыбнулся очень странной улыбкой. С этой ухмылкой повернулся к нему. В ней, видимо, было нечто дикое; София резким движением притянула меня к себе.

– Глеб!

Голос казался оглушительным. Но через миг я понял, что София шепчет мне на самое ухо:

– Глеб, не слушай его, не злись, пускай говорит все, что хочет. Нам нужна помощь, нам очень-очень сильно нужна хоть чья-нибудь помощь!..

Лицо ее выражало отчаяние. От отчаяния весь наш мир рвало наизнанку. Но неужели София считает, что стоит довериться этому человеку? Грань доверия к недоноску тонка; и неужели ей стало мало меня? Но кто доверял бы себе самому, когда злость берет верх? Ведь чувствую прямо сейчас: из души напролом, ухмыляясь самоуверенно, лезет озлобленный мизантроп, возненавидевший всех в этом мире, и сильнее всего себя самого. Эта тварь улыбалась мстительно, и за спиной припрятала кривой нож. Твари страсть как хотелось порвать в клочья самоуверенного лощеного мужчину, преподнеся самый сочный кусок его плоти соблазнительной женщине. Злость брала энергию из самого окружающего нас воздуха и создавала цели.

…И она это чувствует?

Тряхнул головой, сгоняя тоскливую мину с лица. Сказал:

– Нам нужна твоя помощь…

– …она застрелила его, а после – себя; и тут же явилась полиция. Пока Глеб был в участке, я, звонила тебе, помнишь? И вот ты приехал к нам, и не один, а с отцом. Почему же не сел внутрь салона? Почему остался мерзнуть на улице?

Ван Люст нахмурено слушал.

– Я-то думала, твой отец объяснит, что происходит, объявит все нелепой ошибкой, случайностью. Но он ни с того ни с сего рассказал мне о том, сколько стоит снять проститутку в Питере. Молодую, в самом соку, здоровую, красивую, опытную. Ты ведь знаешь, да – сколько? Около пяти тысяч евро. Те, кто готов выложить такие деньжищи, отличаются изысканным вкусом и чудными желаниями – прямо как твой отец. И никакие консервные банки, никакие случайные женщины, ничего не смыслящие в искусстве похоти, не способны доставить этим эстетам их гребаное удовольствие. Самый кайф, по их мнению – это вчерашние девочки, еще не познавшие никого, но готовые отправиться с ухоженным господином в высокую башню, где тот окажет им великую честь, обесчестив за деньги. Самый кайф – это обученные нимфоманки, знающие, как ублажить плоть: мужскую, женскую, какую угодно. Вот что я узнала от твоего отца.

Мне показалось или у Софии во рту истончились клыки?

– Меня же он поместил ровно посередине. Двадцать восемь тысяч евро – моя цена. Но не подумай, это не за один визит – я не настолько хороша. Пять ночей по стандартной расценке. И еще три тысячи – как выразился твой отец – «на прочие услуги». Как мило, ты не находишь? Твой папочка планирует сделать из меня не только сексуальную рабыню, но, возможно, еще и горничную, а может быть, – скулы Софии стали острыми-острыми, весь ее профиль как бы подался вперед, глаза сузились до щелочек, – я даже стану нянечкой для тебя. Посидишь у меня на коленках в перерывах между утехами; старички ведь так быстро сдуваются!

София опустила голову, лицо стало невидимым в поднятом вороте дафлкота. Вновь заговорила, глухим то ли шепотом, то ли хрипом:

– Не много ли дерьма свалилось на плечи одной маленькой семьи с окраины Петербурга? С нами сыграли чудную шутку! Не здорово ли – подставить мужа молодой женщины, закабалить, назвав должником, а долг забирать самым подлым образом? Он окунает нас с головой в помойную яму! Даже снег, вытоптанный миллионами ног, изгаженный бродячими псами растает, он вернется на небо, очистится там, а мы – мы никогда никуда не вернемся! Мы будем грязью, вечной отвратительной грязью… Нико! Умоляю тебя – помоги. Сделай что-нибудь! Уговори отца, убеди прекратить все! Разве он в самом деле желает нам это?!

Лицо его было просящим – мы не видели за гневом, отчаянием, злостью, – но Николас просил нас не меньше, чем сейчас просила его София. Он даже вскинул вверх руки, набрав в легкие морозный воздух для громкого крика, сдержался, сказал, будто выдавил:

– Софи… Все… все это ужасно… Я не знал… Он так поступил с вами… Ты пришла к нам и просила для Глеба работу – и он поручил ему эту странную чушь… И теперь…

Бельгиец вдруг стал озираться по сторонам, как будто его отец притаился где-то между деревьями, там, в кружащихся снежинках, в наших следах на снегу, повсюду, везде, в нас самих, слушает изнутри наших голов. Сказал вдруг отрывисто:

– Зря ты пришла к нам, Софи!

– Разве зря? – саркастично огрызнулась София.

– Зря; конечно; если он что-нибудь хочет…

Ван Люст пошатнулся в глубоком снегу.

– …То обязательно это получит… Я ведь тоже…

Мир скукожился до размера снежинки, заставил сжать кулаки, податься вперед к черной фигуре; София появилась между нами в последний момент.

– Я тоже тебя хотел. Но теперь ты мне не нужна. Такая, как есть – не нужна. Двадцать восемь тысяч? Твоя цена гораздо выше, но даже ты не бесценна.

Я обмяк в руках любящего создания. Засмеялся беззвучно. Воздух выходил из легких, материализованный в отвращение, в безумный невидимый хохот.

– Мы не нуждаемся в твоих суждениях, – отстраненно сказала София. – Мы нуждаемся в помощи. Ты можешь помочь?

– Я хочу вам помочь!

Николас громко сплюнул себе под ноги, и улыбка сползла с его лица; она будто стала валяться на земле, стала слюной в снегу, невесомая, стремительно замерзающая.

– Моему отцу не нужны деньги, и это самая главная проблема. На этом он и играет – вам неоткуда их взять; не будете же вы, например, продавать квартиру, чтобы потом остаться на улице, да за нее и четверти не дадут от нужной вам суммы. Но если деньги вдруг будут, то не принять их от вас он не сможет, ведь формально вы вернете ему долг. На этом ваши с ним дела должны прекратиться. Здесь все достаточно просто, так?

Он жадно смотрел на нас. В белесой тьме взгляд этот был почти не виден, но ощутим физически: так чувствуется опасность, ждущая за поворотом. Мы молчали; вспугни лишним словом, движением изворотливую змею и окажешься вдруг ужаленным ею.

– Вам нужны деньги… Деньги, деньги, вам нужны деньги…

София вскинула подбородок, произнесла громко, зло:

– Нет! Все не так! Нам нужно, чтобы от нас отстали! Чтобы меня не пытались насиловать! Чтобы из Глеба перестали делать преступника!

– Но я могу помочь вам только с деньгами!.. – понуро воскликнул бельгиец. – Это все, что в моих силах. Все остальное – бред какой-то, onzin3232
  (нидер.) – ерунда, глупость


[Закрыть]! Этот люмпен сам ее продырявил, наркоман долбаный, а потом и себя, или рейд их обоих прикончил – Сегежа, скажи, ведь так все и было?

– Кто эта Анна? – спросил я внезапно, и София взглянула на меня ошарашенно, дико. – Зачем твой отец пытался ее найти?

– А? Отец? Пытался найти?

Скрипнул снег под ногами ван Люста – он отступил спиною назад, превращаясь из темного силуэта в черную кляксу.

– Какая-то бесконечная бессмысленная чушь. Вы думаете, мне что – докладывают? Я знаю ровно столько же, сколько и вы! Знал бы, чем все оно кончится, к проклятому Ницше ни за что бы не притронулся, уж поверьте! Не знаю я никаких отцов, матерей, и кто что там ищет, ничего я не знаю, ясно вам?!

Клякса становилась пятном нефти, и снежное море засветилось, растворяя в себе эту чуждую грязь, отдаляя ее от нас, замерших под деревьями у пруда.

– Деньги! Я найду их! Я позвоню вам! Ждите!

Сухое тепло обхватило холодную руку, сжало. Откуда-то спереди последний раз крикнули «Деньги!», и рухнула тишина, покрепче кутая нас в снежную мглу.

Снова ночь, и рядом она; и мне снится, что прекрасное тело лишено жизни. Это не дыхание; всего лишь поземка, вьющаяся по аллее черного парка. Это не плоть человека; искусственная красота, застывшая рядом, и нет ни единого запаха, и крадется шум изнутри, гул сложного механизма…

Дневной свет заполнил весь квадрат кухни, поглощая рассеянный желтый луч от лампочки над газовой плиткой. В этом освещении я заметил на лице Софии чуть заметную косую черточку в уголке рта.

– Мы такие с тобой серьезные, – сказала она; голос был глух от долгого молчания, – и вполне по серьезным причинам. Но… – она наклонила голову, прищурившись, – я так больше не выдержу. Нам просто необходимо найти хоть что-нибудь хорошее во всем этом дерьме. Вряд ли бы я узнала что-то новое, как считаешь? Мы с тобой перепробовали все что можно, ну, кроме как обмена партнерами, и это правильно: не хочу быть с кем-то другим и делиться тобой не хочу. Ну а так, не думаю, что старик выдержит больше пяти минут. Зря это он все выдумал. Деньги в его случае надежнее.

София сардонически улыбалась. Взгляд ее горел нехорошим огнем. Я понимал, надеялся, что понимал: она просто спускает пар, но пар этот удручающе мрачно обжигал все мое существо. Я не знал, каким образом реагировать, и хотел промолчать; но некая сущность во мне глумливо подхватила эту игру.

– А может, ну к черту их, деньги, – заговорил я чужим голосом. – Нового в самом деле ты не узнаешь, зато все решится самым естественным образом. Возможно, даже приятным…

Осекся. Резко встал, отвернулся, с силой сжал зубы; кажется, прокусил губу; но боли не чувствовал.

– Прости.

За спиной повисла космическая тишина. Что-то соленое, теплое влезло в сознание, заполняя собой грязный рот. Холодная ладонь вжалась в губы, медленно повела в сторону. На коже остался чуть теплый след – хвост кровоточащей кометы, врывающейся в атмосферу, несущейся прямо на город, в одной из квартир которого разыгрывалась трагедия на маленькой кухне.

– Нет, – прошептала София совсем-совсем близко. – Это я прошу прощения. Нас заразили. Мы больны.

Глубокий вздох. Горячий воздух растекся на миг по затылку.

– Больны чужими желаниями. Заражены грязью. Ведем себя… как они. Говорим гадости, упиваясь. Я сдалась первая. Но нас можно, нас нужно вылечить. Есть ведь возможность.

Она обняла, прижалась ко мне.

– Нам нужно иметь свои собственные желания.

Я смотрел на стену перед собой: размытое темное пятно пульсировало там, ежесекундно меняя свое положение. Слушал голос и не мог поймать суть сказанных слов. Сказал осторожно:

– Но ведь наши желания уже существуют. И мы ищем возможности дать им жизнь, разве нет?

Повернулся к ней, глупо щурясь. Пятно со стены взорвалось яркими брызгами, превратилось в любимое лицо. Оно так же глупо улыбнулось в ответ.

– Послушай, – попросила София и заговорила будто бы нараспев: – Живущий ты в стеклянном доме человек. И на тебя голодных тысяч глаз обращены прожорливые взоры… Как, не разбив свое жилье, услышать тихий смех, как превратить всю грязь свою в прекрасные узоры?.. Не выходя из мира запотевшего стекла, я никогда помочь тебе бы не смогла. Но если эти стены не разбить – могу ли я тебя по-прежнему любить? Ответь, не открывая рта – я все еще тебе нужна?..

С тоскливым непониманием я смотрел на нее.

– София?..

Она взяла меня за руку, обхватила горячей сухой ладонью.

– Помоги мне с одним желанием прямо сейчас. Придумай мне музыку. Выпей со мной вина.

Морщась как от странной назойливой боли, недоуменный, я хотел было сказать что-то совсем уж безмозглое, но София потянула меня прочь из залитой солнцем кухни.

Вновь эти строки. И ноты, вяло танцующие на подушечках моих пальцев; и отупляющий разум привкус вина.

– Этот человек из стеклянного дома – кто он? – спросил я, когда София замерла на последнем такте.

– Это ты. И у тебя есть я. Поэтому на тебя смотрят завистливо голодные монстры, намереваясь сожрать с потрохами, разлучить нас. Я должна помочь тебе. Для этого нужно покинуть стеклянный дом. Разбить его. Лишить нас с тобой привычной жизни, возможно, до крови порезавшись осколками. Есть ли смысл у нашей любви в этих стенах?..

Слушал ее. Левая рука непроизвольно сжимала гриф гитары все сильнее. Что-то в словах Софии злило, хотя она говорила вроде бы правильные вещи, раскрывая суть своей неоконченной песни. То ли то, что мне казалось, будто без ее помощи я совсем слаб, то ли просто сам факт проживания в такой хрупкой конструкции, что опять-таки демонстрировало слабость, теперь уже нашу общую; любая злая жаба, получается, может сунуть в наш дом свой шершавый огромный язык и полакомится нами (скорее, одной лишь Софией – в контексте жизни). Это меня возмущало. Не хочется быть слабым, особенно в сравнении с какими-то уродливыми химерами. И потом, София ставит под сомнение наши чувства. Или я что-то недопонял в ее строках?

Неловко и громко звякнула струна под рукой.

– Получается, что наша любовь возможна, если разобьем дом?

– Не просто дом, а весь смысл нашего союза. Если не сделать так, – в глазах Софии появилась хмельная грусть, – я не буду собой. Меня изменят эти чудовища. Даже если вдруг мои чувства к тебе будут прежними, ты сам не захочешь меня. Пойми, их грязь – это абсолютная, идеальная грязь. Я не смогу любить тебя. Ты не захочешь любить меня. Мы закончимся. Исчезнем.

Слова, простые как снегопад за окном, как плеск вина на дне бутылки, достигают меня и режут – абсолютно, идеально больно…

– Но поэтому я и прошу твоей помощи. Концовка песни в наших руках. Мне хочется, чтобы ты добавил несколько строк, может быть, даже целый куплет. Попробуй, Глеб, ну же…

Взгляд глаз цвета нагретой ртути пронзает. Двусмысленность нашей беседы заставляет дрожать тело. Все, что происходит с нами сейчас, переложено на строки и ноты, на голос и аккомпанемент? И есть возможность создавать реальность своими руками, добавляя нужные рифмы, мелодии, риффы? Или душевное состояние Софии настолько плачевно, что она находит единственное утешение в созидании подобного рода искусства?..

Я растерян, очарован и будто бы пьян. Мне безумно жаль нас обоих. Словно некое божество, случайно вспомнившее о своем давно оставленном племени, доведенному до крайности без мудрого совета высших сил, я жалею нас и желаю всего наилучшего.

– Глеб! – София произносит имя, и я возвращаюсь в нашу комнату. – Напиши куплет. Помоги.

Я возвращаюсь в нашу комнату, и внезапно возвращаюсь в реальность вообще: в квартирку на окраине Санкт-Петербурга, в декабрь две тысячи двадцать девятого года, в тело мужчины под тридцать, загнанного в угол. Вижу любимого человека, сжимающего пустой бокал – мою Софию. На губах ее капельки матово-красной влаги, и губы эти тепло улыбаются.

– Куплет? – тупо переспросил я. Внезапность возвращения в реальность – удар головой о промерзший асфальт. Перемолоты кости, сухожилия, мышцы – фарш. Почему же «куплет»? Почему вино, почему песня, зачем эта глупая лирика, вся эта мишура? Куплет, господи!..

– Прости. Я не понимаю, что происходит. Разве кто-нибудь купит у нас песню за пять миллионов? Разве мы… не теряем время прямо сейчас? Почему мы ничего не делаем? Да, мы с тобой пытаемся сохранить спокойствие, делаем вид, что все не так уж и плохо, даже ищем хорошее в этом дерьме; но Софи!

Я поднялся, злым движением водрузил гитару на стойку возле стены. Струны жалобно звякнули, отзываясь долгим эхом в деревянной утробе. София задумчиво посмотрела на меня сквозь стекло бокала. Я вздрогнул – на мгновение показалось, что на меня смотрит одна из тех прожорливых тварей.

– А что, если просто сбежать? – спросила тихо она. – Уехать на север к родителям, в их старом приюте на сопках нас никто никогда не найдет, ни суд, ни бог и ни черт, ни уж тем более этот старый ван Люст.

– И ты готова вернуться к тому, от чего когда-то ушла? Готова покинуть Санкт-Петербург?..

– Но этот город нас убивает! Он жрет и насилует, медленно пьет нашу кровь! Город-вампир, прекрасный, как и положено упырю, но давно уже мертвый, и здесь не появится наше будущее, наши дети, Глеб, их не будет здесь никогда!..

– Но разве там нам помогут? Ведь эта болезнь… Этот страх… Не Лилит – государственный тест показал: ты чиста, – а что-то гораздо сложнее, то, что можно вытравить лишь любовью и временем…

Что-то серое нависло над нами. Как будто в выстуженной комнате собралось облачко от дыхания, но это не так, здесь очень тепло, и кажется даже, что за стеклами, на фоне белесого неба, кружатся теплые снежинки.

– И что толку; ведь мы каждый день…

Я знаю, что она хочет сказать. Эти мысли спрятаны глубоко в ее сознании, покрыты самым толстым, самым грубым слоем самой черной краски. Их не запрещено произносить, но делать это стоит так редко, как только возможно, во времена крайнего отчаяния; в такие, как сейчас. Но я не дам ей этого сделать.

– Я понимаю, Софи, мы движемся слишком медленно, но мы сделаем это. Ни одна жаба не помешает нам, моя девочка. Я не отдам тебя им и не оставлю одну никогда. И мы напишем хоть тысячу песен, если захочешь…

Она с благодарностью, легко, как-то незаметно вздохнула, по-детски уткнулась носом мне в щеку. Щекотно проговорила:

– Старик прав: моя чистота требует твоего присутствия. Я хочу быть только твоей. Хочу, чтобы мы были друг у друга первыми и последними. Да плевать мне на этот мир, и на песенки эти глупые, и на детей…

– Софи.

Она замолчала, и я вдруг почувствовал прикосновение холодной, острой, будто раскрошенный хрусталь, влаги.

– Я нашла здесь тебя. Больше мне этот город ничего не подарит и не даст взять даже силой. Мы уедем отсюда, пообещай, Глеб, что сбежим. Разве тебя здесь что-нибудь держит?

– Здесь есть возможность сделать хоть что-то…

– Глеб! Глеб, очнись! Здесь есть лишь возможность стать одними из них: убийцей, насильником, шлюхой! Мне не нужна эта женская глупость, я не хочу этого больше, я хочу только нас; ничего не хочу!

Злой шепот сделался вязким, забился в уши, стал стекать в носоглотку. Захотелось плюнуть этим сгустком прямо в лицо Софии. Одной резкой конвульсией сгусток затянуло в пищевод, сбросило в желудок, как атомную бомбу на город врага, расщепило дикое секундное отвращение к любимому человеку. Что-то перестроилось во мне. Клетки обновились, все разом, вдруг, и тело стало одним большим атавизмом, нелепым, смешным, будто кто-то другой примерил его на себя и нашел никуда не годным. Я хотел было что-то сказать, я уже подобрал слова, но трель звонка бесцеремонно ворвалась в спальню.